Текст книги "Добрая память"

14. Разговор по душам

 
Осенью Ольга опять заглянула.
Робко. Несмело. Слова передать
Ей Соня сочувствия не преминула
И денег, как прежде, хотела той дать.
 
 
«Нет, что ты, Сонечка! Я на работу
Устроилась. Веришь ли? В школу глухих.
Учителем. Я не доставлю заботы
Нахлебницей быть никому из своих.
 
 
И так все рискуете. Как это, Соня,
Всё удивительно: если б мне знать,
Каких замечательных Бог в нашем доме
Людей собрал! Право, таких не сыскать!
 
 
Все верные, чистые. Все совершенно
Искренне сразу спешат мне помочь,
Как слышат про горе. Чекисты ж не дремлют:
Сестру мужа взяли не так давно в ночь.
 
 
Уже расстреляли… Я только узнала.
Есть от кого. Тут мой муж ни при чём –
Не по его она делу попала», –
Ольга вздохнула о горе своем.
 
 
Вздрогнула Соня. – «Да сколько ей было?!» –
«За шестьдесят. Только не говори,
Что приговором тебя удивила.
Убивать стариков мастера в наши дни!
 
 
Большого геройства не надо! Ах, Соня, –
Заплакала Ольга, – не слушай мою
Боль, слушай лучше сейчас про другое.
Я думала, мужней родни не люблю.
 
 
Добра я от них никогда не видала.
О вдовстве узнала, тогда лишь пошла
К ним по своей воле – как бы молчала?
Кто ближе всех жил, к тем скорее дошла.
 
 
Александра Петровна дверь отворила –
Сестра его. Я ей с порога: «Убит».
Она в кухне чаем меня напоила:
«Пей, Оля. Горячий». О брате молчит.
 
 
Потом уже обе мы с ней разрыдались.
«Брат, – говорит, – тебя очень любил».
O давнем грехе я заплакала, каясь.
Она мне: «Георгий тебе позабыл».
 
 
Всей семьей знали! Прощались родными.
В первых днях осени… в полночь… вошли.
Мужу золовки моей предъявили,
Что он верит в Бога! Вот ви́ны пошли!
 
 
Александра Петровна: «Я тоже верю.
Обоих берите». Был муж у нее
Богатый купец из семьи староверов.
Она – нашей церкви. Злодеям – одно:
 
 
За всякую веру лишить жизни рады!
У мужа золовки родня-то живет
В Париже давно. Пишет там мемуары.
Уехали сразу – в семнадцатый год.
 
 
Его в письмах звали с Россией расстаться.
«Я не поеду», – сказала жена
Давно еще. Вынужден был с ней остаться.
Большая любовь у них, Соня, была…
 
 
Их дочка пришла ко мне, всё рассказала.
Она арест видела. Я для нее,
Не для себя, про расстрел их узнала.
Не знать, Соня, – пуще всего тяжело».
 
 
Соня вздохнула. Потом догадалась: –
«Ольга Ивановна, я б никогда
С чекистом, что мужа преда́л, не общалась!» –
«Верю. Ты в принципах очень тверда.
 
 
А я сама грешница…» – «Можно ль сравненье!» –
«Соня, он мужа не предавал.
Он не помог лишь, себе во спасенье! –
Ольги лица был печален овал.
 
 
Медленно, будто урок объясняла,
Она говорила: – Жена у него,
Две дочки… За что бы винить его стала?» –
«Ему ведь… не нужно от вас ничего?» –
 
 
«Нет, Сонечка, – Ольга в ответ рассмеялась. –
Сколько мне лет! А жена молода…
Дал мне свой адрес. Семья оказалась
Его очень милой». – «Чекиста семья?!» –
 
 
«Дома он муж и отец, успокойся.
Он просто па́мятлив. Мне говорил,
Что может помочь по любому вопросу,
Но если уж кто-то в тюрьму угодил –
 
 
Вызволять не рискует. Узнать ж – всегда можно
О дальнейшей судьбе. По Москве. Ох, понять
Без личного опыта невозможно,
Что значит безвестно родных потерять!
 
