Текст книги "Интимный дневник «подчиненной». Реальные «50 оттенков»"

Софи Морган
Интимный дневник «подчиненной»
Реальные «50 оттенков»

Пролог

Возможно, вы выскочили на улицу позвонить, когда заметили нас, или докуривали сигарету и собирались вернуться в теплый бар. В любом случае мы привлекли ваше внимание на другой стороне улицы.

Не поймите меня неправильно – я не хочу сказать, что я или мой спутник как-то особенно привлекательны. Мы выглядим как любая другая парочка, мы одеты обычно и не ведем себя вызывающе, мы даже не примечательны в своей непримечательности. Но между нами чувствуется энергия, нечто бурлящее, что заставляет вас резко остановиться и оглянуться, несмотря на жуткий холод и на то, что вы уже собирались вернуться к своим друзьям.

Он сжимает мою руку выше локтя с такой силой, что это заметно даже издалека, и вы на секунду задумываетесь, останется ли синяк. Он прижал меня к стене, вторая его рука удерживает меня, запутавшись в волосах, поэтому, когда я пытаюсь отвернуться – позвать на помощь? – мне это не удается.

Он не очень крупный и не особо мощного телосложения. Вы бы, наверное, описали его внешность как ничем не примечательную, если б вообще захотели описывать. Но в нем – в нас обоих – есть нечто, что заставляет вас на мгновение задуматься: все ли в порядке?

Я не могу отвести от него взгляда, и очевидная глубина моих эмоций не дает вам отвести взгляд тоже. Вы пристально смотрите на него, пытаясь увидеть то, что вижу я. И тут он, взяв меня за волосы, притягивает ближе резким движением, которое заставляет вас инстинктивно сделать шаг в нашу сторону, чтобы вмешаться, но внезапно в вашей памяти всплывают газетные истории о добрых самаритянах, которые плохо кончают, и вы останавливаетесь.

Теперь, подойдя ближе, вы слышите, что он говорит. Обрывков фраз достаточно, чтобы уловить смысл. Слова, которые нельзя не понять. Злобные слова. Гадкие слова, говорящие о том, что, возможно, вам и впрямь придется вмешаться, если ситуация усугубится.

Шлюха. Шалава.

Вы вглядываетесь в мое лицо, которое находится очень близко к нему, и видите в моих глазах ярость. Вы не слышите моих слов, потому что я молчу. Я кусаю губу, будто сдерживая желание ответить, но продолжаю молчать. Его рука еще больше запутывается в моих волосах, я вздрагиваю от боли, но не более того – я стою не то что бы пассивно (вы чувствуете, каких усилий мне стоит сохранять неподвижность, они будто осязаемы), но я, несомненно, держу себя в руках, подвергаясь словесной агрессии.

Затем наступает пауза. Он ждет ответа. Вы почти рядом. Если б вам задали вопрос, вы бы ответили, что подошли убедиться, все ли со мной в порядке, но в глубине души вы точно знаете, что это простое любопытство. Между нами чувствуется что-то дикое, первобытное, и это заставляет вас подходить все ближе и при этом почти вызывает отвращение. Почти. Вы хотите знать, как я отвечу, что будет дальше. Во всем этом есть что-то пугающее и одновременно притягательное, поэтому то, что должно было вас напугать, сейчас интригует.

Вы видите, как я сглатываю. Я провожу языком по нижней губе перед тем, как заговорить. Начинаю произносить предложение, понижаю голос, глаза опускаются вниз, чтобы не встречаться с ним взглядом, я шепотом произношу ответ.

Вы не слышите меня. Но вы слышите его.

– Громче.

Теперь я краснею. На моих глазах появляются слезы, но вы не можете определить, чем они вызваны – страданием или яростью.

Мой голос звучит яснее и даже громко в ночной тишине. В моих интонациях звучит непокорство, но румянец на щеках и ключице, выглядывающей из расстегнутой курточки, выдает смущение, которое я не в силах скрыть.

