Текст книги "Жизнь. Дуэль. Судьба"

Умная Эля понимала, что замужество это Ляле надо, как зайцу стоп – сигнал, но говорить об этом с подругой было бесполезно. Ляля таяла при одном упоминании имени любимого, да и сколько Элька её помнила, та в любовь бросалась, как в атаку, грудью на амбразуру.

Вокруг Ляльки вечно кипели шекспировские страсти. Она всю жизнь прибывала в раздрае, впрочем, у полукровок (а Лялька была смешением опасным; папа – еврей, а мама ещё неизвестно, что за ком с горы) душевный раздрай в крови. Ситуация приблизительно такая: Иван плюс пятая графа. С этим жить можно, но трудно!

Но на еврейскую девушку пепельная Ляля не походила совсем. Курносая безголовая хохотушка, с глазищами. Но раз убеждённый сионист Вадим с ней, то она, безусловно, хоть какое – то отношение к древнему народу имеет.

Басист Миша часто в шутливой манере (обычно после первого разгоночного кофейника) пенял Вадиму, что он, связавшись с Лялей, предаёт свой многострадальный народ, и что он (Миша) готов побиться об заклад, что Лялька не еврейка.

На это Вадим резонно ему советовал биться обо что – нибудь другое, так как Ляля хоть и половинчатая, но наша! Вадим делал бровями, Ляля вспархивала на сцену, и в зал лилась еврейская песня про маму. Миша плакал и мягчал до следующего кофейника, потом опять рвался биться об заклад и так иногда до четырёх кофейников, то есть, до четырёхкратного исполнения древней песни.

Сейчас Эля понимала, что Ляльку догоняет очередной раздрай. Вадим был фруктом ещё тем! Избалованный сынок неприлично обеспеченных родителей, из семьи, где мама была лидером и давлела над всеми.

Сын в четыре года принял из её рук прекрасную скрипочку и не выпускал её из своих рук до полного окончания музыкальной школы. Успешно закончил консерваторию, а потом вдруг как – то вырвался из – под контроля и пошёл лабать по ресторанам.

Мама закатывала умирающего лебедя, падала в смертельные обмороки, не больно хлопаясь на дорогой пушистый ковёр, но, как говорится: поезд ушёл. Сынок стал неуправляемым, да ещё любил заглянуть в рюмочку, а что касаемо женского пола, то просто спасу не было от бесконечных Наташ, Тань, Ир и прочая.

А когда на горизонте замаячила кабацкая Ляля с гладеньким кукольным личиком и с маленьким сыном в придачу, мама забила тревогу. Что – то внутри её материнского сердца подсказывало, что эта куколка – акула ещё та! Так, что Эля не завидовала дальнейшей судьбе подруги.

Она заранее предполагала летальный исход этой «лав стори». Но влюбиться так же сильно и стремительно, как Лялька, хотела, очень хотела! Она с надеждой и затаённой мольбой смотрела на своего южного избранника и ждала ночи, как лекарства от тоски и холода в душе.

Сиреневая ночь накрыла всех усталостью и истомой, потихоньку стали разбредаться по комнатам, парами. Эля дрожала коленками, холодела руками, и всё думала о том, как же она будет обнимать грузина своими такими озябшими руками?

Мираби уже почти погибал от любви, когда, наконец, они добрались до кровати. Всё произошло энергично и кратко. Ещё раз подтверждая мысль классика о том, что ожидание счастья и само счастье – это две совершенно разные вещи.

В постели грузин оказался не выигрышным и не убедительным. Он не был прекрасным букетом в роскошной вазе любви, а был всего лишь чахлой гвоздикой в стакане. Это озадачивало и оскорбляло.

Утомлённый и счастливый, Мираби быстро уснул, а Эля ещё долго лежала без сна, глотая злые солёные слёзы разочарования. Хитрила – мудрила, и оказалось при гробовом интересе: ни Богу свечка, ни чёрту кочерга. А Эля хотела: и чёрту кочерга, и Богу свечка! Ну почему, почему у неё, только у неё так не бывает? «Проклята! Как пить дать, проклята!» – думала Эля, тихо сморкаясь в подушку. И Лялька эта сволочная, подползла змеёй с медовыми устами. Ведь наверняка попробовала счастья этого, точно попробовала! Уж эта пройдисвет – Лялька, как бы ни была влюблена, лишнего туза в рукаве всегда имела! Вот попробовала и отдала: «На тебе, Боже, что мне негоже!»

