Текст книги "Жизнь. Дуэль. Судьба"

Вся эта политическая возня мало интересовала Лялю, ей нужна была только сама Эля. Красивая, умная Эля. Она наслаждалась общением с Элей, вбирала в себя и разбавляла женской мягкостью, не присущей Эле, напор и уверенность в себе.

Всё Элино, в Ляле как – то уживалось гармонично, как будто не было заимствованным, а вызревало в Лялиной душе и к сорока годам вышло на поверхность огранённым бриллиантом её, Лялиной, души.

А Эля вытрясала из Эрика душу, тот был дезориентирован любовницей во времени и пространстве, и выбегал, таки для Эли свою программу на местном телевидении. Правда, от политики она находилась в противоположном направлении, но Эля мелькала на голубых экранах каждый вечер, её узнавали на улице.

Эля получала письма пачками, в дом вошёл волшебный ящик компьютера, почитатели заваливали Элю письмами и предложениями не только профессионального свойства.

В своей квартире Эля открыла кабинет для страждущих, в кабинете чадили и погибали, изгорая свечи, крутился фантастический шар, и вся обстановка отдавала средневековой мистикой. К Эле ломились толпами.

Банкноты складывались одна к одной и сами собой завязывались в аккуратные, развратно – нарядные пачечки. Эля становилась модным астрологом.

«Вот тебе на! – недоумевала Лялечка. – Шла в политики, а попала прямиком в царствие звёзд! Откуда? Каким образом, умная рациональная Эля и звёзды? Во истину: причудливо тасуется колода…»

А Эля плавала в этом поклонении и ирреальном мире, как рыба в воде, наслаждаясь властью над тёмными брошенными домохозяйками и вступающими в жизнь молодыми идиотками, которые, не доверяя своему уму и естеству просто женщины, уповали на звёзды, кои обязаны их всенепременно привести к счастью, щедро оплаченному и гарантированному гуру – Элей.

И гуру, прочитавшая пособие для начинающих астрологов, собирала с них дань, как бабочка пыльцу с цветка.

Эрик стал раздражать своей прилипчивостью и некоторой меркантильностью взглядов. Он брался утрясать Элины денежные дела, взвинчивал расценки, и пытался соучаствовать в Элиных рассчётах, тем самым заявляя на Элю серьёзные права.

Никак не мог шагнуть за изгородь Элиных астрологических владений, задув свечу, им же зажжённую. У Эли образовывались романы и встречи, Эрик догадывался, обзывал любимую русской шлюхой, но выпускать из рук не хотел ни при каком раскладе.

Он бегал жаловаться к Ляле, пенял ей на подругу, интриговал с Лялиным мужем против Элиного свободомыслия в смысле «свободы распоряжаться своим телом и досугом».

А Эля жила, работала, резвилась и всё носилась с мечтой полюбить горячо и внезапно. Но сердце молчало, и сорокалетие Эля встречала с тем же пустым сердцем, что и двадцать лет назад.

Выплясывали в пригородном ресторане, Эля в танце ожесточённо трясла роскошным декольте, а потрясти было чем! Наверное, это и про неё было сказано: «Не имей сто друзей, а имей двух грудей»! Эля очень даже имела этих двух грудей, и головы мужчин в ресторане частично были свёрнуты в её сторону. Рядом, в диком танце извивалась Лялька.

Опоясывала Ляльку юбка необыкновенной красоты, с кружевным гипер – смелым разрезом. Этот разрез, по переду длинной юбки, отбрасывал на её голые ноги не приличную, наполненную сексуальной энергетикой тень.

Тень клубилась и темнела в укромном истоке разреза. И завороженные мужчины, глядя на эту тень и на эти ноги, мечтали поскорее пропасть с головой в манящем омуте опасного разреза.

В самый что ни на есть разгар веселья, дамы решили сбежать. Причём, ни с какими – то абстрактными кавалерами, а просто сбежать от своих строгих и занудных мужчин.

