Текст книги "Прайд. Кольцо призрака"

Софья Прокофьева, Олег Попович
Прайд. Кольцо призрака

Издательский дом «Флюид ФриФлай» выражает благодарность Ивану Масту за помощь в издании серии

© С.Л. Прокофьева, 2014

© О.И. Попов (Олег Попович), 2014

© ООО «ИД «Флюид ФриФлай», 2014

Прайд

Глава 1. Ирина

Жара, жара, жара.

От зноя гудели крыши домов, в которых изнывали полуголые люди. Само солнце, пропахшее бензином, пряталось за густой пеленой смога.

Ирина шла к Белорусскому вокзалу через Ленинградку, изнывающую от ядовитого смога и истерии беспрерывных гудков раскаленных автомобилей.

Взгляд Ирины привлекла покрытая ржавой пыльцой широкая стеклянная витрина модного бутика.

«Вот где пекло!» – подумала Ирина, глядя на оплывающие лица трех пластиковых красавиц. Волны раскаленного воздуха, поднимаясь вверх, рождали таинственные улыбки на их выпуклых губах. Вот одна из них чуть шевельнула розовой рукой, словно предлагая пестрый шарфик.

– Купите, как раз под цвет, – послышалось Ирине. Невесомые пепельные волосы упали на плечо одной волной.

«Что это? Почему пепельные? Они же гладкие и черные как безлунная ночь! – Блестящие удлиненные глаза взглянули на Ирину с живой насмешкой, но не открывая глубоко спрятанную тайну. – Алла! Это же Алла! Что же, теперь там тебе и место! Хотя нет! Там тобой теперь будут все любоваться, этого ты и хотела всегда. Сучка!.. Боже мой, этого не может быть…»

Ирина испуганно отшатнулась от витрины, оступилась, подвернула ногу. Ремешок, щелкнув, порвался, и белая туфелька слетела с ее ноги.

Ирина беспомощно посмотрела на раскаленную пыльную витрину. Три девушки с пепельными волосами продолжали безнадежно плавиться, казалось, еще немного, и они растекутся бесформенной массой, теряя очертания.

«Какая Алла? Померещится же такое! – И только тут она почувствовала, что стоит голой ногой на обжигающе мягком асфальте. Прыгая на одной ноге, она доскакала до порванной туфельки, нагнулась, подняла и с сожалением осмотрела края разорванного ремешка. – Хорошая подделка под кожу. Скупой платит дважды!»

Жара за последние дни стала невыносимой. Когда в первый день температура превысила высшую отметку за всю историю наблюдений, на это мало обратили внимание. Девчонки в офисе говорили:

«Ну что там? Опять все эти разговоры про всемирное потепление. Сколько можно?!»

Но когда жара стала зашкаливать и на второй день и на третий и так изо дня в день – неделю, вторую, целый месяц, то все это превратилось в настоящее стихийное бедствие. Никто никогда не забудет это самое жаркое лето.

Теперь разговоры о всемирном потеплении все чаще приводили к разговорам о конце света:

«Что ж, может быть, человечество, наконец заслужило это».

«Что?! Уничтожение человечества! Прекрасная идея! Особенно касаясь мужской половины. Будь они прокляты! – радостно соглашалась с ней одна из новеньких сотрудниц и весело продолжала: – А тогда уж и заботиться о будущем больше незачем – все трын-трава; гори все синим пламенем. – И, подкрасив губы, озабоченно заключала: – Но это все скорее планы на отдаленное будущее».

«Маленькая шлюшка! Как она умудряется так ярко краситься и не течь в такое пекло? Кто-то дает ей деньги на дорогой макияж».

Люди искали спасения в любых водоемах даже там, где купаться было запрещено, а то и просто в каких-то лужах с утками и червивой рыбой.

Потом под землей на востоке загорелись торфяники. В конце концов пожары вырвались из-под земли наружу. Восточный ветер беспрестанно гнал смерчи с далеких голых степей и заволок весь город густой горькой гарью пожаров.

«Там, на востоке, в этих голых черных степях, самое лучшее место для Смерти, там она отдыхает, если она вообще когда-нибудь отдыхает. Там, наверное, живут только мертвецы, демоны и эти узкоглазые люди, так похожие на древних идолов, там, должно быть, размножаются фурии ревности. А еще дальше на восток: Таиланд, Сиамское царство, сиамские близнецы… Алла!»

