Текст книги "Подарок от Гумбольдта"

– Какая пьеса?!

– Та, что уже репетируется на Бродвее.

– Зачем ты это сделал? На меня будут смотреть как на обманщика.

– Отнюдь. На тебя смотрят как на будущего драматурга. Не волнуйся, протолкнем мы твою пьесу. Предоставь это дело мне. Я дал Рикеттсу экземпляр «Кеньон ревью» с твоим эссе, и он считает, что ты растешь над собой. И не строй из себя целочку. Я знаю, какой ты бедокур и как любишь интриги. К тому же это не просто интрига…

– А что же? Чудо?

– Никакое не чудо, а взаимовыручка.

– Не морочь мне голову!

– Я – тебе, ты – мне.

Хорошо помню, как я заорал: «Не желаю!» – потом спохватился и рассмеялся:

– Хочешь сделать из меня еще одного принстонского профессора? Чтобы я всю жизнь тянул лямку, пил, зевал, болтал по пустякам и лизал кому-то задницу? Не попал я в Белый дом, давай в академические круги вернемся? Нет уж, премного благодарен. Я поищу другого места для своей погибели. А тебе пожелаю два года нееврейского счастья.

Гумбольдт замахал руками:

– Ну и язычок у тебя, Чарли. Не трави ты мне душу своими колкостями. Два года меня вполне устроят. Они повлияют на мое будущее.

Я умолк, размышляя над его неординарной идеей, потом взглянул на друга. Его лицо отражало напряженную работу мысли. Мозг его мучительно пульсировал. Чтобы расслабиться, Гумбольдт тряхнул головой и рассмеялся каким-то задыхающимся и едва слышным смешком.

– Все, что ты скажешь Рикеттсу, – чистая правда. Где они найдут такого, как я?

– Правда, где?

– Я действительно один из ведущих писателей в стране.

– Еще бы – когда ты в себе.

– И потому мне нужна помощь. Особенно теперь, когда на землю надвигается эйзенхауэрова тьма.

– Как так?

– Честно говоря, я сейчас не в полном порядке. Это, конечно, временно, но тем не менее. Никак не могу настроиться на стихи. Пропала точка опоры. Мучит какая-то тревога. Мир навязчиво лезет в душу, сушит мозги. Нужно поймать вдохновение. У меня такое чувство, будто я живу на окраине реальности и вынужден каждый день курсировать туда и обратно, туда и обратно. Пора положить этому конец. Пора обрести равновесие и найти свое место. Я ведь для того здесь (здесь, на земле, разумел он), чтобы сделать что-то полезное, хорошее, доброе.

– Я понимаю тебя, Гумбольдт, люди ждут чего-то хорошего и доброго, но «здесь» – это не обязательно Принстон.

Глаза его покраснели еще больше. Он сказал:

– Ты же знаешь, я люблю тебя, Чарли.

– Знаю, но о любви не говорят дважды.

– Верно. Ты мне как брат! Кэтлин знает это. Все-таки хорошо, что мы все привязаны друг к другу, включая Демми Вонгель. Уважь меня, Чарли, для меня это важно. Сходи к Рикеттсу и скажи, скажи что нужно.

– Хорошо, схожу.

Гумбольдт положил руки на желтый письменный стол Сьюэлла и так резко откинулся на спинку кресла, что угрожающе заскрежетали колесики на ножках.

В волосах его сигаретный дымок. Он сидел, наклонив голову, и исподлобья изучал меня, словно только вынырнул из глубины.

– Слушай, у тебя есть чековая книжка? Где хранишь свои сбережения?

– Какие там сбережения…

– Где у тебя текущий счет?

– В «Чейз Манхэттен». У меня там двенадцать долларов лежит.

– У меня счет в «Зерновой бирже». Ну где же твоя чековая книжка?

– В пальто.

– Тащи ее сюда.

Я принес потрепанную зеленую книжицу с загибающимися уголками.

– Я ошибся. Мое состояние – целых девять долларов.

Гумбольдт достал из кармана пиджака свою чековую книжку и выдернул одну из авторучек. Он был увешан перьевыми и шариковыми ручками как патронташем.

– Ты что делаешь, Гумбольдт?

