Текст книги "Дым под масками"

Глава 8
Механический тигр

В тот год Томас попытался ввести в представление механического тигра. Машина была непростительно уродливой, несуразной и совсем не смотрелась на арене.

– Раньше использовали дрессированных животных, – растерянно сказал Томас, задумчиво разглядывая электрический хлыст – светящийся огненный хвост, который только искрил и щелкал. – Но их нерентабельно держать. И люди уже не удивляются – ну прыгает тигр через кольцо, какая невидаль.

– А если машина делает то, зачем ее создали – люди удивляются? – с сомнением спросил Штефан и тут же осекся.

Ему было семнадцать. Перед тем, как попасть к Томасу, они с Хезер ночевали в подвале. Штефан украл с веревки пару одеял, одним он оборачивал раскаленную отопительную трубу, чтобы рядом с ней можно было лежать, другим они с Хезер укрывались. И ему вовсе не хотелось обидеть этого рыжего чудака и снова оказаться на улице. В цирке по крайней мере кормили, можно было спать под крышей и хватало работы.

Но механический тигр был действительно уродливым. С огромными зазорами между медными пластинами, разрисованными черными полосами. С широкой мордой, полной карикатурно-длинных зубов, он и тигра-то напоминал только окрасом. Штефану он казался больше похожим на несуразного броненосца.

Т игр сидел посреди арены, лампочки в его глазах светились желтым, а хвост медленно мотался туда-сюда с пронзительным скрипом.

– Мне его подарили, – будто оправдываясь, сказал Томас. – Я все пытаюсь найти… то, что теперь отличает цирк от театра или карнавального шоу. Когда везде машины – грани стираются.

– И чтобы помочь, вам подарили механического тигра? – неловко ухмыльнулся Штефан, раздраженно сдувая со лба жесткую прядь.

Он стоял, глубоко засунув руки в карманы и жалел, что не может сказать что-нибудь умное. Или смешное. Хоть как-то быть полезным. Конечно, вчера он помогал механику закручивать гайки и натягивать тросы, и даже упал со снаряда на страховочную сетку (никому и никогда он бы не признался, в какой восторг его это привело, и как ему хотелось дождаться, когда в зале никого не будет, и повторить), но этого было мало.

Томас замахнулся хлыстом, и тигр отпрыгнул в противоположную сторону. Пластины глухо лязгнули, и Штефану под ноги выкатилась шестеренка размером с монету.

– А можно достать настоящего тигра? – спросил он, подбирая деталь.

– Зачем? – спросил Томас, опуская хлыст. В его глазах явственно читалось отвращение.

– Мне кажется, людям не нравятся машины, – осторожно начал Штефан. – Люди злятся на машины, ну по крайней мере рабочие, а кто не злится – тех они раздражают. Машины – это грязь, грохот, болезни. Люди просто руками мало работали, – поморщился он, вспомнив, как злила его необходимость с утра до вечера копаться в огороде, когда с этим прекрасно справился бы дешевый механизм.

– И что же?

– Ну знаете, я слышал, что в Рингбурге какие-то люди… дисъе…

– Дисъюнгцион, – подсказал Томас.

– Да, «разделенные», кажется… или «отделенные»?.. В общем, вы знаете, кто это. Которые ложки и стулья руками делают и за бешеные деньги продают.

– И причем тут это чучело?

Штефан зажмурился и прошептал строчку из Колыбельной на родном языке, добавив в конце совершенно богохульное ругательство.

– Представьте себе, прыгает механический тигр… ну за зеркало, или в яму, или как это у вас там делается, – выпалил он, – и в полете превращается в настоящего. Мне кажется, людям… понравится.

– Ты не сказал «будет красиво», – заметил Томас.

Штефан поморщился и отвернулся. Ну конечно, он сказал глупость. Полез учить человека, который и без него прекрасно справлялся.

– Цирк – не музей и не театр, – решив, что терять уже нечего, сказал он. – Это там могут что-нибудь показать, а люди заплатят и похлопают, чтобы за умных сойти. Значит, нужно, чтобы людям нравилось, а потом уже чтобы было красиво. В этом разница. Извините.

