Текст книги "Эпизоды и происшествия (в XIX, XX, XXI веках)"

Ненависть соседей к Чуркину неудержимо нарастала

Он был осторожен, и его пока ни разу не застали за воровскими проделками, но опасность разоблачения буквально витала в воздухе. Что бы и где бы ни случилось, какой бы кусок у кого ни пропал, все подозрения всегда падали на него, «невинного и добропорядочного» кота. Ненависть соседей к Чуркину увеличивалась, и Зина боялась за него. Между тем ее любовь к бессовестному Чуркину каждый день нарастала… Хоть он и был разбойником, но все-таки, надо отдать ему должное, был он отважен, по-рыцарски щедр (всегда норовил поделиться любой мало-мальской добычей). А уж смышлености и стратегического ума ему вообще было не занимать-стать. Но все же…

Очередной чуркинский налет (на свадебный стол) едва не стоил ему жизни. Это было в голодном 1922 году.

На соседней улице готовились к свадьбе! Заранее старательно нарезали кусочками драгоценное сало, разложили по мисочкам не менее драгоценные холодец, вареные яйца, белый хлеб и другие нехитрые, но по тем временам бесценные угощения. Все это богатство до поры до времени припрятали в чулане, накрыли марлечками и чистыми холщовыми тряпочками, чтобы эти деликатесы не заветрились и чтобы можно было их выставить на свадебный стол сразу же, как только молодые приедут из церкви.

Однако Чуркин успел навестить заветный чулан еще до приезда молодых. Не сказать, чтобы все угощения ему понравились, потому что далеко не все было в его кошачьем вкусе. Например, он не оценил зеленый лук и соленые помидоры. Но зато сало, вареные яйца, жареная курица!.. О, это ему пришлось по душе. На всякий случай он попробовал каждое блюдо. Он сдирал марлю и холщовые тряпочки со всех мисочек, он вволю напробовался скудными, но сказочно прекрасными свадебными деликатесами времен военного коммунизма. В результате почти все припасы оказались надкусанными. Не забыл Чуркин и о своих хозяевах – им он принес шикарный «трофей», а именно – половину жареной курицы. Еле дотащил.

Удача сопутствовала фартовому коту, и он сумел, как всегда, вовремя покинуть объект нападения. Задержись он на минуту, тогда вернувшиеся из церкви разъяренные хозяева и гости разорвали бы Чуркина на куски. Никто бы его не пощадил – ни жених, ни невеста, ни тем более их родственники и знакомые.

Впрочем, никто ведь и не застал его за криминальным нападением, никаких улик против него не было. Но почему-то никто и не сомневался, что разгром свадебного стола – дело рук (лап?) Чуркина. Зина отчаянно доказывала соседям, что Чуркин здесь ни при чем, она спорила с обвинителями, убеждая их (о, святая ложь!), что Чуркина накануне увезли жить к родственникам в деревню, а значит, он не мог напасть на чулан с угощениями, ведь его «не было в поселке»! А раз его не было, то и набег на свадебное угощение совершил не он. Просто на него, как всегда, «сваливают чужие грехи», а честный кот «ни в чем не виноват»! Увы, это было неправдой, это была «святая ложь во спасение».

Однако все-таки Зина позаботилась о том, чтобы Чуркина все же припрятать на время, пока страсти справедливо разгневанных людей не улягутся. Вот почему поздно вечером она тихонько взяла кота на руки, запеленала в большой платок, положила дорогой комочек в сумку и понесла своего любимца к маме своей подружки, библиотекарше Анне Федоровне. Чуркин отсиживался в библиотечном чулане недели две, а потом Зина забрала его домой: к тому времени страсти по Чуркину понемногу улеглись – по причине давности срока преступления и еще потому, что ее мама, Прасковья Григорьевна, предприняла примирительную акцию: она подарила потерпевшей стороне одного из своих лучших гусей. Можно сказать, от сердца оторвала.

