Текст книги "Добрая память"

18. Причина разлуки неизвестна

 
Матрена о дочках душою страдала:
Все три жили счастливо, вдруг в один год
И не поймешь, какой хуже-то стало
И скольких еще ожидать им невзгод.
 
 
Первою мать огорошила Маша –
Опять понесла. Говорил Маше врач,
Ее в первых родах с большим трудом спасший,
Что новый ребенок ей станет палач.
 
 
Маша, родных щадя, в тот раз сокрыла,
Насколько родить довелось тяжело,
И оттого у них мнение было,
Что и тревожились зря за нее.
 
 
Муж берег Машу – ему рассказала,
Да не уберег… Говорили врачи:
Делать аборт – шансов выжить ей мало.
Маша им: «Прочь от меня, палачи!
 
 
Я одного уж ребенка убила!» –
За Василису доселе себя,
Вину свою помня, она не простила.
Беременность очень тяжелой была.
 
 
Соня за Машу молилась. Когда-то
Желала ей смерти в сердцах, но теперь
Знала она, что золовки утрата
Ей будет больнее всех прежних потерь.
 
 
«Не виновата я, Господи Боже!
Не мог ты, Отец, внять безумным мольбам!» –
Надеясь, что Маше молитва поможет,
Склонялась к сокрытым в дому образа́м.
 
 
Григорий молчал – не бранил жену. К Маше
Матрена приехала жить из села
Совсем – помогать ей. Андрей – Машин старший
Уже первоклассник был рослый тогда.
 
 
Прокофий при сыне в селе оставался.
По кроткому нраву весьма своему
Разлученный с женою, тоскуя, смирялся.
Просил Машу беречь. Горько было ему:
 
 
Помимо того, что скучал, Лизавета
Всю власть теперь в доме себе забрала.
Обиды все помня свои без ответа
От свекрови, сама стала к свекру груба.
 
 
Антон вздыхал… Сердце Матрены сжималось,
Глядя на дочь: при недуге своем
С родными спокойно и просто держалась,
Хоть таяли силы ее с каждым днем.
 
 
Соня к той часто бывала. Матрена
Снохе была в ноги готова упасть –
Маша тянулась душой всегда к Соне.
Не раз, вдвоем бывши, наплакались всласть.
 
 
О прошлом, о горестном, не говорили…
Маша смеялась: «Я, Соня, живу
И чувствую: заживо похоронили,
А я из вас многих переживу!»
 
 
Соня кивала…Тяжелые вести
Пришли из села: попытались их скрыть
От Маши – решение то приняли вместе,
Но тайну недолго сумели хранить.
 
 
Мужа Варвары арестовали –
Сестры ее старшей. Ветеринар
В окру́ге единственный был – уважали,
Но не минул того времени жар.
 
 
Ночью пришли. Зарыдала Варвара:
«Не пущу! Изверги!» Павел жене,
Прощаясь, велел, чтобы та уезжала:
«Оставшись, едва ли поможешь ты мне».
 
 
Себе узелок он давно приготовил –
На такой случай. Тайно. «Какая вина?!» –
Кричала Варвара вслед. Медлить не волен,
Обернулся у две́ри. Примолкла она…
 
 
Судьба Павла близким была неизвестна –
Как в воду канул. Пыталась узнать
Варя хотя бы причину ареста,
Но и того не могли ей сказать.
 
 
Наконец брякнули – предположили:
«Устинов[30]30
  Эта фамилия издавна встречалась среди представителей всех сословий России и не могла быть доказательством принадлежности ее носителя к известному дворянскому роду Устиновых. Однако с учетом того, что ветеринар был образованный и не местный уроженец, следствием могло быть сделано подобное предположение, не нашедшее, впрочем, подтверждения в семейных рассказах. Так или иначе, в 30-е годы уже за одну принадлежность к считавшейся «неблагонадежной» фамилии человека могли арестовать, не разбираясь.


[Закрыть] ваш муж по фамилии был.
Множество нынче опасных фамилий…
Никак за нее под арест угодил».
 
 
Варя лицом побелела: «Нелепость!».
А на селе говорили о том,
Что занимал он хорошее место, –
Освобождая, пеклись о другом.
 