– Я даю тебе carte blanche снять в любое время с моего счета любую сумму. Подписываю пустой бланк на твое имя. И ты такой же выпиши мне. Не указывай ни суммы, ни даты, только напиши: «Выдайте фон Гумбольдту Флейшеру…» Садись и пиши.

– Зачем? Не нравится мне это.

– Какая разница, если у тебя на счету всего девять долларов?

– Не в деньгах дело…

– Верно, не в деньгах. В этом весь смысл. Когда прижмет, указывай любую сумму и греби наличные. То же относится ко мне. Поклянемся, как друзья и братья, не злоупотреблять этой возможностью. Воспользоваться ею только в случае крайней необходимости. Это будет заначка на черный день. Ты пропустил мимо ушей мои слова насчет взаимовыручки. Вот тебе доказательство. – Гумбольдт навалился на стол грудью и дрожащей рукой накорябал на листке мое имя.

Я тоже едва владел собой. Рука дергалась, на кончиках пальцев словно обнажились нервы.

Затем Гумбольдт поднял грузное тело с вращающегося кресла и дал мне чек в «Зерновой банк».

– Нет-нет, не в карман, это опасно, – сказал он. – Спрячь его понадежнее. Мой чек – это ценность.

Мы обменялись рукопожатиями, пожали друг другу все четыре руки.

– Ну, теперь мы по-настоящему братья, – сказал он. – Между нами кровный союз.

Через год на Бродвее на ура пошла моя пьеса, и Гумбольдт заполнил бланк чека и снял порядочную сумму. Он утверждал, что я обманул, предал его, нарушил кровный союз, что сговорился с Кэтлин и натравил на него полицию. На него надели смирительную рубашку и отвели в Белвью. Я тоже приложил руку, за это меня следовало наказать. Гумбольдт и наказал, предъявив мне штраф на сумму в шесть тысяч семьсот шестьдесят три доллара пятьдесят восемь центов, которую снял с моего счета в «Чейз Манхэттен».

Что до чека, который он выписал мне, я засунул его под стопку рубашек и больше не видел. Чек пропал.

* * *

Я начинал раздражаться. Память работала вовсю, на меня плотным артиллерийским огнем обрушился град давних Гумбольдтовых обвинений и оскорблений и нескончаемая череда сегодняшних забот и тревог. Чего я лежу? Надо же готовиться, на носу полет в Милан. Мы с Ренатой отправляемся в Италию. Рождество в Милане, разве это не прелесть?! До отъезда придется еще быть на судебном заседании – судья Урбанович требует личного присутствия сторон. Разумеется, предварительно следует посоветоваться с Форрестом Томчеком, адвокатом, защищающим мои интересы в процессе, который затеяла Дениза, дабы отсудить у меня деньги, все до последнего цента. Кроме того, иск, предъявленный мне налоговым ведомством; надо обсудить это малоприятное дело с бухгалтером Мурра, моим финансовым советником. Со дня на день из Калифорнии нагрянет Пьер Текстер – якобы поговорить о «Ковчеге», а на самом деле – еще раз доказать, что он был прав, отказавшись платить по тому злополучному кредиту, который я частично обеспечил из собственного кармана. Доказывая, он распахнет передо мной всю душу, а распахнув, будет ждать того же самого от меня, ибо кто я такой, чтобы не распахнуть душу перед другом? Встал вопрос и о разбитом «мерседесе»: что с ним делать? Продать или заплатить за ремонт? Я был почти готов бросить его как железный лом. А тут еще Рональд Кантебиле со своими претензиями. Он мог позвонить с минуты на минуту.

И все же я сдерживал настойчивый напор мыслей о безотлагательных делах. Преодолел порыв вскочить с дивана и засучить рукава. По-прежнему лежал на диванных подушках с гусиным пухом – интересно, сколько птиц ощипано для одного дивана? – и вспоминал Гумбольдта. Упражнения на укрепление воли не пропали даром. Как правило, предметом моих медитаций были цветы – букет роз, выплывший из прошлого, или строение растений. У женщины с мужским именем Исав я купил большую книгу по ботанике и погрузился в морфологию цветов. Не хочу быть верхоглядом и фантазером.

Сьюэлл – антисемит? Чепуха. Пустая выдумка, выгодная Гумбольдту. Правда, в нашем кровном братстве и наших обещаниях было что-то настоящее: кровное братство отражает реальное желание. Но не вполне настоящее.

