Текст книги "Дым под масками"

– Что ты видела? – прошептал Штефан. Прокашлялся – слова застряли в горле, как горсть сухих крошек. – Что ты видела?!

– Не видела, – тихо сказала она. – Не видела, я… была, Штефан! Была… это ты? О Спящий, Штефан, это был ты?!

Он мотнул головой, отрицая очевидное. Хезер его знала полжизни. Видела его пьяным, беспомощным, отравившимся. После войны. После двух месяцев ледяной, грязной тюрьмы в Сигхи. Они пережили бродяжничество и без счета болезней и невзгод. Но открыться настолько – пустить кого-то буквально бродить в закоулках своей души Штефан не мог.

«Хезер – мог бы, – вдруг подумал он и понял, что это правда. – Но этому…»

Он обернулся. Готфрид сидел неподвижно и смотрел в центр комнаты застывшими глазами.

– Готфрид? Готфрид?! Твою мать! Хезер, включи свет!

– Я видел… Штефан, это же… – прошептал он.

Хезер решительно отодвинула Штефана, подошла к Готфриду и неожиданно порывисто обняла, запустив руки за лацканы сюртука.

– Парш-ш-шивый колдун! – разъяренно прошипела она, отстранившись. – Бес-с-смертные! Глупые!

Она показала Штефану мокрые красные руки.

Глава 9
О неудобных ремнях и неудобных вопросах

– Помоги мне. Подними его, – командовала Хезер, стягивая с запястья кружевной манжет и завязывая им волосы. – Сам-то стоять можешь?!

Он мог, хоть и не без труда. Готфрид пробормотал, что сам все сделает, и потерял сознание. Штефан, отплевываясь и ругаясь, приподнял его, и Хезер торопливо стянула с чародея сюртук, бросила на пол и кивнула – клади.

Черная рубашка Готфрида глянцево блестела в мутном красноватом свете. Хезер, закатав рукава, принялась торопливо расстегивать пуговицы.

– Снега мне принеси, и внизу, под стойкой корзина, накрытая белой тряпкой – тащи сюда.

Штефан кивнул. Спустился, нашел чистое ведро в кладовке, вышел во двор. Снега было сколько угодно – он валил частыми, крупными хлопьями с черного неба, сглаживал очертания сугробов. Штефан плотно набил снегом ведро, забрал из-за стойки стопку чистых полотенец, немного повозился с корзиной – она была не там, где сказала Хезер, видимо, ее задвинули под шкаф. Подумав, он прихватил с собой кувшин воды и графин водки. Их он сунул в ведро, потому что корзина была тяжелой и с неудобной ручкой.

В комнате Хезер ползала на коленях вокруг не приходящего в себя чародея и бормотала проклятья.

– И что с ним?

– Ножом пырнули, – процедила она, забирая у него полотенца и срывая покрывало с корзины. – Вот таким, – она показала указательный палец. – Тут, говорят, с такими даже дети ходят.

– Помочь тебе?

– Держи его… на всякий случай. У них есть настойка, какое счастье, парш-ш-шивый колдун!.. – бормотала она, сосредоточенно обрабатывая рану.

Штефан положил голову чародея себе на колени и держал его за руки, про себя умоляя не умирать.

Ему нельзя было умирать. Только не сейчас, вместе с приоткрывшейся тайной – где Штефану искать другого чародея? И сможет ли он доверить еще кому-то увидеть свою внезапно ожившую память? Нет уж, пусть живет этот случайный свидетель.

– Утро… или пусть будет… стены… серые стены… – прохрипел Готфрид, отзываясь на его мысли.

Утром, кажется, адепты называли свое посмертие. Те, кто верил в Спящего исчезали бесследно, как оборвавшийся сон, а живые бессильно повторяли «и да приснится он Спящему в следующем Сне». А если Готфрид так боялся смерти, что не хотел исчезать бесследно?

Штефан помнил войну в Гунхэго. С тех пор он тоже не хотел исчезать бесследно.