– Я – шлюха. Я была возбуждена весь вечер, думая о том, как ты трахнешь меня, и я буду очень благодарна, если мы пойдем сейчас домой и сделаем это. Пожалуйста.

Моя непокорность исчезает к последнему слову, которое звучит как тихая мольба.

Он лениво проводит пальцем по краю моей рубашки – вырез достаточно глубокий, но не слишком откровенный, – и я вздрагиваю. Он начинает говорить, и вы прилагаете усилия, чтобы тоже не вздрогнуть, услышав его тон.

– Это было почти похоже на мольбу. Ты умоляешь?

Вы видите, как я начинаю кивать, но его рука меня останавливает. Я быстро сглатываю, закрываю на секунду глаза и отвечаю:

– Да.

Пауза, переходящая в тишину. Вдох, похожий на тихий вздох.

– Господин.

Говоря, он продолжает водить пальцем по изгибам моей груди.

– Похоже, ты сейчас готова сделать что угодно ради оргазма. Это так? Сделаешь что угодно?

Я молчу. В моем взгляде читается настороженность, и это вас удивляет, учитывая явное отчаяние в голосе. Вы гадаете, что означало «что угодно» раньше и что будет означать сейчас.

– Ты опустишься на колени и отсосешь у меня? Прямо здесь?

Никто из нас не произносит ни слова долгое время. Он убирает руку от моих волос, делает небольшой шаг назад. Ждет. Я вздрагиваю от звука захлопнутой двери машины, припаркованной вдалеке, и начинаю смотреть по сторонам, изучая улицу. Вижу вас. На секунду наши взгляды встречаются, мои зрачки расширяются от удивления и стыда, и я поворачиваюсь к нему. Он улыбается. Стоит неподвижно.

Из моего горла вырывается звук – полувсхлип, полумольба, – я шумно сглатываю, сопровождая это неясными жестами.

– Сейчас? Не лучше бы нам…

Он прижимает пальцы к моим все еще двигающимся губам. Он улыбается почти снисходительно. Но его голос тверд. Даже надменен.

– Сейчас.

Я быстро оглядываюсь в вашу сторону. Вы не знаете, но в уме я играю во взрослую версию детской игры: если я не смотрю прямо на вас, значит, вас нет и вы не видите моего унижения, не можете видеть его, потому что я не вижу вас.

Я нервно указываю в вашем направлении.

– Но еще совсем рано, по улице ходят люди…

– Сейчас.

Вы как завороженный наблюдаете за противоречивыми эмоциями, пробегающими по моему лицу. Смущение. Отчаяние. Злость. Смирение. Несколько раз я открываю рот, чтобы что-то сказать, но решаю не делать этого и продолжаю молчать. Он все это время просто стоит рядом. Внимательно следит за мной. Так же пристально, как и вы.

Наконец я с багровым лицом сгибаю ноги в коленях и опускаюсь на мокрую мостовую перед ним. Склоняю голову. Волосы падают на лицо, и его почти не видно, но вам кажется, что в свете уличного фонаря на моих щеках блестят слезы.

Несколько секунд я просто стою на коленях, не двигаясь. Затем вы видите, как я делаю глубокий вдох, пытаясь успокоиться. Я распрямляю плечи, поднимаю голову и тянусь к нему. Но как только мои дрожащие руки касаются пряжки его пояса, он останавливает меня и нежно гладит по голове – так гладят верного пса.

– Хорошая девочка. Я знаю, как это было сложно. Теперь вставай, пойдем домой и закончим там. Сегодня слишком холодно для уличных развлечений.

Он заботливо помогает мне встать. Мы проходим мимо вас, рука об руку. Он улыбается. Кивает. Вы почти киваете в ответ, а потом спохватываетесь и пытаетесь понять, какого черта вы тут делаете. Я сосредоточенно смотрю в землю, опустив голову.