Я вспомнил, сколько раз мы с Гумбольдтом советовались и обменивались мнениями, прежде чем мне идти к Рикеттсу. В конце концов я сказал: «Хватит, больше ни одного слова. Чувствую, что я готов». Демми Вонгель тоже поднатаскала меня. В то утро она придирчиво осмотрела, как я одет, и отвезла меня на такси на Пенсильванский вокзал.

И вот сейчас, в Чикаго, я обнаружил, что вспоминаю Рикеттса, ничуть не напрягая память. Выглядел он привлекательно и моложаво, несмотря на седину. Бобрик низко нависал надо лбом. Широкоплечий, с большими руками и красной шеей, он напоминал грузчика, занятого перестановкой и перевозкой тяжелой мебели. На нем был темно-серый костюм. Тяжеловатый для легкого общения, он тем не менее начал разговор с шутки:

– Вы, ребята, кажется, неплохо успеваете по моей программе. Такой вот свист прошел. – Рикеттс давно распрощался с армией, но любил уснащать речь солдатским жаргоном.

– Если б вы слышали, как Гумбольдт комментирует «В Византию на всех парусах».

– Да, говорят так, хотя сам я не слышал. Административных дел невпроворот. Все в новинку. Ведь первый год заведую… Вы-то как, Чарли?

– Как на курорте.

– Здорово! Но все-таки пописываете? По словам Гумбольдта, в будущем году у вас на Бродвее пойдет пьеса?

– Гумбольдт слишком торопится.

– Нет, он замечательный парень! Нам с ним хорошо.

– Вы, говорят, уезжаете?

– Да, надо встряхнуться… Ну, я рад, что вы оба со мной. У вас, кстати, очень счастливый вид.

– У меня всегда счастливый вид. Людей это удивляет. На прошлой неделе одна подвыпившая дама пыталась выяснить, чем я болен. Потом сказала, что иду не в ногу с космосом. А под конец заявила: «Радуйся жизни, пока она не смяла тебя, как пустую пивную банку».

В глазах моего собеседника под низким бобриком засветились тревожные огоньки. Вероятно, ему было не по себе от моей бойкости. Я всего лишь старался сделать так, чтобы разговор шел легче, но понял его настороженность. Он чувствовал, что я явился неспроста, что на уме у меня какая-то хитрость. Я – вестник Гумбольдта, это было ясно, а весть от Гумбольдта – это всегда лишнее беспокойство, если не хуже.

Мне стало жаль Рикеттса, и я спешил закруглить вступительную часть. Мы добрые приятели, повторил я, для меня большая честь быть с ним здесь. Талантливый, душевный, мудрый Гумбольдт! Он и поэт, и критик, и ученый, и педагог, и редактор…

– Одним словом, гений, – закончил Рикеттс за меня.

– Вроде того, спасибо… Я хочу сказать вам то, о чем сам Гумбольдт никогда не заговорит. Я пришел к вам по собственной инициативе. Так вот, если вы не оставите Гумбольдта здесь, это будет большой ошибкой. Не упускайте его.

– Интересная мысль.

– В поэзии есть такие тонкости, о которых могут судить только поэты.

– Да, как судили Драйден, Кольридж, По… Но зачем Гумбольдту академическая должность?

– У него несколько иной взгляд на Принстон. Ему нужна не академическая должность, а академическое окружение. Вы знаете, так трудно найти свою нишу человеку с тонкой душевной организацией. Университеты начали приглашать поэтов на академические должности. Рано или поздно вы тоже придете к этому. Вам выпал шанс заполучить одного из лучших.

Человеческая память избирательна, но у меня она работает последовательно, методично, не упуская ни единого факта. Я явственно вижу Гумбольдта, натаскивающего меня перед встречей с Рикеттсом. Он приближает ко мне лицо с самодовольной улыбкой – я чувствую жар его щек – и говорит:

– У тебя талант на такие вещи, уж я-то знаю. – Сую нос не в свои дела? Он это хотел сказать? – Такие, как Рикеттс, никогда не выбьются наверх в протестантской стране. Ни в президенты корпорации не попадут, ни в председатели правления, ни в национальный комитет республиканской партии, ни в Бюджетное бюро, ни в Комитет начальников штабов. Рикеттсам суждено оставаться в роли младших братьев, а то и сестренок. Правда, о них заботятся. Могут принять в клуб «Двадцатый век». Но годятся они только для обучения юных Фордов и Фаерстонов – объяснять маленьким балбесам «Поэму о старом моряке». Гуманитарий, педагог, командир бойскаутов, но все равно ноль без палочки.