 
И верно: прислали ветеринара –
Павлу не ровня, названье одно,
Слухи зато хорошо собирал он.
«Стукач», – говорили, косясь на него.
 
 
В селе еще нескольких арестовали…
Павел, узнала Варвара, скрывал,
Что в районцентр его вызывали,
Где доносить на крестьян отказал.
 
 
Ветврачу новому очень хотелось
Авторитет поскорей заслужить,
И проявил он изрядную «смелость»,
Взявшись предшественника чернить.
 
 
«Народа враг», – сказывал. Путались люди:
Павел был добрым помощником им,
Но что как, и верно, преступник вдруг будет?
Варе грозить стали: «Дом твой спалим!
 
 
Езжай!» Варя голову гордо носила.
Не ехала – мнилось: бежала б она.
«Следить прислан, шельма! – Матвей пояснил ей. –
Варвара Прокофьевна, вам здесь беда.
 
 
К сыну езжайте. Коль муж ваш вернется,
Вас, верно, сумеет у сына сыскать», –
Матвей наугад говорил что придется:
Надо сестру зятя было спасать.
 
 
Варя уехала. Первенца-сына
В семнадцать годочков Бог дал ей родить.
Павел недаром гордился Ефимом –
Тот с детства хотел на отца походить.
 
 
Умный, прилежный, толково учился.
Учил и родитель работе своей –
Часто при Павле Ефим находился
И знал все секреты отцовские в ней.
 
 
Ефим тоже сделался ветеринаром:
Первым в родне кончил он институт,
Работать его в Подмосковье послали.
Здесь принял мать – обрела свой приют.
 
 
(У Павла и Вари была еще дочка –
Вера. Замужняя. Им подарить
Дети успели по два уж внучочка,
И чаяло вновь прибавление быть.)
 
 
Варя о муже страдала безмерно.
Хорошей женой она Павлу была:
Доброй хозяйкой, заботливой, верной.
А думалось: быть еще лучше могла.
 
 
Матрена в печали ее утешала –
В Москве повидались. Боялась за дочь:
Кабы ареста над той не бывало,
А то ведь придут, как за Павлом-то…в ночь.
 
 
С Грушей тревогою мать поделилась –
Приехала ту навестить. Один взгляд –
Что и Груша в беде, ей мгновенно открылось:
Глаза помутневшие, губы дрожат.
 
 
«Что с тобой?!» – «Мамочка, жалко мне Варю». –
«Жалко-то жалко, но дело не в том,
Детьми от меня ничего не скрывали,
А нынче… Повздорила, что ли, с Петром?
 
 
Не обижай его, Груша, не надо.
Он в доме хозяин, в семью всё несет,
Коли и в чем согрубил без огляда,
Остуды в любви бабья кротость спасет.
 
 
«Ой ли?» – «А ты на меня не равняйся!
Я не пример, сама думать должна.
Судьба Петра трудная… Мужу покайся,
Что не права, – жене мудрость нужна».
 
 
Груша заплакала: «Он ушел, мама!
Петя ушел!» – «Как ушел?! Почему?!
Куда?!» – «Ох, родимая, если б я знала!
Петечку я больше жизни люблю.
 
 
Разве, скажи сама, худо мы жили?
Жили в любви… Вспоминаю теперь,
Как нашего Ванечку мы хоронили, –
Боль, а всё легче, чем нынче. Поверь!» –
 
 
«Груша, уймись. Ох, накликаешь горе! –
Воскликнула мать. – Да в уме ль ты своем?!» –
«Какой, мама, ум?! Со мной деточек трое,
Четвертый под сердцем – я чую нутром.
 
 
Брюхата я, мама…» – «А Петя-то знает?
Не схоже, голубушка, то на него,
Что четверых он детей оставляет!
Скажи правду: вышло у вас с ним чего?
 
 
Уж ты не таись». – «Правду я молвлю, мама, –
Голос у Груши был звонкий, живой,
Речь тороплива: – Вчера муж сказал мне,
Что жить он не станет уж больше со мной.
 
 
Собрал вещи, вышел. Как я голосила!
Мертвых и то в землю тише кладут.
Но по лицу его ясно мне было,
Что ничего не поделаешь тут.
 