Сказано – сделано! Уже в фойе их остановил симпатяга. Три оставшихся на его плешивой головёнке волосины «деда – всеведа» были затянуты в тощий хво – стик. Этакая прихоть неординарности. Улыбкой неординарность владела просто фантастической: хитрой и доброй одновременно, и внешность имел из разряда: «иди ко мне!».

Звали симпатягу Сергей. Артистическая натура, признанный гений пера и всё такое… Он оказался Лялиным знакомцем, элегантно и мягко попросился быть представленным Эле. Но дамы спешили, внизу мурлыкало счётчиком такси, наспех втиснув в Элин кулачок визитку, знакомец – незнакомец откланялся.

И уже ночное такси мчало подруг в уютное Элино гнёздышко. Свобода ударила в голову таким зарядом счастья, что было трудно дышать, надо было срочно выговориться, излить друг другу душу.

Счастливо приседая, Ляля канючила:

– Эля, позвони моему Викентию, скажи, что тебе стало плохо, и я тебя увезла, что я у тебя заночую! Ну, позвони, Эля, он убьёт меня, позвони, скажи!

– Да что ты так суетишься? Бьёт он тебя что ли? Сейчас позвоню, узнаю, где они и всё объясню, не мельтеши!

Эля позвонила. Дав отбой, развернулась всем телом к Ляле:

– А знаешь, Ляля, они не особо страдают от того, что мы растворились. У меня такое впечатление, что у наших мужчин тоже какие – то свои планы, и наш побег им пришёлся кстати!

Ляля собралась взгрустнуть, но передумала, быстро и изящно сотворила талантливую инсталляцию праздника для души в уютной Элиной кухоньке, и понеслась припорошенная ностальгией по былому доверительная беседа двух взрослых и не очень счастливых женщин.

В это же самое время в покинутом подругами зале ресторана разыгрывалась занимательная сценка между двумя их мужчинами:

– Ну что, Кеша? Поехали, я тебя к таким женщинам отвезу – ахнешь! Домой вернёшься обновлённым и счастливым!

Викентий упирался и корчил из себя попранную добродетель. Он готов был пуститься во все тяжкие, но ему необходимо было в это самое дело не войти, а быть просто насильно выпихнутым на путь греха. А путь греха, между тем манил и, одновременно, пугал. Но пугал чарующе – волнительно. Эрик, почувствовав, слабину, стал зарываться. В ход пошли аргументы.

– Ну ты, Кеша, и олень! Что ты себе вообразил, что твоя благоверная святая? Так, к твоему сведению, святые не числят в подругах, в лучших подругах – уточнил Эрик-таких дам, как моя Эля. Так что все разговоры насчёт того, какая золотая твоя жена, наталкивают на одну единственную мысль: что рога у тебя, дорогой мой, из чистого золота!

Викентий взглядом буравил собеседника промеж глаз и решал для себя вопрос: съездить ли тому по роже, или съездить с ним по б***ям. Логика жизни тянула в сторону б***ей. В конце концов, слабое фарисейское сопротивление Кеши было сломлено, ракета разврата выстрелила праздником, и понеслась, как говорится, душа в рай.

Уже иссякала и таяла белая летняя ночь, когда разговор подруг начал спотыкаться, заваливаться на бок, потом дрожал зыбко в ожидании продолжения и снова выруливал, но не обязательно на ту же тему, с которой начинался. Дамы устали жаловаться, хвастаться и сопереживать, подруг сморило под самое утро. Проснулись они сравнительно легко. Ляля буквально била копытом: «Домой! Домой!»

Она уже боялась предстоящих дома разборок, расспросов, настораживало то, что муж не звонил и не искал, то есть, в колокола никто не бил. У Ляли мозги разъезжались от предположений. Банальное похмелье не давало сосредоточиться и окрашивало будущее в грозные тона.

На горизонте маячила расправа! Видя панику подруги, Эля решила проводить Лялю до такси, всё равно надо было зайти в магазин, заполнить порядком опустошённый холодильник, да и купить что – нибудь лёгкое для поправки здоровья.

От поправки здоровья Ляля категорически отказалась, и они пошли к остановке такси, лениво переговариваясь, как бы продолжая ночной сумбурный разговор – спор.