Вероятно, Гумбольдт был прав. Я видел, что Рикеттс не в силах переспорить меня. Глаза его испуганно бегали. Он ждал, когда я наконец заткнусь. Ему не терпелось закончить разговор. У меня вовсе не было желания загонять его в угол, но за мной маячил Гумбольдт. Я приехал мучить беднягу Рикеттса, потому что мой друг глаз не сомкнул в ту ночь, когда выбрали Айка, потому что психика его не подкрепилась приятными сновидениями, потому что он наглотался таблеток и спиртного, потому что растратил талант, потому что у него не хватало душевной стойкости, потому что был слаб и согнулся под грузом американской прозы. И с чего он взял, что Принстон – заманчивое местечко? Конечно, по сравнению с шумным Ньюарком и убогим Трентоном Принстон – заповедник, курорт, святилище с собственным вокзалом, вязовыми аллеями, зелеными кормушками для птиц. Принстон похож на другой городок, который я посетил как турист, – сербский водный курорт Врнячка-Баня. Нет, трудно найти другой такой уголок. Принстонский университет – это не завод и не универсам, не офис огромной корпорации и не бюрократическое общественное учреждение. Там все заняты каждодневной рутинной работой. Если же вам удается держаться подальше от рутинной работы, считайте, что вы интеллектуал или художник. То есть человек слишком беспокойный, тонкий, трепетный, чтобы восемь часов подряд торчать за письменным столом. Такому человеку нужно заведение высшего порядка.

– Кафедру поэзии для Гумбольдта, – заключил я.

– Кафедру поэзии? Грандиозная идея! – воскликнул Рикеттс. – Я лично обеими руками «за», да и остальные тоже. Правда, есть маленькое «но». Если бы у нас были деньги! Мы же бедны как церковные крысы. Кроме того, это новая административная единица. Для нее нужны смета, штатное расписание. С бухты-барахты такие вещи не делаются. Необходимо приложить определенные организационные усилия…

– Как обычно учреждаются новые кафедры?

– Обычно на частное пожертвование или вклад какого-нибудь фонда. Пятнадцать – двадцать тысяч в год. Программа, как правило, составляется на двадцать лет. С учетом пенсионного фонда это полмиллиона долларов. Таких денег у нас нет, дорогой Чарли. До чего же обидно, что не можем пригласить Гумбольдта. Просто сердце разрывается.

Рикеттс заметно повеселел! Без усилий с моей стороны память вызвала из прошлого его седой бобрик, карие глаза-бусины, розовые щеки.

Вот и все, подумал я, когда мы обменялись прощальным рукопожатием. Отделавшись от меня, Рикеттс стал сама сердечность.

– Если б у нас были деньги! – повторил он.

Я знал, что Гумбольдт пребывает в лихорадочном ожидании, но не спешил. Я стоял на свежем воздухе под кирпичной аркой, и со всех сторон по дорожкам из плитняка и по газонам сбегались ко мне белки-попрошайки. Было ветрено и сыро, ветви в колечках и овалах скупого солнечного света. Бледное лицо Демми Вонгель. Ее пальто с куньим воротником. Ее зовущие, касающиеся друг друга колени и остроносые туфельки, как у сказочной принцессы, ее раздувающиеся ноздри, которые говорили как глаза, и ее жадное дыхание, когда она целовала меня, обхватив за шею рукой в тугой перчатке, и говорила: «У тебя все получится, Чарли. Замечательно получится». Мы прощались на перроне Пенсильванского вокзала. Такси ждало ее на улице.

Гумбольдт вряд ли бы согласился с ней.

Удивительно, но я оказался не прав. Когда я ступил на порог его кабинета, он попросил своих студентов уйти. Благодаря ему они бредили литературой и постоянно толпились около него со своими рукописями.