Любовь моей мамы к животным была непоколебима: она их пригревала, спасала и лечила всю свою жизнь, до глубокой старости

Чуркин был бесподобным котом, который в те голодные годы пытался прокормить себя и своих хозяев, невзирая на ответные жестокие и бездушные действия обворованных им соседей. Позже, когда уже и я стала мамой, я подарила своей дочке Ксане на ее десятилетие собачку, понимая, как радует ребенка дружба с собакой. Подаренную Ксане собачку звали Чукки. И вот произошел у нас один случай, который еще раз убедил меня в том, что между моей мамой и домашними животными была особая привязанность.

Однажды мы уехали с Ксаной в отпуск, а Чукки на это время (месяц) оставили моей маме. При ее неугасающей любви к животным приютить у себя на месяц собачку было большой радостью. Моя мама Зинаида Игнатьевна кормила собачку блинчиками с мясом, часто купала, заворачивала в одеяльце и перед сном убаюкивала Чукки на руках. А когда мы спустя месяц забирали собачку, Чукки долго оглядывался на свою столь привлекательную для него новую, но (увы) временную хозяйку. Судя по его поведению, он был бы не прочь остаться навсегда у такой заботливой и такой понимающей собачью жизнь женщины – моей мамы. Он, конечно, не знал, что у Зинаиды Игнатьевны был такой огромный и неординарный опыт общения с котом Чуркиным… а потом еще с многочисленными кошками и собачками.

Собаки всегда отвечают любовью на любовь своих хозяев. А вот градус собачьей преданности людям – это непостижимая загадка. Я знаю случай, когда внушительного телосложения пес породы овчарка безупречно служил своему хозяину. Он был предан ему, этому своему хозяину, бесконечно, несмотря на то, что тот был несправедливо груб и жесток с ним. Но вот однажды пришлось этому хозяину жестко поспорить со своим отцом. И отец в гневе ударил сына. В то же мгновение пес кинулся на своего хозяина. Исход был летальным. Пес поддержал более сильного, который его не обижал. А обидчика жестоко наказал.

Снова о маме и ее семье. Семья – это, к сожалению, не всегда то место, где все идеально

Мама рассказала мне об этом случае в свои семьдесят девять лет. Было заметно, что события, о которых она хотела вспомнить, даже и сейчас мучили ее. Сейчас, когда от той девятилетней девочки, с которой это все произошло, ее отделяло ровно семьдесят лет. Она рассказывала, а я отчетливо видела ту давнюю сцену (она всегда очень точно рассказывает): вот Зина упала в снег, в сугроб, от неожиданного удара. Это ее толкнула мать… и она продолжает ее избивать, уже ногами… в наказание за потерянную оловянную миску, а еще – и из-за потерянной Зинаидой вместе с миской оловянной ложки. Эти две ценные вещи были упрятаны в ее холщовый мешочек, который она каждый день носила с собой в школу. Теперь нет ни мешочка, ни посуды для завтраков! Заменять было нечем. Ведь шел 1918 год, Гражданская война, голод, разруха. Второй миски и второй ложки вместо потерянных в доме нет, все давно уже выменяно в селах на крупу. Но, слава Богу, в школах дают детям хоть какую-то скудную еду – школьный завтрак.

Миска вместе с ложкой и холщовым мешочком исчезли, Зина их потеряла в каком-то обираловском сугробе: дело в том, что Зинаида, возвращаясь из школы, прицепилась, как обычно, к торфяным дровням. Она умела – с мальчишеской ловкостью! – уцепиться за выгнутые вверх полозья и прокатывалась так «зайцем» по Обираловке вместе с другими счастливцами-мальчишками. Сколько раз так уже было! Но на этот раз… именно тогда, когда она соскальзывала с этих полозьев, вот тогда, видимо, и отбросило в сторону тот самый злополучный холщовый мешочек со всем его содержимым.

