Текст книги "Зародыш мой видели очи Твои. История любви"

Сьон
Зародыш мой видели очи Твои. История любви

Аусе, Юнии и Флоки

Your Eyes Saw Me © Sjon, 1994

© Н. Демидова, перевод на русский язык, 2022

© ИД «Городец», издание на русском языке, оформление, 2022

I

1

«Когда на площадь городка (назовем его Кюкенштадт и будем считать – судя по архитектуре и вывескам магазинов, – ч то расположен он в Нижней Саксонии) опускается ночь, жизнь здесь начинает течь тем особым манером, который весьма характерен для подобных местечек после полуночи. Все в городишке становится так удивительно тихо, что он смахивает на спальный корпус в летнем лагере для послушных детей: дома, укутанные по самую крышу темнотой, покоятся каждый на своем месте, шепотки о дневных заботах и приключениях смолкли – мальчуган с зонтом заключил городок в свое царство.

И хотя он уже продолжил свой захватнический набег далее на запад, крошка Кюкенштадт не брошен в хаосе сновидений: в центре площади, оберегая покой горожан, возвышается статуя. Она изображает цыпленка на бегу: шея вытянута вперед, голова задрана к небу, клюв распахнут, куцые крылышки растопырены в стороны.

В черном мраморе отражается голубой месяц – словно свет ночника, оставленный для боящихся темноты детей.

Городок как раз и назван в честь этого цыпленка. И несмотря на скромные размеры (он едва ли раз в семь превосходит своего живого собрата, а это, согласитесь, не ахти какая величина), ему удается обеспечить жителям Кюкенштадта сон куда поспокойней того, что большинство святых хранителей крупных городов в состоянии предложить своим клиентам. В сердцах спящих кюкенштадтцев еще жива память о том, как этот малыш спас их предков от страшной участи быть растерзанными свирепым великаном-берсерком, который в былые времена бродил по континенту, уничтожая все живое на своем пути.

И если бы история моей жизни не начиналась в городке, что обязан своим существованием маленькому любознательному цыпленку… да, если бы она не начиналась именно здесь, в этом выходящем на площадь трехэтажном здании, мы бы просто бесшумно выскользнули из спального корпуса под названием Кюкенштадт и тихонько затворили бы за собой дверь.

* * *

Из глубин здания доносятся стоны – их способно различить чуткое к домам ухо. Однако это не стенания больных и страждущих, о нет! Это протяжные вскрики высшего блаженства, крещендо сексуальной кульминации, звучные придыхания, сопровождающие пылкие покусывания шеи и страстные потискивания ягодиц».

«Так это что, бордель какой-то?»

«Фасад здания густо увит плющом, который расступается под окнами и висящей над входом вывеской: GASTHOF VRIESLANDER, а под самым кровельным свесом заплетается в такой плотный клубок, что, кажется, вот-вот поднимет в воздух крышу».

«Подними ее! Мне хочется заглянуть внутрь, посмотреть, кто там стонет!»

«Сейчас здесь уже не бордель, а обыкновенная гостиница, и управляет ею одна добропорядочная супружеская пара, бросившая хозяйство в деревне и уступившая свои земли под строительство автотрассы.

Денег за это они выручили всего ничего, но с Божьей помощью и удачей – когда Партия всерьез взялась за улучшение нравов населения – им посчастливилось по дешевке приобрести сие прибежище греха».

«Ну, поднимай же крышу!»

«Тогда закрой глаза. Представь себе площадь, цыпленка и здания вокруг, в том числе – Gasthof Vrieslander с плющом и крышей. Представила?

Хорошо! Нет-нет, не открывай пока глаза! Теперь я просуну руку сквозь твой лоб – да, можешь наморщить его, если хочешь… Видишь, как моя кисть зависла над площадью, словно лапа чудовища – бледно-серая в призрачном свете уличных фонарей и луны, застывшей над церковью?»

«О, Боже, как странно выглядит твоя ручища – такая огромная! У тебя длинные ногти, я раньше этого не замечала…»

«Тсс, сосредоточься! Смотри: я нажимаю большим пальцем под карниз, обхватываю крышу сверху и приподнимаю ее – очень аккуратно, чтобы не отломать дымоход…»

«Да-да, конечно! Мы же не хотим никого разбудить!»