Грузин ещё спал и видел сны, когда ранним утром Эля спустилась на веранду в уверенности, что там застанет и допросит Ляльку со всем должным пристрастием.

Уверенность застать коварную Ляльку на веранде происходила от того, что вчера утомлённая компания гуськом потянулась спать, не задумываясь о том, что стол остался не прибранным. Аккуратист Вадим проследить за этим уже не мог, так как его накрыло хмелем и зовом плоти. Но выговор поутру за такой непорядок получить предстояло именно предмету его обожания. А значит Ляле и никому другому!

На чисто прибранной веранде Ляльки не было, но из боковой кухоньки доносился божественный запах блинчиков, и Эля направилась в кухню. Ляля стояла у плиты и жарила тоненькие ажурные блины на трёх сковородках.

На столике уже стояла такая солидная стопочка этих блинов, что по Элиному раскладу получалось – спать Ляле пришлось совсем чуть – чуть. Сама Ляля просвечивала силуэтом сквозь рубашку Вадима. Эта новая мода из американского кино – по утрам надевать на себя вчерашнюю рубашку своего любовника сама по себе раздражала Элю.

А счастливые дурочки впрыгивали в эти несвежие рубашки, как в счастье, и напяливали их на себя, как ещё одно доказательство своего права на единственного и неповторимого. Раздражение сейчас Эле очень пригодилось, потому что в принципе на Ляльку злиться было трудно. Ну, дурочка! Ну, идиотка восторженная! Что с неё взять?

– Ну и чего это мы не на четырёх сковородках расположились? У тебя ж одна конфорка простаивает? – сладким голосом пропела Эля.

– Так нет больше сковородок, да и так на всех хватит. Садись, будем чай пить.

– Скажи мне, Ляля! – уже не пропела сладким голосом, а прошипела Элечка. – Ты это нарочно?

– Что нарочно? – взмахнула ресницами Лялька, – ты о чём?

– Ни о чём, а о ком? О подарке твоём, о грузине, с чего это ты так расщедрилась, что таким красивым мужиком разбросалась? Неужто настоящую цену ему не знала? И не ври мне, пожалуйста, про свою неземную любовь и про то, что никогда и ни с кем. Эти песни прибереги для Отелло своего доморощенного, а я хочу знать правду!

– Какую правду? Да о чём ты, Эля? Он что обидел тебя? Этого быть не может! Я знаю Мираби уже год! Он порядочный человек, да что у вас, в конце концов, произошло? Ты мне можешь толком объяснить?

«Не знает, не спала, не виновата!» просверкнуло молнией в Элином электронном мозгу, значит, и знать ей ничего не надо, и никому не надо!

– Да так, стремительный он больно! – томно потянулась Эля. Лялька счастливо и доверчиво улыбнулась в лицо подруги:

– Ну, вот и хорошо, вот и прекрасно, я рада, что у вас всё сладилось. Мираби хороший и очень добрый. Может быть, ты с ним счастье своё найдёшь, Элечка?

– Может, и найду! – мрачно улыбнулась Эля.

– А мы с Вадимом решили пожениться! Завтра заявление подаём! Я даже не верю своему счастью! – Лялька рассыпалась счастливым почти детским смехом, и так жалко стало её, хоть плачь!

Ну куда лезет? Куда лезет? Сожрёт её этот пёс талантливый с мамашкой своей стопудовой! Она хотела что – то осторожно – предостерегающее сказать, хотела, но не смогла. Глянула на Ляльку и уста сомкнулись.

На неё смотрела потрясающей красоты женщина в обрамлении такого плотного кольца любви, что Элины щёки заливало румянцем. «Ай да Ляля!» только и смогла подумать. Оставалось только надеяться на чудо.