– Джентльмены, – объявил он, – расписание сдвигается на час вперед. Лекция не в одиннадцать, а в двенадцать. Семинар – в три тридцать вместо двух тридцати.

Я вошел. Он запер дверь. В комнате стоял запах книжных переплетов и табака.

– Ну? – спросил он.

– У него нет денег.

– Он не сказал «нет»?

– Ты знаменит, нравишься ему, он в восторге от тебя и мечтает видеть тебя на факультете, но на новую кафедру у него нет денег.

– Он так и сказал?

– Так и сказал.

– Теперь он у меня на крючке! Да, Чарли, он попался!

– Каким образом на крючке? Каким образом попался?

– Самым элементарным! Он не сказал «нет», не сказал «ни при каких условиях», не послал тебя к чертям собачьим. Он спрятался за бюджет. Хо-хо! – негромко, не разжимая мелких зубов и словно задыхаясь, хохотнул Гумбольдт, окутанный облаком табачного дыма. Он был похож сейчас на Матушку Гусыню. Корова перепрыгнула через луну, собачонка залилась от смеха. – В условиях монополистического капитала, – продолжал Гумбольдт, – на творческую личность смотрят как на жалкую скотину. Но эта фаза истории кончается… – Даже если это верно – какое это имеет отношение к нашему делу? – Нам с тобой надо кое-где побывать.

– Где именно?

– Потом, все потом… Но ты все-таки молодец. – Гумбольдт начал собирать портфель – он всегда так делал в ответственные моменты. Щелкнул замком, откинул измятую крышку, стал вытаскивать из портфеля книги, газеты, рукописи, пузырьки с лекарствами. От нетерпения Гумбольдт переступал ногами – казалось, будто ему коты вцепились когтями в края брюк. Потом так же торопливо начал запихивать в портфель другие книги, рукописи, пузырьки. Снял с вешалки широкополую шляпу. Подобно герою немого кино, собирающемуся в большой город со своим изобретением, Гумбольдт был готов отбыть в Нью-Йорк.

– Напиши объявление студиозусам. Буду завтра, – сказал он.

Я проводил друга до станции. Но он больше рта не раскрыл – думал. На платформе Гумбольдт вспрыгнул на ступеньку допотопного вагона, сквозь грязное окно помахал мне рукой.

Я мог бы вернуться в Нью-Йорк вместе с ним, поскольку приехал только ради разговора с Рикеттсом. Но когда у человека мания, лучше оставить его в покое.

* * *

Так, удобно растянувшись в шерстяных носках на диване (и попутно подумав, что ноги у мертвецов в могиле – Гумбольдтовы ноги! – ссыхаются, как табачный лист), я, Ситрин, наперекор кипящему котлу жизни, сосредоточенно размышлял над тем, как сорвалась и падала звезда моего вдохновенного вздорного друга. Его талант не пошел ему на пользу, и теперь мне приходилось думать, что делать с талантом в наши дни и в нашем столетии. Как уберечь душу от проказы? Казалось, именно на меня возложена эта тяжелейшая задача.

Медитация протекала обычным путем. Я мысленно пошел по следам Гумбольдта. Вот он выходит в тамбур покурить. Вот он энергично и целеустремленно пересекает громадный зал Пенсильванского вокзала, увенчанный запылившимся стеклянным куполом. Вот он садится в такси. Можно поехать и на метро, но сегодня каждый миг необычен, не имеет прецедента. Необычен потому, что Гумбольдт не может положиться на разум. Разум работает короткими циклами – то он есть, то его нет. Что, если в один прекрасный день разум уйдет и не вернется? Что ему тогда делать? В таком случае им с Кэтлин понадобится пропасть денег. Однажды Гумбольдт сказал мне, что в кресле заведующего кафедрой можно быть полным психом – все равно никто не заметит. Ах, Гумбольдт, Гумбольдт! Ты мог бы стать… нет, у тебя действительно была тонкая натура!

Гумбольдт парил. Им овладела идея дойти до самого верха. Когда он дойдет, там, наверху, при всех изъянах сердечности, моего приятеля встретят, внимательно выслушают и поймут его, Гумбольдта, резон.

