Текст книги "Добрая память"

9. Печали купеческие

 
Нэп[16]16
  Нэп – новая экономическая политика, которая проводилась с 1921-го по 1929 год в целях восстановления экономики страны, подорванной Первой мировой и гражданской войнами. При нэпе были разрешены элементы рыночной экономики при сохранении государственной монополии на внешнюю торговлю и введении ряда ограничений для частного предпринимательства.


[Закрыть] – благодатное прибыли время!
Свободный от гильдии, бывший купец
Став нэпманом[17]17
  Нэпман (разг.) – частник, предприниматель в период нэпа.


[Закрыть] нес в себе гордое племя,
Какому Октябрь задумал конец.
 
 
В Москве тогда много людей богатело.
Не всякому ноша легла по плечу
Достатка: от прибыли сердце черствело,
Ум изменял иной раз богачу.
 
 
В слепом упоении легкой наживой
Терялась мораль. И тем больше Матвей
Ценил уклад дома степенный, старинный,
В какой занесен был судьбою своей.
 
 
Дом был невелик для купца. Вся прислуга
В пристройке жила. Матвей кучером стал.
Год прослужил. Любит труд, не пьянчуга,
Грамотный, – скоро хозяин узнал.
 
 
Через год службы Матвея поставил
Конюхом старшим: в надзор поручил
Большие конюшни свои – чтоб исправен
Уход лошадям был; с тех пор тот следил.
 
 
(На лошадях все товары возили
В ту пору.) Доволен был службой Матвей,
А что уважительно с ним говорили,
Едва ли не платы хорошей важней.
 
 
Ключи от конюшен хранил и запасов
Для лошадей. На храненье потом
Вручили ключи и от прочих припасов –
Вроде завхоза вдруг сделался он.
 
 
Бывало, что ездил по порученьям.
Когда-то с усмешкой считал про себя,
Что каждый богач жизнь дари́т развлеченьям.
Теперь знал, что стоит богатство труда.
 
 
Горькую барина чувствовал долю.
Бывший купец новый строй не любил,
Помня свое разоренье былое;
Но нужные связи легко заводил.
 
 
Известен был тем, что единого взгляда
Было довольно обычно ему
На человека, чтоб знать, кому надо
Верить, кого – обходить за версту.
 
 
Люди надежные только служили
Поэтому. «Барин, – однажды Матвей
Решил упредить, – вы немало нажили,
Вам за границу б уехать скорей.
 
 
Нынче не ваш век». – «Я разве ворую?
В чем мне опасность? Большевики
Задумали было идею чудну́ю:
Смерть частной собственности! Вот дураки!
 
 
Теперь-то опомнились – вновь разрешили». –
«Так это ведь, барин, всё-всё отберут.
Это нарочно, чтоб больше нажили,
Теперь послабление строя дают.
 
 
После войны поднимать страну надо.
А кто же подымет чужое? Сейчас
Наладится жизнь, и возьмут свое. Правда,
Не знаю я, барин, помилуют ль вас». –
 
 
«Зачем же им жизнь моя?» – «Страшно мне, барин,
Глядеть на вас – словно на призрак гляжу.
Деньги границы еще открывают.
Езжайте отсюда». – «А я не хочу, –
 
 
Георгий Петрович, вздохнув, улыбнулся. –
Смелый ты, вижу». – «Я большевик.
Еще при царе стал». – «И как обернулся
Ты в нашего кучера? Скоро ль привык?» –
 
 
«Привык. Куда деться? Нужда обернула.
Я господам никогда не служил…
До вас. Не серчайте, уж коли я грубо
Вас об опасности предупредил.
 
 
Я вам сказал правду». – «А что ж ты работы
Другой не нашел теперь?» – «Большевики
Старые нынче не очень угодны –
Строптивы мы, помним былые деньки…
 
 
Охотней дают тем, кто молод, дорогу.
Свои давно мертвым считают меня.
И пусть будет так!» – «Ты не веруешь в Бога?» –
«Нет, барин. Не веровал в жизни ни дня.
 
 
Всё это сказки». – «А я в Него верю, –
Задумался зримо тут бывший купец. –
Я не ошибся, ключи тебе вверив.
Пускай большевик, но не вор. Молодец!» –
 
 
«Большевики очень разные люди,
Барин». – «Кем раньше ты был – все равно,
А про отъезд мой мы речи забудем.
Это не дело ума твоего». –
 
 
«Как изволите, барин», – Матвей поклонился
И за дела. Сколь служить он обвык
Быстро в работниках, сам удивился.
Привязался к хозяевам, хоть большевик.
 
 
Барин улыбчивый был, моложавый,
Добрый со всеми. С красивой женой
Слыли в Москве они видною парой.
Звала с глазу на глаз: «Егорушка мой!»
 
 
Да счастье непросто пришло: выдавали
Без всякого чувства, шестнадцати лет.
На двадцать лет старше муж. Ольгу считали
Удачливой браком: богат и не сед.
 
 
Она – дочь учителя. Он относился
К известному роду купцов – капитал
Прапрадед нажил первый. Родом гордился.
Жену гимназисткой в Москве увидал.
 
 
Влюбился, узнать велел, чья, да посватал.
Ольга робела идти под венец,
Но оказалось, что мужем приятным
Может быть ласковый, щедрый купец.
 
 
И не гулял. Но его не любила.
Какой же была в эту пору любовь
Для Ольги? На классике сердце взрастила
И знала из книг: от любви кипит кровь,
 
 
Сердце трепещет, душа упоенья
Не может сдержать… Муж домой приезжал
Обедать обычно в одно и то ж время,
Не хуже дворянки жену наряжал.
 
 
Свой дом любил. Был он собою приметный,
Одет европейски и щегольски, но
Для Ольги законный, уж свой, не запретный.
Учил танцевать с наслажденьем ее.
 
 
Нравилось ей ощущать его руки…
А все же за мужа была отдана
Рано… Любовной ждала душа муки…
Восемнадцати лет тяжело родила.
 