– Он колол себе антибиотики, – зло бросила Хезер, прерывая поток его мыслей. – Только я не пойму, зачем? Рана свежая.

– Задели что-нибудь?

– Нет, дилетанты, – презрительно фыркнула она. – Ну-ка приподними его, да не так же!

Она методично забинтовала рану – четко, по-военному, как учил Томас. Минимум бинтов, минимум движений, переходить к следующему. Штефан тоже умел обрабатывать раны, но у него была тяжелая рука, к тому же у Хезер всегда получалось лучше.

– Открой ему рот, – попросила она, набирая в пипетку темные капли. – Надеюсь, он тебе не нужен на репетициях, потому что следующие сутки от него не будет толку. Вот молодец, вот умничка, – заворковала она, закапывая настойку. – Сюртук жалко, весь в крови извозили… Сходишь за его тряпками? Давай переоденем, перетащим на кровать, а сами в его комнату пойдем?

Штефан кивнул. Рыться в вещах чародея не хотелось, но оставлять его в залитой кровью рубашке казалось неправильным.

Готфрид сумку тоже не разбирал. Комната выглядела нежилой – постель, застеленная как по линейке, ни чашки на столе, ни брошенного на спинке стула пиджака.

Штефан быстро нашел рубашку, стараясь не приглядываться к содержимому сумки. Заметил только пачку писем, поморщился – наверняка какие-нибудь послания повстанцев. Томас тоже вечно такие возил.

Когда он зашел, Хезер оттирала руки остатками снега.

Он помог ей перетащить чародея на кровать. Готфрид оказался легче, чем Штефан ожидал – видимо, у чародея были птичьи кости. По крайней мере истощенным он не выглядел.

– Да его об колено можно поломать, – недовольно проворчал он.

– Проснется – заставим жрать, – решительно сказала Хезер. – Что же он все норовит окочуриться? Всей работы – котиков показывать и цветочки растить.

– Ему больно, – признался Штефан. – Он нелегально колдует, у него стоят блоки.

– Тогда совсем дурак, – пожала плечами она. – Утром попрошу хозяина врача вызвать, я вроде помню как по-гардарски «врач». Пошли отсюда.

Они погасили свет и перешли в соседнюю комнату. Она была еще меньше и совсем темная, освещенная маленьким фонарем над кроватью.

– Штефан, мне страшно, – вдруг равнодушно сказала Хезер. Она сняла верхнее платье и чулки, и стояла у окна босиком, распуская шнуровку на рубашке. – Это нехорошо, что мы сегодня видели.

– Почему?

Его тошнило от слабости, у него все еще колотилось сердце, но где-то в глубине души рос дурной восторг – то, что случилось, было чудом. Если только это можно повторить. Показывать другие картины…

Но восторг тут же спотыкался о невидимую преграду. Становился разочарованием и отступал шорохом прибоя – Штефан не был готов так обнажаться. К тому же он не был ни художником, ни творцом. Он умел договариваться и вести бухгалтерию. Ему нравился азарт поиска новых людей и жар переговоров, нравилось побеждать. Нравилось чувствовать, как этот красивый и яркий цирковой механизм работает потому что он, Штефан, вовремя заменил износившуюся деталь и заказал правильное масло.

Это ему нравилось. Он не хотел творить, и уж тем более так.

Но все же – что если показывать другие картины?..

– Это… размывает границы. Помнишь, на корабле, с левиафаном? Ты ведь тоже почувствовал себя змеей?

Он кивнул. Вспоминать это было неприятно и искать связь не хотелось.

– Это тоже было… плохо. Но быстро, и так было надо. А это… ты как будто… себя раздаешь. Душу… по кускам.

Сорочка скользнула к ее ногам. Последним она наконец-то сняла манжет с волос.

– Все творцы торгуют душой, – сказал Штефан, вешая рубашку на стул. – Писатели. Музыканты, художники. Режиссеры и актеры в театрах.