 
Суров был лицом. Дочерьми поклянуся:
Обиды Петру от меня никакой!
Бывает, конечно, на мужа сержуся –
Лишнего слова не скажет со мной.
 
 
Мне своей службы не доверяет –
Обидно! Я б стала кому говорить?
Но гнев мой, мелькнув, так же скоро и тает,
Петя б не стал оттого уходить.
 
 
Он меня любит! Не словом сказался –
Лаской своей. Еще позавчера
Так жарко, так нежно со мной миловался…
И вдруг… он не знал, что беременна я.
 
 
Я еще Петечке не говорила –
Хотела увериться, после б узнал…»
Матрена тут Грушу в сердцах побранила:
«Дура! Сказала б, когда убегал!
 
 
Ах он подлец! Нет, не верю! Не верю!» –
Груши суровый мать встретила взгляд. –
«Если рожденных детей не жалеет,
Как нерожденный воротит назад?
 
 
Сама не хочу так. Ко мне муж вернется.
Не к детям. Посмотришь. А нет, так пущай!
Я не держу его! – Голос той рвется,
Дрожит. В нем отчаянье слышно, печаль. –
 
 
Петечка мой! Кабы мне наказали
За него умереть, померла б в тот же миг!
Али где жарче его приласкали?!» –
Голос у Груши сорвался на крик.
 
 
Заплакала горько. Матрена молчала.
Что и сказать? Худо дело! Петра
Она с малолетства ужель даром знала?
Пришла бы на ум ей такая беда?
 
 
Предчувствием матери вздрогнуло сердце:
Петр бы воду зазря не мутил.
Взглянуть на него б хоть разок, присмотреться –
Как на духу бы ей правду открыл.
 
 
Не смел бы солгать! Миновала неделя
И… Петр вернулся. Смотрел на жену
Взглядом спокойным, ничуть не робея.
Сдержалась на шею повиснуть ему.
 
 
«Зачем ты пришел?» – «Обсудить надо, Груша…
Как будем жить…» – «Чего тут обсуждать?
Коль я не нужна тебе, ты мне не нужен!» –
С нарочитой злостью спешила сказать.
 
 
Грозно сверкнули глаза Аграфены. –
«Красавица ты!» – вдруг ответил он ей. –
«Назад не приму тебя после измены!» –
«Я верен тебе, – жене молвил своей. –
 
 
Назад же, и верно, не будет дороги.
Семьей нам не жить. – Подкосились ее,
Не чаявшей слов тех, ослабшие ноги.
Припала к Петру. – Что с тобой?» – «Ничего.
 
 
Приникнув к груди его, словом ласкала: –
Петечка, мой ненаглядный! Прости,
Если я злое тебе вдруг сказала!
Кручину с души моей ты отпусти.» –
 
 
«Грушенька! Чем же утешить, родная?
Сроду я не был сердит на тебя,
А как объясниться теперь нам, не знаю». –
«Другой, значит, нет? И довольно с меня.
 
 
Хороший мой! Петя, не стой на пороге.
Входи! – По лицу Аграфены прочесть
Никто не сумел бы и тени тревоги. –
Мне счастье уже, что ты рядом-то есть!
 
 
И дочки скучали…» – Никак не давала
Петру Аграфена сама говорить.
Страшное что-то умом понимала,
После чего будет трудно ей жить.
 
 
«Куда ты пойдешь? Оставайся!» – просила,
Когда, много затемно, муж уходил. –
«Нам вместе нельзя жить, – напомнил тоскливо. –
Комнату, Грушенька, я получил.
 
 
Смогу – навещу тебя…» – «Скоро же дали!
Да что ты на службе своей-то сказал?
Ты ж коммунист! Ведь тебя порицали,
Что бросил семью?» – «Я семьи не бросал.
 
 
Я адрес сменил. Про всё после узнаешь.
Поздно уже». – «Оставайся, родной!
Словечка ты лишнего слышать не станешь.
Мне б только побыть одну ночку с тобой.
 
 
Когда еще свидимся?» – Петр был мрачен.
Глаза его быстро скользнули по ней. –
«Сказала родным, что ушел?» – «Как иначе?!» –
«Правильно! Сразу узнать им верней.
 