 
Это такая боль! Помню, ходила
Словно в тумане, почти не спала…
В уме лишь одно только: жив иль могила?
Тут горькое знанье за радость сперва». –
 
 
«А разве иначе никак не узнают
Об арестованных, люди, родных,
Чем если знакомства у них вдруг бывают?» –
«Узнать очень, Сонечка, трудно о них:
 
 
Обычно боятся в родстве признаваться,
Да и не всякий тотчас же смекнет,
Куда за известьем ему обращаться.
И правду ли скажут – вовек не поймет. –
 
 
Слезы утёрла. – Скажи свои вести». –
«Я жду ребенка, – спешила сказать
Соня второй после мужа известье. –
Гриша велит только сына рожать.
 
 
Кормит меня на убой. Он счастливый!» –
«А ты?» – Соня молча взглянула в глаза
Подруге. Ответа ждала терпеливо
Ольга; в словах торопить тут нельзя. –
 
 
«Ольга Ивановна, даже не знаю.
Неблагодарна я, верно, судьбе.
Сами судите: сыта, не хвораю,
Муж мой внимателен, нежен ко мне.
 
 
Он добрый, он честный. Мы с ним не без крова.
У нас растет Тоня – чудесная дочь.
Под сердцем ношу я ребенка другого
И верю, что Бог должен с сыном помочь.
 
 
Но я… Я несчастна… Мне стыдно пред вами.
Вы пережили такое… а я
Вас буду напрасно тревожить словами,
В которых тоска без причины моя». –
 
 
«Сонечка, в жизни всему есть причина.
Скажи всё». – «А если не будет любить
Гриша ребенка? Он так хочет сына!
Вдруг будет дочь? Как же ей потом жить?» –
 
 
«Полюбит. Успеет». – «Теперь без работы
Осталась: муж просто заставил уйти,
Сказав, что мне с пузом довольно заботы.
Я поперек не посмела пойти –
 
 
Уволилась». – «Это естественно, Соня,
Что Гриша, узнав состоянье твое,
Тебя бережет». – «Если завтра уволят,
Посадят, убьют, покалечат его?!
 
 
А живота-то еще и не видно –
Срок маленький! Я бы работать могла.
Потом бы в декрет ушла. Очень мне стыдно
Того, что боюсь не за мужа ведь я!
 
 
Сердцем-то мне всё равно, что с ним станет.
Я, Ольга Ивановна, только о том
И думаю, как нас без хлеба оставит
Смерть его». – «Полно тебе о дурном!
 
 
Сонечка!» – Ольга Ивановна села
Ближе. Вздохнула тут Соня: – «Назвал
Гриша уж сына… Иначе б хотела,
Да имя мне выбрать ни разу не дал». –
 
 
«Отчего так?» – «Бог ведает. Очень упрямый.
Спорить бессмысленно. Всё он один
Решает всегда. Я бы в спорах устала». –
«А ты бери лаской. Мой – ласку любил…»
 
 
Вновь Соня вздохнула: «Я так не умею
Как вы, должно быть». – «Ты ведь тоже жена.
Что без любви выходила, не верю,
Хотя не спросила тебя никогда». –
 
 
«Почему нет?» – «Человек очень тонкий
Ты, Сонечка, – вряд ли смогла бы». – «Любить
Гришу хотела, идя, да вот только
Обман над собой мне пришлось сотворить…
 
 
Я, Ольга Ивановна, прежде любила
Другого…» – Историю первой любви
Подруге поведала, как оно было. –
«Всё это давнишнее. Мужа люби». –
 
 
«О, Гриша хороший, но я вспоминаю
Своего офицера. А вдруг он живой?
Я ведь наверное смерти не знаю!
Что было б, венчайся он тайно со мной?
 
 
Я никогда не добуду ответа!» –
«Вдруг бы счастливей, любимей была?
Сонечка, что ты! Мираж ведь всё это!
Раз ты не с ним, значит, вам не судьба.
 