…Мать избивала Зину от отчаяния, любая вещь ведь тогда была ценностью, а каждая пустяковая потеря – невосполнимой.

После этого потерянного в сугробе мешочка и последовавшего избиения что-то отгородило Зинаиду от матери. А вот с отцом у нее было полное взаимное понимание. Даже тогда, когда в его жизни появилась какая-то Катерина. Зина, слыша упреки матери отцу и видя его слезы после жестоких ссор, она… жалела отца. Однажды мать попросила ее поговорить с этой Катей. Зина просьбу выполнила. Но… продолжала жалеть отца. Из-за этого у нее начались столкновения с матерью.

На Кунцевской трикотажной фабрике

Итак, после этого происшествия Зине стало так горько жить в родительском доме, что она решила хотя бы на время уйти и поработать на Кунцевской трикотажной фабрике. Ей было всего пятнадцать лет. Ее, хотя и несовершеннолетнюю, но зато грамотную, поставили на канцелярскую работу. А ей скучно было сидеть над бумагами, и она попросилась в цех.

Зина жила теперь в общежитии. Там царили вольные нравы, молодежь прислушалась к новым веяниям – к теории «стакана воды». Эта теория трактовала такие взгляды на любовь, брак и семью, которые были широко распространены (особенно среди молодежи) в первые годы советской власти. Заключались они в отрицании любви и в утверждении, что отношения между мужчиной и женщиной – это всего лишь обычные инстинкты. И если, дескать, хорошенько разобраться, то никакой любви на свете нет, а есть чисто товарищеские, без «высоких» чувств, инстинкты, и их надо удовлетворять совсем просто, ну, как выпить стакан воды. Маме это было отвратительно, ведь она была сторонницей идеи одного рассказа (нашумевшего тогда) автора Пантелеймона Романова, назывался он «Без черемухи». Ей приходилось отбиваться от назойливых «товарищей», любителей этого рассказа.

Зина,16 лет

Зине не велят читать Есенина

Пожилой мастер цеха ей симпатизировал и сказал однажды:

– Ты, Зиночка, выделяешься из толпы, у тебя есть свое лицо.

Это ей польстило, но было не вполне понятно. И тогда она подумала про себя: «Наверное, так и есть. Ведь у меня густые брови, блестящие карие глаза и румянец во всю щеку».

Но все же она решила уточнить у мастера, в чем суть его высокой оценки ее личности, и она спросила:

– Это вы про что? Как мое лицо выделяется, что ли?

– Да нет. Это я про то, что ты умная, начитанная, имеешь свое мнение. Старайся и дальше быть такой же, читай побольше.

Но вот однажды этот мастер увидел, что из кармана ее пальто торчит тоненькая книжечка стихов ее любимого поэта – Сергея Есенина. Это его удивило, и он строго сказал:

– А вот Есенина ты брось, он только голову тебе засоряет. Это не наш, не советский человек… ведь он – упаднический!

Да,да – так про великого русского поэта писали тогда в газетах.

Но как же быть Зине? Ведь Есенин – ее любимый поэт! А мастер продолжал:

– Брось его сейчас же, вот прямо при мне достань эту книжонку и выброси.

Она не могла этого сделать ни за что на свете. Как же быть? И тут ей в голову немедленно пришла спасительная ложь, и она сказала:

– Да как же я выброшу, когда это чужая книжка, и я должна ее вернуть!

Книжка все же была ее собственная. Вот так она в первый раз спасла для себя стихи Есенина. А второй раз был еще круче. Но об этом чуть ниже.

Отец Игнат Спиридонович Тюрин забирает Зину с фабрики. Комсомольская ячейка поселка Обираловка – против стихов Есенина (хотя стихов его обираловские комсомольцы не читали)

Однажды на швейную фабрику за Зиной приехал отец, Игнат Спиридонович, чтобы увезти ее домой, – в доме стало поспокойнее. Однако в родных местах Зину ожидали неприятности, и на этот раз – уже со стороны комсомольской ячейки. На собрании комсомольцев ей поставили ультиматум: «Выбирай: или комсомол, или твой кабацкий, упаднический поэт Сергей Есенин».