– У них есть… границы, – повторила она. – То, что их защищает. То, что отделяет их от тех, кому они показывают… а это почти как радость Готфрида. Фальшивая игрушка, злая. Нет. Не фальшивая, – исправилась Хезер. – Настоящая. Поэтому страшная.

Она села на край кровати, не спеша укрываться. Штефан сел рядом, заглянул ей в глаза – испуганные, звериные. Крысиный взгляд, черный и блестящий.

– Хезер…

– Но какая яркая, – прошептала она, подаваясь вперед.

Холодная, с жадными горячими губами. Он хорошо знал, когда она так целует, так рисует узоры на его спине, так двигается и так дышит – ей действительно страшно.

– Ну что ты, кедвешем, – выдохнул он ей в макушку, нащупывая выключатель. – Все будет хорошо…

– Обещаешь? Обещай мне, Штефан! Что все… будет… хорошо?..

…

Утром Штефану было не до очков и не до чародея. Они с Хезер подсчитали, что представление не удается растянуть дольше, чем на сорок пять минут, даже если Хезер будет рассказывать истории, петь песни и показывать карточные фокусы, а Штефан – плясать чардак и жонглировать картошкой.

– Штефан, мы в жопе, Штефан, точно тебе говорю, – вздыхала она, и через густой запах ее парфюма ощутимо пробивались абрикосовые нотки. – А еще у нас опять прожектор не работает. А еще эти безрукие уроды разбили одно из зеркал Томаса. Давай скажем, что «Вереск» расстреляли, а мы политические беженцы из Морлисса?

– Перестань, у нас такое почти перед каждым выступлением, – резонно заметил он. – Хотя вот если Готфрид помрет – будет совсем не хорошо. Кстати, ты же вызвала ему врача?

– Конечно. Слушай, давай Сетну выпустим, а?

– Мы выступаем в театре. В театрах теперь нельзя с огнем. Когда придет врач?

– Сегодня, – пожала плечами она. – Везде одно и то же – в человеке дырка в палец глубиной, а врач как-нибудь найдет время краем глаза глянуть… Ну ты же сказал хозяин театра – нормальный мужик. Давай Сетна по бумагам будет… ну не знаю, осветитель?

Штефан задумался. У Сетны было много красивых трюков, он вполне мог развлекать зал между номерами. Но согласится ли герр Епифанович?

Томас лучше всего решал такие задачки.

– Не надо осветителем. Надо, чтобы чародей очухался, – решил Штефан. – Выпустим Сетну, а чародей пусть сделает огонь зеленым. У Томаса вроде были какие-то порошки, чтобы красить пламя, но я в них рыться не стану. Ты знаешь, у него химикаты такие, что мы от театра можем кратер оставить, если что-то напутаем… Скажем, что это не огонь, а морок.

– А почему нельзя сразу морок?

– Во-первых у Готфрида получаются… морочные мороки. Во-вторых – нет у нас времени учить Готфрида правильные иллюзии наводить. И потом – что теперь, чародеем всю труппу заменить?

– А если вообще не очухается?

– Тогда как ты в начале сказала, – он развел руками. – Кто нам еще нужен?

– Все… если будут номера Сетны – как-нибудь представление склеим. Теперь расскажи мне, что с гардарским антрепренером.

– С Явлевым? Он придет на наше представление. Понятия не имею, чего от него ждать – может, денег предложит, а может, половину труппы уведет. И думаю, второе вероятнее.

– А женщина? Вижевская?

– Не знаю, кто это. Знаю, что они с Явлевым друг друга не любят. Я собираюсь попробовать встретиться с ней до выступления.

– Я погуляю по городу с Энни. У нее, оказывается, тут есть знакомый… даже вроде не один… – задумчиво пробормотала Хезер, обводя кончиком пальца золотистый цветок на юбке. – А можно сделать так, чтобы Явлев, ну… не приходил?