 
Я помню себя: тоже так рассуждала
В юности: муж ведь носил на руках!
А я героиней романа мечтала
Побыть… О, роман удался бы! Жизнь – страх.
 
 
Беды не накликай. У всех недостатки
Есть». – «Когда любишь, то их забывать
В покорности чувству, пожалуй, и сладко,
А как нет любви, где терпения взять?
 
 
Я крест свой несу. Гриша – муж перед Богом.
Пусть даже невенчанный. Детям отец.
И он… коммунист». – «Ну, а что в том такого?
Разве един коммунист и подлец?
 
 
Многие очень теперь коммунисты.
Из благородных есть даже – тем жить
Очень уж хочется. Все, что ль, чекисты?
И те не все сволочь! Я вправе судить». –
 
 
«Спасибо вам… – Соня смущенно призналась,
Переведя дух: – Изнемогла
Я, Ольга Ивановна, – мужа касалась,
А на уме… что сказали тогда». –
 
 
«Соня, я мужа убийц проклинаю.
Причем здесь Григорий? Я даже о том,
Были ль те в партии, твердо не знаю…» –
«Убийцы… лишь те, от чьих рук умер он?
 
 
А что в деревнях? Что в церквях? Власть безбожна!» –
«А школы бесплатные? Людям жилье?
Медицина? Во всем видеть зло невозможно!
Мне, Соня, – честь в школе мое.
 
 
Большие подвижники все педагоги!
И что из того, если пользу творят
С мыслью о партии, а не о Боге?
Плоды их трудов за себя говорят.
 
 
Есть и как я – те, что личным примером
Постигли беду… Соня, знаешь: глухих,
Как и всех прочих, берут в пионеры!» –
«Пользы я в этом не вижу для них…
 
 
Какая вы …славная! Как говорите! –
Воскликнула Соня чуть-чуть погодя. –
Простите меня, умоляю, простите!» –
«Мой муж ценил Гришу. Уж верно не зря.
 
 
Знаешь, как совесть о мертвом-то мучит?
Я скверной женой была. Пусть мой пример
Тебя беречь счастье скорее научит.
Четвертого носишь – в уме ж офицер.
 
 
Дала бы я дорого, чтоб поглядела
Ты, Сонечка, если он жив, на него.
Небось, пулей к Грише б домой полетела!
Вы – посторонние люди давно». –
 
 
«А я вчера шла… мне в толпе показался». –
«Господи, Соня! Что делать с тобой?
Родишь – поумнеешь. И кто б догадался,
Что бредишь за тридцать такой ерундой!
 
 
Ты мне не верила? Раньше б сказала!
Давно б вразумила тебя!» – Соня вдруг
Невольно всем телом своим задрожала.
В лице у нее отразился испуг: –
 
 
«Вам я не верю?! Подумать такое!
Я… не привыкла души открывать.
Клянусь, что ни в радости ближе, ни в горе
На всем белом свете мне вас не сыскать!» –
 
 
Заплакала Соня. Не относила
Ольга рыданья ее на себя. –
«Поплачь, легче будет, – она говорила. –
Люби мужа так, будто завтра вдова.
 
 
Вдовой тяжко жить. Очень мне одиноко.
Днем – еще ладно, а ночью ложусь,
И память о муже терзает жестоко.
Ужели не свижусь, не прикоснусь?
 
 
Если б он жив был! За ним бы ходила
Пусть даже калекой. Сережи жена
Вопросом недавно меня поразила:
«Уже с моим мужем, небось, побыла?»
 
 
Ревнует! Мне легче в петле удавиться!
Это ж мой брат! Он на кухню идет,
Когда я ложусь, потом тоже ложится.
Один на диване. Свой взгляд бережет.
 
 
А я бы нисколько его не стеснялась.
Встает всегда первым. К жене ходит он,
Жив, здоров – счастье! О чем заругалась?
Сейчас развестись с ним робею – потом».
 