Вы видите, что я дрожу. Но вы не можете знать, насколько меня возбудил этот эпизод. Насколько тверды мои соски, стиснутые бюстгальтером. Не понимаете, что моя дрожь вызвана выбросом адреналина от всего того, что только что произошло на ваших глазах, а не только холодом и унижением. Не знаете, как мне это необходимо. Как это дополняет мою жизнь таким образом, который я не могу до конца объяснить. Что я ненавижу это и одновременно люблю. Жажду этого. Страстно желаю.

Но вы не видите ничего. Только дрожащую женщину с грязными коленками и шаткой походкой.

Это моя история.

Глава 1
Первый опыт

Скажу сразу: я не извращенка. Ну, не более, чем кто-либо другой. Если вы придете ко мне, вас больше поразит гора немытой посуды в раковине, чем моя нора. Нора, ни больше ни меньше, поскольку стоимость жилья в городе так высока, что мне просто повезло найти квартиру с гостиной, которую с моими деньгами я могу снимать сама. Скажем так, другого выбора у меня не было.

Итак, если говорить надоевшими стереотипами, я не тряпка и не простушка. Я не горю желанием стоять целый день у плиты, пока кто-то охотится и собирает для меня плоды, а я поддерживаю огонь в домашнем очаге. И, честно говоря, повар я довольно дерьмовый. Увы.

Однако иногда, когда мне есть с кем позабавиться, я бываю слишком покорной. Глядя на меня, этого не скажешь. Это просто одна из сторон моей личности, одна из черт моего непостижимого характера, которые делают меня такой, какая я есть. У меня в характере есть необъяснимое желание упрямо спорить, зная, что я не права, и издеваться над 99 % телепрограмм, обожая оставшийся 1 % до такой степени, которая пугает даже меня.

Я журналист, пишу для местной газеты. Я люблю свою работу, и, хотя говорить об этом, вероятно, не стоит, моя склонность к подчинению на нее не влияет.

Я считаю себя феминисткой. И несомненно, я независима. Способна. Контролирую ситуацию. Это то, что доставляет мне удовольствие, хотя может показаться несовместимым с моим сексуальным выбором. Некоторое время это беспокоило и меня. На самом деле беспокоит и сейчас, но, по-моему, в жизни существуют более серьезные поводы для переживаний. Я взрослая женщина и, как правило, нахожусь в здравом уме. И если хочу расслабиться с человеком, которому доверяю, и заняться тем, что доставит удовольствие нам обоим, я считаю это своим правом. Я ведь не делаю этого там, где могу испугать маленьких детей или животных. Я несу ответственность за свои действия и выбор.

Но у меня ушло немало времени на то, чтобы прийти к этому. Если бы это слово – путь – не было присвоено реалити-телевидением и превращено в то, что одновременно вызывает тошноту и требует подборки видео под рокопопс, я бы сказала, что это был долгий путь, благодаря которому и возникла эта книга. Это не манифест и не практическое руководство. Моя книга о том, как я обнаружила в себе и исследовала эту склонность, в ней – мой личный опыт, мои мысли. Спросите другого подчиненного, о чем он или она думает и что для него или нее означает быть подчиненным, и книга будет совершенно другой.

Сейчас я понимаю, что моя склонность к подчинению проявилась в раннем возрасте, хотя тогда я назвала бы это иначе. Я просто знала, что есть вещи, которые вызывают во мне трепет, о которых мне нравилось думать, но не понимала почему.

Конечно, ребенком я ни о чем таком не задумывалась – я просто росла в хорошей семье среднего класса. Мне жаль развеивать миф, но мое прошлое не таит глубоких травм, и в годы становления у меня не было недостатка ни в чем, что могло бы спровоцировать мою нынешнюю любовь к грязному сексу. У меня не было комплекса Электры, не было жутких страстей в семье, и мое детство – к счастью для меня – было счастливым, простым и полным любви. Мне повезло и до сих пор везет с семьей: мы очень разные, и я искренне благодарна судьбе за то, что они у меня есть.

Я росла в красивом доме с мамой, папой и братом.