 
Мальчик чуть жив был сперва. Очень хилый,
С рожденья глухой… Узнав, принял купец
Такой жгучий стыд, что охотней в могилу б.
Жены отдалился, счел роком венец.
 
 
В ответ согрешила. Любовник был нежный,
Непрочной заботой он чувство давал
Почти позабытой на счастье надежды…
Купец сделал вид, что измены не знал.
 
 
Слишком был гордый. Как мог объясняться?
Ронять свою честь? Продолжал от жены,
Тайно ревнуя ее, отдаляться.
В комнатах разных жить стали они.
 
 
Однажды вошел к ней. (Одна ночевала
Уж год.) Удивилась, смутилась она.
Вспомнилось Ольге их жизни начало:
Какою несмелой и чистой была!
 
 
Как пылко любил ее! Девочкой книжной
Шагнула, венчавшись, в объятья его.
Берёг жены скромность от дерзости лишней,
Чтоб опытной сделал другой за него…
 
 
Другого любила. Кто женскую душу,
Какой изощренный кудесник, поймет?
Тоску прочитала во взгляде у мужа
И вдруг ощутила: та сердце ей жмет.
 
 
О сыне с ним розно, но равно страдала.
Тем объяснила себе лишь она,
Что молча к ней легшему мужу шептала
Добрые, нежные ночью слова.
 
 
Отнюдь не противен казался ей в страсти.
Лаской жены ободренный купец,
Поверивший снова в возможность их счастья,
Вспомнил: не зря с Ольгой шел под венец!
 
 
Как воздух нужна. Он готов был мириться
Даже с неверной, боясь одного:
Чтоб не узнала, что смел с ней решиться
Быть, сознавая неверность ее.
 
 
Скрывал, что всё знает. Когда б угадала
Прощенье измены, тогда бы нашел
Лучшим расстаться с ней – честь б обязала.
Обратно к жене ночевать перешел.
 
 
Вернул слова нежные. Горько заныло
Сердце неверное. Ласки любви
Мужней стыдом жгли. «Что я сотворила? –
Опомнилась Ольга. – Господь, помоги!
 
 
Избави меня!» Все молитвы ей были
Чужды доселе. Купец ее взял
Из дома, где честно, по совести, жили,
Обрядам никто ж веса не придавал.
 
 
Муж с нею не спорил о том. «Если б знала,
Какую я гадость сама над собой
Позволила сделать!» Защиты искала
Того, кто сильнее всей силы земной.
 
 
Ей Он поможет освободиться,
Очиститься. Встреч новых стала бежать
Любовных, как здравый заразы боится.
Любовник покинутый стал угрожать.
 
 
Ее шантажировал: «Муж отвернется,
Коль правду узнает. Тебе муж твой мил?
Прогонит с уродом тебя! Разведется!
Будь со мной! Зря ли подарки дарил?»
 
 
Ольга мгновенно его разлюбила
После таких слов. Подарки продать
Велела и бедным употребила
В милость – назад было сложно отдать.
 
 
Письма сожгла его – душу не грели.
Муж попривык и душой потеплел
К сыну: виновен ли тот, в самом деле,
Что глух? С собой сходство заметить сумел.
 
 
(Впоследствии в дом и учителя нанял
Особого к мальчику. Глухонемых
Язык учить с сыном родители стали.)
Писем подлец к ней не бросил своих.
 
 
Не столько уж Ольга была тем любима,
Сколько разрыв униженьем считал,
Да неприступность ее распалила.
Купцу подложили одно. Прочитал.
 
 
(Прислуга давно уже всё понимала
И в дело вмешалась.) Был счастлив купец,
Что на свиданьях жена не бывала.
Шантаж узнал тоже. Вскричал: «О подлец!..»
 
 
Но чем мог ответить? Привык по закону
Жить, а дуэли запрещены
Еще в давно прошлую Пушкина пору
И купечеству чужды, будь хоть прощены.
 
 
Письмо написал Ольге сам. Анонимно.
«Известен, – оно начиналось, – Ваш грех
Вашему мужу. Любя, он простил Вам,
Ибо Господь повелел прощать всех».
 
 
И больше ни слова. Как Ольга рыдала
Над этим письмом! Почерк мужа узнать
Ей небольшого труда составляло.
Поняла, что в глаза не умел ей сказать.
 
 
Поняла, как любил. Со своим письмом рядом
Письмо шантажиста в конверте одном
Ей передал. Оно брызгало ядом
Угроз и терзаний, бессильное в том.
 
 
Прощение силы угрозы лишило.
Прошлое умерло. Что прощена,
Короткой запиской в тот день известила
Того, для кого честь забыла она.
 
 
Пришла в кабинет к мужу. Заулыбался:
«Оленька! Ангел мой!» Лишь по глазам,
Что знает прощенье его, догадался –
Не смела при муже дать волю слезам.
 
 
На грудь ему кинулась молча. «Ох, Оля!
С сыночком что? Нет? Ну, взгляни на меня.
Новое платье надела сегодня?
Как же, душа моя, ты в нем мила!»
 
 
Выдержка мужа жену удивляла.
Видя порой свою прошлую страсть
У общих знакомых, не понимала,
Чем заслужил над ней некогда власть.
 
 
С мужем сроднилась. Не в шутку бранился:
Мол, широка слишком в спальне постель.
И ей в те минуты от нежности мнился
Ребенком. С ним встретила время потерь.
 
 
С женой пережил он потом возрожденье
Былого достатка. Питала в дому
Прислуга к супругам любовь и почтенье,
Которые мало встречались к кому.
 
 
Барин да барыня их называли
И в новую пору – лет в память былых.
Различий в еде в этом доме не знали –
Меню было общим для слуг и родных.
 
 
Зависело только оно от достатка:
Стол был очень скромен во время невзгод,
А в годы довольствия все ели сладко,
Хотя пост держали, как время придет.
 
 
Пищу готовили даже с избытком.
По давней традиции в доме семья
Слугам любые прощала ошибки,
Не допускалось только вранья.
 