Ирина замечала, что даже всегда веселые дети во дворе, подготовленные самой природой ко всем неожиданностям, теперь ходили вялые и понурые. Детский смех стих во дворах. Улицы города вымерли, передвигаться можно было только в плотно закрытых машинах с кондиционерами. Дико выглядели редкие пешеходы, одиноко блуждающие в медицинских масках, предназначенных защищать горло и легкие от горелого воздуха. Как будто маски могут от чего-то спасти!

Ирина спустилась вниз к подземному переходу, мимо радуги ларьков, где тесно жили пестрые бутылки, пачки и пакетики… На уступах лестницы, ведущей вниз в душную темноту, бессильно урчали дешевые холодильники. Нудно зудящие тучи мух, цвета окислившейся бронзы, кружили над кучами мусора в углах между ларьками. Ирина в одной руке держала порванную туфельку и пакет с персиками, а другой зажимала нос, в надежде спастись от запаха тухнущего мяса, горелой кожицы повисших на грилях кур и прогорклого жира на обмякших столбах шаурмы. Ее начало мутить: что-то кислое, жгучее поднялось к горлу. «Какая гадость!»

Ирина вошла в душную темноту подземного перехода. Жирный засаленный мрамор. Красноватый, мясной, с серыми пленками. Обклеен дрожащими бумажками.

Ирина прочла: «Ищу девушку с высокой грудью для создания крепкой семьи. Фото верну. Павел». «Смешно. Надо Пашке сказать. Хочет он девушку с высокой грудью?»

Сапожник горбоносый и черный, умудренный тысячами лет старик откуда-то из-за Кавказских гор. «Похож на грустного черта», – подумала Ирина.

– Джан, дорогая, что грустишь?

Она молча показала ему туфлю, через силу улыбнулась.

– Для такой красавицы клеить не будем – зашьем. До Тверской дойдешь – там новые купишь.

Старик туго стягивал ремешок и подошву, ловко прокалывая их шилом.

Вздохнул:

– Эх. Не был бы мой сын лоботряс, я бы вас сосватал. Такую невесту ему хочу!

– Почему вы так о сыне?

– Спутался здесь в городе… Какие-то грибы едят – балдеют.

– Сейчас такая новая мода. Завезли откуда-то.

– Как твой мужчина? Любишь его?

Ирина кивнула, глядя в доброе темное лицо.

– Поженились уже?

– Нет… Еще нет!

– Мужчине своему как раз скажешь дорогие купить. Тебе все дорогое надо! За любовь такой женщины…

«Как он сидит в этой коробке, среди вонючей кожи, гуталина и поношенной обуви?!» Ее мутило все сильнее.

Он ударил по туфельке сапожным молотком и передал ее Ирине.

В голове вдруг начался какой-то звон, переходящий в оглушающий гул. Ирина с трудом обула туфельку и, покачиваясь, отошла глубже в духоту подземного перехода.

Там, далеко, на другом конце перехода, в солнечной подкове Ирина увидела женщину, словно ярко залитую подсолнечным маслом. Светясь насквозь, она продавала алые гладиолусы.

«Старуха-нищенка. Волосы как сено». Ирина, покачиваясь, подошла к ней. Сидит на сложенной вчетверо газете. Козьими длинными губами жует клок седого сена. Козье тело усохло. Вся влага скопилась в круглом животе, туго обтянутом чем-то серо-истлевшим, где серый цвет – просто знак нищеты, бездомности, потери всех начал.

Ирина уже почти прошла мимо, но вдруг опять оглянулась, услышав протяжный страдальческий стон.

Старуха кивнула, словно соглашаясь с чем-то. Ноги ее безобразно дернулись. Шея переломилась, голова упала на грудь. Изо рта по подбородку побежала живая черная струйка.

– Помирает… – выдохнула Ирина.

– Пьянь старая! – буркнул за спиной Ирины липкий голос. – Пни ее, чтоб знала!

Она обернулась. Лицо, скрытое медицинской маской от гари. Блуждающие белесые глаза, в глазах несвежая застоявшаяся вода. Ирину градом прошиб пот. Струйки потекли прямо от головы, с затылка по шее, между лопаток, ниже по спине, между ягодиц, промочив трусики.