 
В зеркало Ольга почти не глядела.
Зачем теперь? Вдовья ее голова
С последней их встречи весьма поседела,
А всё же приметна осталась она.
 
 
Одета была давно просто и бедно,
Но пламень осенней ее красоты,
Подернутый пеплом страдания, тлел в ней,
Делая глубже и мягче черты.
 
 
«Соня, прошу я, будь с Гришей нежнее.
Кто знает судьбу?» Пришел Гриша домой,
Когда Соня дверь за кумою своею
Давно затворила. Уставший, худой.
 
 
(Уже на механика он отучился.
Работал в две смены. Механик-шофер
Работник был нужный и очень ценился.)
Жены встретил нежный и ласковый взор.
 
 
Давно бы так! Соню любил он безумно.
Хотела учиться – не отпустил:
Читать-писать может, чего еще? Умной
И так через меру жену находил.
 
 
Пошла на работу, Григорий боялся,
Что кто ей понравится вдруг. Детский сад
Местом работы опасным казался:
Бывает, отцы туда ходят, глядят.
 
 
Да и директор ведь тоже мужчина…
Ее б и на улицу не отпускал,
Когда б было можно. «Кума заходила…
Хороший мой, Гришенька! Как ты устал!» –
 
 
Сама подошла к нему, поцеловала.
Гриша растаял – подобное с ней
За годы их жизни нечасто бывало.
Привык он прощать уже сдержанность ей,
 
 
Невольную холодность. В мужа объятьях
Была не без радости, как он судил,
Но посторонний скорей наблюдатель…
В ту ночь удивлен и растроган вдруг был.
 

15. Арест Матвея

 
Матвею печальные вести сказала
Соня, когда тот в Москву приезжал
Вскоре, и, слов ожидая, молчала.
Но и Матвей напряженно молчал.
 
 
Терялась уж дочь, что молчание значит,
Когда произнес: «Я ведь знал!» – Отошел
К окну, чтоб не видела, как слезы прячет,
И сил на другие слова не нашел.
 
 
«Помнишь еще своего офицера? –
Когда провожала, спросил. – Для тебя
Быть лучшим отцом хотел, жизни примером.
Не удалось? Уж прости ты меня». –
 
 
«Папочка! – Слезы у Сони катились.
С отцом, может быть, за всю жизнь в первый раз
Они в общем горе нежданно сроднились,
Хоть горе не первое было сейчас. –
 
 
Папа, прости меня… Я ведь любила
Всегда тебя. Пусть не как маму… Порой
Нас сама жизнь, словно рок, разводила,
Но ты мне всегда оставался родной. –
 
 
Поцеловала отца в щеку нежно. –
Я счастлива. Не в чем судьбу мне винить». –
«Ох! Не на то были наши надежды,
Чтобы людей неповинных губить!
 
 
О справедливости, Соня, мечтали.
О новом порядке, где всем по труду.
Был и достаток бы… Мы проиграли,
Хоть вроде и выиграли эту войну.
 
 
Когда это вышло? На что я старался?..
Меня братья-сестры тревожат твои,
Да говорить я о том не решался…
Со Степанидой не ладят они.
 
 
Она виновата. Тут надо признаться:
Большую ошибку вдовцом совершил,
Послушал тоску когда, с нею связаться.
Но и прогнать ее нет моих сил.
 
 
Стеша не злая. Несчастная просто.
Выкидыш был… Я не больно дитя
Хотел – живем бедно, а ей горе. Больше
Не будет детей – врач сказал, не шутя.
 
 
Стеша, как только про это узнала
(Ты мать – пойми), втрое больше бранить
Братьев-сестер твоих, Сонечка, стала.
К тебе все просились, но где же им жить?» –
 
 
«Устроятся, папа! Я ждать их всех буду», –
Соня ответила. – «Грише скажи,
Что доброты его я не забуду,
Коль не обидит. Таких поищи!
 