 
Прислуге и семьями жить дозволяли.
Когда обратился к хозяйке Матвей,
Чтобы приют семье дочери дали,
Та уж стояла с дитём у дверей.
 
 
Всё рассказал дед о внучке горбатой.
Ольга несчастную мать поняла.
На девочку было довольно и взгляда,
Чтобы понять: не исправить горба.
 
 
Но Соне об этом сказать не сумела.
Втайне хотелось с ней поговорить,
А то на здоровых детей всё глядела,
Чужих, – было трудно судьбу не винить.
 
 
Впервые коснулась боль сходная взора…
Муж жену понял. Григория взял
Возчиком[18]18
  Человек на лошадях перевозивший груз (в данном случае товары).


[Закрыть] и семье часть коридора,
Перегородку поставив, отдал.
 
 
Ведь не селить же крестьян в гостевые!
А к слугам нельзя – места нет. (До того
Возчики в доме ни разу не жили.)
Комната добрая! Было б окно!
 
 
Василиса по-прежнему часто кричала.
«Зачем неприятности брать на себя
Чужие?» – знакомая Ольге сказала.
«Своих, что ли, милая, нет у тебя?..» –
 
 
Так Ольга продолжила мысли движенье.
Перестала знакомую ту приглашать,
В том не найдя для себя огорченья.
Знакомства нить часто случалось терять –
 
 
Печального не разумеет веселый…
Врач, осмотрев Василису, сказал,
Что краткой жизнь будет ее и тяжелой:
«Ей смерть – избавленье. Жалеть бы не стал».
 
 
Григорий с врачом тем едва не схватился:
Замахнулся, опомнился – ветхий старик…
Ходить по врачам с той поры не стремился.
Письмо родным было – души его крик.
 
 
Снова писал, что их всех проклинает,
Что не вернется. Читала письмо
Матрена Арсеньевым это, рыдая:
И внученьку жалко, и сын так… за что?!
 
 
Дочь утешала. Арсеньев был мрачен.
Сло́ва Матрене про то не сказал,
Ибо нельзя было думать иначе
Ей, но Григория не осуждал.
 
 
Резок в словах? Так оно и понятно!
Дочку угробили! Он молодец!
В столице живет. Без окна? Ну и ладно!
Зато ведь в Москве! Что ему мать-отец?
 
 
Всех он оставил. Не побоялся.
И в двадцать один! Уж под тридцать Петру,
А тот все за мать да деревню держался.
Стыдно! Не съездить ли тоже ему?
 
 
Вдруг повезет где устроиться? Груша
Родить должна в зиму. Ребенка кормить,
Коли живой будет, досыта нужно.
А как тому в школу отсюда ходить?
 
 
Нет, решено! Решено: уезжает!
В осень собрался. Простился с женой.
Та в слезы, что Петр ее оставляет.
Ей обещал: «Я вернусь за тобой».
 

10. Арсеньевы

 
Чрез год возвратился Арсеньев. Скучала
Груша отчаянно: письма она
Подробные, нежные мужу писала.
Дочь без него в декабре родила.
 
 
Мариной назвали, как с ним до разлуки
Условились вместе. Хоть сына хотел
Петр, боялся душевные му́ки
Жене причинить и сказать не посмел.
 
 
«Еще ведь родит. Поглядим, кто там будет», –
Думал. В столице успел позабыть
Свои страхи прежние. Многие люди
Теряют там прошлое – так легче жить.
 
 
И он потерял. По жене стосковался,
Как и не чаял. Страшилась она
Напрасно разлук. Ею муж любовался:
Дважды родив, как березка стройна.
 
 
В девичьем приданом по сей день ходила,
Сияла в расцвете своей красоты.
Пришла к ней особая женская сила,
Разлукой дарящая боль пустоты.
 
 
От счастья их встречи жила точно в сказке.
Петр же был мрачен. «Как мне уезжать?» –
Думал в ответ на горячие ласки.
И дни по приезде взялся́ уж считать.
 
 
Таков был характер. Петра донимала:
Как он устроился? Адрес послал
Сразу – об этом вперед наказала,
Но письма короткие редко писал.
 
 
Терялась в догадках. «Живу я в подвале.
Сносно. Как только работать пошел,
Мне в первый же день комнатенку и дали.
Жаль, что работы иной не нашел». –
 
 
«Где ж ты работаешь?» – «Видел я Гришу.
Он дочь схоронил… – Закричала жена,
Заплакала. – Тише, ну, Грушенька, тише.
Она уж давно… в январе умерла». –
 
 
«А нынче октябрь! Зачем я не знала?!» –
«Твой брат никому не хотел сообщать». –
«Не болен ли?!» – «Нет, но горюет немало.
Как был у него, у меня стал бывать.
 
 
Ему теперь легче. Домой приезжает
Скоро Григория тесть. От того
Так или этак в селе все узнают –
Я слова молчать не предал своего». –
 
 
«Ах, да неважно! Какое же горе!
Езжай к моей маме. Расскажет чужой,
И будет ей это болезненно вдвое».
Наутро собрался – не спорил с женой.
 
 
«Петя! – улыбка Матрены светилась
Радостью. – Ты навестить нас решил?
Ты в отпуске?» – «Да». – «Ох, у вас уродилась
Красивая дочка! Потом будет сын!
 
 
Ты не печалься! Я к Груше бывала,
Видела внучку… Что хмурый такой?
Ах, дура! Зачем я про сына сказала?!» –
«Два раза подряд я к вам с вестью дурной». –
 
 
Сменил радость страх: «Что? С твоей дочкой что-то?
Жива?» – «Что не жить ей? Про Гришину дочь
Я…» – «Ох! – отхлынула с сердца забота. –
Про Гришину знаю! Проплакала ночь.
 
 
Потом с утра встала (еще зимой), свечку
Поставила, за упокой подала.
Отмучилась милая. Все мы не вечны.
Я девять детей схоронила сама!» –
 
 
«Откуда ж узнали?» – «Авдотья сказала –
Мать Сони. Ей сразу Матвей написал
Опосля похорон. Сватью небо послало
Хорошую мне! Гриша ум потерял!
 