– Предлагаешь мне встать с граблями на входе и не пускать коллегу в театр? – ухмыльнулся Штефан. – Нет уж, пускай смотрит. Хотя есть у меня пара мыслей, особенно если удастся поговорить с Вижевской… Отменить представление мы все равно не можем, к тому же я все еще надеюсь на прибыль. Нужно помочь Томасу.

– Я люблю Томаса, – прошептала она. – Я люблю Тесс… но мне кажется, мы уже ничем им не поможем. Я думаю, Томас… не хочет, чтобы ему помогали.

– Чушь, – Штефан хлопнул ладонью по столу, убивая мысль как комара. – Томас всю жизнь отдал этой антрепризе. Большинство о детях меньше заботятся. И будет честно, если сейчас антреприза ему поможет.

– Я не против отдавать ему прибыль, – миролюбиво сказала Хезер. – Дело не в деньгах. Дело в тебе – помнишь, ты говорил про деньги и женщин? Что деньги, как и женщины, тем меньше тебя хотят, чем больше ты их хочешь. Ты всегда легко к этому относился. Без фанатизма. Даже когда жрать было нечего говорил, что сегодня потеряли – завтра заработаем. А сейчас у тебя глаза горят.

Штефан остановился. Прижался лбом к холодной стене. Сделал глубокий вдох и признался:

– Горят. Очень нужны деньги, Хезер. Речь уже не о том, что придется голодать. И даже не в том, что мы можем разориться.

– А в чем, Штефан? В чем дело?

Он промолчал. У него не было ответа – на самом деле, Штефан понятия не имел в чем дело, и от чего он так старается откупиться.

…

Врач пришел в обед, когда Готфрид еще не очнулся. Хезер увела всех на репетицию, а Штефан был единственным, кто не участвовал в представлении. Поэтому остался сторожить чародея.

Осмотрев рану, доктор что-то спросил, но Штефан не понял ни слова, зато ему почудились скептические нотки.

– Кайзерстат. Хаайргат. Морлисс. Флер, – перечислил он названия стран, языки которых успел выучить хотя бы на том уровне, чтобы поддерживать диалог.

– Как это случилось? – на чистом морлисском спросил доктор.

– Я не знаю. Мы вчера… – Штефан осекся, а потом решил соврать: – Мы вчера репетировали. Я – хозяин цирка, этот человек – мой чародей. Нанял недавно. Во время репетиции он потерял сознание. Мы осмотрели его и обнаружили рану.

– Если этот человек – ваш чародей, значит, он – иллюзионист? – прищурился доктор. – Тогда скажите своему иллюзионисту, что, если он будет сам себе зачаровывать раны в надежде, что срастется, и что если он будет сам себе снимать болевые синдромы – его скоро повезут на кладбище. Это не в его компетенции.

– Я не понимаю, – признался Штефан.

– Я сказал, что рана старая. Этот человек ходит так уже минимум неделю, накладывая чары, чтобы края не расходились. И наверняка пытался сам лечиться.

Штефан вспомнил, что Хезер говорила об антибиотиках и ошеломленно кивнул.

– А вчера, видимо, вы потребовали от него очень достоверных иллюзий, – теперь скептицизм в голосе доктора был не прикрыт, и Штефан почувствовал, как в душе поднимается злость.

Еще бы, посмотрел на дешевый гостевой дом с крошечными комнатами, на иностранца в старом пиджаке и решил, что говорит с нищим циркачом о его недоучке-чародее.

«А разве это не так? Ну конечно не так, чародей-то нормальный», – пронеслась злая мысль.

– Этот человек недавно меня вылечил. После… драки, – окрысился Штефан.

– Удивительно, что не свалился еще тогда, – пожал плечами доктор. – Впрочем, вылечить синяки или разбитый нос не так трудно, а вот если вам, к примеру, ломали ребра…

Штефан понятия не имел, что именно ему сломали в давке у госпиталя. И с трудом представлял, зачем Готфрид вообще полез помогать судовому врачу – может, был как Томас. Не мог пройти мимо, вечно лез не в свое дело.