Взлетев на второй этаж, Эля долго топталась у двери. От того, какое лицо будет на ней надето, когда она войдёт в комнату, зависело многое, в том числе и её, Элино, материальное равновесие. Грузина в комнате не оказалось.

Эля опять сбежала вниз, там уже сыпал присказками на своём родном языке Мираби. Язык певучий и музыкальный ласкал слух, и, хотя перевода никто не знал, однако все, кого природа наделила памятью и музыкальным слухом, с удовольствием повторяли и катали во рту круглые, как галька красивые грузинские слова.

О, если бы хоть один из них знал, какие грязные ругательства они выбрасывали во вселенную! Но всем было уютно и весело и, конечно, больше всех веселился грузин. Он – то знал, что говорил!

Элино появление Мираби почувствовал спиной, вздрогнул, оглянулся искательно и наткнулся на Элин влюблённый и незамутнённый взор. В город вернулись поздно: то ли в гостиницу ехать, то ли Элю провожать? Дилемма.

Проводил, помялся у подъезда, потом рванул за Элей в лифт, и был приглашён, что называется: «на палочку чая». То ли грузин встал на котурны, то ли Лялино предстоящее замужество требовало форы, но скверный осадок от вчерашней ночи растаял, если не совсем, то частично. Будущее, при мастерстве Эли и рвении Мираби, вселяло надежду.

За год сыграли две свадьбы, первая Лялина прошла комом. Ляля всё пыталась обернуться во флёрдоранж, закутаться в фату, но Эля кричала на подругу и топала ногами:

– Ляля! Какая фата, какие дружки, какой букет невесты? Одумайся! Тебе скоро внуков нянчить! Пришла, расписалась и ушла! И никаких белых платьев. Строгий костюм и скромный букетик.

– А шляпку, ну хотя бы шляпку можно? – не унималась тщеславная Лялька.

– Шляпку можно! – смилостивилась Эля.

На свадьбе жених опрокидывал рюмку за рюмкой, к концу вечера осатанел вконец, и синдром Отелло взыграл в нём в полную силу. Он носился за Лялей по всему залу, выдёргивал из рук партнёров и допрашивал строго и основательно. Подозревал и обличал.

Не удушил Отелло Лялю только потому, что никто не удосужился ему предъявить доказательство Лялиной измены в виде платка, расшитого по белому полю земляниками.

Элина свадьба, напротив, получилась скромная и достойная. Высокая, стройная, просто роскошная Эля и её грузин смотрелись, как дагерротипы сановных предков.

Эля была в причёске «плюнь мне в одно ухо» – копна прекрасных рыжих волос была уложена на одну сторону. С одной стороны лица Эля получалась роскошной импортной дивой, а с другой – царицей шамаханской.

Потекла спокойная размеренная семейная жизнь с дружбой домами. На работе подруги делились между собой заветными сердечными тайнами и самыми последними рецептами кухни народов мира. Но если для Эли замужество обернулось ступенькой вверх по лестнице жизни, то Лялю замужество упорно спихивало на самую её обочину.

Летали с Вадимом в Москву на прослушивание: образовалась вакансия в ансамбле «Лейся, песня!». Вадим успешно прошёл собеседование, вокал и прочие тесты, но накануне знакомства с коллективом наелся водки в «Праге» так, что ни о каком представительстве не могло быть и речи.

Он мертвецом валялся на гостиничном диване, и Ляля кудахтала над ним с мокрым полотенцем. Можно ещё было всё исправить, позвонить, объяснить, признаться, наконец! Ляля плакала, просила, но Вадим требовал продолжения банкета, вырвался из Лялиных объятий, унёсся в бар и к вечеру был ещё хуже, чем утром.

Ляля позвонила сама, насчёт Вадима её слушать даже не стали. Только недавно нежно простились с серьёзно и надолго запивающим клавишником. Ей неожиданно предложили явиться на прослушивания в бэк – вокал.

Ляля поблагодарила, сказала, что подумает и никуда не пошла, и, конечно, никогда и никому об этом предложении не рассказала, щадя самолюбие своего талантливого и непутёвого мужа.