Да-да, так Есенина называли его идейные враги… Велено было ей «отказаться от всякой этой есенинщины», иначе…

Дело было в том, что тогдашние комсомольцы ее родного поселка Обираловка (ныне – Железнодорожный), никогда не читали стихов Есенина, но зато читали идеологические нападки на поэта в газетах. Антиесенинская кампания была в разгаре. Газетчики соревновались в создании «уничтожающих» поэта эпитетов. Они единодушно обзывали поэта «кабацким». И теперь комсомольская ячейка в поселке Обираловка сурово осудила комсомолку Зинаиду Тюрину. От нее ультимативно потребовали: или она у себя в доме снимает со стены комнаты портрет «не нашего» поэта (и при этом навсегда отрекается от «вырожденца» Есенина), или… или они ее исключают из комсомола.

Частичная покорность Зинаиды Тюриной

При ее невообразимой любви к Есенину требование это было жестоким. Однако перед угрозой исключения из комсомола Зинаида отступила… Правда, это было лишь частичное отступление: портрет поэта со стены она сняла, но зато спрятала его в тумбочке, любуясь на Есенина тайком. Отречься же от его поэзии она не смогла, поэтому изо всех сил старалась убедить своих судей в абсолютной безвредности для любимой советской власти стихов ее любимого поэта.

О процедуре обсуждения классовых заблуждений комсомолки мама так рассказывала мне в 1990 году: «Когда мне было пятнадцать лет, это уже на фабрике, мастер замечание сделал, увидел, что Есенина читаю. Портрет Есенина, правда, тогда у меня в общежитии еще не висел, негде было, в общежитии комнатка маленькая, в ней пять коек. Портрет я позже повесила, уже у себя дома, когда вернулась в Обираловку. И вот в Обираловке ребята увидели, что я читаю книгу стихов Есенина и велели мне эту книжку выбросить. Как раз кампания против него началась, в газетах, статьи появились, обзывали его там “кабацким поэтом”, а его стихи – “есенинщиной”. Главный упор критики делали на то, что будто бы он своими стихами молодежь заражает своими мещанскими мелкобуржуазными настроениями».

Мама рассказывала: «И вот меня, как комсомолку, вызывают на собрание нашей ячейки, чтобы “проработать”, меня предупреждают, что, если я не отрекусь от своих заблуждений, меня исключат из комсомола – за увлечение “не нашим, не пролетарским” поэтом (за эту нелегальную, по их мнению, любовь).

Дело было серьезное. Все мы тогда воспитывали в себе принципиальность, несмотря на то что хорошо знали друг друга, в одном поселке родились, выросли, школу окончили, понимали, кто чем дышит… Но тогда подход друг к другу был “независимый от человеческих чувств”. Я, конечно, жить не могла без комсомола, но и без Есенина тоже не могла, все строчки его знала наизусть.

И вот они меня вызвали на заседание ячейки, но сами-то Есенина плохо знают, только по цитатам из тех же газет, а в газетах эти цитаты повыдергивали из разных книг и преподносили как “упадочнические” и “разлагающие”.

Тут-то я и пошла на хитрость: взяла с собой томик Есенина на заседание бюро и стала им его стихи читать вслух. Потом спрашиваю: “Ну и что вы здесь видите такого, что может меня разложить?” Они сидят, заслушались, и сами не понимают, что делать, какое решение записать. Потом секретарь, Леша Волков, самый авторитетный среди нас парень, сказал: “Как это – что записать? Все, что здесь говорили, то и записать. И стихи записать тоже. Чтобы было понятно наше решение”.