 
Свезло тебе, Сонечка. Нюра за мужа
Скоро пойдет; вот вернется Степан
Из армии – он второй год уже служит,
Поженятся. С Настей сложнее: изъян.
 
 
Да и сама на парней не глядела». –
«Легче отдам в Москве. Рада принять.
Пусть все приезжают. И верно – не дело
Зря молодым на селе пропадать!»
 
 
Так и решили. И Ваня и Саша
С радостным чувством собрались к сестре.
Уехали быстро. Их сестры – не сразу:
Нюра решила ждать свадьбы в селе.
 
 
Совсем уж недолго осталось дождаться.
А Настя и рада бы ехать была,
Но стала в решении вдруг сомневаться,
Поскольку… с лет детских была влюблена.
 
 
Какой же он был, никому не известный
Герой ее грез? Ту загадку решить
Можно легко было: втайне невестой
Брата Степанова чаяла быть.
 
 
Борис был похож с виду очень на брата –
Летами погодки и крови одной.
(В округе их путали даже когда-то,
Как близнецов.) Но разни́лись душой.
 
 
Степан был смелее. Он Нюру открыто
С детства невестой своей называл.
Борис, меньший брат, любил Настеньку скрытно,
Ее тайным чувствам в душе отвечал,
 
 
Но ей не признался. Тут, может, и в Насте
Самой было дело: как Нюра была
Раскованной, шедшей осознанно к счастью,
Так Настя закрытой и гордой слыла.
 
 
Борис робел. Настя ни словом, ни взглядом
Не намекнула ни разу ему
(Как он ей) о чувствах. Хотя жили рядом,
Оба свою упустили судьбу.
 
 
Оба не знали, что́ в сердце другого.
Не торопилась в столицу: ждала
Настя. А вдруг? Вдруг он скажет ей слово:
«Останься!». Но дома напрасно жила.
 
 
Борис ушел в армию. С Настей простился
С трудом, запинаясь: в душе понимал,
Что зря о своем с нею чувстве таился.
Втайне красавицей Настю считал.
 
 
Наружно пускай грубовата собою
И неуклюжей походки не скрыть,
Она с гордо по́днятой головою
По жизни себя научилась носить.
 
 
Настя уехала. Быстро сыскала
Соня ей мужа: партийный, москвич,
Цеха начальник, не беден был – знала,
По имени-отчеству Нестор Ильич.
 
 
«Быть холостым в тридцать лет несолидно, –
Он рассуждал, – да и должность моя,
Требует, чтобы жил честно, не стыдно.
А на свиданья ходить… так когда?
 
 
Времени нет!» Приглянулася Настя
То́тчас – столь скорого чувства не ждал.
Сам подивившись, нешуточной страстью
С первой же встречи он к ней воспылал.
 
 
Сердца смятенью ту понял повинной.
Настеньку Нестор Ильич находил
Очаровательной: скромной, невинной.
А ноги? Ее на руках бы носил!
 
 
Сразу посватался. «Если откажет,
Софья Матвеевна, вы никому
Больше не сватайте. После “да” скажет.
Я ее с первого взгляда люблю». –
 
 
«Нестор Ильич, да что вы?!» – Но ответа
Зря опасался – согласье дала.
«Если Борис равнодушен, что ж, нету
Мне права на счастье?» – судила она.
 
 
Да и жених недурён показался:
Надежный. С характером, правда, ее,
Ставши ей мужем, не очень справлялся.
Уж очень прямой, резкий нрав у нее.
 
 
Настя что думала, то говорила.
Сразу. В отца уродилась она
(Как уже молвилось); красноречива.
Женою не слишком уютной была.
 
 
Зато чиста сердцем. Супруг, понимая,
Что от правдивости лишней ее
И ссоры выходят порою, прощая
Резкость, влюблялся всё пуще в нее.
 
 
Настенька очень хотела ребенка,
Но не случалось. Супруг обожал
Настю. Той не было замужем горько:
Ничего не жалел для нее, наряжал.
 