Домой ехали пристыженные и недовольные друг другом. В голове у Ляли медленно просветлялось, стали мельтешить ещё разрозненные, но кощунственные мысли, в итоге обобщающие мысль: «А тому ли я дала?».

И если Вадим мог заспать и забыть обиду и сиюминутную разочарованность, то Ляля, легкомысленная добрая Ляля, никогда ничего не забывала и не прощала. В её голове уже плелись волшебные тонкие кружева новой, не омрачённой унижением и стопудовой мамашей, интриги с завлекательным сюжетом.

Пока Лялька путалась в соплях и мыслях о загубленной жизни, Эля шла к своему благополучию тропой, проложенной Мираби. Грузин открыл свой сложносочинённый бизнес и поднимал деньги буквально с полу. У руля мечтал поставить Элю с её расчётливым умом и звериной хваткой. Но та не спешила покидать свою тихую заводь, да и с подругой расставаться не хотелось.

Наконец, настало утро, когда Лялька ввалилась в контору, отсвечивая лилово – оранжевым фингалом. Последний всплеск ревности непонятого и не принятого гения, развёл супругов по разные стороны жизни. Ушла Ляля из роскошных апартаментов, одной рукой держа за руку своего маленького сына, а в другой болтались их необходимые каждодневные манатки. За остальным решено было вернуться попозже, с охраной.

Но никакого «попозже» не произошло. Вопрос был поставлен ребром: «Или, вернись, я всё прощу, или катись колбаской по Малой Спасской, в чём мать родила!». Ляля предпочитала колбаской, чем отбивной, в которую рисковала превратиться с помощью ещё так недавно желанного мужа.

За вещами к мужу поехали Лялины старшие братья с балансиром – грузином. Переговоры были недолгими, и вернулись посланцы с вещами и даже кое – какими драгоценностями. Но не было там того, что дарил Вадим, Короче: «подарки – не отдарки» это не про Лялиного мужа.

Из ресторана Ляле пришлось уйти. Каждый рабочий вечер Вадим умудрялся превращать в пытку для сорвавшейся с крючка жены. Он большее время проводил не у микрофона, а за столиком оркестрантов, где благополучно опрокидывал в себя кофейник за кофейником.

К концу вечера он уже просто держался за микрофон и слова песен не пропевал, а проговаривал, сбивался и нёс околесицу. Основная нагрузка вокала легла на Лялю. А конец вечера происходил просто трагично: Вадим цеплялся за Лялины руки, юбки, уговаривал, бесновался и требовал возврата к былому.

К былому возврата быть не могло: Ляля была опять востребована, опять счастлива, опять собиралась замуж. Эля слегка недоумевала. Всю жизнь Эля боролась, преодолевала и достигала.

А Лялька жила, как придорожная трава. Кому не лень, нагнулся и сорвал. Недолго поросла у обочины и на этот раз. Нашёлся не ленивый, нагнулся, сорвал, заобожал, и дело опять быстро пошло к браку. Было небольшое препятствие в виде жены где – то там, в далёком прекрасном городе Ленинграде, но оно как – то не представлялось серьёзной помехой счастью.

За тот год, когда Ляля опять примеряла свадебные головные уборы и витала в эмпириях, Эля сделала удачную рокировку с подачи мужа в серьёзный бизнес. Открыла несколько филиалов дочерних фирм, а это, учитывая хоть и дышащий на ладан, но ещё реально существующий советский строй, было не просто победой!

Это был рывок в сторону свободного и самостоятельного предпринимательства, с постепенным расширением границ. И пусть границы эти пока были обусловлены только общением со странами социалистического лагеря и странами экономических сообществ, но первый широкий, во всю ногу шаг к свободе был уже успешно сделан.

Эля моталась по городам и весям, продвигала какие – то безумные проекты, постепенно подминая под себя весь бизнес грузина. Грузин плавно переехал на позиции «подай – принеси». Личная их жизнь клонилась к закату, поскольку почти во всех пунктах пребывания Элю ожидали бесчисленные множества супружеских ипостасей, скреплённых договорами и успешным деловым содружеством.