«Затем, плавным движением руки в запястье, я заношу ее над площадью и осторожно там опускаю.

Теперь у цыпленка над головой появилась крыша, но главное: он не видит, чем мы тут с тобой занимаемся. Слышишь, как он там, под крышей, заходится от любопытства: “Можно мне посмотреть?

Можно мне посмотреть?”»

«О, он такой славный!»

«Ты не переживай за него, он скоро устанет возмущаться и уснет, засунув клюв под крылышко».

«Спокойной ночи, малыш!»

«Ну вот, цыпленок засыпает, а мы продолжаем осматривать дом. Видишь, как я засовываю свои длинные ногти в шов между фронтоном и фасадной стеной?

«Да, вижу…»

«И тяну стену к себе?»

«Да! Там еще что-то похрустывает в швах – точно сахарный клей!»

«А сейчас я отделяю стену от дома и тоже укладываю ее на площади…»

«Теперь гостиница – словно кукольный домик!»

«И правда похоже… Вот здесь, на первом этаже, расположен вестибюль для приема гостей и вход в контору; та дверь, что напротив стойки, ведет в столовый зал, а эта, с овальным окошком, – на кухню. Как видишь, ничего неприличного здесь не происходит, гости благопристойно почивают в своих кроватях на всех трех этажах, а уставший за день персонал гостиницы мирно посапывает наверху, под мансардными стропилами».

«А что за звуки доносятся из конторы? Мне кажется, там кто-то тяжело дышит, вздыхает и охает».

«Да, действительно, что-то такое оттуда слышится. Ну-ка, заглянем к этому вздыхателю…

У письменного стола в глубоком кожаном кресле сидит рыжеволосый подросток и, согнувшись над пожелтелыми фотографиями пышнотелых девиц, наяривает рукой у себя в паху…»

«И кто же сей бесстыдник?»

«Это гостиничный посыльный, мальчишка на побегушках, сирота, супруги привезли его с собой из деревни и приспособили к работам, которые никому другому делать не хочется».

«А как он связан с твоей историей?»

«Да он, бедняга, всего лишь второстепенный персонаж, но это прояснится позже. Я пока еще не саму историю рассказываю, а описываю место ее действия. Итак, когда ты смотришь на открытый вот так дом, не бросается тебе в глаза что-нибудь необычное?»

«А что должно бросаться?»

«Ну, посмотри получше! Сколько, например, комнат на каждом из этажей? Давай, сама смотри, больше ничего подсказывать не буду!»

«Подожди-ка…»

«Вот если я подниму верхнюю часть дома, чтобы можно было рассмотреть весь второй этаж сверху, как лабиринт, – что ты видишь?»

«Ах вот ты о чем! Теперь понимаю!»

«В номерах на втором этаже Gasthof Vrieslander есть замаскированные обоями потайные двери. Они открываются в петляющий узенький проход, ведущий к пасторскому тайнику[1]1
  Во времена преследования католической церкви в домах устраивались потайные комнатки для сокрытия священников.
  (Здесь и далее примечания переводчика.)


[Закрыть] – небольшой каморке, спрятанной за внутренней стеной комнаты номер двадцать три.

Когда-то эта каморка служила укрытием для духовных и светских властителей городка, а также и для многих других, кому не пристало показываться прилюдно в компании дам легкого поведения. Во владениях Маман было множество разных помещений для удовлетворения желаний ее чад, однако ни мэру, ни священнику не было известно, что другие гости борделя за хорошенькую сумму могли подглядывать за столпами общества через глазок в стене комнаты номер двадцать три, и поэтому размеры жезлов их правления были в Кюкенштадте у всех на устах».

«Ой, а это кто? Смотри, она скрылась там за углом!

Или это был мужчина?»

«А ты, оказывается, внимательный слушатель! Это как раз один престарелый постоялец гостиницы.

В историях, где главную роль играют дома, часто фигурируют старики».

«Уж больно он какой-то женоподобный в этой ночной сорочке, да еще и выставленные вперед руки к груди поджал – словно заяц…»

«Вот тут ты в самую точку попала! Старика зовут Томас, а фамилия у него – Хазеарш, что в переводе означает «заячья задница», и живет он в этом доме с мальчишеских лет».