 
Ценила глубокое явное чувство
(Муж ревновал не на шутку жену).
Нельзя сказать, что в душе ее пусто
Было: весьма привязалась к нему.
 
 
Со службы вернулся Степан. Вмиг женился
На Нюре. Уехал в Москву с ней. Борис
Из армии к той поре не воротился,
Оттого оба брата ареста спаслись.
 
 
В ту пору по селам катились аресты
Пуще, чем в городе, даже. Матвей
Идею колхозов воспринял, по чести,
Лучшей из многих советских идей.
 
 
Оно-то, конечно, имущества жалко,
Особенно лошадь, но всех убеждал
Шедших в колхоз тяжело, из-под палки,
Что Сталин к их благу колхозы создал.
 
 
Землю делить – всё равно тяжко будет
Соблюсти равенство: в селах живут
С разными судьбами разные люди;
Силушка есть, есть семья – наживут.
 
 
Коли ж вдова аль кто силой слабее,
Аль дети хворают, аль мало детей,
Аль вовсе бездетные, – те всех скорее
Скатятся в бедность. Колхозы верней!
 
 
Все будут работать, и все будут сыты.
Имущество общее. Люди в селе
Любили Матвея, не то быть бы битым.
Открытый и честный, тянул он к себе.
 
 
К нему из округи крестьяне ходили,
Чтоб их рассудил; с душой споры решал.
Всегда помирясь от него уходили.
Матвея недаром народ уважал.
 
 
А сам он темнел лицом: слышалось часто
Один арестован, другой… Для купца,
Хоть бывшего, ждал он такого несчастья,
Но для крестьян не предвидел конца.
 
 
Крестьяне ж! И крепких их брали, и нищих,
А то средников: ну, корову у них,
Лошадь да птицу какую отыщут,
Утварь – и всё. В кулаки сразу их.
 
 
Сколько таких по округе уж взяли!
Достатком известен один Журавлев
Да брат у Матрены – в колхоз всё отдали,
А им всё одно пал ярлык кулаков.
 
 
Брата Матрены пустили: с позором,
Страх не тая, воротился в село.
Как уж вернулся? Тут умер он скоро:
Не били, но сердце его подвело.
 
 
А Журавлева совсем, видно, взяли.
Его ненавидели. Вместе с детьми,
Каких на селе в эту пору сыскали
(Кроме дочки – Тамары), в тюрьму увезли.
 
 
Донос был. Его стало жалко Матвею
Пуще других. Не что сват. Вспоминал,
Как ночью на двор он пришел к Алексею,
Как тот говорил с ним и как не преда́л.
 
 
Хороший ведь был человек! Деловитый!
Недаром дружили их семьи потом.
В селе удивлялись тому неприкрыто,
Хотя рассказал всё Матвей о былом.
 
 
«Дружить с Журавлевым? Последнее дело!» –
Считала молва. Об аресте узнав,
Село, словно улей пчелиный, гудело,
Радостью злобной страх первый поправ.
 
 
«Ну, наконец-то! Теперь коммунисты
Уж не ошиблись! Они кулаки!» –
Слышал Матвей. Раз вступился речисто:
«Они работяги. А вы – дураки!» –
 
 
«Родня твоя! Только за то защищаешь!
От вражьего отпрыска внука небось
(Дочь с месяц как отда́л) уже ожидаешь?» –
Звучала в словах говорившего злость.
 
 
«Когда внуков дать, жизнь сама разберется.
Никто не указ тут, – Матвей отвечал. –
А говорю что на сердце придется:
Я на достаток чужой не серчал.
 
 
И не завидовал. И о доносы
Не замарал рук». Стекался народ
Послушать его на базарную площадь.
При всех говорил Матвей. Важно ль, что́ ждет?
 
 
Какой-то азарт охватил его даже –
Сказать всё. Успеть. Ощущал он себя
Вновь агитатором: «Это не важно,
Слыла ли богатой в округе семья.
 