Когда он наконец решился посмотреть на Томаса, ожидая злости или, еще хуже, разочарования, Штефан увидел, что фокусник улыбается.

…

Дирижабль приземлился в Кродграде глубокой ночью. Штефан вышел на аэродром, и в его лицо вгрызлась морозная синяя темнота, расцвеченная золотыми огнями причальных мачт. Он торопливо открыл сумку, достал забытый платок, что покупал Хезер, и накинул ей на плечи.

Если бы не проклятая революция, левиафан и встреча с Томасом, он бы сделал все правильно. Позаботился бы об одежде и согревающих эликсирах, обманывающих холод. Но он сорвался, напился, и прилетел в Гардарику даже без шапки.

Хезер торопливо коснулась ледяными губами его щеки и накинула платок на голову.

Готфрид, казалось, вовсе не мерз. Он стоял в тонком шерстяном пальто, сжимал побелевшие пальцы на ручке саквояжа и щурился в колючую синь, тающую снежинками на лице.

– А я слышала, что тут задешево можно даже соболиную шубу купить, – мечтательно сказала Хезер, дуя на пальцы.

– Если бы тут меха не были дешевыми – страна бы обезлюдела, – растерянно пробормотал Штефан.

Снег сухо хрустел под ногами. Совсем не такой, как рыхлая, подмерзшая каша в Морлиссе или тающая слякоть Лигеплаца – здесь снег был безжалостным хищником, кусающим за ноги сквозь тонкую кожу ботинок.

Штефан обычно никого не нанимал рядом с вокзалами и аэродромами, но теперь выбирать не приходилось – ему казалось, что на макушку кто-то тонкой струйкой льет ледяную воду. Поэтому увидев экипаж у выхода, он без лишних церемоний пихнул в бок сонного извозчика и назвал адрес гостевого дома, куда должна была заселиться труппа.

В экипаже было ненамного теплее. Хезер куталась в платок, став похожей на местную расписную куклу, Готфрид молчал, иногда задумчиво поглаживая шарф. Штефану тоже не хотелось разговаривать. Ему и так казалось, что с каждым выдохом из него выходит тепло.

Над воротами дома, у которого остановился экипаж, горел единственный синий фонарь и вывеска, которую Штефан не смог прочитать.

Он приготовился стучать или звонить, но стоило им выйти из экипажа, как к воротам не спеша подошел высокий старик с еще одним фонарем. Что-то сказал, махнул рукой.

– Спрашивает, вы ли будете циркачи, – усмехнулся Готфрид.

– Так ответьте ему, – раздраженно бросил Штефан.

– Он не хочет слушать ваш ответ, он жалуется на мальчишку, от которого пахнет бензином, и на отца, который ругается с дочерью. И говорит, что вы должны ему за посуду.

– Папаша – точно Эжен Ланг, – глухо сказала Хезер из-под платка, которым закрыла лицо. – Удивительно, что этот милый человек до сих пор думает, что Энни дочь Эжена, они же вообще не выбирают места и пялятся, как кролики! Давайте в дом зайдем, или дед нас не пустит, пока не отчитает?

Когда они наконец-то зашли в темный, натопленный обеденный зал, Штефан почувствовал, как оттаяло и звякнуло слово «должен».

– Эй, э-э-э, Готфрид, что этот старый хрен говорил про посуду?!

– Что ваши люди перебили у него половину тарелок. И будьте осторожны, он может вас понимать.

– Класть мне на…

– Штефан! Хе-е-езер! – раздался звонкий женский голос из угла перед камином, и Штефан понял, что пропал.

Энни была трезва, взъерошена и явно очень довольна собой. Странное шерстяное платье, видимо, было подпоясанной рубашкой Эжена и плохо сочеталось с гетрами в помпонах и голыми коленками. Штефану было холодно на нее даже смотреть, поэтому он, буркнув что-то приветственное, увернулся от объятий и сел на пол к камину, не снимая пальто.

– Хозяин? Э-э-э герр? Сударь! – вспомнил он слово, а потом, мучительно напрягая память, попытался объяснить, что ему нужно: – Чай?.. Спирт, нет, алкоголь?..

– Сбитень, – подсказал Готфрид хозяину и сунул ему купюру.