А решение приняли такое: 1) объявить комсомолке Тюриной строгий выговор, 2) обязать комсомолку Тюрину снять со стены своей комнаты портрет Сергея Есенина, 3) если не подчинится – тогда исключить ее из рядов Ленинского комсомола».

«Отрываться» от построения нового общества недопустимо

Время шло, Зинаида взрослела, она окончила школу и поступила в техникум на отделение воспитания трудных подростков. Проучилась два курса, и вдруг по приказу секретаря ЦК ВЛКСМ А. Косырева всех комсомольцев с ее курса, не давая им доучиться, снимают с учебы досрочно и направляют работать с «трудными подростками» в детские дома. Дело было в том, что во время Гражданской войны многие дети остались сиротами. Некоторые погибли, потеряв своих родных, а кто-то выжил и добывал себе пропитание мелким воровством. Криминал охотно принимал таких детишек в свои ряды, в преступные группировки. Сначала бандиты их обучали быть «на стреме», потом – открывать форточки и пролезать в них, открывая двери ворам, ну а потом – повышать «квалификацию». Власти во главе с Ф.Э. Дзержинским решили бороться, организовали множество детских домов. В один из таких детдомов в качестве воспитательницы была направлена и моя мама.

Вот картинки: «Беспризорники Москвы» в 20-х годах.

То ли по безграмотности, то ли по недомыслию, тот детский дом в Павшине носил пышное название «Детский дом “Сын Октябрьской революции”». Воспитанники этого детдома и были «сыновьями» этой революции, то есть бездомные, дети, попавшие из мирной жизни в сиротство, скитания, жестокость и кровь. В павшинском детском доме мама проработала только два года, так как здесь ее настигла встреча с моим отцом.

Молодой и очень красивый мой будущий отец снимает комнату в Обираловке. Появляется девушка его мечты – моя мама Зинаида Тюрина

После армейской службы отец, не имея жилья, снимает недорогую комнатку в деревянном доме поселка Обираловка (сейчас – город Железнодорожный). К хозяйке этого дома часто заходит девушка с сияющими карими глазами. Ее зовут Зинаида. Она знает наизусть почти все стихи Сергея Есенина, только что почти окончила два курса педагогического техникума (отделение воспитания трудных, девиантных подростков). Ее сняли с учебы в педагогическом техникуме и командировали на важную работу – по комсомольской путевке. После беседы в ЦК ВЛКСМ ее направили в детский дом для беспризорников. Она теперь – воспитательница очень трудных подростков в новом павшинском детском доме с драматическим, на мой взгляд, названием – «Сын Октябрьской революции». Ведь именно революция и лишила этих ребят их родителей, обрекла их на кошмарное детство, а большая их часть погибла.

Беспризорников было тогда очень много по всей стране, и на них «положили глаз» преступники. Детишки были нужны криминальному миру для таких заданий, как стоять «на стреме», пролезать в форточки, отвлекать внимание милиции. Уголовники не дорожили такими маленькими помощниками и в случае опасности оставляли их один на один разбираться с милицией. Кроме того, воры и грабители надеялись укрепить свои криминальные ряды новой подрастающей сменой. Оценив опасность, хотя и поздновато, Дзержинский распорядился вылавливать беспризорных сирот и помещать их в детские дома.

О своей работе с беспризорниками мама рассказывает своему новому знакомому (моему будущему отцу). Она очаровывает его своими историями о детях и о различных ситуациях, которые складываются в детском доме. Надо сказать, что она была блестящей рассказчицей.

Он еще не встречал такой симпатичной девушки. Она почти согласна выйти за него замуж… но вовремя останавливается: а кто же будет строить новое коммунистическое общество?

Не уверенная в своей стойкости и в способности выдержать разговор о своем отказе от замужества, моя храбрая мама посылает к отцу переговорщика – своего старшего брата Михаила. Она инструктирует брата: он должен сообщить жениху о (якобы) многих недостатках в характере Зинаиды и обязательно научить его, Александра, как ему добровольно и беспрепятственно отказаться от женитьбы на такой нехорошей девушке, как его сестра Зинаида.