Уже проходя мимо телефонной будки к остановке, Эля чутким ухом уловила перезвон знакомых реплик. С каждым разом выкрики несчастной умалишённой становились всё грязнее, наряд дополнялся новыми деталями, нахлобученными поверх уже существующего, замызганного. Число сеток в её руках не поддавалось подсчёту. Сетки крутились, взмывали вверх, вихляли взад – вперёд, в унисон непристойным движениям её тела, которыми она сопровождала свои безумные проповеди.

Эля глянула по сторонам, и на противоположной стороне улицы наткнулась взглядом на вечно – загорелого неправдоподобно красивого мужа сумасшедшей. Он шёл отдельно от редких прохожих, глядя впереди себя, не замечая ничего вокруг и как бы, не слыша воплей, прорезающих утреннюю тишину.

Он шёл скорее откуда – то, чем куда – то, красиво держа свою изумительную гордо посаженную голову. В этот момент Эля всё чётко поняла про него. Он и никто другой, и мерзостям научил и развратил, и с ума свёл, а потом бросил на дороге погибать под колёсами.

На душе стало липко и гадостно, она повернула голову к Ляле, хотела что – то сказать, объяснить про эту несчастную, но наткнулась на потрясённое совершенно белое лицо подруги:

– Эля! Кто это? Что? Это же ужас! Зачем её выпускают на улицу? Сумасшедшая, она же сумасшедшая! – тоненько поскуливала Лялька, её же нельзя к людям! Это же стыдно! Пусть её в сумасшедший дом посадят! Эля! Я боюсь!

– А что же она такого тебе сделала, Ляля? – неожиданный гнев чуть не разорвал Элю пополам.

– Что ты такого от неё услышала, о чём до этого не знала? И сильно ли её монолог отличается от нашего с тобой ночного разговора? Что же ты такая чистоплюйка, Лялька?

– Нет, но так же нельзя, это же невозможно слушать – не переставала верещать Лялька.

Эля с облегчением впихнула нежную задницу своей подруги в такси, холодно бросила:

– Чао! – развернулась всем корпусом и поспешила уйти подальше от площадного мата одной и лицемерия другой, скорей в свой дом, в свою тихую гавань!

Она брела к дому и думала: «Почему судьба так некрасиво свела с ума тихую интеллигентную женщину»? На ум снова пришла красивая, изящная всвоём безумии Офелия, в исполнении Насти Вертинской. Смотреть на неё было не страшно, а приятно. А тут, действительно! Не приведи Господь!»

Эля решила не звонить пока Ляльке. Визжание той на остановке всколыхнуло в Эле муть души, муть плеснула зловонной брызгой на Ляльку, в том смысле, что подружка – то, ещё та цаца!

В случае чего – первая открестится и осудит, а может и уже осуждает и перемывает её косточки со своим брутальным, что б ему лопнуть, хапуге этому поганому! Для таких, внешняя благопристойность – это всё! За этой благопристойностью человека не разглядеть им ничего не стоит!

Но позвонить пришлось, так как куда – то запропастился верный Эрик. Лялька виновато сопела в трубку, но, якобы, ничего не знала. Эля чувствовала какое – то движение у себя за спиной, понимала, что происходит что – то.

Что – то происходит, и Лялька об этом знает, но ей приказано молчать, и она молчит, напрочь забыв об интересах подруги. С полуслова оборвав разговор, Эля отсоединилась.

А вечером без звонка влетела, как ураган, обрушив на Элю поток печальной информации, Лялька. В тот злополучный вечер, мальчики (так и обозначила: «мальчики»), конечно, совершенно случайно попали в одно не совсем приличное заведение.

Там хорошо выпили, и Эрик попал в сети одной юной гетеры. Никто ничего серьёзного не думал, но сорокапятилетнего Эрика закрутило в жерновах страсти, он влюбился отчаянно и безоговорочно.

Эле об этом рассказывать запрещено, так как Эрик, несмотря ни на что, Элю боится. Но хотел бы решить всё миром, без надрывающих душу выяснения отношений, так сказать, цивилизованно.