В этот миг в тело Ирины, разрастаясь, вошла нестерпимая боль, проникая в нее извне, сразу со всех сторон. Боль эта живая и даже зрячая. Она светло, как нечто свое родное, давно знакомое, оглядывала ее изнутри. Она не может заполнить ее всю до конца. Что-то острое ощерилось, преградило путь, не пускает. Ирина с трудом сдерживала рвущийся из груди крик. «Нет сил вынести, стерпеть… Всё плывёт и кружится. Кожа разбухает, и больше нет различия между частями тела. Вторгается звук угрожающих, дразнящих, монотонных голосов. Это страх и желание быть поглощённой в этом безумном вращении. Подземный грот исчезает в пространстве, обрывая корни сознания. Серая пелена на глазах тает и стекает по щекам. Прощай!»

Последнее, что Ирина услышала, был все тот же липкий голос:

– Здоровая молодуха, а так нажралась!

Ирина очнулась. Она сидела на свернутой вчетверо газете рядом с мертвой уже старухой. Кто-то прислонил Ирину спиной к каменной липкой стене.

Дышать нечем.

– Ко мне нельзя, – раздался рядом, прямо в ухо, потный голос. – Куда пойдем? Ко мне нельзя! Баба моя на даче, а кто ее знает. Нюх у нее… – добавил голос с печальным уважением.

Ирина подняла голову. Весь промокший потом лысый мужчина. Ирина тупо уставилась на него непонимающим взглядом. Мужчина с досадой плюнул и пропал в толпе.

Она склонилась набок, пытаясь отодвинуться от мертвой старухи, оперлась двумя руками о заплеванный асфальт, медленно поднялась. Достала зеркальце из сумочки.

«Хорошо, что я сегодня не накрасилась! – Она огляделась вокруг – Белорусский вокзал! Что я здесь делаю?! Куда я собралась? Ах да, в Шереметьево. Или в Новый Иерусалим? Кто-то из моих знакомых купил там дачку у какой-то сумасшедшей. А кто? Не важно! Скорее бежать отсюда, подальше от города. Доеду – вспомню. Лучше на аэроэкспрессе до Шереметьево! Без разницы, в Крюково или в Таиланд, – сесть в электричку. Паша называет их зеленые собаки. Да, особенно в жару там воняет… псиной. А какой сегодня день?»

Когда-то давно начатая здесь помпезная стройка совсем зачахла. Какие-то турки или арабы только и успели что вырубить старинные деревья и снести памятник вечно унылому Максиму Горькому. Потом здесь лишь изредка появлялись все те же турки-арабы и растерянно блуждали в пыльном мареве, копошась в строительном мусоре, но сейчас и они исчезли.

У вокзала в раскаленном мареве вместо одиноких прохожих, походивших на призраков в своих медицинских масках, роился целый карнавал пестрой, разношерстной толпы пассажиров и разомлевших торговцев. Унылая печать безнадежности на всех лицах.

Потеки краски на макияжных масках женщин, приехавших в Москву издалека.

Накрашенные как для праздника, на котором можно спрятаться от тоски за маской из нарисованных губ и глаз.

Она вдруг вспомнила карнавал в Рио-де-Жанейро:

«Я тогда потеряла Павла в сумасшедше орущей толпе. Повсюду потные, раздетые до пояса мужчины и почти голые женщины в накрашенных прямо на лица масках. Все поют и бешено отплясывают что-то африканское.

Меня вытеснили в темный душный переулок, ведущий в мертвенно тихий дворик, увешанный сохнущими белыми простынями. И вдруг прямо на меня вышел молоденький негр в белых штанах с голым точеным торсом с иссиня-черной лоснящейся кожей.

Он шел, блаженно улыбаясь, в сумерках сверкали белки его широко открытых глаз и белые зубы. Он смотрел мне прямо в глаза, а с лица не сходила застывшая, как маска, улыбка. Я подумала, что он нападет на меня, и страшно испугалась. Но когда я опустила взгляд, то заметила, что он держится за правый бок и по пальцам ручьем течет красная кровь. Кровь уже промочила его белую штанину и стекала в белый ботинок. Я поняла, что эта «маска» на лице была не улыбка, а гримаса боли. Тогда я испугалась еще больше. Никто из толпы не обращал на него внимания. Я прижалась к стене, а он, уставившись в пустоту, прошел мимо, и, покачиваясь, скрылся в глубине двора, укутавшись в развешанных там белых простынях.

Я кинулась обратно в толпу. Повсюду грохот ритуальных барабанов, какофония трещоток и свистков, дурманящий, удушающий, тошнотворный запах жареной свинины, оскалившиеся лица и маски.