 
Где это видано: он запрещает
О смерти малютки несчастной писать!» –
«Простите уж сына. По дочке страдает». –
«Грушеньке я пожалела сказать.
 
 
Откуда сам знаешь?» – «От Гриши». – «Ох, Петя!
Видел его?! Я писала ему
Дважды, а он мне хоть раз бы ответил!
Нет, не простит мне Григорий вину!
 
 
Жив он? Здоров? Мне другого не надо!
Сохрани его Бог! У тебя он бывал?
Петя, мне это такая отрада!
Друг друга держаться положено вам.
 
 
Вы же родные! А город жестокий,
Чужой… Уж за Гришенькой там пригляди!»
Глаз матери, нынче от сына далекий,
Видел мужчину младенцем, поди.
 
 
Петр, не споря, кивнул. Стол накрыла
На радостях зятю, и лишь по столу
Можно приметить Арсеньеву было
Пришедшую в дом без меньшого нужду.
 
 
«Один при мне, Петя, сынок-то остался.
Антон уж не бросит, – вздохнула она. –
Да и куда бы хромой он подался?» –
«Мать, по́лно! Судьба пощадила меня!»
 
 
Антон не любил, чтоб о нем сожалели.
К Петру вышел тот же – веселый, простой.
Петр знал: сердце друга его не задели
Кровавые бури эпохи лихой.
 
 
«Мне Лизавета дитя подарила!
Дочку! Та прелесть. Ей месяц всего! –
Тут плач по избе прокатился ленивый,
Словно как раз в подтвержденье того. –
 
 
Мы Василисой дочь, Петя, назвали».
Петр смолчал, что́ он думал о том.
Спросил у Матрены: «Вы имя ей дали?» –
Кивнула: «Не мыслила я об ином.
 
 
Они так похожи! Как дочка роди́лась
Антона, то сразу пронзила меня
Мысль, что покойница к нам воротилась,
Хоть так думать – грех. Нас простила она.
 
 
Дом наш простила. Молчи лучше, Петя!
Лизавета ревела: «Не дам называть
Покойничьим именем!» Уж в сельсовете
Смирилась. Хозяйка я! Мне выбирать!
 
 
Тем паче Антон согласился…» Матрена
Вся в этом поступке приметна была –
Привыкши в семье главной быть неуклонно
Могла и обидеть без умысла зла.
 
 
«Думаешь, Лизка от дочки отходит?
Как бы не так! Всё теперь за нее
Делать приходится – глаз с той не сводит!
Да я не в обиде (ведь внучка!) за то».
 
 
Петру рассказала для Грушеньки вести
О Маше: к той сватался Миша Круглов.
Пойти бы и рада, да как быть им вместе?
Родить ей нельзя. Отец выгнал сватов.
 
 
После про всё сама Маше сказала.
И Мише. Он парень хороший. Хотя
Слышал, что с брата дитём оплошала,
Что хворая, истово рвется в зятья.
 
 
Вчера опять был. Уговаривал Машу.
Уж так ее любит! Она-то ревет,
А девка послушная. Как ей мать скажет,
Так и поступит. Осьмнадцатый год!
 
 
Петр вздохнул. Срок пришел, провожала
Груша в Москву его. Как взять с собой
Молила! Как слезы и ласки мешала!
«Подвал так подвал! Ну и что ж, что сырой!
 
 
Сгибну здесь, Петечка, – горе иссушит.
Тоска без тебя». – «Мать и дочь береги.
Может, потом буду жить где получше
И всех заберу. Хорошо ль без семьи?»
 
 
Так и уехал. Петра ожидала
Снова беременной, вспомнив потом,
Что места работы его не узнала –
Петр всегда отводил разговор.
 
 
Вернулся зимою. Письмо подстегнуло,
Что худо жене. Ему мать написать
Чужой рукой втайне от Груши дерзнула:
«Совсем плоха Груша. В живых бы застать».
 
 
Сына бранила: «Брюхатой оставил
И сбёг. Тебе Груша три года жена,
И третье дитё уж носить ты заставил.
Она работящая – всюду одна.
 
 
Жалеет меня, а ее я жалею.
Скинет ребеночка – знаки уж есть.
Неужто простить себе горе посмею?!
Бери семью в город, оставь меня здесь.
 
 
Поздно мне дом менять». Груша лежала,
Как в и́збу вошел муж. Подняться к нему
Свекровь не дала, – отругав, удержала.
Жалко и совестно стало Петру.
 
 
Жена ему: «Петечка!» – Не осердилась,
Что не послушал ее в прошлый раз.
Ребенка в утробе сберечь ей случилось –
Должно, отлежалась, а может, Бог спас.
 
 
В Бога не верила Груша. В дорогу
Скоро собрались. Отказ уезжать
Мать подтвердила, заверивши строго:
Им в городе жить, а ей здесь умирать.
 
 
«Будь счастлив, сынок!» В комнатушке в подвале
Вода, отопленье, и газ был, и свет.
Ни с ведрами мучиться тут, ни с дровами,
Ни снег убирать неизбежности нет.
 
 
Куда легче быт. Уходил муж с зарёю
И до́ ночи самой. С Мариной одна.
Даже рожать ей случилось одною –
Дома. Не в срок чуть. Легко родила.
 
 
(Девочку снова.) Дитя окрестили
Зоей – живучая[19]19
  В переводе с греческого Зоя означает «жизнь».


[Закрыть]. В церковь потом
До новых крестин путь они позабыли –
Опасно и проку не видели в том.
 
 
(Зою крестили обычая ради,
Как и Марину.) Григорий к ним был:
Вздохнул тяжело, на племянниц он глядя, –
Образ своей дочки в сердце хранил.
 

11. Подруги

 
К этой поре уже Соня ходила
Снова тяжелой: носить ей дитя
И горько, и страшно, и радостно было.
Муж сына теперь загадал не шутя.
 
 
Она же на дочку надеялась тайно –
Взамен чтоб умершей. И дочь родилась.
Мать была счастлива необычайно.
Григорий смирился, расстроить боясь.
 