Мама

Отец. 1929 год

Но простой парень из Обираловки Михаил Тюрин не был дипломатом.

Мой будущий отец только снисходительно улыбнулся, выслушав от Михаила эту агитацию, и твердо сказал: «Вы просто Зину не понимаете. Она не такая, как ты говоришь, она совсем другая».

Встречи влюбленных продолжились…

Отец унаследовал от своей матери любовь к музыке. Эта любовь осталась у него на всю жизнь – как несбывшаяся мечта. У него был красивый баритон, отличный слух, и он очень хорошо пел ямщицкие и украинские песни. Правда, пел редко, но всегда пел, когда просила мама.

Здесь, в Обираловке, он ухаживал за ней, они бродили по лесу, он рассказывал ей боевые истории из своего недалекого прошлого в Конармии. Он пел ей украинские и старинные русские песни, которые он выучил в Конной армии. В Обираловке был большой лес, и именно там он ей и устраивал концерты. Причем песни-то она слушала, но поцеловать себя не разрешала – при первой же его попытке строго сказала: «А вот этого – не надо».

Тем не менее предложение стать его женой она в конце концов приняла… Однако на строжайших условиях. В рамках своих комсомольских полудетских воззрений на жизнь Зинаида выдвинула нашему отцу беспрекословные условия.

Вот эти условия:

«Семейная жизнь с ее мещанским бытом только отрывает женщин от созидания нового общества. Но отрываться от построения нового общества – недопустимо. Поэтому она, Зина, убежденная комсомолка, ставит свои условия для замужества:

1) обедать – в столовых общепита; 2) белье стирать – в общественных прачечных; 3) будущих детей сначала отдавать в ясли, а потом в детский сад, в школу – чтобы они не мешали участию их матери в построении социализма».

Отцу ничего не оставалось делать, как рыцарски согласиться на поставленные ему условия.

Впоследствии жизнь опровергла все эти условия. Ни одно из романтических комсомольских мечтаний моей матери не сбылось, да и не могло сбыться по многим причинам. В первые годы супружества жизнь была трудная, скудная, страна с трудом становилась на ноги после братоубийственной Гражданской войны. А потом началась Великая Отечественная война с гитлеровской Германией. И только режим жесткой экономии да еще и собственных непрерывных усилий по ведению домашнего хозяйства мог помочь людям выжить.

К 1941 году в нашей семье было уже трое детей, три дочери: старшая – Лена, средняя – я, Софья, и младшая дочка Женя. Ей было неполных три года, когда грянула война.

Отец, четыре года

Ну, а мамины желания сочетать многодетную семью с общественной деятельностью… ну никак не получалось их осуществить.

А до того, как маму настигла встреча с моим отцом, они знать ничего не знали друг о друге. Поэтому – немного об отце и его близких.

Папа был любимцем и баловнем своей матери. В четыре года он остался без отца – его отец погиб в 1909 году, утонул в море.

Итак, его мать, Софья Самуиловна Пикман (урожденная Лось), обладала прекрасными музыкальными способностями, играла на фортепьяно, пела, прекрасно шила себе наряды, была веселая, и в семье, по словам моей двоюродной бабушки Насти, ее называли Кукла (сокращенно – Кука). Благополучная жизнь Куклы закончилась после гибели ее мужа. Оставшись одна с тремя детьми, Софья все силы отдала семье, ее дети продолжали получать образование. Для этого ей пришлось много работать: беспрерывно, днем и ночью, не щадя себя, она шила, давала уроки музыки и даже разгружала баржи с арбузами на набережной Очакова.

К тому времени уже не было в живых ее отца, но, кажется, ей помогал кто-то из родственников. А про ее отца стоит рассказать особо. Его неуклонную волю и силу я чувствовала и в моем отце, внуке Самуила Лося.