К пятому году супружеской жизни Мираби решил вернуться на родину, в свой поющий и волнующийся неповторимый Тбилиси. Без скандала, щедро разделив бизнес, он уехал, освободив тем самым Элю от угрызений совести. Расставались цивилизованно – холодно. В аэропорту, провожающая его Эля, всё же ждала каких – то последних горьких слов, но ничего разрывающего душу не произошло. Грузин просверкнул в небе реактивной полоской и растаял без следа, как и не было…

Тридцатилетие Эля встречала свободной и так ни разу и не полюбившей женщиной. Были деньги, связи, красота, помноженная на богатый сексуальный опыт, но душа спала. Впереди была только пустота и тягомотина случайных встреч и небОльных разлук. Почему сердце молчало и не выбрало к тридцати годам ни одного избранника в посланцы божии? Где та умопомчительная любовь – страсть, которую она наблюдала вокруг себя, но не у себя? Неужто, действительно, проклята?

Юбилей Эля решила справлять по – европейски: широко и просто. С большим количеством нужных людей и парочкой бесполезных гостей, что называется: «для души». В эти «для души» вошла и Ляля, недавно въехавшая замуж, как в покорённый Париж, правда, не с тем, который… Но с мужем.

Избранник Ляли Эле неожиданно понравился: крепкий, красивый брутальный мужик. Ляля выглядела игрушечной в его могучих объятьях и казалась молоденькой неискушённой гимназисткой попавшей в сети разврата.

Ох уж эта Ляля! Чего не отнять у неё, так это умения себя преподнести в самом выигрышном свете: «Вот, мол, я, вся такая, как есть, вся как на ладони! И не виноватая я, что такая я вся протеворечивая и манкая!»

Короче, как та обезьяна из анекдота, мечущаяся между толпой красивых, и толпой умных. Искренне не знающая к кому примкнуть, ибо точно про себя знала, что она и умная, и красивая. Действительно, оставалось только разорваться между двумя этими ипостасями.

Гуляли долго и широко. Расставались уже на пути к рассвету. Ляля уходила из Элиной жизни, по – видимому, навсегда. Уходила под ручку с брутальным мужем, который вряд ли позволит ей вести дружбу с такой блистательной и не обременённой нормами морали женщиной, как Эля.

А что такое Эля, брутальный понял сразу, едва взглянув в омут глаз очаровательной юбилярши. Неожиданно больно было терять безголовую Ляльку. Не было никого, кто мог бы заполнить в Элиной душе пустоту, которую оставил растаявший Лялин силуэт. И не было любви, которая одна могла бы сделать для неё ненужными или хотя бы не главными и Ляльку, и бизнес, и деньги.

Под утро Эля возвращалась одна в свою большую двухэтажную квартиру. По иронии судьбы квартиру этажом ниже они с Мираби купили у одной из гневных старух – праведниц, одной из тех, что осуждали, но помнили, как Отче наш: «Ком цу мир, их либе дих! Вие вярс мит эйнен виски?»

Из двух образовали одну двухэтажную с шикарной винтовой лестницей и с «ту бэд рум». Именно из – за этой чудо – лестницы и была задумана вся сложная операция полной перепланировки двух квартир в одну.

Дубовая лестница вела из просторного холла в спальню. Лёжа на своей огромной кровати, Эля в который раз в жизни призывала на свою голову любовь, пусть губительную, неблагодарную, но любовь!

Днём Эля отправилась в магазин и на остановке зацепила взглядом знакомое светлое пальто. Пальто крутилось и визжало площадным матом. Эля подходила ближе и ближе, уже зная, на чьи плечи надето это пальто. Сероглазая сумасшедшая женщина, обёрнутая круговоротом грязных сеток, злобно обличала всех женщин мира во всех смертных грехах и кричала им вдогонку такие немыслимые мерзости, что оставалось только диву даваться.

Где сероглазая могла такие выражения услышать? Неужто придумала сама? Но для того, чтобы такое придумать, недостаточно просто сойти с ума. Надо было лет пять повариться на зоне или прослужить те же пять лет в дешёвом борделе. Что или кто возвел эту несчастную женщину в статус городской сумасшедшей, Эля знала, по крайней мере, догадывалась, но вот откуда этот с позволения сказать, сленг, понять не могла.