– Так это он тебя прислал? А я – то дура, думала, что ты сама прибежала, за подругу болеешь! А твой – то как? Чё ж не нашёл себе какую – нибудь там помоложе и качеством получше?

– Да причём тут Викентий? – взвилась Ляля – Ты же знаешь, что он не из таковских!

– Да что ты говоришь, дорогая? Ляля! Ты, действительно, блаженная или тебе так удобно? Просто удобно и всё?!

– Что ты хочешь этим сказать? – трусливо сморгнула Ляля.

– А то, что у колодца и не напиться? Ты сама – то веришь в то, что в этом злосчастном борделе он выступал в роли статиста? – Эля устало взмахнула рукой, прошла в кухню, не приглашая и не прогоняя свою такую любимую и такую ненадёжную глупую подругу.

Лялька приплелась в кухню, как приговорённая, потеряно, на ощупь уселась на стул, притулилась, как сиротиночка к столу, подложила под щёчку детскую ладошку и приготовилась горюниться дальше.

До самого Элиного прощения. Сверкала преданно на Элю глазами, виноватилась бровками, губками, вздыхала, короче: полный набор сироты казанской!

Но бушевала и гневалась Эля не долго, не особо – то она и переживала измену Эрика, в основном её волновало одно: как бы теперь Эрик её не смахнул, как крошки со стола, стеля коврик удачной карьеры под ноги новой пассии.

Эрик не смахнул, проявил благородство, слегка изменил сетку вещания, освободив пятнадцать погодных минут для своей Мальвины, больше та бы и не потянула, так как чело её интеллектом отнюдь обезображено не было даже самую малость.

И как – то быстро устаканились последствия этой Элиной потери, а в один из субботних вечеров наконец созрел и позвонил Серёжа, тот Серёжа, встреченный ими с Лялей на выходе из ресторана, на их пути к бегству со скучного юбилея.

Видать, не дождавшись Элиного звонка, выканючил номер телефона у Ляльки. Позвонил и пригласил поужинать. Эля согласилась, хотя даже не помнила его лица, только смутные Лялькины характеристики, разрозненными листиками считывались в мозгах: талантливый, щедрый и весёлый.

Талантливый, щедрый и весёлый буквально очаровал Элю в первый же вечер. Невооружённым взглядом было видно, что мозги у Сергея в правильном месте находятся.

Балагурил он не переставая, выдавал в пространство остроумные спичи и тосты, сверкал эрудицией, подарил свой новый дамский роман в красивом переплёте, после ресторана подвёз Элю домой, на ступеньках попрощался и исчез в ночи, одарив умопомрачительной улыбкой и коротким: «Позвоню!»

И Эля неделю эпилептически билась у телефона, хотела уже звонить Ляльке, но находясь с ней в свежей ссоре, сдержалась, а страх потерять этого ещё совершенно чужого, но уже своего мужчину холодил сердце. Он, оказывается, уже нравился ей, нравился полностью по всем статьям (включая хвостик). Жизнь пощадила Сергея, потратила его всего – ничего, самую малость.

Проредила волосы, собрав их в тощий хвостик, но лицо и торс уберегла от возрастной расплывчатости и невнятности. Несмотря на богемный образ жизни, он выглядел на все сто и, как выяснилось позже, был любимцем дам, тех самых дам, для которых кропал свои романы тоннами.

Ждать пришлось целых две недели, и когда Эля устала спать в обнимку с телефоном, боясь прозевать звонок, телефон задребезжал, запел и соединил два готовых к любви сердца и тела.

Эля бросилась в роман, как из окна выпала, твёрдо веря, что вот сейчас, в сорок лет и дано ей познать любовь, нежность и страсть в избытке. Как в математической задачке, навстречу ей двинулся мужчина, готовый идти на край света не только за любовью, но и за любой женщиной, которая ему эту любовь посулит.

Эля посулила и получила во владение шикарного сорокапятилетнего мужика, широко известного не только в своём городе и на просторах бывшего, претерпевшего жестокое обрезание (в смысле-СНГ) Советского союза, но и за его пределами.