Старик неприязненно посмотрел на чародея, потом на деньги, и ушел, оставив Штефану камин и тараторящую Энни.

– Хезер, машери! Мы думали, вы не приедете, а мы замерзнем, такая ужасная страна, Хезер, тут темно, а снега-то, представляешь сколько здесь снега, а как твои канарейки, ой, живые, славные птички, ты не поверишь, что вчера случилось!..

Шефан встретился глазами с Хезер. Она стояла в полурасстегнутом пальто и одними губами шептала «помогите». Он отвернулся и протянул к камину руки.

Неожиданно стало тепло и спокойно. Вот он и дома.

…

Следующие сутки Штефан спал, ел и решал мелкие проблемы – рассчитал Ника Блау, к огромному его, Ника, счастью, торговался с хозяином за битые тарелки, выслушал примерно треть всех жалоб Энни, помог осветителю починить фонарь, купил себе шапку, отвратительно напоминавшую ту, каракулевую из приюта. Даже успел порепетировать с Готфридом в пустом театре.

Мороки у чародея выходили слишком яркие, почти нарочито фальшивые. Штефан махнул рукой – он не художник, не Томас. Пусть будут такие, все равно другого чародея и времени возиться с этим у него нет.

Эжен метал ножи во вращающееся колесо с нарисованной человеческой фигурой, и на рукоятке каждого вырастал цветок – яркий, искрящийся фальшью, но, как заметил Штефан, гораздо лучше различимый с задних рядов.

Механического тигра они возили с собой, иногда включая номер с ним в программу. Он терял актуальность, машины давно были популярны, но все же каждый раз, когда красота и жизнь побеждала механическое – и уже изрядно ржавое – уродство, по залу проносился восхищенный вздох. Реалистичного тигра у Готфрида создать получилось. Штефан видел, как он побледнел к концу репетиции, и не мог понять, чего испытывает больше – сочувствия или злорадного облегчения.

Ни один нормальный человек не захочет каждый вечер себя пытать, тем более за те деньги, что платил Штефан. Он хотел сказать Готфриду, что нужно репетировать каждый день до выступлений. Потому что все репетируют, и потому что у них не было права на ошибку. Но посмотрев, как чародей на заднем ряду вытирает лицо белым платком, дрожащим у него в руках, Штефан потер переносицу и сказал себе, что не хочет, чтобы Готфрид умер посреди выступления. Это будет очень, очень плохо, сказал себе Штефан, и куда потом девать дезертирский труп?

– Слушайте, Готфрид, ну вы же уверены, что сможете повторить на выступлении?

– Конечно, – весело отозвался он. – Котика-то отчего не наколдовать.

– У вас тут вот кровь пошла, – Штефан пригладил усы кончиком пальца. – Тогда… не надо ходить на репетиции. И очень вас прошу – если Энни, та, с короткой стрижкой, будет вам мурлыкать чего и глазки строить – скажите, что вы мужеложец. А лучше – евнух, чтобы у нее не взыграл азарт.

Готфрид пробормотал что-то одобрительное. Штефан хотел предупредить, что коронный номер Эжена – метать ножи из зала, при мигающем свете, но не стал. Лимит сочувствия он и так исчерпал на год вперед.

На второй день Штефан отправился к владельцу театра договариваться о музыкантах – искать кого-то времени все равно не оставалось, выступления должны были начаться через неделю, о чем кричали в белый мороз все афиши на столбах и стенах – ярко-красные, похожие на пятна крови.

Владелец театра сносно говорил по-кайзерстатски, имел вполне произносимое имя Игорь, к которому прилагалось непроизносимое «Епифанович», а еще Штефану казалось, что собеседника вот-вот хватит удар. Его благодушное, красное лицо с колючими моржовыми усами выражало крайнюю степень озабоченности, говорил он торопливо, иногда путал гардарский с кайзерстатским, и Штефан только с третьего раза понял, что он пытается ему сказать.

– Герр Епифанович, я не понимаю, что вы говорите, – мягко повторял он, стараясь не выглядеть дураком. – Боюсь я не очень разбираюсь в ваших… специалистах, да? Не разбираюсь. Кто собирается на наше выступление? Инспектор? Клирик из Комиссии по Этике?