Моя мама, работавшая бухгалтером до моего появления, посвятила свою жизнь нашему воспитанию и всегда была душой семьи. Она проводила с нами много времени, помогала взрослеть, будь то помощь с домашними заданиями или игры с нами в саду. Мама никогда не была сторонним наблюдателем: если мы катались на роликах, она каталась с нами. Но главной ее страстью был ремонт, который она делала сама.

У папы был собственный бизнес, он самый трудолюбивый человек из всех, кого я знаю. Кормилец во всех отношениях, благодаря которому в детстве мы получали все, что хотели: велосипед, путешествия (к счастью, мама всегда следила за умеренной выдачей этих подарков) и домашний уют. Он умен, обладает чувством юмора, и в нем живет тяга к приключениям, которую я, кажется, унаследовала, как и независимость духа и не требующее извинений чувство «я такой и есть», которое он поощрял в своих детях вопреки взглядам собственных родителей, считавших, что делать следует то, что ты должен, а не то, что ты хочешь.

Мой брат во многом полная моя противоположность. Я обычно довольно спокойная и чувствую себя наиболее комфортно среди близких, он – душа компании, тот, кто заражает энергией окружающих, кто умеет добиваться своего. Попади я в беду, я бы в первую очередь позвонила в три часа ночи именно ему – не в последнюю очередь и потому, что он ведет практически ночной образ жизни. Мне очень повезло, что этот мужчина, который, вероятно, будет рядом со мной дольше, чем кто-либо другой, такой замечательный. Хотя (это покажется смешным и противоречивым), если оставить нас на три дня вместе в семейном кругу на Рождество, мы превратимся в подростков, спорящих о том, кто проводит в ванной слишком много времени (кстати, обычно – он).

В нашем уютном двухквартирном доме был зверинец: золотая рыбка Голди (не судите меня строго: мне было три года, когда я дала ей имя), хомяк Сырник и собака Барри, которую я назвала в тот период, когда задавалась вопросом: «Почему собаки не могут иметь человеческие имена?» (ответ нашелся довольно быстро, когда мой бедный отец бегал по парку, выкрикивая «Барри!» так, что это, несомненно, пугало других собачников). Я всегда любила животных, и одно из моих самых ярких воспоминаний связано с тем, как я хоронила найденную в саду мертвую птицу – против воли мамы, которую, конечно, волновали вопросы гигиены. Когда она узнала, что я все же перенесла эту птицу к месту погребения и устроила заупокойную службу в присутствии брата и соседских детей, меня с позором отправили в свою комнату. Это наказание – рукоприкладство у нас не практиковалось – таковым для меня вовсе не являлось. Моя комната, полная книг, на которые я тратила все карманные деньги, была одним из моих любимых мест, и я с удовольствием часами сидела на подоконнике, читая и наблюдая за миром из окна. Но на этот раз «арест» показался мне несправедливым. Я написала письмо Дэвиду Беллами[1]1
  Дэвид Джеймс Беллами – известный британский писатель, телеведущий, эколог и ботаник. – Прим. ред.


[Закрыть], в котором рассказала о деспотичной обстановке, в которой мне приходится жить, где отвергается охрана природных ресурсов и равнодушные люди не обращают внимания на мертвых птиц. Он не ответил, и это было, пожалуй, к лучшему, поскольку, скорее всего, посоветовал бы слушаться маму, а это меня рассердило бы еще больше. Это было самым серьезным разногласием с мамой за все детство, что говорит о том, что я никогда не была прирожденной бунтаркой. Я тихо занималась своими делами и не пыталась нарушать границы, главным образом потому, что могла делать почти все, что хотела, и не испытывала потребности вступать в споры. Должна признать, ситуация изменилась, когда я повзрослела.