Гонорары валились на него обильным снегопадом. Был любимый постоянно рядом, буквально на расстоянии вытянутой руки. Сидел в обставленном Элей кабинете и кропал на компьютере свои шедевры.

Но вот тут – то и появились те подводные камни, которые служат фундаментом для хорошего, но грустного романа. Сергей черпал своё вдохновение в компании Бахуса. Бутылки звякали друг о дружку в кабинете за монитором компьютера, неожиданно вываливались из кухонных шкафчиков, подкатывались под ноги в стерильной ванной.

Эля развернула борьбу с зелёным змием, спасая талант, а заодно и потенцию любимого мужчины. Мужчина был в корне не согласен с трезвым образом жизни. Он считал, что и таланта, и потенции у него на две этих самых жизни, но это при условии наличия того самого жизненного бензина, которым являлся алкоголь.

Начались ссоры и взаимное недовольство. Сергей сбегал плакаться в жилетку к Ляле. Ляля принимала, угощала и выслушивала. Она давно была по маковку влюблена в Сергея, но не признавалась в этом даже себе.

Началось это духовное рабство с прочтения произведений потенциального мужа подруги. Ляля должна была убедиться, что предоставила Эльке не кота в мешке.

Перечитала всё, что успел накропать романист и влюбилась сначала в творения, а потом уже плавно, не отдавая себе отчёта, и в писателя.

Она часами просиживала с ним на ночной кухне, слушала про его задумки, закручивала с ним вместе какие – то невероятные сюжетки новых историй любви и была счастлива своим соучастием.

Брутальный муж дома бывал редко, набегами. Он мотался по всей стране с объекта на объект. Сергея, как мужчину не воспринимал, видимо, его крепко вводил в заблуждение хвостик писателя, ну и звание мужа лучшей подруги жены тоже как – то вносило элемент безопасности в эту странную дружбу.

Очень скоро Ляля стала для Сергея необходимым человеком. В её пепельной головке произрастали такие запутанные коллизии людских отношений, такой простор фантазии от неё струился, что бывалый мэтр покачивал в восхищении своей красивой лысеющей башкой:

– Лялька! Да ты же кладезь! Как же ты лихо и быстро проворачиваешь в своей голове все возможные завтрашние последствия сегодняшних поступков моих героев? Тебе же надо самой писать! Давай! Я помогу!

Но Лялька только смеялась, откинув свою симпатичную голову, и слушать не хотела ни о каком своём гипотетическом творческом пути. Она раздавала своему божку направо и налево гладенькие, уже огранённые бриллианты сюжетов и мыслей и была счастлива тем, что была причастна и допущена в «святая святых» писательской души». Так и жили: Эля со своей войной, писатель с редко просыхающей музой, а Ляля со своей преступной тайной.

В Элиной никак не налаживающейся семейной жизни, была ещё одна грустная сторона. Сергей был единственным сыном сумасшедшей еврейской мамы и единственным горячо любимым племянником такой же сумасшедшей тёти, сестры своей матери.

Два раза в неделю он срывался на визит к маме, которая ждала его с куриным бульоном и фаршированной шейкой на другом конце города. Но это ещё полбеды: на противоположном конце этому концу города его два раза в неделю ждала не менее сумасшедшая в своей любви, тётя с фаршированной рыбой и бисквитом. Эти поездки отнимали недопустимо много времени, бессовестно откусывая его от творчества.

Эля быстро сориентировалась на месте, продала тёткину трёхкомнатную, но крайне запущенную квартиру, которую та лелеяла оставить в наследство дорогому «Сероже». Продала мамину хрущёвку, купила этим сумасшедшим старухам на двоих большую светлую двухкомнатную квартиру.

Оставшиеся баксы вручила обалдевшим женщинам «на орехи». Перепуганные бабки, впервые столкнувшиеся с Бенджамином Франклином в зажатом кулачке, потеряли в своей безмерной благодарности исторически оправданную бдительность.

В результате чего получали в объятия любимого сына и племянника до жестокости дозировано: один раз в неделю по воскресеньям на два часа и всё! И баста!