– Что вы можете сделать?

– Залечить ему рану колдовством, – с сомнением сказал доктор. – Нормальным колдовством, а не тем уродством, что он сотворил. Если только мои чары и его прошлые не вступят в конфликт. Это дороже, но скорее всего он сразу встанет. Или зашить, обработать и оставить вам лекарства, через три-четыре дня получите своего чародея.

– Три дня?! За три дня механические протезы приживляют!

– Только очень хорошие врачи в дорогих клиниках. И воля ваша – везите его в лучшую кродградскую больницу. Дать адрес? – доктор не улыбался, в глазах не было злорадства, но Штефан явно чувствовал его настроение.

«Мне нужен чародей, чтобы исследовать очки. И подготовиться к выступлению», – сказал себе Штефан.

– Лечите, – процедил он. – Колдовством. Я заплачу.

…

Штефан хотел сходить в театр и проверить, как идут репетиции, но что-то его остановило. Он остался, пообедал внизу, а потом забрал со стола пепельницу и поднялся в номер.

В реквизите нашлось несколько книг Томаса. Он выбрал том с померанцевым цветком на обложке, надеясь, что найдет там разгадку фокуса с черными нитями. Но оказалось, книга совсем о другом. Первые несколько страниц Штефан в изумлении скользил глазами по строчкам, не в силах поверить, что эта книга действительно принадлежала Томасу. Но на форзаце обнаружился безжалостно четкий экслибрис.

Он держал в руках гунхэгский философский трактат. В стихах.

Несколько минут Штефан не мог решиться. Он не испытывал к Гунхэго и его жителям никаких чувств, вернее, старался о них не думать и ничего не испытывать.

Он поехал на войну только ради Томаса, а Томас поехал ради тех, у кого не было выбора. Штефану даже почти не пришлось там стрелять – почти все время они просто таскались с места на место по колено в грязи рядом с маркитанскими обозами. Несколько раз он издалека наблюдал отвратительные сцены – сначала альбионские солдаты измывались над пленниками, потом зачинщиков с чего-то решили повесить, причем непонятно зачем им прострелили колени. Штефан не знал об этом виде альбионской казни, и на нее ему точно было наплевать. Он в это время менял нательный знак Спящего на табак, рассказывая ехидной пожилой маркитантке, что это чистое золото и подарок матери. Разумеется, знак ему дали на сдачу на каком-то базаре много месяцев назад и с тех пор он болтался в кармане, царапая ткань острыми краями.

Иногда, если Штефан отходил от отряда в лес, натыкался на привязанных к деревьям пленных. Некоторые страшно кричали и корчились, некоторые смотрели перед собой пустыми взглядами и не обращали на него внимания. Он понятия не имел, в чем смысл – сам видел, как альбионские солдаты кормили пленных и стряхивали с них насекомых. Ему и на это было, в сущности, наплевать. Сделать он ничего не мог и утешал себя тем, что по доброй воле никогда здесь бы не оказался. А потом их с Томасом перевели в другую часть, и Штефан дослужил спокойно. Даже спал в чистой казарме.

И вот теперь у Томаса в вещах эта книга. Что это, покаяние? Попытка что-то осознать?

Штефан прочитал первую страницу и нахмурился. Их стихи были похожи на Колыбельные, которыми шептали Спящему о своих желаниях.

Что же, если Томасу потребовалось очеловечивать бывших врагов – почему не последовать его примеру.

Штефан честно читал пару часов. Продирался через заковыристые формулировки и странные метафоры, никак не мог уловить ни настроение, ни сюжет, только ритм – чужой и чуждый.

Дойдя до совсем уж невозможного «и протянулся яшмовый мост, укрытый белыми росами, и встретились плети наши – красная моя и твоя золотая, скажи, где очаг, который согревал тебя?» в эротической сцене, Штефан услышал, как за стеной закашлял Готфрид.