В свою гостиницу я добралась только к ночи. В вестибюле сразу же увидела Павла. Нервно размахивая руками, он что-то бурно объяснял улыбающемуся негру-полицейскому в ослепительно-белом мундире, как у какого-то принца из сказки.

Обернувшись и сразу заметив меня в очумелой разномастной толпе туристов со всего мира, Павел бросился ко мне. Осмотрел, всю ощупал – цела ли я. Крепко обнял, поцеловал и принялся ругать.

Мы тогда были счастливы, как больше никогда позже.

Мы были там с Павлом прошлой зимой. Нет! Прошлой зимой мы были в Таиланде. Нет! Нет! Лучше не вспоминать – в Таиланде мы встретились с Аллой. Странно – раньше я думала о ней все время, беспрестанно, неотрывно, а сегодня вспомнила в первый раз. Все равно Паша мой. Навсегда!

Павел, Пашуля, Паша – такое мягкое пушистое имя, а ему почему-то не нравится. Он почему-то не любит, когда я его называю Паша, на каком-то языке, говорит, это плохое слово. А мне нравится – Паша. Я все равно так и зову его, но только про себя. Он тонкий, тонкий, как струна».

За спиной раздался голос:

– Иришка!

«Павел?! Что он здесь делает? Теперь все будет хорошо – туфелька-то к удаче порвалась. Как раз домой меня подвезет», – обрадовалась Ирина.

Она скомкала и спрятала билет на аэроэкспресс глубоко в сумочку.

«Пашка… Я люблю каждую его ресничку, каждое дыхание».

– Ну! Садись же!

– Что ты здесь делаешь?

– Встречаю тебя, дуреха.

– А какой сегодня день?

– Пятница, пятница! Мы же договорились!

«Действительно – дуреха. Забыла. Как я могла забыть? Куда я собралась?!»

– Чего так долго? Я же сказал тебе: пятница, ровно в три. Ну, садись!

– Там старуха померла, – растерянно проговорила Ирина, словно оправдываясь.

– А-а! – Павел кивнул, как будто давно знал эту старуху и знал, почему она умерла. Даже с каким-то равнодушным удовлетворением. – А что я тут как на сковородке жарюсь, тебе наплевать?

Ирина села на горячее и липкое, даже жидкое от жары сиденье. Он внимательно посмотрел на нее, погладил коленку. Она содрогнулась от этого поглаживания. И тут же перед ней закружилась площадь, нищие бродяги, чемоданы, сумки, тонкие руки, груди, цветастые бутылки. «Нет. Правда, будто ждал меня. Как это может быть? Даже не спросил, куда мне надо. Хотя не все ли равно. Еду и еду со своим Пашей…»

Ирина подставила щеку перегретому ветерку.

– Много горящих путевок продала сегодня?

– Горящих? – не сразу поняла Ирина.

– Разлетаются люди? В Гаити еще никто не летит? Превратят их там в зомби…

– В Египте, говорят, мумии оживают.

– Ха, ха! Смешно, – сухо откликнулся Павел.

«А! Ну, да. Я продаю горящие путевки в турагенстве. Ирина вспомнила яркие проспекты: Турция, Египет, Таиланд… опять Таиланд».

– Так их и не осталось вовсе… Горячих. Расхватывают все. Даже на Мадагаскар. Народ бежит из города куда угодно. В авиакассах очереди, как в старые времена.

Еще недавно она сидела за столом в пусто-просторном кабинете. Двойная дверь, глотающая шум. Там, за дверью, такой недосягаемый, и для нее тоже – Павел. Ее все мучило, что из-за этой двери никогда нельзя было услышать, о чем и, главное, с кем он говорит по телефону. Подслушивать с параллельного было страшно, опять же из-за него, из-за Паши. Крупное агентство недвижимости.

– Подождите, пожалуйста. Павел Евгеньевич занят. Сейчас не может. Посидите пока. Подождите! Присядьте! Подождите! Присядьте, пожалуйста…

Мимо топ-топ-топ пробегала грибная Шурочка. Мордашка круглая, хорошенькая, на щечках розовый пушок.

Видно, лечилась от чего-то мужскими гормонами. В глазах невесть как туда попавшая небесная лазурь. С низкой посадкой, ноги крепкие, сырые, в грибной шелухе, в мягких завитушках. Носит Паше бумажки, контракты и домашние пирожки с капустой. Гремит фольгой.