– Лесей Явлев, коллега! Ваш коллега, сударь! – Игорь Епифанович хлопнул ладонью по столу. В его глазах явственно читалась жалость. – Импресарио! Вы не могли не слышать!..

– Вот как, – процедил Штефан.

Он слышал о герре Явлеве. Слышал только хорошее – прекрасный специалист, тонкий ценитель искусства, спонсирующий артистов и художников по всей Гардарике. Он открывал галереи и театры, подписывал чеки так же легко, как другой человек расписывался в бланке о получении письма. Штефан даже помнил его портрет, который печатали во всех рингбургских газетах перед большой гардарской выставкой. Высокий мужчина с открытым, волевым лицом, в какой-то вызывающе, почти вульгарно дорогой шубе.

Для Штефана его присутствие в зале означало либо решение всех проблем, либо потерю труппы. Инмар и Несс репетировали отдельно и вчера только Несс удостоила их с Хезер сухим приветствием. Еще бы, они шли работать к Томасу, когда труппа процветала. Томас поставил им номера вне рамок привычной клоунады – близнецы, мужчина и женщина, с усиленным гримом сходством, в одинаковых мужских костюмах разыгрывали под музыку нечто среднее между пантомимой и комедией положений. Им даже почти не требовался резонер. Когда-то это было свежо и эпатажно, но потом номер, естественно, украли, добавили вульгарных шуток и милых Готфриду бутафорских молотков.

Если герр Явлев пожелает Инмара и Несс себе в коллекцию – «Вереск» прекратит существование в тот же день.

Но вместе с тем герр Явлев может пожелать устроить им контракт.

– … вы уж постарайтесь, – Игорь Епифанович явно только что закончил какую-то пространную тираду о перспективах антрепризы Штефана. – И да, еще места забронировала баронесса Вижевская.

– Это кто? – как можно вежливее спросил Штефан. Его начинал раздражать этот кабинет, этот восторженный краснолицый человек и свет, неестественно-белый, льющийся из огромных окон.

– Вдова, – с готовностью пояснил он. – Очень редко приезжает в город, живет… впрочем, главное, что приехала, – торопливо закончил он.

– Герр… Епифанович, не поделитесь секретом – почему эти прекрасные люди собрались на представление цирка средней руки?

– Так война, – простодушно ответил он. – Все дороги закрыты, аэродром вчера закрыли. Наши артисты не выступают – запрет. А приезжим можно.

– И как же ваши музыканты будут играть на нашем представлении?

– Наши – никак. Ваши будут, которых вы с собой привезли.

– Мы не… – Штефан осекся. – Но все же знают, что это ваши музыканты?

– Главное по бумагам они ваши, – подмигнул он. – А бумаги-то мы сейчас и оформим, давайте сюда ваши бланки…

– А что, правда война? – с сомнением спросил Штефан, вспомнив мельком рассмотренные улицы – нарядные, многолюдные и заснеженные. Открытые лавки и магазины, женщин в цветных платках, гуляющих с укутанными детьми.

– Одно слово, – махнул рукой Игорь Епифанович. – У нас же каждый город сам себе государство, вроде как. Бургомистр нам и царь, и Спящий, и родной, чтоб ему сдохнуть, батюшка. Потом бургомистры очередной вагон с валенками не поделят и давай друг другу через забор плевать. В общем, не берите в голову. Лучше подумайте о Явлеве – скоро большой тур, «Гардарская явь», он вербует талантливых актеров. А госпожа Вижевская очень уж господина Явлева не любит, всегда ему шпильку вставить рада, – последние слова он произнес совсем отстраненным голосом, будто задумавшись.

Штефан понял намек и благодарно кивнул.

…

Больше всего в Гардарике Штефана удивлял воздух. Не высокие дома, богато украшенные лепниной, не всеобщая любовь к узорам и завитушкам, которые были абсолютно везде, даже газеты тратили половину первой полосы на рамки и вензеля. И не лошади, которых здесь до сих пор запрягали в экипажи, и даже не лошадиная сбруя, на которую зачем-то навешивали бубенцы и ленты. Нет, странным был воздух – искрящийся, белый, пахнущий сыростью и холодным медом.