 
Все мы крестьяне, все мы трудились.
И Журавлевы не меньше иных!
Крестьяне друг с другом напрасно схватились.
Один только враг у людей трудовых –
 
 
Капиталисты заморские. Это
Они коммунизм уничтожат легко,
Они подлецами ославят по свету,
Коли в доносы уйдем глубоко.
 
 
Мало ль уже мы людей потеряли
В гражданскую? Может быть, помните вы,
За лучшую жизнь люди кровь проливали,
За то, чтоб все стали правами равны?!
 
 
А нынче? Позор!..» – Даже плюнуть хотелось
Матвею в запале. Себя удержал.
Скоро в ответ на подобную смелость
Арест бела дня средь его ожидал.
 
 
Кто-то донес. Ну, ему не впервые
Быть арестованным. О́бнял Матвей
Стешу – и в путь. Чем аресты иные,
Этот всех больше был сердцу страшней.
 
 
С первой минуты серьезней казался
Былых злоключений, спокойно хотя,
Страх утаив свой, он с виду держался.
Камера тесной и душной была.
 
 
Много народу. Прилег где-то с краю.
Быстро стемнело. Холодная ночь,
Теменью долгой пугающе злая,
Едва ль от боязни способна помочь.
 
 
Проснулся с рассветом. Здесь люди иные,
Чем в прошлой тюрьме (он невольно сравнил).
Там были идейные и волевые –
Случайных людей, понял, царь не садил.
 
 
Они на что шли и за что понимали.
А тут разношерстный собрался народ,
Но в основном молодые крестьяне.
Причину ареста редчайший поймет.
 
 
Между собой разговор вели мало.
Всем было страшно. Тюремщики злы
Пуще, чем царские, – как создавала
Природа нарочно всех их для тюрьмы.
 
 
Лица жестокие, бранные речи –
Вот чего с роду Матвей не терпел.
В войну относились по-человечьи.
Жалеть политических всякий умел.
 
 
Их при царе и отдельно сажали
От уголовных, а нынче не так –
С ворами, с убийцами вдруг уравняли.
Почти не кормили, но это пустяк.
 
 
Лишь к ночи допрос. Показалось Матвею,
Когда в кабинет коридором вели,
Что Журавлева признал Алексея.
Потом догадался: нарочно свели.
 
 
Кивнули друг другу. Избит тот был страшно…
Вел дело их следователь молодой.
В пользу работы своей верил страстно.
Себя большевик в нем узнал пожилой.
 
 
И он был таким – безоглядным, идейным…
Начали с общих вопросов. Матвей,
В свое красноречье отчаянно веря,
Решил разговор вести с мысли своей.
 
 
«Сынок, – перебил он допрос протокольный, –
Ведь я не впервые в тюрьме-то сижу.
Еще при царе был. За то мне и больно.
Не думал я, что при своих угожу». –
 
 
«Ты большевик?» – «Большевик и колхозник.
И агитатор был». – «Что ж ты сейчас
Смущаешь сельчан своих даром, негодник?
За кулаков заступался не раз». –
 
 
«Лишь раз говорил… В кулаки зачисляю
Крестьян, кто всегда жил наемным трудом,
А сам не работал. Таких презираю,
Но нет их в окру́ге». – «А что Журавлев?» –
 
 
«Всегда он трудился. Работники были
В помощь, но как подросли сыновья
Меньши́е, так разу тех всех отпустили». –
«Глава семьи – сват твой?» – «Да. Спас он меня…
 
 
Я вам расскажу свою жизнь, обождите,
Покуда закончу, а после со мной
Всё, что вам совесть позволит, творите.
Мне слушатель нужен в час этот ночной». –
 
 
«Ну, говори что ли». – Начал на совесть
Рассказывать громко Матвей. Записать
Слушавший думал для дела, как повесть,
Позволив Матвею судьбу рассказать.
 