«Я его ревновала ко всем девкам без разбора. Сходила с ума. Вены хотела вскрыть. Сторожила в подъезде, пряталась.

Бросишь меня. Уйдешь к рыжей Вальке с ее сдобной, хорошо пропеченной грудью. Смеется, раскачивая груди, прикрыв рот ладонью – все никак не может выпавший зуб вставить.

Элка. Под девочку-подростка работает. Высокий топик. Голый плоский живот с пирсингом в пупке. Лепечет свой сленг, будто вчера говорить научилась.

Пашка смеется: до чего ты ревнючая.

Все началось после их поездки в Таиланд. Обычный вроде бы день. Только в окна летел тополиный пух, скатываясь по углам на полу живыми рыхлыми комочками. А у Ирины от аллергии слезились глаза, лицо опухло, зудело везде, першило в горле и гудело в голове. Пробежала Шурочка. К сочным ногам прилипли пушинки. Возле двери наклонилась, ловко смахнула пух с крепких ног. А вот за ней вошла Алла. Как гром с ясного неба».

Не спрашивая Ирину, уселась на мягкий стул. Закинула ногу на ногу.

Ирина, едва сдерживая внезапно охватившую ее тревогу, сглотнула густую слюну и кивнула. Алла равнодушно кивнула в ответ. Не узнает. Ирина попыталась напомнить:

– Таиланд?… Мы там встречались.

– А. Ну, да. Может быть. – холодно произнесла Алла и отвернулась к окну.

Теперь у Ирины было больше времени рассмотреть ее, чем тогда ночью в Таиланде.

Волосы одной волной мрака обливают плечо. Вжик – по волосам прокатывается колючая звездная искра. Глаза задернуты черным бархатом.

Изящная модильяновская шея, как будто прозрачная. Рука так и тянется к ее шее, то ли для того, чтобы ласкать, то ли чтобы придушить.

Ирина только теперь разглядела тонкий розовый шрам, витой шнурок вокруг шеи. Впрочем, он был старательно спрятан под серебряными цепочками и шарфиком с люрексом.

Даже не думая спросить Ирину, сразу закурила длинную тонкую сигарету. Запахло ментолом и еще чем-то.

Ирина проглотила комок в горле.

– Простите, Павел Евгеньевич сейчас занят. Что у вас?

– Новый контракт.

Ирина не сдержалась:

– Он сейчас не может.

Алла не обратила на нее никакого внимания. Будто не слышала.

«Нет, он может, может. Еще как может! Сам вышел, наклонился, сейчас лизнет ей руку. Шурочка примчалась. Две чашечки кофе и конфеты. Тоже разволновалась. Идиотка, уставилась прямо на нее, с окаменевшим лицом, из круглого ставшего вдруг квадратным, и стояла оцепенев, пока Павел не сбагрил ее».

Ирина отвернулась, опустила потяжелевшую голову, густая кровь пятнами выступила на лице, но спиной чувствовала еще больше, чем видела глазами. «У Паши красивые зубы, надкусывает конфету, а сам смотрит не отрываясь на эту сучку с головой, облитой нефтью».

И вот теперь Ирина в турагентстве продает горящие путевки во все концы света.

«Как быстро доехали! Ну да, Павлушин дом. Привез меня к себе. Даже не спросил, куда мне надо».

В квартире Павла старинный черный рояль, оставшийся еще от деда. Даже когда рояль закрыт, все равно слышен слабый гул натянутых струн. Испанская гитара в углу – детское увлечение Павла.

Окна и широкая дверь на балкон завешаны белыми шторами из тонкого тюля. Белая пелена висит омертвело, не шелохнется – ни ветерка, ни сквознячка, ни дуновения. На стене голова антилопы и африканские маски – это Ирина сама привезла ему из Кении.

«Там есть национальный парк Суренгети. В жаре, по раскаленной саванне несутся стада антилоп, поднимая облака пыли, тяжело топают свирепые носороги, ревут слоны, мечутся, припадая к земле, львицы и приносят льву куски разорванной антилопы, а он себе прохлаждается, развалившись в тени под деревом. Почему же так?»

Ирина вздрогнула от резкого голоса Павла:

– Жрать хочу! Что в пакете?

– В пакете?… Персики.

Павел нетерпеливо раздвинул пластик и по-хозяйски запустил руку в глубь пакета.

– О! И папайя!