А еще его поражала особая, всепоглощающая страсть местных к тесту. Ни в одной другой стране он не помнил такого количества булочных, которые, казалось, нисколько не мешали уличной торговле. Мимо то и дело проносились мальчишки с лотками исходящих паром пирожков, тут и там стояли тележки с передвижными жаровнями, на которые разливали ярко-желтое тесто для огромных кружевных блинов.

Он понимал, что это только потому, что в Кродграде не было заводов, и вообще город был туристическим, тщательно оберегаемым и с утрированным национальным колоритом. И ему гораздо больше хотелось бы посетить настоящий город, не очередной муляж из снежного шара.

Штефану не нравился Кродград. Он оглушал его, сбивал с толку. Всего было слишком много, слишком яркого и громкого.

Слишком много башей – совсем как в его далеких воспоминаниях, город полнился звоном и грохотом колес по рельсам и длинными, тоскливыми гудками. С наступлением темноты – ранней и глубокой – баши зажигали золотые огни фар, похожие на глаза голодных котов.

Слишком много завитушек, вывесок и елок.

А еще на улицах было слишком много людей – будто в городе проходили какие-то гуляния, будто никто не сидел дома.

Здесь жили странные люди – высокие, с искусанной морозом кожей и хитрыми глазами, на дне которых таилось что-то хищное. А может, ему мерещилось.

Но было в Кродграде то, ради чего Штефан очень давно хотел съездить в Гардарику – страна славилась фотографами. Здесь относились к фотографии не как к ремеслу, еще одному инструменту, а как к настоящему искусству.

Штефан об искусстве думал мало, зато много думал об очках герра Виндлишгреца.

Когда его забрали в приют, он боялся, что очки отнимут. И отняли бы, если бы нашли. Штефан, сам не понимая, зачем это делает, завернул их в плотную куртку и похоронил в лесу неподалеку от приютской ограды. Пометил дерево красной ниткой на ветке. Примотал намертво, но все равно боялся, что нитка вылиняет или сгниет раньше, чем он придумает другой знак.

Очки были тяжелые, всегда холодные, с дорогими дымчато-золотыми линзами. Позже Штефан украл с кухни ящик и успел спрятать в лесу, прежде чем его и ящика хватились. Его выпороли, и двое суток он сидел без еды, но в тот момент он ни о чем не жалел. Очень уж хороший был ящик – крепкий, надежный, как гроб. Туда-то он и переложил очки, освободив их мягкой подгнившей ткани. А через семь лет перед побегом забрал их. Таскал с собой все эти годы, показывал всем знакомым фотографам. Виндлишгрец сказал «пластинка, как для фотокамеры». Пластинка и правда была – тонкая, матово-черная. Только все знакомые фотографы говорили Штефану выбросить это старье, и что снимки с пластины проявить невозможно. Он даже не знал, что хочет там увидеть – окровавленную палубу, полную трупов? Мертвого чародея?

Но упорно продолжал носить очки к специалистам. И сейчас они лежали у него в саквояже, потому что умница Хезер взяла с собой его сумку, когда волокла его на пароход.

Над мастерской фотографа золотилась подсвеченная вывеска в виде хищного ребристого объектива, нацеленного на вход. Может, это была не первая мастерская, но читать вывески Штефан не мог и звать с собой Готфрида не хотел, а потому понадеялся на удачу.

– Добрый день, – осторожно сказал он, открыв дверь.

Мастерская была темной и пустой, только щерились из углов разобранные декорации для постановочных снимков, да вдоль стены с окнами тянулся длинный стол, за которым сидел светловолосый парень. Перед ним лежала белоснежная салфетка, на которой были разложены несколько линз.

– Добрый, – ответил он, к огромному облегчению Штефана по-кайзерстатски. – Что угодно?

– Вы проявляете снимки со старых носителей?

– Каких… насколько старых? – парень не оборачивался, целиком поглощенный линзами.

– Очень… как на первых камерах.

– Хм. Сядьте. Сейчас посмотрим, что можно сделать.