«Тогда ему наверняка есть что рассказать о временах, когда гостей в номерах ожидала не только грелка в постели!»

«Подожди, я поймаю его… А ну, дедуля, иди-ка сюда, постой здесь, у края, чтоб нам тебя было видно…»

«Да он спит!»

«Да, он – лунатик и бродит во сне по потайным ходам, словно призрак из английского бульварного романа, а иногда еще и бормочет себе под нос, и тогда, скажу я тебе, в выражениях не стесняется».

«О, Господи, представляю, как жутко постояльцам гостиницы просыпаться от доносящегося сквозь стены непристойного шепота!»

«Тсс, смотри: он простирает вперед старческую синюшную руку и шевелит губами, обращаясь к спящему городку…»

«Можно мне посмотреть? Можно мне посмотреть?»

«Тихо ты, цыпленок! Это зрелище не для желторотых птенцов!»

«Да, цыпленок, как не стыдно слушать такую пошлятину!»

«Дед: Ах вот ты где, мой кукленочек! О-о-о! Ну-ка, где у нас полотенце? Подай-ка его Белле-лолле-лулу-лилли, чтобы она могла вытереться… Маленький шалунишка немножко подглядывал за Лулу-лили-беллой-лолой, да? И увидел что-то очень приятное? Нет-нет, Бог с тобой, это ничто по сравнению с его мортирой! А как его зовут, я никому не скажу! Да, мой ангелочек, он приходит сюда под утро, когда здесь уже почти никого нет, в черной маске, и только я одна знаю, кто он такой. Ну, может, еще одна здесь знает. Уфф, а теперь Лола-белла-лили-лулу устала… Будь хорошим мальчиком, натри ее синячки мазью и расскажи ей пару городских сплетен. Ну-ка, что там слышно о почтмейстере?»

«Ой, смотри, старикан хватается за то, что у него между ног!»

«Дед: Если мальчишечка будет послушным с Лили-лолой-лулу-беллой, она поиграет с ним и даст ему примерить что-нибудь красивенькое на его стоячок, а потом она…»

«Эй, а не слишком ли ты увлекся этой своей порнухой?»

«Ну ладно-ладно, старикашка заткнулся, довольна? Я возвращаю его обратно в проход, и теперь, как видишь, моя рука уже по самый локоть в той картинке Кюкенштадтской площади, которую тебе нарисовало воображение».

«Я там еще что-то должна увидеть? А то у меня уже голова начинает кружиться…»

«Подожди: вот я укладываю назад этажи гостиницы, один на другой, возвращаю на место переднюю стену дома, крышу, и теперь выдергиваю руку из твоей головы…»

«Я ничего не вижу, кроме желтых точек, они носятся у меня перед глазами, как кометы… Зато, когда я закрываю глаза, в уме сразу возникает площадь – такая, как ты описал в самом начале, только теперь я также вижу, что происходит внутри дома, и знаю там каждый уголок».

«А ты не замечаешь каких-нибудь отличий от первоначальной картины? Мы уже вплотную подошли к моей истории, и теперь должны быть видны ее первые проявления».

«Ой, точно! Странно, но теперь я вижу слабый огонек в одном из мансардных окошек».

* * *

«Мари-Софи N. спит…»

«А кто это?»

«Это женщина, которую я почти что могу назвать своей матерью…

* * *

Девушка, сидя в постели, читает книгу: одеяло скомкано у нее в ногах, подошвы касаются монограммы, вышитой крестиком на пододеяльнике. Под спину девушки подоткнуто несколько подушек, одна лежит у нее на коленях, на подушке – раскрытая книга. На комоде, окрашивая комнату в цвет желтоватого сиропа, мерцает оплывшая свечка. Обстановки немного: стул, платяной шкаф, ночной горшок, овальное зеркало; на стене – глянцевая картинка с изображением святого, он парит над лесной поляной, в его сложенных вместе ладонях – крошечная хижина. На дверце шкафа, на вешалке, висит черная форма горничной, на стуле – стопка книг. В комнате две двери: одна ведет к уборной персонала, другая – в коридор.