Я начала писать рано – помню, как сочиняла и иллюстрировала рассказы в маленьких книжечках формата А5, прошитых скрепками. Обычно мои рассказы основывались на детских телешоу, книгах и фильмах, которые мне нравились. В то время я рисовала гораздо лучше, чем писала, что отнюдь не свидетельствовало о моих писательских способностях. Я увлеклась искусством в раннем возрасте после просмотра новостей о том, как работы какого-то не по годам развитого ребенка продавались за тысячи фунтов. К сожалению, когда я сварганила парочку работ, используя цветные карандаши, фломастеры и смешанную технику, моя мама с радостью приняла первую картинку и даже снизошла до того, чтобы дать мне 50 пенсов за второе произведение. Но когда я подняла свою цену до десятки – мне казалось это вполне уместным, – она по-доброму, но твердо отказала. Это убило все мои планы сделать карьеру в мире искусства и заставило вернуться к мини-книжкам и комиксам.

Если бы было возможно, я бы в то время затянула себя, своих друзей и семью в миры Нарнии, Средиземья или в место поближе к дому, но в некотором смысле более смутное, обнаруженное на кабельном ТВ, например в город Ньюкасл, изображенный в телесериале «Гиганты Джосси», повествующем о школьной футбольной команде.

Моя любовь к «Гигантам Джосси» и футболу в принципе была обусловлена тем, что я во многом напоминала мальчишку. Я была довольно далека – как и сейчас – от девичьего стереотипа. Мне патологически не нравится розовый цвет, и я так и не полюбила косметику, дорогую одежду или модные туфли – даже сейчас, если обуть меня в туфли на каблуке, я буду похожа на Бемби, пытающегося пересечь замерзшее озеро. Однако то, что я не трачу на обувь, я с лихвой компенсирую тратами на лак для ногтей и сумочки. Взрослея, я не особо волновалась об отношениях с мальчиками, при этом ирония заключается в том, что в школе у меня было множество друзей мужского пола, потому что я с удовольствием играла с ними в футбол и мне была совсем несвойственна склонность к пустой болтовне. Если бы меня спросили в 10 лет, что я люблю больше всего, я бы, конечно, назвала чтение, катание на роликах и велосипеде, лазанье на дерево, росшее в глубине нашего сада. Это дерево было для меня особенно притягательным по важным для меня на тот момент причинам. Оно было моим личным местом – меня не интересовали царапины и грязь, неизбежные при подъеме, даже несмотря на хитроумное изобретение в виде шкива из скакалки, которое помогало добраться до первой подходящей ветки. Во многом я была ребенком-одиночкой, очень комфортно себя чувствовала одна, читая или мечтая, и это, наверное, не слишком удивительно – если подумать об автопортрете, который я нарисовала, – портрете антисоциальной пацанки.

Конечно, ни одна женщина не может жить в полной изоляции, даже если проводит много времени на верхушке вишни. В школе у меня было много друзей, со многими из которых я до сих пор близка. Хоть мне были ближе неформалы, увлекающиеся музыкой, театром, технологиями, я ладила со всеми, а возникавшие проблемы старалась урегулировать, используя чувство юмора. Училась я довольно посредственно. Мне понадобилось время, чтобы встать на ноги, поскольку из одной из самых умных в младшей школе я превратилась в среднюю ученицу по большинству предметов, а это означало, что многое теперь давалось не так легко и требовало усилий. От этого я испытала шок, но, возможно, оно было к лучшему: это разрушило иллюзии насчет раннего развития, источником которых, вероятно, была убежденность моей семьи в том, что я – гений, потому что люблю читать. Я не была самой красивой или одаренной в классе, но вскоре я поняла, что и это к лучшему, потому что мне казалось, что самые симпатичные и умные девочки обычно являются объектами злобных нападок. Я же работала много и добросовестно – результат врожденной потребности радовать других. Хотя иногда я боялась подвести учителей или родителей, в целом в школе мне было хорошо, но скучно.

Ирония в том, что мое развитие в романтическом смысле наступило довольно поздно. Впервые я поцеловалась в 12 или 13 лет, и, если честно, это меня совсем не впечатлило. Не было раскатов грома, романтичной музыки – разочарование! По-моему, кто-то из нас сказал «ну вот».