Он говорил почти без акцента, но отрывисто и напряженно, будто боясь забыть слова. Штефан решил не отвлекать его и огляделся в поисках второго кресла. Оно стояло прямо у дверей. Рядом с подлокотником виднелась табуретка, на которой стопкой лежали книги. Штефан, не желая смотреть фотографу под руку, сел в кресло и взял верхнюю книгу, просто чтобы чем-то занять руки.

К его удивлению, это был каталог акварелей. Он рассмотрел первую – золотую птичку-колибри в окружении ярко-красных цветов, а потом перелистнул страницу и замер в растерянности. На второй странице была изображена точно такая же птичка. И на третьей.

Штефан пролистал книгу до середины и заметил, что каждое следующее изображение неуловимо отличается от прошлого. Догадавшись, он положил книгу на колени, и быстро пролистал страницы, придерживая их большим пальцем.

Кадры сменялись и птичка ожила – замахала крыльями, мечась от цветка к цветку, а на последних страницах скрылась, будто вылетев за границы листов. Штефан, не удержавшись, посмотрел в сторону, словно ожидая увидеть птичку, парящую у своих коленей.

Когда-то в детстве они рисовали картинки на углах учебников. За это, конечно, пороли. И оставляли без еды. Зато можно было меняться учебниками. Кто-то, так и оставшийся неизвестным, даже сочинял истории про бесстрашного пирата.

Истории были записаны на полях, а один из моментов всегда был нарисован в углу страниц. Кажется, потом эти учебники изъяли и сожгли.

Во второй книге тоже была акварель – танцующая Идущая. На последних кадрах она протягивала зрителю бубен.

А третья книга неожиданно оказалась вполне реалистичной. Дотошно и детально на плотной белой бумаге были изображены мужчина и женщина перед самым пиком страсти.

– Желаете? – раздался у него над ухом голос фотографа. – Таких я продаю по три в неделю.

– Нет, спасибо, – Штефан закрыл книгу и положил отдельно от стопки. – Вы посмотрите пластину?

Фотограф пожал плечами и протянул руку. Штефан заметил, что на нем чистые белоснежные перчатки. Это был первый фотограф, который надел перчатки, прежде чем прикасаться к старой хрупкой вещи. Уже за это Штефан был ему благодарен.

Фотограф забрал пластину и отошел к столу. Что-то пробормотал, сжал пластину между ладоней. Штефан заметил, что лицо у него расслабилось, словно он уснул стоя.

«Колдует, – ошеломленно подумал Штефан. – Надо же…»

– Я могу попробовать проявить пластину, – глухо сказал он. – У меня есть… оборудование. Но скорее всего я ее уничтожу. С ней что-то не так.

– Мне дал ее хозяин, – соврал Штефан. – Коллекционер из Кайзерстата, с причудами. А он купил ее у чародея.

– Вижу.

Штефан не хотел, чтобы фотограф, в глазах которого уже зажегся хищный интерес, стал просить продать пластину.

– Так мы будем рисковать?

Штефан закрыл глаза. Он столько лет таскал с собой бесполезный груз, о котором вспоминал только оказавшись в новой стране или большом городе перед фотомастерской. Не знал, зачем, и что хотел найти. Может, просто выполнял последнюю волю Виндлишгреца. А может, надеялся, что это мечтательное, полное надежды «это – искусство» и правда таит в себе настоящее искусство, о котором еще никто не знает.

Впрочем, он хорошо понимал, что это скорее детская мечта, а он всю жизнь таскал с собой древний фотоаппарат.

– Да. Хозяин разрешил, – нагло заявил он, видя, что фотограф ему не поверил.

– Что же… Садитесь.

Штефан больше не разглядывал альбомы и не пытался выглядеть тактичным. Он смотрел на фотографа без отрыва. Как он по очереди опускает пластинку в ванночки реагентов, шепчет что-то – не то читает заклинания, не то матерится – и в конце кладет ее в небольшой черный ящик, похожий на духовой шкаф.

Раздался хлопок, и из ящика потянулась струйка белесого пара. В воздухе отчетливо запахло жженной химией.