Он с облегчением захлопнул книгу, захватил кувшин с водой и обезболивающую настойку со стола, и вышел из комнаты.

– Итак, вы живы, – констатировал он, глядя, как чародей садится на кровати и слепо щурится в полутьме.

– Простите, я…

Штефан сунул ему стакан воды с настойкой.

– Врач сказал, что вас ранили давно.

– Да, еще в Морлиссе. Я вроде говорил, что меня не очень хотели отпускать, – легкомысленно заявил чародей, осматривая место, где раньше была рана. – Хорошо сделал, у меня так не получилось, – пробормотал он.

– Готфрид, вы отдаете себе отчет в том, что делаете? – спросил Штефан, садясь на стул. – Кстати, вы залили кровью свой сюртук, надеюсь, он вам не очень нравился.

– Ерунда, почищу, – отмахнулся чародей. – Вы платили за лечение? Сколько я вам должен?

– Из жалования вычту, – буркнул он. – Так скажите мне, хорошо ли вы понимаете, что делаете?

– Да, я понимаю. Простите, я вчера надорвался с вашими… – в его глазах зажегся и тут же погас фанатичный огонек.

– А нам есть о чем волноваться? Давайте начистоту, Готфрид. У меня в труппе есть несовершеннолетние, женщины и старичок. Если завтра вас прибегут добивать морлисские агенты – что нам всем делать?

Старичком он мстительно назвал Эжена Ланга, но Готфриду об этом было знать не обязательно. Чародей медленно застегнул рубашку. Опустил руки, молчал почти минуту, а потом, наконец, ответил:

– Нет. Клянусь, вам ничто не угрожает. Никто не знает, где меня искать, к тому же я покидал страну… не под своей… – он замялся.

– А вы проповедник, Готфрид? – устало спросил Штефан.

– Да, конечно, да…

– И в чьем… обличье вы проникли на корабль?

Чародей что-то пробормотал, и Штефан не стал спрашивать дальше. Это было не так важно, к тому же он догадывался, что имел в виду Готфрид.

Избавиться от него сейчас все равно стало невозможно, к тому же теперь Штефан этого и не хотел. Читать нотации было не в его правилах – если Готфрид считает, что дырка в боку ему не мешает, значит так и есть.

– Штефан, а что если мы еще раз…

– А вы опять не свалитесь?

– Вроде не должен.

– А очки обязательно надевать мне? – спросил Штефан, вспомнив, как чувствовал себя после первой примерки.

Предлагать больному чародею он бы не стал, но в будущем ему хотелось избавиться от роли проектора.

– Пока – да, – без особой, впрочем, уверенности ответил Готфрид. – Я еще не разобрался, привязана ли эта вещь к владельцу. Давайте пока не будем рисковать.

…

Штефану было тяжело подниматься по лестнице. В живот врезался туго затянутый ремень. С каждой ступенькой Штефан все больше тосковал о подтяжках. Он, с трудом заставляя двигаться грузное, неповоротливое тело, полз по темной отполированной скользкой лестнице туда, где золотисто мерцала полоска света из приоткрытого кабинета.

Капли пота стекали по лбу и вискам, рубашка под плотным шерстяным пиджаком промокла насквозь, но в душе его билось предвкушение чего-то светлого, хорошего и праздничного.

Наконец, он преодолел лестницу и зашел в комнату. Она была пуста, только в центре стояло огромное алое кресло. В него он и опустился, тяжело вздохнул и вытер лоб манжетой.

А потом достал из кармана носовой платок, в уголок которого был завернут крошечный кристалл. Не больше кристалла соли. «Должно хватить», – пробормотал он и положил его под язык.

Ничего не происходило бесконечные минуты, только сердце колотилось о ребра, легкие жадно наполнялись сухим воздухом, не дающим облегчения, да слезились глаза.

А потом, наконец, все изменилось.