Гумбольдт шел к Уилмору Лонгстаффу, знаменитому Лонгстаффу, князю высшего образования в Америке. Сравнительно недавно его назначили председателем нового Фонда Белиша, который богаче Фонда Карнеги и Рокфеллеровского фонда. Лонгстафф распоряжался сотнями миллионов, идущими на образование, научные исследования, искусство, социальные программы. Гумбольдт уже имел синекуру от фонда. На теплое местечко его устроил старый приятель Хильдебранд, плейбой, издатель поэтов-авангардистов, сам поэт. Он заприметил Гумбольдта еще в колледже, пришел в восторг от его стихов и анекдотов, стал опекать и сейчас зачислил редактором в штат «Хильдебранд и компания». Понося патрона, Гумбольдт понижал голос.

– Он даже у слепых ворует, слышал? Ассоциация незрячих присылает в качестве благотворительного жеста карандаши – так он их прикарманивает, представляешь? А сам ни цента ни разу не внес.

Мне, помнится, пришла тогда в голову давняя поговорка: «Бережливость без скупости – богатство без глупостей».

– Так-то оно так, но Хильдебранд все равно жуткий жадина. Попробуй пообедать у него в доме – голодом уморит. Как ты думаешь, почему Лонгстафф платит Хильдебранду тридцать тысяч? Только за составление писательских программ? Я тебе скажу: благодаря мне. Фонд имеет дело не с самими поэтами, а с человеком, обучающим поэтов. Вот и получается, что Хильдебранд гребет тридцать тысяч ни за что, а я вкалываю и получаю всего восемь тысяч.

– Не так уж плохо для левой работы, а?

– Дешевый прием – апеллировать к справедливости, дорогой! Меня бесстыдно угнетают, а ты заявляешь, что у меня есть какие-то права и привилегии, которых нет у тебя. То есть тебя угнетают вдвойне. Хильдебранд использует меня на полную катушку. Он рукописей вообще не читает – вечно в увеселительном плавании или на горнолыжном курорте в Солнечной долине. Без моих рекомендаций он печатал бы бумагу для сортира. Без меня быть бы ему миллионером-мещанином. Благодаря мне он хоть полистал Гертруду Стайн и Элиота. Благодаря мне он может подкинуть Лонгстаффу пару идей. А мне даже разговаривать с Лонгстаффом запрещено.

– Не может быть!

– Еще как может! У Лонгстаффа даже лифт персональный. Никто из рядовых сотрудников в его кабинете вообще не был. Я иногда вижу, как он приезжает или уезжает, но держусь на отдалении.

Много лет спустя я сидел рядом с Уилмором Лонгстаффом на вертолете береговой охраны. Он давно вышел в отставку, постарел, о нем стали забывать. А первый раз я видел его в пору взлета, он выглядел как кинозвезда или генерал с пятью звездами на погонах, как «Князь» у Макиавелли, как Аристотелев человек с деятельной душой. Классики помогали ему бороться с плутократами и технократами. Благодаря ему иные влиятельные в стране люди цитировали Платона и Гоббса. Под его влиянием в залах, где заседают руководители авиалиний, торгово-промышленных компаний и бирж, разыгрывались древнегреческие трагедии. Истины ради следует признать, что во многих отношениях он был первоклассным специалистом, выдающимся деятелем образования и даже благородным человеком. Быть может, при менее привлекательной внешности ему жилось бы легче.

Так или иначе, Гумбольдт решился на смелый шаг, как это делали герои в старых фильмах, прославляющих американский успех. Несмотря на запрет, он вошел в кабину персонального лифта Лонгстаффа и нажал нужную кнопку. Высокий, обходительный, он появился в приемной ниоткуда и назвал секретарше свое имя. Нет, он не записан на прием (я видел, как в этот момент на его лицо и поношенный пиджак лег отблеск солнечного света), но его зовут фон Гумбольдт Флейшер. Имя подействовало. Лонгстафф велел пустить его, был рад познакомиться с Гумбольдтом – он сам сказал мне об этом во время полета, и я поверил ему. Мы сидели в спасательных жилетах оранжевого цвета, к каждому жилету прилагался нож – вероятно, для того, чтобы сражаться с акулами, если упадешь в воду. «Я читал его баллады, – говорил мне Лонгстафф. – У него большой талант». Я знал, что в глазах Лонгстаффа англоязычная поэзия кончилась на «Потерянном рае», но питал слабость к громким фразам. Он хотел сказать, что Гумбольдт, несомненно, поэт и обаятельный мужчина. Да, мой друг был таким. В кабинете Лонгстаффа его, должно быть, трясло от нахлынувшей злости и распирала буйная, до потемнения в глазах и колотья в сердце, энергия. Он будет не он, если не убедит Лонгстаффа, не облапошит Рикеттса, не вставит перо Сьюэллу, не натянет нос Хильдебранду, не перехитрит судьбу, которая не предназначила ему Принстон. Айк побил Стивенсона, тот покатился вниз, зато мой друг возносился в кресло заведующего кафедрой и выше.