Кстати, я читала женские журналы и знала, что такое секс, но в то время у меня не было желания попробовать им заняться. Однако я поняла, что, когда не получается заснуть, движения руки между ног приносят удовольствие, которое помогает погрузиться в сон. И когда я давала свободу мыслям, они всегда были связаны с подобными темами.

Я всегда увлекалась мифами и легендами, и в детстве моим любимым героем был Робин Гуд. О нем я смотрела все фильмы, сериалы (не будем вспоминать о последних экранизациях, а то я начну скрежетать зубами), читала все художественные и исторические книги, которые могла найти. Однако у меня были трудности с леди Мэриан: меня раздражало, что она все время подвергает себя опасности по дурацким причинам, а потом ее приходится спасать. Также меня раздражало, что она не дралась, что ей не досталась роль хотя бы надежного помощника и большую часть времени она лечила раны славных товарищей и задумчиво смотрела вдаль, когда они отправлялись на поиски приключений.

Тем не менее мне больше всего нравились те части этих историй, в которых она попадает в беду – т. е. делает то, за что я ее презирала. Когда ее брали в плен – в качестве непременной наживки в ловушке, предназначенной для поимки Робин Гуда (что, кажется, было ее главной целью в жизни), – ее противостояние Гаю Гисборну и шерифу Ноттингемскому возбуждало во мне сильный интерес. Ее обычно держали в каком-нибудь сыром, похожем на подземелье месте, при этом часто связывали или заковывали в цепи. Беззащитная все равно оставалась непокоренной, полной достоинства в унизительной ситуации, и это что-то задевало во мне, заставляло сердце биться чаще. Знаете, как это бывает в детстве, когда то, что вы читаете или смотрите, настолько захватывает вас, что вы погружаетесь туда, в ту роль, проживаете ее, чувствуете ее? (Хотя я и пишу «в детстве», я до сих пор чувствую то же самое, когда читаю или смотрю что-то ошеломляющее, просто теперь это случается не так часто.) Так вот, все сцены, которые я проигрывала в уме, исполняя главную роль, были сценами с леди Мэриан, даже несмотря на то что она была глуповата, и я представляла в лучшем свете нудные эпизоды, следовавшие после ее спасения Робином и возвращения в лагерь, где она продолжала беречь семейный очаг.

Так все и было… пока я не открыла для себя порно.

Мне было лет 14, когда вокруг журнала, издавшего эротическую книжку для женщин, поднялась шумиха. У меня в комнате не было Интернета, и, честно говоря, хоть я и знала о том, что эротическое вдохновение следует искать именно там, меня не интересовали фотографии женской груди, потому что у меня была собственная и эта часть тела не казалась мне уж столь выдающейся. А вот с этой книгой было по-другому. Бесконечные разговоры о моральном разложении и прочем привели к тому, что я почти целый месяц отчаянно пыталась достать книгу, отчасти потому, что начала подозревать, что я развратнее моих одноклассников или хотя бы развратнее, чем они обо мне думают. Помимо того, что мне хотелось узнать, насколько скандально содержимое книжки, я убеждала себя, что она может служить своего рода барометром непристойности.

Только была одна проблема.

В агентстве, распространявшем журнал в нашем городке, работала наша соседка, и она не только отказалась бы продать мне книжку – ведь тогда мне было намного меньше 18, – но и рассказала бы маме, а это могло привести к одному из тех гадких разговоров, которые вызывают желание оторвать себе уши, лишь бы все прекратилось. Однозначно, это был не вариант. Поэтому как-то раз я села в автобус, следовавший в ближайший крупный город, и купила книжку там. У меня вспотели руки, на мне все еще была школьная форма, и я страшно боялась, что продавщица поймет, что я несовершеннолетняя и без зазрения совести покупаю то, что «DailyMail» назвала абсолютной мерзостью, и заставит вернуть ее, пока книга случайно не развратила меня навсегда. Продавщица ничего такого не сделала. Я положила книжку в рюкзак и со все еще колотящимся сердцем прошла пешком две мили домой; свое опоздание я объяснила маме тем, что была на тренировке по хоккею.