Сначала растекся пол – дерево паркета стало жидким и широкими ручейками потекло под дверь. На стенах медленно начали распускаться спиралевидные узоры, а потолок устремился куда-то ввысь, в бесконечную, безбрежную высь, которую…

Штефан, не выдержав, сорвал очки. Посмотрел на Готфрида и прочел на его лице почти детскую обиду. У самого наверняка рожа была не лучше.

– Он что, – выдавил Штефан, – изобрел очки, которые умели… вот так, и вместо, чтобы… как он мне там сказал, «это – искусство», и вот вместо искусства он что, сидел в пустой комнате, жрал дурь и пялился на стены?!

– Похоже на то, – разочарованно ответил Готфрид. – Нет, там вообще-то, кажется, много отпечатков, будем надеяться, он успел сделать что-то… интересное. А что вам известно о их создателе?

– Что к тому времени, как мы познакомились, он похудел, – пожал плечами Штефан. – По крайней мере, по палубе бодро скакал.

– А как вышло, что корабль затонул? Обычно чародеи справляются со змеями…

– Был брачный сезон. Мы вышли на корабле с экстренной почтой и заказами, и змей сорвал на нас злость за любовные неудачи.

Говорить об этом было неожиданно легко. Штефан даже подумал, что чародей на него влияет, но потом вспомнил, как ощущается вторжение в сознание и передумал. Признаваться в страхе перед кораблями и его причинах было гораздо труднее, чем потом рассказывать об этом.

– А почему вы вообще оказались на корабле? – Готфрид задал самый неудобный из всех возможных вопросов. – Гон у левиафанов длится примерно месяц, к тому же всегда есть дирижабли… почему ваши родители отважились выйти в море, еще и с десятилетним ребенком?

– Не помню, – честно ответил он. – Честно говоря, я даже почти не помню город, из которого мы вышли. Помню его название, что там было много фонарей, и все были разные. Что родители вроде как нервничали, что мы почти все время сидели дома, а еще что мне почти постоянно таскали игрушки. Больше ничего не помню. И не уверен, что хочу знать, в чем дело.

До сих пор Штефан действительно так и не озаботился расследованием того случая. Ему очень не хотелось узнать, что родители оказались на том корабле потому, что у какой-нибудь тетушки был юбилей, на который срочно нужно было успеть. К тому же ко всем своим родственникам Штефан испытывал только глухую неприязнь – он даже в детстве понимал, почему его два месяца после крушения не определяли ни в какую группу и не выдавали форму.

Потому что писали всем, кто мог забрать его. Если он остался в приюте – значит, все отказались. И копаться в каких-то семейных тайнах ему вовсе не хотелось.

– А как назывался город, из которого вы вышли?

– Хид-Варош, – с трудом вспомнил Штефан. – А шли мы в Морлбург, в Поштевице.

– Хид-Варош, говорите? – глаза Готфрида блеснули знакомым хищным интересом. – Надо же, как интересно…

Что было интересно чародею, Штефан спросить не успел – внизу хлопнула дверь и раздался злой голос Хезер. Слов было не разобрать, ответов хозяина не слышно, но как только Штефан собрался спуститься и вмешаться, они до чего-то договорились и каблуки Хезер звонко застучали по лестнице.

– О, Готфрид, вы живы, – равнодушно сказала она, останавливаясь на пороге. – Я очень рада.

Ее подол и ботинки были густо облеплены снегом. В снегу был и платок, который она держала в руках.

– Дорожки не чистит, старый козел, – пояснила Хезер, скидывая ботинки. – А я по сугробам скачу, как молодая коза. Как молодая коза, не заслужившая чистых, чтоб их, дорожек. Мы с Энни узнали про Вижевскую. Она принимает посетителей по четвергам, с двух часов.

– Сегодня среда, – пробормотал Штефан, ни к кому не обращаясь.

В окно вдруг ударил порыв ветра – единственный, злой, пронесшийся по улице тоскливым волчьим воем.