И хоть Эля жаждала любви и, несмотря ни на что, согласилась бы даже сойти с ума от страсти, но не так не эстетично. На худой конец, можно было представить себя в роли прелестной Офелии тихо и нежно отходящей в тень безумия, с венком прекрасных сказочных цветов в волосах. Но это чудовище оскорбляло взор и выворачивало стыдом нутро!

Осадок отвращения и жалости ещё долго преследовал Элю, но жизнь и бизнес гнали вперёд, катили волны карьеры в сторону загнивающего запада. И в результате хитрых сделок, лихо закрученных бизнес – планов, осуществление, которых, стало возможно вслед за развалом аббревиатурной империи, Эля познакомилась с Вернером, огромным светловолосым немцем. Они помотались туда – сюда друг к другу в гости, подбили бабки, рассчитали всю экономическую глупость любви на два дома.

И пришли к выводу, что надо соединиться брачными узами. Филиал в Германии обратить в головной и жить там. Сюда же наезжать по мере суровой необходимости. Квартиру Эля сдала надёжным людям (не Ляле) и укатила в Неметчину без сожалений и сомнений.

Брак с Вернером не был безусловно удачным, он был скорее всего нагаданным и лёгкого счастья не сулил: то ли сбудется, то ли нет! Уже на месте выяснилось, что Вернер большой выпивоха, проще говоря, алкаш.

Тихий такой алкаш – одиночка, выпить хотел всегда, просто и незатейливо, как поесть. Принимал свою дозу каждые полтора – два часа, становился галантным, весёлым и юморным. Смех его скрипел по их большому дому, как ортопедический ботинок. В каком бы конце дома Эля ни находилась, она всегда чувствовала степень градуса своего мужа.

Бывали дни, когда пропорции принятия духовной амброзии в виде шнапса, превышались, и Вернер просто сатанел от похоти. Шторка падала, он гонялся за Элей по большому дому.

Был он в эти дни даже немного страшен в своей сексуальной неуёмности, в таком состоянии он способен был овладеть даже холодильником. И не то, что Эля особенно его боялась, но это утомляло, сильно, причём, утомляло. Ей бы всё принять и ничего не менять – оно бы может было бы лучше.

Но надо было знать Элю с её стремлением к преодолению, порядку и стабильности во всём. Она была, как натянутая струна в своей борьбе за благополучие семьи, как трепетная лань все двадцать четыре часа в сутках начеку, а Вернер буквально склеивался от алкоголя.

Начались скандалы обратно противоположные тихому бюргерскому укладу мирного немецкого городка. Эля орала на мужа, осыпала его матерными русскими словами, вплетая в ругань певучую грузинскую брань и немного немецкого. Все её диалоги начинались приблизительно так: «Тьшени траки, мать твою, швайн»!

На острие этой круто замешанной интернационализации всех стран вызревал и спел крах очередной Элиной попытки взять счастье нахрапом. Спальня уже не будила Элиного воображения, и зеркальный потолок отсвечивал насмешкой. На четвёртом году супружеских баталий от немца осталось одно либидо.

Эля бродила по свободной стране, избавившейся от политических границ, страны с растворившейся по мановению волшебной горбачёвской палочки, стеной. Три года жизни забрал жлобский развод. При разделе имущества спившийся бюргер вписал в опись совместно нажитого даже бельевые прищепки, в количестве сорока штук. Прищепки Элю буквально свели с ума, и на суде она показала им кузькину мать в одном из самых удачных вариантов, опять же оставив коренным жителям о себе и о русских женщинах добрую память.

Уезжала Эля твёрдо уверенная, что есть и её лепта в том, что ещё долго никто не дерзнёт повторить ошибку Адольфа и сунуться с вожделенными претензиями к великому и могучему русскому народу.

К сорока годам Эля вернулась в свою страну, мало чем теперь отличавшуюся от благословенной Германии, так что ей не пришлось ничего в себе воспитывать, ничего ломать, а только перевести в молодую капстрану свои германские активы и продолжать накатанный годами бизнес.