Бывали светлые моменты, когда писателя даже можно было выпустить в люди. Он приезжал на встречи с почитателями (почитательницами!) и ценителями (ценительницами!) своего творчества.

Отвечал на вопросы, раздавал автографы, на успешно выпеченных новых фолиантах, интересничал, шутил и был добр и светел.

Но светлые моменты случались всё реже и реже. Элина напористость расталкивала их по разным углам огромной квартиры, и всё чаще Сергей звонил Ляле и просил разрешения приехать.

Ляля отказывала маэстро только тогда, когда брутальный был дома и отдыхал от трудов праведных. Когда Ляля отказывала, она страдала, считая вечера без Сергея не просто потерянными, а напрасными в своей жизни.

Пять лет прошли под знаком борьбы. Эля боролась с пьянством, Сергей боролся за свободу в творчестве и за свободу вообще, в широком понимании этого слова.

А Ляля вертелась на вертеле своей неинтересной интимной жизни, c запретом на какие – то ни было сексуальные фантазии. Обвешанная обязательствами и обстоятельствами крутилась сутками от плиты к койке, от койки к плите, и как глоток счастливой жизни – вечера с Сергеем, благо командировки брутального были частыми и длительными.

Она тонула в горестном омуте своей любви, прекрасно понимая её бесперспективность. И боролась, как могла с собой, душила своё чувство в себе и думала только об одном: как сохранить всё в тайне от окружающих, а главное от самого маэстро.

В один из семейных скандалов Эля широко шагнула за грань дозволенного, обнаружив початую и истекающую соком бутылку коньяка у гения под подушкой в супружеской спальне. Зазор между горлышком и пробкой оказался недостаточно герметичным, и бутылка всю ночь плакала на постель маленькими капельками сочащегося из неё коньяка.

К утру вонь стала невыносимой и в поисках очага вони, Эля откинув шёлковые подушки, обнаружила ореховое ржавое мокрое коньячное пятно под подушкой дорогого супруга.

Быстро сложив в своём математическом уме вчерашнюю постельную прыть мужа, слова и клятвы, вчера им нашёптанные, и разделив это на количество вчера же им принятого легального и нелегального алкоголя, Эля поняла, что осталась в жирном минусе.

Досада вытолкнула из неё слова, и Эля бросала их в мужа, как гранаты, из слов проистекало, что «король – то, оказывается, голый!»: и писатель он никакой, и любовник так себе, не из лучших, а ещё и нахлебник, и лгун, и жидовская морда в придачу. Последняя граната настигла всегда спокойного романиста и взорвалась прямо в его голове. Обычно избегающий семейных сцен, Серёжа, на жидовской морде зациклился и начал собирать вещи.

Эля очень хотела удержать, образумить, даже вздумала просить прощения. Но романист надувал в негодовании щёки, красиво играл желваками, благодаря не слетевшей ещё с него хмели прекрасно справился с ролью оскорблённой добродетели и ушёл, громко выстрелив дверью.

У ближайшего супермаркета приятно провёл время в компании двух таких же нежных и ранимых выпивох, а к вечеру позвонил Ляле. Вкратце обрисовав ситуацию и уяснив для себя дислокацию брутального, напросился в гости.

Прихватив бутылку коньяка, цветы и фрукты, примчался к Ляле. Лялька открыла смущённая и озадаченная. Оставить ночевать у себя в доме мужчину, даже при наличии у него хвостика, она бы не посмела никогда, но не знала ещё, как об этом сказать романисту.

Маэстро конкретно отстранил стоящую в дверях Лялю, нахально пропутешествовал в кухню, изящным жестом расположил в вазе цветы, полез за представительской бутылкой, но ловкости в пьяных руках не хватило, бутылка выскользнула из его неверных рук, сверкнув в падении волшебным боком и грохнулась вдребезги об пол.

Он стоял и смотрел на растекающуюся по кухне лужу. Расползаясь, она выписывала силуэт всех его жизненных страданий. Сергея качнуло куда – то вбок и в сторону, он схватился за маленькую Лялю и буквально упал ей на грудь, разразившись рыданиями.