 
Назвал Антониной – в честь старшего брата.
Скучал по Антону. Не слишком была
Соня, по правде-то, имени рада –
Всей мужней родне дочь забыть не могла.
 
 
Но с Гришей не спорила – тяжкое дело.
Ольгу позвали ребенка крестить.
Та в эту пору о сыне скорбела –
Случилось им с мужем его схоронить.
 
 
Отроку было двенадцать годочков,
Когда, простудившись, в могилу сошел –
Бессильны врачи были. Мертвая точно,
С неделю молчала мать в горе большом.
 
 
Потом на пол кинулась, в голос завыла.
(У гроба крестились все. Даже Матвей.)
Соня тогда Антониной ходила,
Свою вспомнить боль тяжело было ей.
 
 
Мать безутешную очень жалела –
Георгий Петрович забылся в делах,
Ольга ж отвлечься ничем не умела.
Страшился муж муки в любимых глазах.
 
 
«Оля, не плачь, – уговаривал, – полно!
На том свете свидимся… Кто здесь больны,
У Бога, – недуг всякий правит, – здоровы…
С Отцом мальчик наш… Нет ничьей в том вины…»
 
 
Слова эти мало жену утешали.
Второй раз родить помышляла давно,
И вдруг повезло им: ребенка зачали…
Да удержать не сумела его.
 
 
«Слишком по первенцу уж горевала, –
Мужа коря, ему врач говорил. –
Зачем обождали так времени мало?
Сын как три месяца в гробе почил!
 
 
Наследничек нужен?» – К семействам богатым
Доктор презренье питал про себя
И не сочувствовал сердцем утратам.
«Как Бог дал… Родить вновь хотела жена». –
 
 
«А ум вам зачем?» – Про их с первенцем горе
Не знал врач. Георгий Петрович глядел
На лицо без кровинки, угасшее, Оли
И, молитву творя, у постели сидел.
 
 
Творцу благодарен он был, что живая.
«Рожу еще», – голос жены прошептал. –
«Нет, в третий раз рисковать не желаю.
Нам скорбь не напрасно Господь снова дал.
 
 
Видно, не можем здоровых детишек
Произвести. Ты пойми уж меня:
Страшно мне, Оля, кого народишь ты». –
Беречь жену бремени стал как огня.
 
 
Тяжкие горести очень сближали
Ольгу и Соню – обе с детьми
Больше, чем радости, скорби узнали,
И обе несчастных в земле погребли.
 
 
Кому и расскажешь-то, кроме друг друга,
Что всякое дитятко можно любить,
Привыкнув, его не стыдиться недуга,
И как тяжело, хоть и крест, хоронить?
 
 
Соня найти, себя помня, умела,
Одолев души робость, такие слова,
Что Ольги Ивановны сердце согрела,
И в просьбе ей та отказать не смогла.
 
 
Вперед не подумала Соня, что сила
Немалая воли и сердца нужна
Стать крестной, едва свою кровь схоронила.
Это ж какой доброты быть должна!
 
 
Об этом сказала. Услышала: «Соня,
А я на твою теперь дочку гляжу
И меньше своей даже чувствую боли.
Муж отойдет горя, тоже рожу.
 
 
Вот непременно! Мне боязно, право,
А хочется счастья еще попытать.
Вдруг будет здоровый? Я, Соня, узнала,
Что после глухих всяких можно рожать». –
 
 
«Как Бог даст». – «Ах, Соня, тяжелым позором
Глухого ребенка считают родить
У нас до сих пор, а не горем! С укором
Глядят на родителей. Мне ль позабыть?
 
 
Глухих мнят и глупыми». – «Темность всё это».
Соне в дому никакого труда
Не поручали – ей места в нем нету,
Чтобы по силам трудиться могла.
 
 
Соня лишь шить хорошо и умела,
О чем упредил Матвей сразу. Свою
Ольга портниху менять не хотела,
И муж бы не дал опозорить жену.
 
 
(Прежде крестьянкам приданое шила
Соня, так пусть лучше даром живет.)
По имени-отчеству звать разрешила
Ей Ольга себя – Бог дал равно невзгод.
 
 
Интеллигентность ее признавала,
Порядочность. Мысли спокойно свои
Без всякой опасности Соне вверяла,
Когда без мужей они были одни.
 
 
Прислуга, напротив, весьма сторонилась
Соню – не знала, чего ожидать
От впавшей невольно в хозяйскую милость
И как положенье ее понимать.
 
 
(Втайне все слуги, любя, обсуждали
Хозяйскую жизнь.) Застав Соню в слезах
Однажды, расстроилась Ольга: «Едва ли
Не скажешь, за что теперь слезы в глазах!
 
 
Может, обидел кто?» – Соню смутило
Вниманье к беде ее, но наконец,
Расспросам ответствуя, проговорила: –
«Маме моей изменяет отец.
 
 
Сегодня застала его с поварихой». –
«Тьфу ты! Я думала, с дочкой беда.
Болезни детей – настоящее лихо,
А прочее (можем сравнить) – ерунда». –
 
 
Соня в ответ потрясенно глядела:
«Я будто в такую запачкалась грязь,
Какую не смыть мне». – «Обычное дело». –
«Вы, Ольга Ивановна, знали про… связь?
 
 
И не уволили?!» – «Мне доносили.
Завистники есть у отца твоего.
Матвея я вызвала. Поговорили.
И с ней». – «Что сказал в оправданье свое?» –
 
 
«Нехитро оправдывался: бывает
К жене дважды в год – так, вздохнув, объяснил.
Сказал, что супруг мой его извиняет;
Приличия ради прощенья просил.
 
 
Зачем не простить? Он работник хороший,
Честный. Вперед позвала я ее.
Фекла мне в ноги – ни разу что больше…
Только чтоб я пожалела его!
 