– Хорошая новость. Плохая новость, – сказал фотограф, доставая пластину. – Хорошая – найдите фотоаппарат, откуда пластина. Может, сможете через объектив увидеть отпечатки с накопителя. Плохая – фотографий не будет. И пластины у вашего хозяина тоже.

Штефан кивнул. Он был разочарован и, пожалуй, расстроен – очки окончательно превратились в громоздкий хлам, так и не поведав никакого секрета.

– Если найти… чародея. Как вы их называете? Душа. Сознание…

– Менталист, – подсказал Штефан, почувствовав, как что-то густое холодное прокатилось по горлу и тяжело ухнуло в желудок.

– Да. Нужен сильный. Опытный. Может, он скажет, что за магия была на пластине. Я не чародей, я – фотограф.

– Я видел, как вы колдовали, – заметил Штефан.

– Я не колдовал, – равнодушно ответил фотограф. – Молился. Я искал такую пластину десять лет. Они редкие. Только тысяча штук. Всегда мечтал проявить.

По его лицу совершенно не было видно, что он только что потерял нечто важное для себя. Но он бережно, словно мертвого зверька, завернул пластину в чистую белую ткань и отдал Штефану.

– Простите.

– А что в этих пластинах такого? – решился спросить он напоследок.

– На них напыление из… запоминающего камня. Можно делать очень много снимков. Не знаю, где чародей достал такую.

– Я показывал многим фотографам эту пластину, – усомнился Штефан.

– О таких знает мало людей. Кто увлекается историей. Для остальных – просто хлам. Простите. Мне нужно работать.

– Сколько я вам должен?

Фотограф только махнул рукой и вернулся к столу.

…

– Угробил? – сочувственно спросила Хезер, разглядывая пошедшую золотыми трещинами пластинку. Они остались вдвоем в крошечной комнате с низкими потолками. Штефан решил не переплачивать за большую.

– Говорит – да, – с сомнением ответил Штефан. – Сказал чародею показать. Менталисту.

– Готфрида позовем?

Хезер положила пластину на стол и склонила голову к плечу.

– Зови, – нехотя согласился он. Услышал, как Хезер стучит каблуками по коридору, долго выбивает дробь о соседнюю дверь, а потом о чем-то вполголоса говорит с Готфридом. У нее голос был просящий, у него – изможденный, едва слышный.

Первое, что бросилось Штефану в глаза – на чародее не было петли. Он был в черной рубашке и сюртуке из плотной шерсти. Бледный, лоб покрыт испариной, зрачки расширены, а губы пересохли и потрескались – Штефан с удивлением подумал, что Готфрид выглядит еще паршивее чем он сам после экстренного отрезвления.

– Вы что, надорвались колдовать нам котика? – изумленно спросил он.

– Я… простыл, – хрипло ответил чародей.

– А где ваш шарф?

– В карты проиграл, – слабо улыбнулся он. – Что вы хотели, Штефан?

– Да, кажется, уже ничего. Вы бы присели? Вы вообще сможете колдовать?

У него мелькнула паническая мысль о скором выступлении и о том, что он понятия не имеет, по каким обрядам хоронят адепты Белого.

– Конечно, смогу, – раздраженно бросил Готфрид. – Что вы хотели? Еще одного кота? Только можно попросить вас закрыть окно и выключить свет? Голова болит…

Хезер торопливо погасила светильники и задернула шторы. Штефан достал из дорожной сумки тусклую светящуюся ленту, которую они использовали в трюме.

– Я хочу, чтобы вы посмотрели вот эту вещь, – он протянул чародею пластинку.

– Надо же, какая штука… – задумчиво пробормотал Готфрид, погладив ее кончиками пальцев. – Ах, какая вещь, сильная, холодная… очень сильная… а фотоаппарат у вас есть?

Готфрид, казалось, даже передумал умирать. В глазах появился живой, ровный блеск и лицо уже не напоминало цветом проклятые сугробы.

Штефан после секундного колебания отдал ему очки. В рюкзаке, который дал ему герр Виндлишгрец, был брусок из черного дерева с отходящими от него трубками – одна заканчивалась иглой, другая – лампочкой. Для чего нужно это устройство, Штефан так и не понял, а фотографы, кому он его показывал, советовали выбросить. В конце концов он стал показывать только снимающие очки.