Столько горя, почти детского необъяснимого горя было в этом пьяном плаче, что Ляля боялась шелохнуться. Она гладила мужчину по сильной спине и приговаривала:

– Ну, успокойся, ну не надо. Всё пройдёт, всё будет хорошо, ну, Серёженька, ну милый. Не надо, не надо!

На «милом» романист замер и оторвав голову от Лялиной груди, с интересом заглянул в её глаза. Глаза обещали: «Я спасу, помогу, поставлю на крыло. Я рядом! Я твоя!»

И инженер человеческих, в основном женских душ, поверил, сгрёб в охапку и отнёс в супружескую спальню. А в спальне развернулась сотая серия «Эммануэль», как результат столкнувшихся двух одиночеств. В наступившем «после» романист лежал и строил прожекты на их будущую совместную жизнь. В этой будущей жизни Ляле отводилось почётное место подруги и соратницы, где – то там даже музы.

А муза лежала раздавленная, но чудом спасшаяся, как курица, попавшая под трактор. И в птичьих своих мозгах проворачивала ситуацию, создавшуюся в связи её хронической слабиной. Прикидывала так и сяк варианты будущей жизни и не находила в ней места для вчера ещё так горячо желанного Серёженьки. Жизнь её была налажена, быт устоялся.

Она по – своему любила своего Викентия, не говоря уже о том, сколько сил и любви было вбито ею в свой дом. Она имела репутацию послушной и верной жены. Верность свою она в очередной раз доказала только что, на этой самой кровати. Да и послушной Ляля была только в мелочах.

В жизненно важных ситуациях она брала всё в свои маленькие ловкие ручки, ибо с Кешиным легкомыслием и осознанием важности только сегодняшнего конкретного дня, она рисковала встретить зарю развитого капитализма, сидя на банановых ящиках и глядя сквозь наполненную дистиллированной водой линзу допотопный «КВН».

Ляля лежала и думала, как бы деликатно и доходчиво минимизировать притязания маэстро с глобальных до обыкновенной романтической дружбы. Дружбы – любви фрагментарной и не обременённой обязательствами.

– Серёжа, ведь ты Элю любишь, может у вас всё ещё наладится! – тоненько пропела Ляля.

– Любил Элю, теперь буду любить тебя! – кратко и конкретно заверил Серёжа.

«Вот так пойдёшь на зов волшебной дудочки такого, с хвостиком, бросив всё к чёртовой бабушке, попу в подрясник, а он через год – полгода ту же песню пропоёт ещё одной дурочке, и останешься одна с пустыми растопыренными ладошками. Будешь стоять на горестном юру одиночества и поджидать старость с голой задницей».

Ляля выбралась из некрепких, уже символических объятий романиста и побрела на кухню готовить ужин. За ужином методично и терпеливо объяснила маэстро, что брак её нерушим и то, что случилось между ними – не повод для развода.

Конечно, парень был крепко обескуражен, он не привык к отказам, да и идти ему было некуда. К сумасшедшим и любимым своим старухам он как – то не очень спешил, Эля была предана анафеме, а здесь он, как оказалось, напрасно растрачивал время и силы.

Лялька не та, кто омоет его ноги миррой! Потоптавшись возле Ляли ещё часок и вогнав в себя бутылку коньяка, маэстро с сожалением распрощался и направил свои стопы в ресторан, к друзьям. Туда, где всё сверкает и искрится.

Утро застало его в супружеской постели, в душе он был рад, что проснулся не на обочине и не в медвытрезвителе, но как он попал в свою тёплую чистую супружескую кровать, маэстро не помнил…

Про происшедшее между двумя одиночествами не вспоминали, изредка проводили время за общим ужином, но былого веселья и радости встреч не было и в помине, всё постепенно иссякало, и отношения становились эрзацем тех, прошлых отношений, где всё было празднично и всё манило надеждой.

Маэстро уже не сверкал юмором, он как – то подсох и оробел. Элька сломила, таки его, он ходил до отвращения трезвый и желчный. Ляле крепко доставалось от него. Гений так и не простил Ляле отказа. Он считал себя обманутым: приласкать – приласкала, а замуж не пошла.