 
Мерзавцем ославят, да это неважно». –
Чуяла Груша, что сам себе врет.
Не улыбавшийся ей ни однажды
В странной улыбке скривил Петр рот:
 
 
«Что приходил я, не сказывай, Груша.
Повторяй всем одно: “Мы расстались навек,
Ибо и жили давно уж недружно,
И негодящий мой муж человек”.
 
 
Ври про измену». – «Как молвить такое?! –
От слов его сердцем терялась жена.
И всё яснее ей было дурное,
Что облечь оба робели в слова. –
 
 
Петечка!» Молча обня́л у порога.
Вдруг захотелось ей так, как давно,
В детстве наивном, иметь веру в Бога,
Ибо один мог спасти Он его.
 
 
«Брюхата я, Петя», – сказать догадалась. –
«Ошибки не может быть?» – тихо спросил.
Мелькнули в лице его ужас и жалость. –
«Нет. Точно знаю». – «Еще поглядим…» –
 
 
«Чего глядеть, Петя? Аль я не рожала?
Не молодуха – в сомнениях быть.
Когда уходил ты, уже правду знала.
Как теперь быть-то?» – «Изволь уж родить.
 
 
Злодейство не вздумай творить над собою!»
У Груши с души словно камень упал.
Не то чтоб исполнила всякую волю,
Но было приятно, что так ей сказал.
 
 
В ответе заботу почуяла, силу.
Дрогнуло нежностью сердце Петра:
Пуще былого казалась красивой.
Вспомнил, глаза отводя: «Мне пора».
 
 
Не уступил ей – теперь не остался,
Недолго, однако близ дома ходил,
И, едва дочки уснули, – дождался,
Ключом сам чуть слышно он дверь отворил.
 
 
Груша ждала его – глаз не смыкала,
Надежда жила в ней, что Петр придет.
Безмолвно, счастли́во его обнимала,
Краткость радости той разумея вперед.
 
 
Дочкам казаться не мог он позволить –
Не поймут. И они про отца должны знать,
Что бросил семью, хоть их горько позорить.
Алевтиночке только исполнилось пять,
 
 
Марине – одиннадцать, десять лет – Зое.
«Может, когда-то и будем вновь жить, –
Жене дал надежду, – под крышей одною.
Но нынче придется, пойми! порознь быть.
 
 
«Вытерплю, Петечка!..» – Так о причине
Злых перемен не узнала она.
О́бнял, прощаясь, жену торопливо,
Зачин лишь зори угадав из окна.
 

19. Предположения

 
Григорий был зол на Петра. Не жалея
Слов резких, он гневно о нем говорил:
«Как смел, гад, с сестрою расстаться моею?!
Знал бы, где прячется, точно б убил!
 
 
Ей-богу, убил бы! Не веришь мне, Соня?
Четверых детей бросить! Он был мне как брат,
Но, ежели с горя что станет с сестрою,
Кончить судьбу его я буду рад!»
 
 
Соня, заметил, в ответ улыбалась –
Грозящий Григорий казался смешон.
(Гневливости мужа давно не боялась.)
«Да что, Петр совести, что ли, лишен?
 
 
Еще коммунист!» – «Есть, должно быть, причина», –
Спокойно и просто сказала жена. –
«Причина одна: семьянина личина
Не по нему – надоела она». –
 
 
«Ужели тринадцать годов притворялся?» –
«А хоть бы и так! Знал бы, с дурой какой
Сестру позабыв мою, нынче свалялся,
Лежали бы оба в могиле одной!
 
 
Я не шучу!» Соня смехом давилась.
Сердцу же было совсем не смешно.
Мыслям ее подозренье открылось,
О коем и молвить, казалось, грешно.
 
 
А всё ж … «Неужели ушел из-за Вари?
К поступку был повод: супруга врага
В родне – клеймо. Или Петру подсказали,
Иль сам смекнул, служба коль дорога.
 
 
Кто его знает, где нынче он служит!
Опасается членом быть “вражьей” семьи?
Трусит? А может, и вправду, так нужно?
И осуждать мы Петра не должны?»
 