Обкусанным ногтем девушка тянет от слова к слову невидимую нить, а то, что написано между строк, считывает подушечкой пальца. Время от времени она останавливается и, закрыв небесно-голубые глаза, раздумывает над только что прочитанным. В такие моменты ее левая рука, бессознательно оторвавшись от страницы, легонько теребит темную косу, что спускается на ажурный лиф ночной сорочки. И каждый раз, переворачивая страницу, девушка хмурит брови, а когда повествование становится слишком интенсивным, потирает друг о дружку большие пальцы ног и подтягивает стопы поближе к себе.

Она все чаще прерывает чтение, размышляя над книгой. Часы этажом ниже пробили три, а уже через мгновение четыре раза отзвонил серебряный колокол на городской ратуше:

– Ох и затягивает же эта книга! Я совсем забыла о времени! Ну ладно, еще одну страницу и – спать…

* * *

– А кометы?

– Кометы – это ангельская перхоть, она воспламеняется в верхних слоях атмосферы, и тогда пепел от нее падает на землю и превращается в крошечных духов – хранителей мелких животных, растений и минералов. Так же образуется и пепел вулкана Гекла – из тлеющих волосков бороды дьявола, когда тот бывает неосторожен вблизи своих адских кострищ в преисподней [2]2
  По народным поверьям, жерло вулкана Гекла является воротами в ад.


[Закрыть], только этот пепел превращается в демонов, которые соперничают с добрыми духами за власть над всем живым. Поэтому можно сказать, что борьба между добром и злом кипит даже в твоих носках. По-моему, они у тебя из хлопка?

– Эй, малыш Зигфрид, что за ерунду несет этот тип?

– Он рассказывает мне о звездах.

– Ну, хватит об этом, теперь нам пора домой.

– А в слонах? В слонах тоже есть демоны?

– Идем, тебе сказано!

– В слонах, наверное, не борьба, а целая война идет!

– И в моем ремне тоже?

– Ой, точно!

– ИДЕМ!

Раб остался у хижины, а мужчина, взяв мальчика за руку, повел его к воротам. Постовые, отдав честь, выпустили их наружу, а раб так и стоял, наблюдая, как отец и сын уселись в отполированный до блеска «Мерседес-Бенц» и скрылись из вида.

* * *

– Мари-Софи?

– Что?

– Можно мне с тобой поговорить?

– Можно.

– Ты здесь одна.

– Да, совсем одна.

– Все укрыто тьмой.

– Да, мне видно это из моего мансардного окошка: нигде ни звездочки.

– Я осмотрел всю землю: все спят.

– Все, кроме меня.

– Ты тоже спишь.

– Но я же читаю книгу!

– Нет, ты спишь.

– Я сплю? О, Боже! И свечка горит?

– Да, горит. Так же, как и ты будешь гореть…

– Ну и влетит же мне! Дом-то старый, заполыхает – ахнуть не успеешь!

– Я присмотрю за свечкой.

– Спасибо!

– В наши дни трудно найти, с кем поговорить, никто больше не видит снов, города погружены во мрак, единственный признак жизни – человеческое дыхание, что исходит от домов холодными зимними ночами. Но потом я заметил тебя, тебе снился сон – так я тебя и нашел.

– Мне снился сон? Мне ничего не снилось! Тебя просто привлек свет в моем окне! Боже мой, я же забыла закрыть ставни! Мне нужно проснуться! Скорей разбуди меня, кто бы ты ни был!

– Можешь называть меня Фройде.

– Это не ответ! Разбуди меня!

– Я ангел западного окна – твоего окошка, что выходит на крышу. Я уже затемнил его, тебе не нужно ни о чем беспокоиться!

– Так ты у меня в комнате?

– Да, я всегда в твоем окошке… На твоем окошке…

– Хорошенькое дело! Мне вообще нельзя впускать к себе по ночам гостей мужского пола! А ну убирайся поскорее, иначе нам обоим крышка. Инхаберина [3]3
  От немецкого die Inhaberin – владелица, хозяйка.


[Закрыть], жена хозяина, уж очень строга по части нравственности.

– Ну я не совсем мужского пола…

– Да какая разница, достаточно того, что голос у тебя низкий! Давай проваливай!

* * *

Раб вернулся в хижину к товарищам-рабам, надсмотрщикам и расставленным на полках глиняным соколам. Те пристально взирали на своих создателей – бритоголовых мужчин, лепивших их из черной глины. Внутри хижины было жарко, ведь таких свирепых птиц нужно закалять в гигантских печах, где белое пламя могло свободно облизывать их расправленные крылья и растопыренные когти.