 
Да мало нашел в той, за что зацепиться:
Перед глазами его большевик,
Чистый, идейный (иным лишь стремиться!),
Со слов доверительных быстро возник. –
 
 
«Не лжешь?» – «Для чего? У любого спросите
В окру́ге – всё правда. Все знают меня.
Трудов своих жаль мне. Прошу вас, поймите:
Лишняя кровь никому не нужна.
 
 
На нас она ляжет – на партию. Надо
Царя было лишь, объективно, убить
И самую власти верхушку. Отрада ль
Ненужное зло без разбору творить?
 
 
Многие партии не угрожали,
Кого для острастки прибили. Народ
Партию любит – не зря воевали!
Но долго ли муку такую снесет?» –
 
 
«А духовенство? Дворяне? Что с ними…
По-вашему? Надо ли их… убирать?» –
«Я атеист. Рад, что церкви закрыли.
Не вижу нужды никого убивать.
 
 
Выслать». – «Ведь многих уже высылали!» –
«Выслать их всех». – «А иных богачей?
Купцов?» – «Пусть живут, коль свое уж отдали». –
«Не превратятся ль они в палачей?» –
 
 
«Без денег, без власти? Едва ли сумеют!
Да и не все нашей крови хотят». –
«А те, кто хотели б?» – «Уже не посмеют!» –
«Вы сами служили купцу, говорят.
 
 
Верно ли? Может быть, вас оболгали?» –
«Служил, было дело, – стал голод в селе.
Я и пошел». – «Отчего не сказали?» –
«Зря бы в вину вы поставили мне.
 
 
Я большевик, где бы ни был. Но, коли
Вы уж затронули… Если купец
Стал служащим, правильно трогать его ли?
Богач иль бедняк принимает конец?» –
 
 
«Жаль?» – «Жаль… людей настоящих советских,
Которые верят, что правду творят,
А на себя берут лишние зверства
И партию ими напрасно срамят.
 
 
Это, сынок, войне только в угоду,
Прошедшей гражданской». – «Причем здесь война?!» –
«Много на ней побывало народу.
Вот и живут будто длится она.
 
 
Я мира хочу. Нужен мир». – «Воевали?» –
«Нет. Не по возрасту. И не умел.
Я агитатор». – «Жаль». – «Мне жаль едва ли!» –
«И я воевать по годам не успел…» –
 
 
«Вам лет двадцать пять есть?» – «Мне двадцать три года…» –
«Семья?» – «Никого». – «Сирота?» – «Сирота.
С голоду все…» – уточнил вдруг нетвердо. –
Ступайте… Не то просидим до утра».
 
 
Матвей пожалел его: парень хороший.
Запутался. Сколько таких по стране?
Еще страшней стало. «Кому из нас горше, –
Подумал той ночью. – Ему или мне?»
 
 
А утром родня была; в путь снарядили
Телеги – и в город. «Вы знали, кого
В контрреволюционных речах обвинили?
Матвей же всю жизнь и радел за нее!» –
 
 
«Радел, говорите?» – Матвея позвали
Опять на допрос. – «Я тебя отпущу, –
Сказал тому следователь. – Едва ли
Ты враг, но в другой раз уже не прощу.
 
 
Молчи – доживешь век… Арест сей не бывшим
Можешь считать: все бумаги я сжег
На тебя». Милосердие в том проявивший
Партийцам считал себя помнящим долг
 
 
Старым – за мир новый. Сердцу Матвея
О молчании были обидны слова.
Но быстро кивнул, показать нрав робея.
Простился. Без сна Степанида ждала.
 
 
Вот и сбылись ее худшие страхи:
Видела мужа арест своего.
(Мужем считала.) Вошел в дом, к рубахе
Припала, слезами смочила ее.
 
 
«Ужели тебя насовсем отпустили?» –
«А как же? Конечно! Вступились свои». –
«Бьют там, слыхала». – «Меня-то не били!
Всё обошлось, обошлось. Не реви».
 
 
В голос завыла. «Люблю тебя, Стеша», –
Вдруг проронил. Жалко, что ли, сказать?
Пусть и неправда, а бабу утешил.
Чаял какую-то радость ей дать.