 
Ольге Ивановне всё рассказала –
Своя ведь. Вздохнула та тихо в ответ:
«Кабы в Москве увели, я б узнала,
Жив твоей Вари супруг или нет». –
 
 
«Клянусь, я бы вас никогда не просила!» –
«Не зарекайся. А вдруг пригожусь?
Другим узнавать не однажды ходила». –
«И вы… не боитесь?!» – «Кого? Не боюсь.
 
 
Он, Соня, не подлый… Как взяли в солдаты,
Прошел две войны, ранен был тяжело…
На фронте и выдвинулся». – «Не надо! –
Про чекиста я знать не хочу ничего!» –
 
 
«Как скажешь». – Тут сразу подумали обе,
Что Петр, быть может… Лояльность к родне
Боролась с немым отвращением в Соне,
Но знать не могла она правду вполне.
 
 
«Соня, родные еще к вам бывают?» –
«Меньше. Кровати поставили мы.
Видите? Дочкам». – «Твой муж удивляет». –
«Он дорог мне. Сердцем близка я к любви.
 
 
Спасибо за то, как со мной говорили». –
«Умница! Я предала своего:
Фамилию Лёне недавно сменили.
Очень теперь на душе тяжело». –
 
 
«Георгий Петрович бы понял вас». – «Разве?» –
«Он вас просил выжить любою ценой –
Не вы ли мне молвили?» – «Но не столь страшной –
Ценою попрания крови родной.
 
 
Сонечка, сыну отца я сменила!» –
«Кровь невозможно никак заменить,
А на бумаге… ведь это фальшиво!» –
«Умеешь же ты утешителем быть.
 
 
Спасибо тебе… Надя очень страдает.
Была ко мне. Что у Сережи есть сын,
Пусть лишь по бумагам, ее унижает.
Не донесла, а то сели б мы с ним.
 
 
Может, еще донесет от обиды». –
«На мужа? Как можно?!» – «Чем пуще любовь,
Тем больше тропинок к безумству в ней скрыто…
С Сережей они двоюро́дная кровь.
 
 
Не по закону – по просьбе венчали». –
«Нельзя кровь мешать… Как же это они?» –
«Не первые. В книгу-то их не вписали…
За мачехой есть моей доля вины.
 
 
Была она женщиной очень культурной –
Августа Степановна, доброй была,
А за отца моего вышла трудно –
Вдовой с годовалым осталась одна.
 
 
Больше ей некуда было податься.
Свели их знакомые. В детстве моем
Супруг ее первый родней мне казался,
Так часто та вслух вспоминала о нем.
 
 
Сережи отца она очень любила.
Сережа, понятно, не помнит его.
Тот был из Казани. Родни его было
Много, а ведь не помог ей никто!
 
 
Хотя бы копейку однажды послали!
Нет! А узнали, что вышла она
Замуж опять, и писать перестали.
Студент был Сережа – пришло два письма.
 
 
Звали к себе: “Сына уж покажите”.
Рада была. Ехать брат не хотел.
Отец мой сказал: “Поезжай, погостите”, –
Причиной отказа стать явно робел.
 
 
Послушал отца моего. Погостили:
Дядя Сережи на свадьбу-то звал –
Дочку его выдавать должны были –
Надю. Не выдали – брат мой украл!
 
 
С первого взгляда ему полюбилась.
И он ей. Мой брат совершенно был чист,
Робок, – впервые с ним чувство случилось,
Жених же старик, как по осени лист.
 
 
Наде доверчивой с детства внушали,
Что вряд ли завидная ждет ту судьба, –
В семье некрасивой и глупой считали.
“Берет старик, радуйся, – хоть чья жена”.
 
 
Красою, и верно, Создатель обидел –
Не всем быть красивыми. Горе ее
Сережа мгновенно и ясно увидел.
В Казань ехал с мамой, назад без нее.
 
 
Августу Степановну бросил в Казани
И с Надей в Москву спешно – день до венца.
К отцу моему пришли, всё рассказали,
Хотя осужденья боялись отца.
 
 
Но он не в обиде был: “Выкрал невесту?
Молодец! Старику владеть юной грешно.
Двоюро́дные вы? Повенчают по чести.
Иначе и думать не смейте – смешно!
 