 
Плакала: любит. “Семь лет я вдовела
Честной вдовой, – уверяла она. –
А о́бнял он – сердце мое отболело!”» –
«Любовь для вас всё оправдать бы могла?» –
 
 
«Многое. Пусть…» – «Поражаюсь вам». – «Соня,
Ты помнишь: Господь обещал не судить
Тех, кто других осужденьем не тронет?
Трудно, но чаю прощеною быть.
 
 
Я слишком много сама нагрешила». –
«Чем же вы?!» – «Тем же. Муж любит меня,
А я неверна была, я изменила.
И, ладно, хоть вспомнить добром бы могла!
 
 
А то ведь такая мразь! Зариться можно
Только с тоски было вдруг на него.
Его и любовником, Сонечка, сложно
Назвать против мужа, поверь, моего…
 
 
Что с тобой, Сонечка? – Соня краснела,
Слыша куму. – Я смутила тебя…
Я совершенно того не хотела.
Ты ведь за мужем. Понять бы могла». –
 
 
«О, извините…» – «Поверь мне: напрасно
Байки давно про купцов говорят,
Будто развратны. Робела ужасно
Замуж идти. А за кем был разврат?» –
 
 
«Зачем вы … мне…?» – «Стыдно смущать тебя дольше…
Матвею для зятя мой муж предлагал
Денег, чтоб тот не служил ему больше,
А дело свое бы в Москве начинал.
 
 
Матвей наотрез отказался: “Нет, барин
Не забивайте ему ерундой
Голову”». – «Ольга Ивановна, знаю.
Спасибо. Но прав здесь, боюсь, отец мой.
 
 
Нэп – это до сроку. Кровь стольких пролили
Не чтоб богатели при деле своем,
Как в прежнее время, счастливцы иные». –
«Один знает Бог, куда нынче идем». –
 
 
«Ольга Ивановна, я вас хотела
Давно спросить: что ж не уехали вы
С семьей за границу, как армия белых
Терпеть поражение стала?» – «Кто мы?
 
 
Мы без России никто! – отвечала
Ольга. – Да мы и в России никто.
Зачем нашу кровь лить? Дворян что ли мало?
Максимум зла, что отнимут добро.
 
 
Но мы бы и так почти всё потеряли,
Если б уехали. Мы москвичи,
Мы русские люди. В Париже бывали.
Такая тоска, Соня, там, хоть кричи.
 
 
Это еще жили в лучшем районе,
А в бедном не глянешь вокруг – нищета.
Ходили там раз. Ах, никто нас не тронет!
В семнадцатом ведь обошла нас беда.
 
 
Хотя почти всё, что могли, отобрали
В пользу трудящихся: лавки, завод,
Доходный дом, вклады… И в доме бывали:
Ценности вынесли – это вперед.
 
 
Дом нам оставили. Нас пощадили.
Мало ль для счастья? Готова была
Я голодать, лишь бы только в России.
И муж уезжать не хотел никуда». –
 
 
«Как же он пережил?» – «С виду так просто!
В себе тяжело. Не перечить решил –
Выбора не было. Как стало можно,
Сразу же фабрику, Соня, открыл.
 
 
Кое-что в доме у нас оставалось
Ценного – продал. Всё в дело пошло.
Открыл магазин свой, и вдруг оказалось,
Что вровень былому достатка пришло.
 
 
Чудно́ вышло, Соня! А года три жили
Мы очень скромно. Прислугу почти
Всю рассчитали, а те, кто служили
Из верности, были на грани нужды.
 
 
Та повариха, которую, Соня,
Ты осуждаешь, от нас не ушла
В трудные годы. Теперь ли уволю?
Жаль, что не прочное счастье нашла». –
 
 
«Чем же вы жили?» – «У самого края
Москвы была лавочка. Как уж ее
Оставили нам – не отняли, не знаю.
Муж продавцом стоял время одно.
 
 
Не погнушался! А я б не сумела.
Я денег боюсь. Если вновь обеднеть,
За мужем нисколько б того не робела –
С голоду вряд ли мне даст помереть.
 
 
Он меня, Соня, простил, понимаешь?
Гордый! Я пала бы в ноги ему
С такою бы радостью! Ты и не знаешь!
Но боль ему вновь причинить не могу.
 
 
Не хочет, чтоб прямо мы с ним говорили
Про прошлое. О, как я знаю его!
Будто меня, точно Еву, лепили
Из мужа ребра, сотворя для него.
 
 
Муж всё мне простил! Даже нашего сына». –
«В его беде не было вашей вины». –
«Откуда ты знаешь? Вдруг худо носила?
Вдруг многим глухим я по крови сродни?
 
 
У мужа все слышали. Я же не знаю
Предков своих. Мой отец из сирот –
Подкидыш приютский. А мама, рожая
Меня, умерла – незнаком ее род». –
 
 
«Род неизвестный – теперь безопасный,
Но вы в роду мужа давно своего». –
«Отец мой способный был очень, по счастью,
Учитель гимназии стал оттого.
 
 
Сперва сам сиро́т учил[20]20
  Речь идет о дореволюционной практике обучения выпускников воспитательного учреждения за его счет при обязанности обучаемого впоследствии возвратиться в это воспитательное учреждение в качестве педагога и преподавать там определенное количество лет. Такая возможность предоставлялась наиболее отличившимся в учебе выпускникам и способствовала решению кадрового вопроса в воспитательных учреждениях, одновременно давая сиротам шанс на успешное трудоустройство в будущем.


[Закрыть]. Жизни суровой
Хлебнул, и с избытком! Хотел для меня
Доли иной – уговаривал, чтобы
Замуж я выйти согласье дала.
 
 
О муже моем угадал: «Он хороший,
Добрый. Плохому б тебя не отдал».
Что сло́ва отцовского в юности больше?
Себе в моем браке корысть не искал.
 
 
Учитель до гроба был. Мы просто жили». –
«Прислуга, наверное, всё же была?» –
«Какая прислуга? Старушку кормили,
Чтобы по дому она помогла.
 
 
«Выходи за купца! – первой мне толковала.
На кухне меня научила всему.
От отца не пошла, хоть ее зазывала. –
Зачем я на старость в чужой дом пойду?»
 