Лонгстафф в ту пору был в силе. Он умел надавить на попечителей, завораживая их изречениями Платона, Аристотеля, Фомы Аквинского. И вероятно, ждал момента, чтобы свести некие счеты с Принстоном, ядром всей системы американского высшего образования, в которую метал огненные стрелы. Из «Дневников» Икеза известно, что Лонгстафф подлизывался к президенту. Во время предвыборной кампании сорокового года ему хотелось баллотироваться вместо Уоллеса, а в сорок четвертом – вместо Трумэна. Он мечтал стать вице-президентом и, может быть, президентом. Но президент водил его за нос: подавал надежды, а потом тянул до бесконечности. Это очень похоже на Рузвельта. В этой связи я симпатизировал Лонгстаффу (честолюбцу и правителю-деспоту, каким я считал его в глубине души).

Вертолет мотался над Нью-Йорком, а я вглядывался в постаревшего, но все еще красивого доктора Лонгстаффа и пытался представить, каким он видел Гумбольдта. В его глазах мой друг воплощал, вероятно, американского Калибана, который, огрызаясь, сочиняет оды на клочках грязной бумаги из рыбной лавки. Лонгстафф не чувствовал литературу, зато он обрадовался, когда Гумбольдт объяснил причину своего визита. Он хотел, чтобы Фонд Белиша финансировал для него кафедру поэзии в Принстоне. «Правильно! Это то, что нужно!» – воскликнул Лонгстафф и, вызвав секретаршу, продиктовал письмо. Через несколько минут у Гумбольдта была подписанная копия. С бокалами мартини в руках они смотрели на Манхэттен с высоты шестидесятого этажа и обсуждали птичью образность у Данте.

Выйдя от Лонгстаффа, Гумбольдт взял такси и помчался в Деревню навестить некую Джинни, девицу из Беннингтона, с которой мы с Демми Вонгель познакомили его. Он забарабанил в ее дверь и сказал: «Это фон Гумбольдт Флейшер. Мне нужно видеть тебя». Хозяйка пустила его, и он с места в карьер предложил ей лечь с ним в постель. Джинни потом рассказывала: «Шуму было – представить не можете! Он гонялся за мной по всей квартире. Я боялась, что он подавит моих щенят». Ее такса только что дала приплод. В конце концов Джинни заперлась в ванной, а Гумбольдт кричал: «Ты понимаешь, от чего ты отказываешься, дуреха? Я же поэт, у меня здоровенный ствол». «Я чуть не померла со смеху, – говорила Джинни Демми Вонгель. – Все равно не почувствовала, какой он там у него».

Когда я спросил Гумбольдта об этом случае, он сказал:

– Мне надо было отметить это событие? Надо. Я думал, беннингтонские девчушки действительно охочи до поэтов. Не тут-то было. Джинни – хорошая баба, но холодышка. Не заводится, понимаешь? Замороженный крем на хлеб не намажешь.

– Побежал искать размороженную?

– Не-е, решил отпраздновать без эротики. Навестил кое-кого из ребят.

– И всем письмо показывал?

– Само собой.

Так или иначе, план сработал. В Принстоне не могли отказаться от пожертвования из Фонда Белиша. Рикеттс был посрамлен, Гумбольдт назначен. И «Таймс», и «Геральд трибюн» поместили красочные отчеты об этой истории. Два-три месяца дела шли как нельзя лучше. Новые коллеги Гумбольдта устраивали в его честь обеды и вечеринки с коктейлями. Гумбольдт и в радости не запамятовал, что мы с ним – кровные братья. «Знаешь, Чарли, – чуть ли не каждый день говорил он, – у меня есть потрясающая идея. Для главной роли в твоей пьесе… Впрочем, нет, Виктор Маклаглен не годится. Он фашист… И надо подумать насчет прав на экранизацию. На днях свяжусь с Орсоном Уэллсом».