 
Вопрос о цене”. – “Коль без записи в книгу –
В обычную цену, – священник сказал. –
Есть ли родство, нет ли, – в церкви не видно, –
Разумную, скромную сумму назвал. –
 
 
А коли вам надо, чтоб в книгу вписали,
Добавить извольте уж – мне рисковать.
Одна ведь фамилия – скроешь едва ли,
Что к архиерею тут надо писать”.
 
 
Весьма экономно и быстро венчались.
Августа Степановна в слезы: “Сынок!
Что ты наделал? С родней согрешаешь!” –
Из Казани вернулась, да к свадьбе не в срок.
 
 
За новобрачных отец мой вступился:
“Какая ж Надежда Сергею родня?
Родней воспитать надо. Славно женился!”
Надя невесткой послушной была.
 
 
Все вместе и жили. “Сережа, Сережа,
Да что ж ты на дом наш зря страху нагнал? –
Потом говорил ему тесть. – Ты хороший.
Я б тебе Надю с поклоном отдал”.
 
 
Такая вот быль. Очень любят друг друга…
Гнусно, что стала я им поперек…
Подождем еще год – разведемся. С испуга
Можно всю жизнь жить. И так мне помог!»
 
 
Соня не слушала. В мыслях иное.
Думала тихо и горько она:
«Разлука Арсеньевых – нам с Гришей горе.
С их свадьбою связана наша была.
 
 
А если за ними вслед мы разойдемся?» –
«Глупости, Соня! И в ум не бери.
За жизнь, как умеем, так нынче деремся.
Судьбы людей искалечены, злы.
 
 
Не слишком суди ты чужую разлуку». –
«Любил бы, ушел бы от службы такой,
Где причинить семье требуют муку». –
«Со службы пускают легко не любой.
 
 
Форму не носит?» – «Жена не видала –
Так говорит. А Бог знает ее!
Она бы, любя, ему всё оправдала,
В огонь бы и в воду пошла для него». –
 
 
«Хорошая, значит… О, самым хорошим
Бог почему-то на плечи кладет
Самую тяжкую, Сонечка, ношу.
Видно, за то, что подлец не снесет.
 
 
Ну, я пойду. У тебя засиделась.
Лишнего ты про меня не болтай…»
Год, щедрый бедами, Соне хотелось
Перелистнуть, торопя календарь.
 
 
Близок декабрь! Ее сердцу мнилось:
Лишь бы скорей наступил новый год –
Всё бы тяжелое к счастью решилось,
А новых не знали бы в жизни невзгод.
 

20. Новогодний подарок

 
В конце декабря к Соне выбралась Настя.
Не близко жила она – с краю Москвы
Другого, но были обеим за счастье
Нередкие встречи. Боль знала сестры.
 
 
Настя с тоской нетерпенья глядела
На дочерей Сони. «Если б прижать
Свое дитя к сердцу!» – Надежду имела,
Племянниц с улыбкой привыкнув ласкать.
 
 
Ее обожали в ответ те. «Молилась
Ты б, Настя», – учить стала Соня ее. –
Настя в ответ лишь смущенно кривилась: –
«Нет, Соня, – церковь, увы, не мое.
 
 
Чужой себя чувствую». Дети Матвея,
Что были Авдотьей ему рождены
После разлуки, росли, тяготея,
К неверью под действием внешней среды.
 
 
Соня сестру не неволила. Настя
Год новый с нею любила встречать.
Муж, покоренный ее женской властью,
Настеньке в этом не мог отказать.
 
 
И Нюра бывала с супругом. Все трое
Собирались сестер в новогоднюю ночь,
Даже тогда, когда стол новогодний
Считался по всей стране канувшим прочь.
 
 
Новый год одно время не отмечали –
Как праздник России, которой уж нет –
Царской. Потом отмечать снова стали.
«Настя, встречаешь у нас? – «Видно, нет.
 
 
Нестор зовет к родным. Мне неудобно
Не уступить ему хоть один раз.
Ты не обидишься?» – «Нет! Ради Бога!
Позже заедешь. Мир важен меж вас». –
 
 
«Загодя к вам. Привезла всем подарки –
Ты передашь в новогоднюю ночь, –
Настя вздохнула. – Мне быть вдали жалко.
Если бы случай какой мог помочь!
 
 
Авось еще выпрошусь!» – «Слушайся мужа!» –
«Пусть он меня слушает!» – Настя в ответ.
Одета была первых модниц не хуже,
Да глаз от тоски души мерк ее свет.
 