 
Мой муж с уваженьем к отцу относился.
Родные его, мной стыдясь упрекать,
Молчали сначала. Когда ж сын родился,
Каждый счел долгом мне в спину сказать:
 
 
“Зачем же не взял ты купеческой дочки
С приданым хорошим, и чтобы ее
Все предки известны здоровьем уж точно!” –
Сын умер у нас, а всё больно одно!
 
 
Я ничего мужу дать не сумела!» –
«Все ль живы, кто словом меж вами стоял?» –
«Не знаю. Родня уезжать не хотела
Его, как и мы. Один деверь пропал.
 
 
А остальные в Москве. Разорились.
Муж всем помогает. Давно ль перед ним
Гильдией первой иные хвалились?
(Муж во второй всю жизнь скромно пробыл.
 
 
До первой немного ему не хватало.)
Теперь молчат, Соня. Уж нынче не старь!
Родни у супруга известной немало.
Брату его титул дал государь!
 
 
С такими, как я, никогда не венчались
Купцы из их круга». – «Ваш муж именит
Без титула – родом своим. Вы остались
В России на смерть!» – «Твой отец говорит?
 
 
Меня тоже партией нагло пугает.
Он агитатор был? Мне рассказал.
На память из Ленина даже читает!
Тот, кажется, очень недурно писал.
 
 
Есть смысл». У Сони душа замирала
Близ Ольги Ивановны. В жизни своей
Она никого никогда не встречала
Хотя б отдаленно сравнимого с ней.
 
 
Дело тут было совсем не в достатке:
Ольга и внешне изящной была,
И внутренне тонкой. Узнала порядком
Горя, а злобы не обрела.
 
 
Тургеневский дух! Совершенно разнилась,
К счастью для Сони, она от того,
Какой богача жена прежде ей мнилась.
Хотелось сберечь от несчастья ее.
 
 
«Нельзя вам в России. Езжайте». – «За что же?» –
«Таких, как ваш муж, и оставили жить
Еще до сих пор, потому что он может
Помочь производство стране возродить.
 
 
После упадка, после разрухи
Чтобы скорее страну поднимать,
На время позволено в частные руки
Заводы и фабрики передавать.
 
 
А как станет легче, так всё возьмут снова.
В красной России ведь судят людей
По прошлому, роду, и негде другого
Взять вашему мужу. Езжайте скорей!» –
 
 
«Но если на выезд подаст заявленье
Мой муж, то не будет ли то означать
Советского строя его отторженье?
За это лишь могут арестовать». –
 
 
«Рискуйте! Другого к спасению нету
Пути». – «Всё оставить, где по́падя жить…
Вдали от родных, от могил?» – Без ответа
Остался вопрос. Что уж тут говорить?
 
 
Ольга отрезала: «Кроме России,
У нас дома нет. И спросить уж позволь:
Если б уехали мы, где б вы жили?» –
«Нам смерть не грозит. Это важно не столь».
 
 
Ольга окинула ласковым взором
Свою собеседницу: «Если бы я
Не знала отца, тебя пло́дом позора
Крестьянки от барина счесть бы могла.
 
 
Барин не баловал в вашей округе?
Ты на крестьянку не схожа лицом,
У тебя тонкие белые руки…» –
«Только отец мой мог быть мне отцом». –
 
 
«А ему?» – «Барина мы и не знали
В лицо своего. Отходила земля
То одному, то другому. Бывали
К нам управленцы и то не всегда.
 
 
Глушь! Как хотели крестьяне, так жили
Еще в крепостных. Лишь платили оброк.
Когда по реформе освободили,
Ценность свободы понять редкий мог.
 
 
На промысел прежде и так отпускали,
А уезжать насовсем не хотел
Никто. Нет оброка – платеж навязали
Всем выкупной, кто землею владел.
 
 
Оброк даже легче был. Только из книжек
Я и узнала, как мог дворянин
На землях своих показать, что он низок, –
Миловал Бог понять это родным». –
 
 
«Неужто ни разу не продавали?
И не секли?» – «Нет. Рассказывал дед
Власий, однажды двух братьев прислали.
Наш барин их выиграл в карты». – «О нет!» –
 
 
«Сам ставил собак». – «Ужасающе, Соня!
Против людей!» – «Не хотели венчать
Потом дочерей с ними – племя чужое,
И дико казалось людей проиграть.
 
 
Будто виновны. А юноши-братья
Были собою приметны, сильны.
В храм оба невест повели без согласья
Отцов. Знал священник, на тех нет вины.
 
 
Потом прижились. Вы представьте: мой свекор
(От мужа узнала об этом лишь я),
Одному из них внук! А я в детстве далеком
Рассказ этот байкой считала сама.
 
 
Не верилось: как это могут быть люди
Проиграны!» – «Ну, от дворян чего ждать! –
Ольга ответила. – Больше не будем
О неприятном с тобой толковать…
 
 
Смысла в том нет. Ты же вот не робеешь
С твоею наружностью, хоть объяснить
Каждому род свой едва ли успеешь.
По виду теперь тоже могут судить.
 
 
Не хочется в страхе жить?» – «Ох, извините,
Ольга Ивановна»… Год миновал.
С собою принес он немало событий:
Григорий шофером такси уже стал.
 
 
Конкурс большой был в Москве, отобрали
Самых достойных: чтоб сила была,
Грамотность, чтобы в роду все крестьяне, –
Один таксопарк на Москву был тогда.
 
 
В том же году родила Соня сына:
Григорий был счастлив, но радость его
(Александром назвали) сменила кручина:
Умер младенец. Пойми от чего!
 
 
Снова ребенка они хоронили.
Помимо Матвея у гроба тогда
Только Арсеньевы с ними и были.
Соня рыданий сдержать не могла.
 
 
Даже Григорий, и тот не стеснялся
Слез на глазах. Кого нынче винить?
Смерть берет тех, кто ей люб показался.
Тщетны попытки ее объяснить.
 