В конце года приехал сизый от шнапса и загара Вернер. Он звал Элю обратно, но приехал не за ней, а за остатком своих барышей от общего бизнеса. Эля смотрела на этого чужого ей человека и со стыдом и ужасом вспоминала их дыхательно – пихательную гимнастику в зеркальной спальне.

И опять, как и раньше захотелось просто любви. А где любовь, там всенепременно должно пахнуть Лялькой. Эля с трепетом набрала почти забытый номер. В трубке прозвучало волшебное: «Алё! Я вас слушаю!» Горло сдавил ностальгический глупый сентиментальный спазм.

На свидание с молодостью в лице влюбчивой и взбалмошной Ляльки, Эля собиралась долго и тщательно. Всё в своём туалете и образе продумав до мельчайших подробностей.

Она должна выглядеть потрясающе, но ни в коем случае не шокировать своим видом подругу. То есть не должна задвигать ту на совсем уж запасные позиции. Поразить, но не уничтожить.

Лялька, если её сильно огорошить красотой и роскошью, закроется в своей раковине, как улитка и никаким калачом её уже оттуда не выманишь! А Эле нужна сейчас подруга – союзница, а не соперница!

Но! Ляля не подумала про то, чтобы кого – либо не задвигать и не шокировать, а пришла на встречу с этой самой молодостью, что называется «при пи – де, при шпаге» и не просто шокировала, а потрясала красотой вызревшей в неге женщины. Женщины, избежавшей всяческих эмансипационных потрясений и метаний.

Весь её облик говорил о том, что она спокойна и довольна жизнью. Одета Ляля была неожиданно скромно и неоспоримо дорого. Она стояла и счастливо улыбалась Эле навстречу, готовая снова дружить, шептаться и плакать с вернувшейся в её объятья Элей.

Дамы прошелестели к столику уютного кафе, и полилась беседа – исповедь про всё десятилетие разлуки. Они наперебой рассказывали про свою жизнь друг без друга, про бывших мужей и возлюбленных, в тысячный раз находя в мелочах и подробностях созвучие своих судеб, несмотря на то, что судьбы были разные.

Лялин колоритный муж, действительно, впился ей в копчик мёртвой хваткой, из Ляли образовалась образцово – показательная жена, но она ни о чём не жалела, за всё брутальный платил ей сторицей, баловал, обеспечивал, требуя взамен не так уж и много: любви, уюта и верности.

Щедрая Ляля всё бросила в жерло семьи и не ошиблась. Пришлось, конечно, расстаться с амбициями, но жалеть по – крупному было не о чём. Где они эти амбиции? Кто им поддался из их общего окружения – уже или спился, или медленно и неумолимо шёл к краху.

А стоили ли они того? И что это за амбиции такие, ради неверного сияния которых стоит всё поставить на карту? Нет! Ляля ни о чём не жалела. И по тому, с каким убеждением Ляля это произнесла, Эля поняла, что жалела, очень жалела, каждый день и каждую ночь жалела, но никогда никому в этом не признается.

– А помнишь, Лялька, как З. Г. тебя звал в Москву? И ведь не в койку звал, а учиться и в театр приглашал? Я до сих пор не пойму, как ты могла упустить такой шанс?

– А что я упустила? Шашни эти притеатральные? Возню эту? Оно мне надо было? Да и Вадим тогда метался, я ему помочь пыталась.

– Вот я и думаю: почему ему, а не себе? Ведь ты талантливая была, Ляля! – почти прокричала Элька.

Её крик достиг цели, Лялька сморгнула беспомощно, и на глаза набежала слеза, отчаянная прозрачная слеза запоздалого и бесполезного сожаления об упущенных возможностях, о невозвратности молодости, с её похеренными талантами и мечтами. Но продолжать эту тему подруга не захотела, мягко свернув разговор на день сегодняшний. На Элины планы в смысле работы и личной жизни.

Про работу Эле смешно было даже объяснять Ляле, что работать для того, чтобы жить ей, Эле уже не надо до скончания века. Она обеспечила уже жизнь и себе, и не существующим детям. При рачительном расходовании того, что она имеет, хватало и на гипотетических внуков. Эля собралась ворваться в большую политику, на что Ляля тихо ахнула и посмотрела на подругу озабоченно.