 
Так напряженно, с укором, смотрела,
Словно в бездетности кто виноват.
С жалостью Соня на Настю глядела,
Та угадала, смутясь, сестры взгляд.
 
 
«В этом году есть подарок для Гриши.
А то ничего никогда не дарю –
Неловко». – «Зря, Настя… Зачем траты ищешь?» –
«Да это пустяк. Грош цена-то ему».
 
 
Из сумочки зеркальце Настя достала.
Маленьким, кругленьким было оно.
«Я ж на зеркальной на фабрике стала
Работать. Считай, сотворила его!»
 
 
Радостно Настя при том засмеялась:
Нестор работать ее б не пускал,
Но без детей жена дома считалась
Не при делах, и перечить не стал.
 
 
(Пойти на работу сама настояла.)
«При фабрике есть магазинчик у нас,
Пришло в ум купить, – она Соне сказала. –
Безделица, но шибко радует глаз».
 
 
Смеялся Григорий: «Ну, Настя, чудна́я, –
Думал, подарок до срока смотря. –
Зеркальце – бабье. Про это-то знает?» –
«В машину повесь». – «Засмеют с ним меня.
 
 
Что это, скажут, за дамские штучки?
Советский таксист я! Сама не возьмешь?» –
«Есть у меня. Вдруг какой будет случай…
Измажешь лицо, глянешь да оботрешь…»
 
 
Повесил. «Сниму скоро!» – думал. Морока
Слушать жену: всё, казалось, висит
Зеркальце тонкое криво да плохо,
Да портит кабины внушительный вид.
 
 
Но выкинуть жалко, как будто… Такое
Милое глазу казалось оно
И беззащитное, хрупкое, что ли,
Что прижилось, к удивленью его.
 
 
Ездил неделю. До Нового года
Было два дня, когда сели к нему
Утром морозным подвыпивших двое
И адрес назвали Москвы на краю.
 
 
Поехали. В зеркальце глянул дорогой –
Увидел: наставили сзади наган.
Если Григорий бы веровал в Бога,
Спасенье защите Его б приписал.
 
 
Пригнуть успел голову. Все ж таки пуля
Задела. Почувствовал: кровь потекла,
Но боли не чуял он. Не потому ли,
Что в шоке был? Рядом другая прошла.
 
 
Глянул назад. «Что ж вы так?..» – «Промахнулся!
Я промахнулся! Как быть так могло?!» –
Вскрикнул бандит. Затем зло матюгнулся
И рассудил: зачем труп им его?
 
 
Вдруг их поймают?.. «Мужик ты неглупый.
Думаю, всё поймешь. Ну, вылезай!
Только молчи, а не то станешь трупом!
Нужна нам машина. Ключи отдавай».
 
 
Григорий мотор заглушил. Хлопья снега
Падали, тая, ему на лицо,
Когда молча вышел. «Ключи! Ну!» – «Я не был
Трусом досель. Не боюсь подлецов.
 
 
Я коммунист», – Гриша молвил спокойно,
Ибо везенье свое понимал.
Угроза бандюг была смеха достойна –
На глазах у прохожих он многих стоял.
 
 
Едва ли убьют здесь. – «Ключи!» – прошипели
Бандиты, оплошность и сами смекнув.
Увидеть, в какой руке держит, успели,
Но лишний боялись привлечь взгляд и слух.
 
 
Он же движение сделал рукою,
Будто бы в снег быстро бросил ключи.
«Ищите!» – «Ах, гад, разберемся с тобою!» –
Стал грозить молодой. Старший крикнул: «Ищи!»
 
 
Оба – к сугробу. А Гриша – в машину,
Благо, ключи-то в ладони зажал,
Набрал быстро скорость. Припомнил причину
Стекающей крови, проехав чуть, встал.
 
 
«Мальчик, а мальчик, – приметил ребенка,
Шедшего в школу, – ты можешь сказать,
Где здесь милиция?» Голосом звонким
Спросил с любопытством тот: «Вам зачем, дядь?»
 
 
Григорий ответ вышел дать, из машины,
И… рухнул в снег. Удивлялись врачи,
Что долго был в памяти, – ранен навылет
В голову! Крепких таких поищи!
 