– Откуда там взялась папайя?!

– Это для меня. Это я люблю папайю. Ты мой котенок! – Он заметил ее удивленный взгляд. – Ты сама меня приучила к ней в Таиланде, мол, потенцию повышает. Молодец, что не забыла! Помнишь!

– Не забыла. Помню, – тупо повторила за ним Ирина.

Косо, хитро глянул на Ирину, смачно надкусил плод, вытер сок с подбородка. Оглядел свои руки, словно готовя их к какой-то драгоценной работе.

– Ну! – нетерпеливо оглянулся на Ирину. Солнце уронило ему в глаз острый осколок. Он смахнул его, и осколок со звоном разлетелся вдребезги.

«Это у меня в голове звенит…»

Он протянул к ней руки. Она попятилась.

– Ты знаешь, последнее время я стала вспоминать странные вещи. То, что было недавно… ну, в этот месяц, как-то не очень помню, будто черное пятно. А все остальное… как если бы в голове сто прожекторов включили, кроме этого пятна, все перед глазами ярко, отчетливо, как запах грозы.

Он повалил ее на кровать, начал стягивать трусики. Ирина попыталась удержать его руку.

– Самое радостное – это о нашем лете в Крыму. В Коктебеле был летний кинотеатр. Представляешь? Летний кинотеатр в жаркую южную ночь. Меня родители не пускали туда одну, но и сами в кино не ходили – мать почему-то считала это чем-то плебейским.

– Да уж! Помню твою мамашу! – ухмыльнулся Павел.

Ирина ласково прижала палец к его губам.

– Зато во время киносеансов они любили прогуливать в парке и, конечно, я с ними…

Павел начал расстегивать ей лифчик. Она попыталась его удержать:

– Прости! Мне плохо!

– Тебе плохо!? Ах ты, притвора! Сама говорила, что это всегда можешь и для этого дела тебе никогда не бывает и не может быть плохо! Весь месяц напролет, даже когда другие бабы скисают.

– Я так говорила?

Он с искаженным лицом начал копаться в одежде, как собака ища чего-то в своем и в ее теле, и тупо вошел в нее. Проникая все глубже и глубже в ее безвольное распластанное тело, он властно улыбался, нависнув над ней. Начались ритмичные движения вглубь. «Эта властная ухмылка. Он таким никогда не был! Я не выдержу! Потолок над головой. Теперь нет потолка… Еще, еще…»

Наконец с блаженным стоном он отвалился с нее, откинулся на спину, с хрустом в лопатках вытянулся. Лениво лизнул ее в щеку.

– Люблю когда ты мокрая. Вон капельки как ртуть. Грудки скрипят. Знаешь, твоя покорность меня возбуждает. В твоей показной безвольности скрыта какая-то другая воля. В сущности, ты развратна до предела. Я только не сразу разгадал.

Он приблизил к ней лицо, зрачки растеклись. Ирине показалось, что лицо Павла сделано из чего-то сочно-хрупкого, как мякоть арбуза.

Ирина испуганно вскинула на него глаза.

– Ты моя кошечка. Знаю, знаю: все твои игрушки мне одному. А вот своей изюминки в конце ты меня сегодня лишила. Пожадничала!

– Чего?

– Самого того – маслины в мартини. На самом донышке. В глубине. Самое вкусное. Ладно, ладно, не смотри на меня так! На этот раз прощаю.

Ирина натянула на себя уголок простыни. Вся мокрая.

«Жара, жара…

Что с ним такое? Всегда был нежный. А сегодня просто изнасиловал. Как будто это не он, а кто-то чужой».

Павел повернулся к ней спиной, и по его дыханию, ставшему тихим и ровным, она поняла: он уснул. «Какие у него острые лопатки, совсем как у мальчика. Можно прижаться к нему. Нет, жарко… Буду просто так смотреть на него. Такой любимый, такой родной».

Мягкая усталость потянула ее в сон. Волна за волной. Они накатываются на нее, еще и еще, одна за другой. И на каждой волне покачивается улыбка, страшная, беспощадная улыбка ее матери…

Ирина открыла глаза. «Приснится же такое! Мать в больнице перед самой смертью улыбалась одной половиной рта… Но тоже улыбка.