Но в феврале попечители Фонда Белиша взбунтовались и грудью стали на защиту интересов монополистического капитала. Представленный Лонгстаффом бюджет отвергли, и тому пришлось подать в отставку. Отчисления на содержание кафедры поэзии в Принстоне занимали одну из самых незначительных позиций отвергнутого бюджета. Но ушел Лонгстафф не с пустыми руками. Ему выделили некую сумму, около двадцати миллионов, дабы он мог приступить к организации своего собственного фонда. На самом же деле они вложили ему в руку самоубийственное оружие.

Итак, Лонгстафф полетел, и вместе с ним полетел Гумбольдт. «Знаешь, Чарли, – сказал мой друг, когда оказался в состоянии говорить о печальном происшествии, – все случилось как с моим папашей, когда его доконал флоридский бум. Еще годик, и он бы разбогател… Я иногда даже спрашиваю себя: может, посылая письмо, Лонгстафф уже знал, что его уходят?..»

– Ни в жизнь не поверю. Лонгстафф, конечно, большой интриган, но человек не злой.

Принстонские коллеги Гумбольдта вели себя по-джентльменски. «Ты теперь один из нас, Гум, – сказал Рикеттс. – Не горюй, где-нибудь наскребем деньжат на твою кафедру».

Однако Гумбольдт предпочел подать заявление об уходе. Потом, в марте, на одной из заброшенных дорог Нью-Джерси он попытался задавить Кэтлин своим «бьюиком». Чтобы спастись, ей пришлось прыгнуть в канаву.

* * *

Теперь я должен, не прибегая к доказательствам, заявить: я не верю, что мое рождение было началом моего первого существования. То же самое относится к Гумбольдту, к любому из нас. Хотя бы по эстетическим соображениям я не принимаю взгляда на смерть, который разделяет большинство человечества и который почти всю жизнь разделял я сам. Я вынужден отрицать мнение, что такая великолепная штука, как человеческая душа, исчезает бесследно после нашей кончины. Нет, мертвые всегда с нами, хотя наша метафизика это отрицает. По ночам, когда люди спят – каждый в своем полушарии, – к ним приходят их мертвые. Наши сны, мысли, мечтания – питательная пища мертвых. Мы – их нивы. Правда, почва на наших нивах неплодородная, и они голодают. Но не будем обманывать себя: на этой земле, которая является школой свободы, мертвые бдительно следят за нами. В другом мире, где порядок вещей проще и яснее, ясность разъедает свободу. На земле мы свободны из-за облачности, ошибок, ограничений, а также из-за красоты, человеческой слепоты и зла. Красота, слепота, зло – непременные спутники свободы. Вот все, что я хотел сказать по этому поводу. Распространяться мне некогда. Масса неоконченных неотложных дел!

В коридоре раздался звонок. Коридор у меня маленький, полутемный. Нажав после звонка кнопку, услышишь по домофону сдавленные восклицания. На этот раз звонил Роланд Стайлз, швейцар. Мои привычки и распорядок жизни забавляли этого костлявого остроумного пожилого негра. Он вышел, так сказать, в полуфинал жизни. По его мнению, я тоже попал в полуфинал. По какой-то неясной причине, как белый человек, я придерживался другого мнения и жил так, будто мне было рано подумывать о смерти.

– Воткните телефон, мистер Ситрин. Вы слышите меня? С вами хочет поговорить ваша дама номер один.

Вчера искорежили мой автомобиль. Сегодня со мной не может связаться моя прелестная любовница. Общаться со мной для Стайлза – все равно что побывать в цирке. По вечерам его «миссус» охотнее слушала его россказни обо мне, чем смотрела телик. Он сам мне это сказал.

Я набрал номер Ренаты.

– В чем дело?

– В чем, в чем? Господи Иисусе! Я раз десять тебе звонила… В половине второго ты должен быть у судьи Урбановича. Адвокат тоже не мог связаться с тобой. Тогда он позвонил Шатмару, а Шатмар – мне.