 
Письмо написал он домой. Прочитала
Матрена и долго молилась потом.
Григорий звал в нем ее «мамочка», «мама» –
Горькая весть обернулась добром.
 
 
Скучал по ней Гриша. Эх, город проклятый!
Жил бы он близко – прижала б к груди!
Гриша простил. Чего боле ей надо?
К Маше пошла: «Хочешь замуж? Иди.
 
 
Рожай, коль Бог даст. Ничего мы не знаем –
Кому когда срок и какая судьба». –
«Мама, да верно ли?!» – «Благословляю.
Брат твой простил и меня, и тебя».
 
 
Маша тут в слезы. Тотчас побежала
К Мише Круглову. Давно ждал ее.
Матрена три года его прогоняла,
А он выжидал и ходил все равно.
 
 
Любил Машу крепко. Он был простоватый,
Но добрый и верный. Прокофий судил,
Что Русь на таких вот крестьянских ребятах
Только и держится. Дай Бог им сил!
 
 
Сам был такой. Вскоре пара венчалась –
Матрена велела. (За день до того
Без праздника, тихо, семья расписалась.)
Увез Машу муж. Как жалел он ее!
 
 
Во всем помогал ей. Когда утвердилась,
Что матерью станет, то Груша взяла
В город сестру – кабы что не случилось.
Едва ль не сиделкой при Маше была.
 
 
К этой поре Соне с Гришей уж дали
Комнату: в двадцать седьмом проходить
В Москве по богатым чиновники стали:
Смотрели, как слугам приходится жить.
 
 
Уже власть довольно заметно клонилась
К отходу от нэпа. Расправятся с тем,
Кто нынче богат, – это чувство носилось
В воздухе вновь; понять всякий умел.
 
 
Георгий Петрович не оказался
Дома, но Ольгу предупредил:
Будут ходить. Сам Матвей вызывался
Всё показать: не завхоз ли он был?
 
 
Но Ольга ответила: «Вздор! Мне бояться
Нечего!» Смело одна повела
По дому комиссию. Было придраться
Не к чему: сытно прислуга жила.
 
 
У всех были комнаты – чисто, красиво.
Соня не думала и выходить:
Она – не прислуга. Для дочери шила,
Когда к ней вошли. Перестала тут шить.
 
 
Вошедшим всем прямо в глаза заглянула.
Встала. «Кем служите?» – «Я не служу», –
Хотела ответить, но Ольга качнула
Вдруг головой: «Я сама расскажу.
 
 
Швея моя. Муж ее – возчик». (Шофером
Григорий работал уже второй год
В таксопарке.) – «Неужто живут в коридоре?
Окна нет! Не стыдно? Тесните народ!
 
 
Ну, ничего! Ваше кончится время.
Ребенок один?» – «Был сынок. Умер». – «Смерть
В подобных условиях – это явленье
Закономерное! Больше не сметь!
 
 
Получите комнату», – Соне сказали
С улыбкой сочувствия. Видно, ее
Жертвой хозяев скупых посчитали.
Ответить она не могла ничего.
 
 
Так и стояла, не шевельнувшись.
Вышли. Отборный послышался мат.
Ушли. Матвей глянул им вслед, чертыхнувшись.
От злости был даже за дочку не рад.
 
 
«Спасибо вам, барыня», – той поклонился.
Соня заплакала. – «Что ты! Не плачь!
Если б не вышло, мой муж бы сердился.
Он сам наказал: “Куму с Гришей не прячь.
 
 
Жилье давать будут, но только прислуге,
Углом обездоленной”. Как не помочь,
Сама посуди, своей было подруге?
Тем более крестница мне ваша дочь!» –
 
 
«Ольга Ивановна!» – Соня хотела
Еще что-то молвить, но слов подобрать
Она, онемев, в тот момент не умела. –
«Нагло себя позволяли держать.
 
 
Барыня, как вы такое стерпели?!» –
Матвей возмущался. – «Подумаешь! Сброд!
Матвей Власыч, полно тебе, в самом деле!
Ты ж большевик! Погляди свой народ».
 
 
Матвей не ответил. Сказал всё как было
Барину, только одно умолчал:
Про мат – не расстраивать Ольга просила.
Был тот доволен: не зря подсказал.
 
 
«Пусть твоя дочка в Москве остается, –
Промолвил Георгий Петрович. – Оно
Мало ли как жене в жизни придется…»
Матвей слишком понял, вздыхая, его.
 
 
Откуда и взялся такой добрый барин
Среди тьмы тьмущей сволочи?.. В доме большом
Соне с Григорием комнату дали.
Те были, как в сказке, счастли́вы жильем.
 
 
Комната светлая. Жили в квартире
Всего две семьи. Услыхав два звонка
(К соседям один раз, к ним дважды звонили),
Григорий открыл дверь. «Ох, Маша плоха! –
 
 
Груша воскликнула прямо с порога.
Был день воскресный. – Забрали родить.
Коли жена твоя верует в Бога,
Так прикажи ей о Маше молить!
 
 
Может быть, если уж Соня попросит,
То всё обойдется. Не верю в Него,
Но как Он вдруг есть, верно, с Маши не спросит,
Коль та ей простит смерть дитя своего».
 
 
Соня молчала. В каком они веке,
Что рядом чужие, – забыла сестра
Гриши про всё. О родном человеке
Просила. Тяжелый ей крест принесла.
 
 
Первая мысль: «Туда Маше дорога –
В смерть. С дитём вместе». Хотелось просить
Радостным сердцем об этом у Бога,
Чтобы за дочку ее им не жить.
 
 
Мысли той злобной сама испугалась.
Молитва не шла в ум. И все-таки вдруг
Соне как будто на миг показалось,
Что Маша не враг, а потерянный друг.
 
 
Хлынули слезы. Тут Груша простилась
И, прежде чем кто-то успел отвечать,
Дверь затворив, быстро и́з виду скрылась –
Ходить не умела, умела бежать.
 
 
Порывистость ей даровала природа.
Соседи Архиповых между собой
Переглянулись сердито и гордо –
Не повезло их соседу с сестрой.