А тогда летом в Коктебеле они жили в старинном особняке. Мать всегда мучительно долго собиралась на вечернюю прогулку. Кто ее мог там оценить, в темных аллеях? Ночью! Прихорашивалась, привычно любовалась собой перед зеркалом в неге своей ослепительной красоты, предвкушая эффект разрешенного ожидания. Это тянулось бесконечно долго, нарочито бесшумно, без извинений и пояснений – сплошная пытка для Ирины. В это время они с отцом сидели на белой мраморной скамейке. А время тянулось так невыносимо медленно и больно, раздавливая сердце маленькой девочки, страшное как сама вечность, страшно, как это бывает в детстве.

Собственно, тем мать пытала, наверное, не Ирину, а отца, но больно было именно ей. Она с раннего утра узнавала от горничных название фильма для этой ночи: «Унесенные ветром», и в своих фантазиях по одному названию уже представляла себе скрытую от нее тайну этого фильма. И теперь поздним вечером, словно сидя на иголках, беспрестанно оборачивалась на старинный, обветшалый в морском воздухе белый особняк и со страданием в глазах смотрела на окна их комнат, там, где должна была быть ее мать. Сеанс уже начался, над деревьями плыло облако чарующей музыки.

Зато отец ее, напротив, сидел мечтательно и тихо, как блаженный. Он безумно, до смерти любил мать и даже после того, как уже много лет делил с ней постель, каждый вечер, как в первый раз, ждал ее снисходительного согласия.

И вот ее выход. Открывались двери старинного особняка. В проеме, освещенная теплым желтым светом из вестибюля, появлялась мать. И с ее появлением даже сам старинный особняк менялся на глазах, он уже не казался таким ветхим, а превращался в волшебный замок. Морской бриз освежал воздух вокруг. Она пестрым крылом шелковой шали укрывала плечи. Отец брал ее под руку, а Ирина плелась за ними следом.

Они все ближе подходили к полукруглому амфитеатру, и тогда для нее начиналось настоящее чудо: из амфитеатра, а может быть прямо с неба, на нее изливалась волшебная музыка, выстрелы, конский топот и голоса прекрасных мужчин и женщин.

– Что с твоими волосами? Тебя надо остричь наголо, – со своей страшной, обольстительной и леденящей улыбкой говорила мать.

– Не надо… – до дрожи пугалась Ирина.

Она боялась взять отца за руку, чтобы, не дай бог не помешать его с матерью ритуальному променанду, и от этого страха еще с большей жадностью прислушивалась к голосам этих героев из темноты.

Она слышала голос той прекрасной женщины. Ирина не видела ее, но чувствовала, как она прекрасна, как эта серебряная луна у нее над головой, с черными волосами ночи, усыпанными звездами.

А здесь внизу, с ветвей деревьев вокруг белых стен амфитеатра, как стайка диких обезьянок свисали мальчишки, которые на могли купить билеты. Смуглые, худые, в одних трусах, выгоревшие на солнце волосы. Некоторых из мальчишек она видела раньше – крымские татарчата из соседней деревни. Все они с жадностью, замерев, во все свои раскосые глаза смотрели через забор на экран. Ирина иногда завидовала им, что не может залезть на дерево, без разрешения родителей, и увидеть эту прекрасную женщину.

Когда, согласно точно рассчитанному матерью времени, они возвращались назад, зрители уже покидали кинотеатр. Навстречу им попадались знакомые из старинного особняка. Они вежливо, некоторые, как казалось Ирине, даже заискивающе здоровались с матерью. Она в ответ слегка кивала им.

Мальчишки сыпались с веток деревьев и из-за стволов строили Ирине рожи.

А она была полна грез и ярчайших впечатлений от всего того, что она так и не видела на экране.

Толпа зрителей редела, растворяясь в черных переулках, ведущих к их домам. Став взрослой, она никогда не пыталась посмотреть этот фильм. Ее фантазия давала ей гораздо больше, чем любой гениальный режиссер. И эта женщина, унесенная ветром, всегда была с Ириной.

«… Незавершенность! Пробуждает воображение. Пробуждает воспоминание! Именно незавершенность!»

Павел вдруг глубоко вздохнул, зашевелился и повернулся к Ирине.

– Как я крепко уснул! Как провалился.

Она, приподнявшись на подушке, застегнула лифчик, дотянулась до сумочки, скомкав, спрятала туда трусики и снова легла на спину.

– Я тоже уснула. Видела сон…

Павел дотянулся до пакета, достал персик, с наслаждением надкусил. Не вытирая мокрые от сока губы, наклонился над ней, поцеловал.