Может, действительно, пьющую индивидуальность надо оставить в покое и пусть живёт, как Бог на душу положит? Талантом он больше не просверкивал, и всё, что он накропал за последние трезвые два года было перепевкой того, что было написано раньше.

Семейная жизнь шла под уклон. Закодировав мужа, Эля неожиданно и чётко поняла, что закодировала в нём заодно талант писателя и любовника. Жизнь проистекала спокойно и пресно. И получалось, что такой Серёжа ей в принципе и не особо нужен, но отступиться от своей пирровой победы Эля никак не могла и не хотела. Они бродили по большой квартире призрачными тенями и едва говорили друг другу два предложения в сутки.

У Эли образовался воздыхатель. Подцепила его Эля на очередной презентации, которые в последние годы посещала без маэстро, боясь вводить его в искушение алкоголем и дивными красавицами, на этих презентациях произрастающими.

Воздыхатель был очень яркой личностью, этакий необузданный сын гор. Однако деньги у сына гор крепко водились. Он подходил к банкомату и, безумно потея, тыкал в терминал волосатым безграмотным пальцем.

Образования едва хватало на то, чтобы снять со своего личного счёта дурные деньги, которые каким – то загадочным путём кто – то невидимый вбил на этот самый счёт. Но Элю всё устраивало.

Дни и вечера она проводила по своему усмотрению, а ближе к ночи возвращалась домой, где её ждал тихий сосед в звании мужа. Ежу было ясно, что такая жизнь долго продолжаться не может. В самой идее такого безликого и холостого образа жизни (для художника слова) уже был заложен детонатор неизбежного взрыва.

Взрыв не заставил долго себя ждать, в один из поздних осенних вечеров Эля не застала дома верного своего соседа. Он ввалился гораздо позже Эли в компании таких же подвыпивших гостей, как он сам, и балагурил с ними до рассвета, окончательно перепугав жену перспективой возможности вот такой богемной жизни.

Наутро Эля забила в набат. Мало того, что спокойная жизнь её была под большим вопросом, но маэстро запил, не сняв код, а это было чревато ещё более тяжкими последствиями, чем простое житейское беспокойство.

Маэстро ловили, уговаривали, уже не бросить пить, не дай бог, а хотя бы съездить к наркологу и снять опасный код.

Дело оказалось это весьма хлопотное. В один из загулов его всё же привезли к местному эскулапу скрученного в рогожку. Тот поколдовал, послал несколько красивых пассов на повинную голову похмельного мужа и отпустил на все четыре стороны в пучину разврата.

И вернулись запои, гулянки, хорошие произведения тоже стали выплёскиваться на бумагу в перерывах между запоями. Романист был счастлив и светел.

Эля страдала, сдавала тару и постоянно проверяла пепельницы и помойное ведро на возможную возгораемость. Жизнь брала Элю тоскливыми лапами за горло, сжимала и не давала возможности вздохнуть. Теперь Эля бегала к Ляле и протянув перевёрнутые ладони к самому носу подруги, судорожно задавала вечный вопрос:

– Что делать?

Что делать, Ляля не знала. Ей было жалко Элю с её постоянным отсутствием спокойствия в браках, жалко гения пера с его алкоголизмом, жалко себя со своими второстепенными ролями в жизни всех близких ей людей, включая брутального мужа.

И извечный риторический вопрос: «Что делать?» она переадресовывала Эле. И, как в молодости, они просиживали на кухне до рассвета, изливая друг другу душу, ища и не находя ответ на измучившие их жизненные вопросы.

Талант в романисте как – то незаметно достиг серьёзного градуса, заматерев в какую – то грозную фундаментальность желчного юмора и прилипчивых прозвищ.

Люди стали побаиваться его образных эпитетов, и остерегались подпускать его к себе близко. Неизвестно ещё, получится ли из него хороший друг, а вот врагом он был опасным. Сказанное им едкое замечание простреливало собеседника картечью, переносилось из уст в уста, становясь буквально скандальной классикой.