 
Пуля счастливо прошла: не задела
Жизненно важного. Скоро в себя
Пришел и допрошен был первым же делом –
В палату милиция уж прибыла.
 
 
Всё изложил. Вел рассказ свой со страстью.
Деньги в машине нашли у него.
Много – украденные. «Ваше счастье,
Что живы! – Сержант пожал руку его. –
 
 
Это опаснейшие бандиты!
Ограбили банк! Повезло шибко вам:
Будь третья пуля, вы были б убиты,
Да всего две содержал их наган.
 
 
Самоуверенные! Считали,
Что не хитро́ в упор будет убить.
Случись вам увидеть их вновь, вы б узнали?» –
«Конечно!» – «Нам есть кого вам предъявить.
 
 
Уже задержали. Оправитесь только,
Попросим зайти». Сержант адрес назвал
И, не надеясь на память нисколько,
Его на бумаге пером записал.
 
 
Благодарил за содействие власти.
Темнело в окне. В этот вечер ждала
Мужа с работы, не зная напасти,
Соня, как все до того вечера.
 
 
Стало тревожно ей к ночи: Григорий
Долго не шел. «Неужели арест?» –
Похолодели у Сони ладони,
Вздрогнув, та спрятанный тронула крест.
 
 
Вот и звонок! Соня дверь отворила
И замерла: в дверь носилки внесли,
С них ее муж улыбался счастливо,
Взгляд уловив побледневшей жены.
 
 
Знал, будет Соня его волноваться.
Нет, всё ж недаром врачей убеждал:
Лучше от раны ему оправляться
Дома. Сначала их тем напугал,
 
 
Потом согласились. Григорий грозился,
Что коль не так, то он встанет, уйдет.
И, если мужеством так отличился,
Как отказать, раз велит патриот?
 
 
Махнул врач рукой: «Делать вам перевязки
Будет сестра – на дом к вам приходить.
Отпускаю домой. Ваша рана опасна
Не столь, как должна по законам всем быть». –
 
 
«Спасибо вам, доктор». – Григорий довольно
Глядел на жену. Вся в бинтах голова
Была у него: – «Испугалась зря, Соня.
Встану! Но чуть не убили меня!»
 
 
Охотно ей медики всё поясняли.
Случай особый в больнице такой;
За сутки неполные все уже знали:
«Гордитесь, гражданка. Супруг ваш – герой».
 
 
Потом сам рассказывал. Горькие слезы
Соня сдержать не умела в глазах
При мысли о близости смертной угрозы.
Знаком бесценным муж видел тот страх.
 
 
В чувствах ее сомневался он прежде –
Слов не слыхал от жены о любви.
Жил, что обронит их, смутной надеждой,
Но и слова стали вдруг не нужны.
 
 
Понял по взгляду: любила, любила!
Сердце ее испытать не хотел
Страхом, однако сегодня, счастливый,
Винить в своей ране судьбу не умел.
 
 
А Настя… Год новый у Сони встречала.
«Зять ранен, надо сестру поддержать», –
(Что возразить мог бы Нестор?) сказала.
Григорий, с той встретясь, всё вспомнил опять…
 
 
О случае этом наверх доложили,
И, оценив скоро зеркальца роль,
Их для машин в производство пустили –
Россия зеркал тех не знала дотоль.[31]31
  В СССР 30-х гг. было мало автомобилей, и предупреждающая от аварии функция автомобильных зеркал еще не была актуальна для советских машин. Даже на импортных, ставших первыми советскими такси, легковых машинах марки «Рено», адаптированных французами для нашей страны, зеркала (как заднего, так и переднего) вида первоначально не устанавливались – машины ездили без зеркал.
  Первые зеркала заднего вида стали производить в СССР после описанного случая, произошедшего в конце 1935 года, по образцу Запада, где такие зеркала уже были известны.
  Зеркала переднего вида появились в СССР не раньше 1950-ых годов, так же как как заимствование с Запада, где они вошли в эксплуатацию раньше.


[Закрыть]
 
 
В кабине перед водителем стали
Крепить зеркала: чтоб шофера глаза,
Что сзади творится, доподлинно знали –
Оставить салон без контроля нельзя!