– Ты мой персик!.. Я же тебя просил не подбриваться.

– Я никогда не подбриваюсь. О чем ты говоришь?

Павел рассмеялся, давясь смехом, спросил:

– А кто же тогда это делает? Точно, не я – я бы такое запомнил! Ты моя секс-машина.

– Я не знаю, как это принимать.

Ирина поднялась на подушках.

– Что с тобой сегодня? Пятница? Просто тебя не узнаю. Из-за той старухи, что ли? Да пусть они там все передохнут… – Павел откинулся на подушку. – Все равно я тебя люблю. Потому что ты все чувствуешь. Я ничего от тебя не скрываю. Знаю, ты поймешь. Что мне делать, если я такой? Скажешь: эгоист. У вас одна песня. Всю жизнь такой. Только, думаешь, мне легко? Натура такая проклятая. А ты все поняла, отказалась от себя, смогла. Думаешь, я не ценю? – Он широко зевнул. – Что-то в сон потянуло. Может, поспать еще?

Зазвонил телефон. Павел приподнялся, обреченно вздохнул, перекатился через ее голое тело.

– Алло! – сел в кресло вялый, расслабленный. – Да. Привет. Возьмите бумаги на столе. Да нет, все нормально. Устал что-то. Хорошо. До завтра…

– Алла?! – задохнулась Ирина. Почувствовала на голом бедре горячий лоскут солнца. Защищаясь, натянула на себя простыню.

– А-а? – приподняв брови, с холодным недоумением посмотрел на нее Павел. – Не понял.

Она, обмирая, повторила шепотом:

– Алла?.. – темный омут. Она погружается туда, где нет дна.

– Заладила: «Алла, Алла». Сама же все отлично знаешь. Какая у тебя манера появилась, спрашиваешь, а сама знаешь.

«Что я знаю? Что я должна знать? Ничего я не знаю…» Ирина со страхом посмотрела на него.

Павел перекосил рот долгим, глубоким зевком. Улегся рядом, подсунул руку ей под голову.

– Пропала Алла. Алла пропал-ла. Из милиции приходили – я их на Шурочку Грибную скинул. Надо от этого держаться подальше.

«Как это пропала? Что он говорит? Она же вчера звонила. Ну да, вчера». Ирина взяла трубку, привычно по-деловому представилась:

– Ирина.

– Кто?

Голос Аллы. У Ирины перехватило дыхание. На том конце невыносимо долгая пауза.

Потом:

– А, это вы.

Алла с садистской радостью мучила ее:

– Две путевки на Мальдивы. В бархатный сезон.

Тогда лицо Ирины опять покрылось этими омерзительными багровыми пятнами, она ответила:

– Там всегда бархатный сезон.

Алла леденяще холодно, не презрительно – равнодушно:

– Что? А, ну да. Постарайтесь, чтобы у нас потом не было нареканий!

Теперь кровь, наоборот, оттекла от головы.

– Постараюсь.

– Я жду. – Повесила трубку.

«Паша что-то шепчет, а я не слышу».

– Ты… Такая родная. Вся моя, собственная.

«Алла… Волосы черные, словно выкроены из одного куска. Зубы блестят, мелкие, острые, осколки мрамора. Манит, манит, уводит у меня Павла.

Как увижу ее, сразу цистит. Без конца в уборную бегаю. Я ее убиваю все время, всегда, бесконечно. Что бы ни делала, как бы ни старалась отвлечься – я ее убиваю. Ночью в темноте лежу, во мне только одно: чем, как?

У нее кожа гладкая, бледная, в зелень отдает. Будет лежать в гробу, и тогда будут ею любоваться. А Павлуша смотреть не будет. Он не любит покойников, он их боится. Я знаю. Не сплю. Только об этом думаю. А сегодня… Что я делала на Белорусском?»

– Что с тобой, котенок? – ласково спросил Павел. Он стоял перед ней, не смущаясь своей наготы. Не чувствуя ее, не замечая.

«Я видела, как Алла его целовала. Втягивает в себя. Облила ему плечо черными волосами. По ним сбегали искры. Руки у нее мягкие, гибкие, без костей. Как змеи. Она его задушит.

Что он сказал? Говорит, она месяц не звонила. Как же так? А Мальдивы? Я же сама слышала голос Паши в трубке у нее за спиной: «Иди ко мне…» Вчера. А сейчас он говорит: пропала».