– Эля! А ты понимаешь, во что пытаешься ввязаться? Это же не каждому мужику по плечу! Ты хочешь вложить в это деньги и силы, а может так получиться, что бросишь всё это, как в печь. Причём, обратного пути нет, ничего обратно не вытянешь – горячо! Сгорит на твоих глазах. Тут мужик нужен со звериной хваткой, а ты у нас хоть и умная, но всё – таки женщина до мозга костей!

– Вот мужика ты мне и обеспечишь. Толкового, из вашего с брутальным, окружения. Я надеюсь, что у него есть в друзьях и знакомцах что – нибудь стоящее? Эля элегантно прикурила от тонюсенькой сверкающей зажигалочки, придержала на выпуске дым. Ровно столько, сколько ей понадобилось, чтобы закруглить и оформить, донести до Лялькиного сознания заключительную фразу.

– Я беру на себя финансовое обеспечение защиты моих интересов, а он продвигает меня с моими идеями в политическую жизнь города. Хорошо, если мы настолько понравимся друг другу, что дело и тело совьётся в прелестную косичку любви, замешанной на общей идее. Ты меня понимаешь? – Эля доверчиво выдохнула Ляле в лицо колечко сизого дыма.

– Так я же давно не выездная, то есть, в свет не выхожу. У меня и связей никаких нет, да и в нашем окружении с мужем нет ни политиков, ни особых богачей! Ты, может быть единственная богачка в моих друзьях. – Пыталась погасить Элин напор Ляля.

Но Элю покатило, как ком с горы. Ляля смотрела, слушала и понимала, что подруга добьётся желаемого всеми доступными и не доступными способами. Энергия той била через край, лицо пылало решимостью и одухотворён – ностью. Была во всём этом, конечно, некоторая доля экзальтации, но доля здравого смысла тоже была!

И Ляля заразилась: в конце концов, не боги горшки обжигают! В свалившейся на страну безалаберной свободе, действительно, не было ничего или почти ничего невозможного.

Вечером Ляля подступила к мужу с важным разговором, слабо надеясь на его поддержку, но решительно надумав осуществить разведку потенциальной возможности осуществления Элиной политической авантюры.

Муж неожиданно накрахмалил ушки, заинтересовался и предложил в ближайшие выходные пригласить Элю на обед, плавно переходящий в ужин. А при благоприятном расположении планет, познакомить Элю с нужными людьми для него, оказывается – раз плюнуть.

Субботние посиделки до потери последних потуг на интеллигентность, обернулись выгодным боком для всех присутствующих: Эля увезла домой умного и обвешенного связями, как дуб желудями, Рудольфа, брутальный впихнул Эле довольно невнятный, но внушительный талмуд о, якобы, гуманитарной помощи спортсменам – инвалидам.

А Ляле было разрешено легально встречаться и дружить с подругой молодости. Закрутилась карусель деловых связей для Эли. Знакомство с Рудольфом, в объятьях которого Эля поимела честь сосчитать до трёх, перешло в знакомство с одним из самых что ни наесть акул политики их маленького города, Эриком.

Эрик, давно положивший на законную свою супругу со вселенским прибором, обрадовался Эле, как рождественскому подарку. Его буквально завораживала яркая красота этой энергичной женщины, веселила кровь её гладкая кожа цвета топлёного молока, даже Элина легкодоступность будоражила Эрика так, как была замешана на ненадёжности удержать и своевольном нраве.

Роман закрутился, но ощутимых дивидендов пока Эле не приносил. Эрик упорно рекомендовал не лезть с суконным рылом в калашный ряд, намекая на не то происхождение и несовершенство менталитета, её, Элиного, менталитета.

Но Эля пёрла и пёрла в заданном направлении. Поскольку Эрик к тому времени в Эле увяз по самое «не балуйсь», пришлось протискивать, протаскивать и служить буксиром для Элиных политических начинаний. Ненужных людей на Элином пути, он смахивал, как крошки со стола.