– Нет, это не все, – неожиданно сказал Готфрид. – Кто вам это дал?

– Корабельный чародей, – нехотя признался Штефан.

– Помню… вы говорили… Видите ли, эта вещь зачарована на кровь. Она очень изящно сделана, я бы сказал гениально. Не думаю, что ваш чародей хотел поливать кровью линзы. К тому же тут явно не хватает деталей – смотрите, чары вот тут закручиваются, а вот тут… ах, вы же не видите…

Штефан, вслушиваясь в бормотание чародея, достал со дна саквояжа брусок. Бережно расправил трубки и отдал Готфриду.

– Ах, какая вещь! – зачарованно прошептал он. – Как этот человек вообще оказался на корабле?..

– Он был паршивый чародей, – бросил Штефан. – Не спас корабль, не прогнал змею.

– Думаю, он… он вряд ли мог это сделать. Вы же знаете, что чародеям подвластен один вид колдовства, остальные если и даются им, то очень… посредственно. Судя по этой вещи, ваш чародей не был боевым магом. И, наверное, не умел договариваться с животными.

– Я на горбу таскал память об этом человеке больше двадцати лет, – процедил он. – И вы говорите, что он не просто идиот, а убийца?!

– Давайте проверим, – пожал плечами Готфрид. – Закатайте рукав…

– Вы же не думаете, что я дам воткнуть в себя иглу, столько лет пролежавшую в земле?

Чародей молча достал из-за пазухи пакетик с новым шприцем. Хезер хмыкнула из угла:

– А у вас есть секреты, а, Готфрид?

– У всех есть секреты, – он снял со шприца иглу и приладил ее к трубке. – Стерильно. Давайте руку. И, если не трудно, сядьте на пол, не уверен, что могу стоять…

Штефан хотел было сказать Готфриду, что не нужно колдовать, что ему нужен живой чародей, и им еще выступать.

Подумал обо всем этом и промолчал. Потому что Готфрид поманил его тайной, оттуда, из детства, с тонущего «Пересмешника». А перед этой тайной Штефан был бессилен. Он сел на пол, надел очки, закрепил ремни. Позволил игле неожиданно мягко скользнуть в вену, а потом позволил Готфриду положить себе на затылок ледяную ладонь.

Сначала ничего не происходило. Они сидели в темноте, слушали, как тикают часы и ждали какого-то чуда. А потом Штефан почувствовал, как в животе завязывается ледяной узел. Как он распускает щупальца, забивает горло, давит на глаза. Штефан хотел отстраниться, но Готфрид неожиданно удержал его. И до того, как вытащить из руки трубку и рывком встать, Штефан почувствовал, что никуда вставать он не хочет. И не может.

Потому что тело не слушается. Потому что ему очень холодно, глаза жгут никак не проливающиеся слезы, человек, сидящий рядом, уже умер, и скоро не останется тепла во всем этом огромном, свинцовом море. Он беспомощен, напуган и скоро умрет.

А потом комнату медленно затопил особенный свет, какой бывает только в открытом море, ничем не сдержанный, отражающийся от волн. И Штефан увидел, как с пола поднимаются матросы – живые, в чистых мундирах – а из каюты поднимаются родители. Мама в любимой зеленой шляпке. Отец близоруко щурится, потому что опять забыл очки.

«Вы умерли! – билось где-то в глубине взрослое сознание. – Умерли, не может быть, не бывает!»

Волны мерно покачивают корабль, ветер бьет в белоснежные экраны парусов.

Штефан не почувствовал, как ладонь Готфрида соскользнула с его затылка. Просто картинка в один момент погасла, а вместе с ней – детское сознание. Взрослый, насквозь промокший Штефан сидел на полу в темной комнате, очки казались вбитыми в лицо, и никто не говорил ни слова. Он глотал теплый воздух – с привкусом домашней пыли и нагретой чугунной печи, и никак не мог поверить в то, что сейчас произошло.

Наконец он снял очки. Глаза болели, сердце стучало нехорошо – прерывисто и неритмично. Хезер сидела в углу, бледная, заплаканная, с растекшейся по щекам тушью, и беззвучно шевелила губами.