Вспоминая о той книге, которую до сих пор не могу решиться выкинуть, хотя теперь она настолько затрепана, что страницы выпадают, могу сказать, что мне кажется смешным и нелепым тот резонанс, который она когда-то вызвала. Но тогда она была для меня открытием. Первые страницы моих любимых глав остались загнутыми – для быстрого поиска. В одном из разделов речь идет о склочной, но при этом ранимой женщине, ругающейся с мужчиной, который ей явно нравится и с которым она, однако, постоянно конфликтует. Закончилось все тем, что он привязал ее к дереву плющом (согласна, звучит неубедительно, ну и пусть – это был греческий плющ, который, возможно, обладает ранее неизвестными свойствами прочности) и делал с ней что хотел: проводил руками по телу, грубо целовал, оскорблял словесно. Она стояла, возбужденная вопреки своей воле, и он довел ее до оргазма, при этом она не могла ничего делать, кроме как откинуть голову и стонать от удовольствия. Сейчас это кажется довольно глупым, но в то время это вызвало отклик в моей душе. Теперь я проигрывала в воображении именно этот эпизод ночью в кровати, сопровождая фантазию трением рукой между ног, погружаясь в сладостный сон.

Конечно, в жизни любой девочки наступает момент, когда настоящие мальчики вытесняют и книги, и Гаев Гисборнов (Робин был не совсем в моем вкусе). Мой первый настоящий парень, который был старше меня, но не умнее, сначала вроде уловил мои сигналы, которые я не понимала и сама. В отличие от других мальчиков, с которыми я целовалась, этот крепко сжимал мою голову, намотав мои собранные в хвост волосы на руку при прощальном поцелуе, и мне это нравилось. Мне нравилось быть в его власти, быть неподвижной, в то время как сплетались наши языки.

Я фантазировала о продолжении этих поцелуев, думала, что они намекали о другой стороне удовольствия, которую никто не видел, но я уже ощущала. А в один вечер, целуясь на прощанье, он укусил меня за нижнюю губу – так сильно, что я всхлипнула от неожиданного удовольствия. Он сразу же отскочил, чуть не вырвав мне клок волос, и извинился за то, что сделал больно. Было неудобно объяснять, что мне вообще-то понравилось, поэтому я приняла его извинения, сказала, что не произошло ничего страшного, и пошла домой расстроенная, с набухшими сосками и в мокрых трусиках.

Я тогда еще не понимала, насколько важно было то, что тот поцелуй взволновал меня. Но я понимала, что хорошие девочки не получают удовольствия от такого, а если и получают, то уж точно не говорят об этом. Жизнь шла своим чередом, я проходила через стандартные этапы. Наконец, воспользовавшись тем, что маме моего первого парня пришлось выйти на работу, чтобы подменить коллегу, мы с ним потеряли невинность, но, поскольку ни один из нас раньше сексом не занимался, мы чувствовали себя скованно и постоянно прислушивались, не вернулась ли его мама. Этот первый раз, несмотря на приятные ощущения, не перевернул мою жизнь. Потом я даже думала, что это было не так приятно, как лежать в постели и трогать себя, хотя я не проследила взаимосвязи с тем фактом, что не испытала оргазма. Вспоминая о том, какими невинными и осторожными были наши неуклюжие телодвижения, кажется чудом, что нам вообще удалось заняться сексом в тот первый раз. Однако мы обнаружили, что практика приводит если не к совершенству, то уж точно к тому, что «мы долго улыбаемся друг другу, ничего не соображая». Но невозможность уединения означала, что мы постоянно боялись быть застигнутыми на месте преступления и приобрели навыки быстрого переодевания, которыми мог бы гордиться Кларк Кент, хотя, вероятно, его это могло смутить.