Раб молча принялся за свою работу: он наносил на соколиные глаза крошечный мазок желтой краски, перед тем как птицы отправлялись обратно в огонь.

* * *

– Нет, я не уйду, я не могу уйти!

– Тогда заткнись и дай уставшей трудяжке поспать.

– Но мне скучно!

– Я же не аттракцион для скучающих ангелов!

– А что тебе снилось?

– Вот так вопрос! Ты же только что сказал, что тебя привлек сюда мой сон!

– Да, но ты должна мне его рассказать.

– Я не привыкла делиться с посторонними всякой ерундой, которую вижу во сне.

– Но я не посторонний, я всегда с тобой!

– Назваться можно кем угодно! Хоть ты и торчишь здесь, на моем окне, и считаешь, что мы с тобой знакомы, я-то тебя знать не знаю. Может, ты какой развратник и ошиваешься тут, чтобы меня обрюхатить?

– Ну, ты это… спокойно…

– Нечего тут «спокойно», тоже мне святоша нашелся, будто никто из ваших никогда на женщину не зарился!

– Хммм…

Девушка ворочается во сне, книга выскальзывает у нее из рук, но ангел успевает подхватить ее над самым полом и, открыв наобум, пробегает глазами по тексту.

– Мари-Софи!

– Что?

– Я вижу здесь, на левой странице, что раб уже сделал подкоп под стеной вокруг лагеря. Давай я прочту тебе это место, может, тогда ты вспомнишь, что тебе снилось?

– О, Боже, читай уж! Хоть чушь нести перестанешь!

* * *

Когда его голова высунулась из подкопной ямы, над белесым полем пролетела ворона, прокаркав:

«Krieg! Krieg!» Он нырнул обратно в яму, а еще через мгновение на ее краю появилась небольшая дорожная сумка и розовая шляпная коробка с черной крышкой.

* * *

– Это не похоже на то, что я читала!

* * *

Выбравшись на поверхность, он вдохнул полной грудью. Ночь над полем была бодряще свежа, и даже не верилось, что это тот же воздух, что зловонным маревом висел над оставшимся за его спиной селищем смерти.

* * *

– Нет, это совсем не похоже на мою книгу!

– Но ведь это тебе снилось!

– А вот и нет – я читала любовный роман!

– Когда ты заснула, история продолжилась в твоем сне и стала развиваться в новом направлении. Я прочитал всю книжку от корки до корки, и это ее новая версия, слушай:

* * *

Но ему нельзя забываться в своих размышлениях о небе, ведь он в бегах… Осторожно подняв с земли шляпную коробку, он пристроил ее слева под мышкой, взялся за ручку сумки и направился в сторону леса. Он уходил…

* * *

– Вот-вот! И тебе следует сделать то же самое!

– Но он направляется сюда!

– И что с того? Тем, кого я вижу во сне, не возбраняется приходить ко мне в гости. А ты иди и найди себе другую книжку, чтобы заснуть над ней!

– Спокойной ночи, Мари-Софи!

– Спокойной ночи!»

II

2

«Гавриил гордо возвышался над континентами, его божественные стопы попирали Гренландский ледник на севере и Иранское нагорье на юге. Льнувшие к лодыжкам облака покачивали длинный подол хитона, скрывавшего под собой светлейшие ноги и всю благословенную ангельскую плоть. Его грудь перетягивала благородного серебра перевязь, на плечах красовались огненно-синие эполеты, а чýдную голову окутывал полумрак – чтобы россыпь лучезарных локонов не превращала ночь в день. Лик ангела был чист, как свежевыпавший снег, в глазах горели полумесяцы, вспыхивавшие истребляющим огнем при малейшем диссонансе ангельского сердца, на губах играла леденящая улыбка».

«Вот это верный портрет ангела!»

«Нежнейшие, как пух, пальцы Гавриила мягко тронули музыкальный инструмент – усыпанную драгоценными опалами трубу, что висела на его шее на розовом ремешке, сплетенном из собранных на Елисейских Полях горных маков. Ангел расправил свои небесные крылья, они были так необъятны, что их кончики дотянулись до границ мироздания на западе и востоке, а перья, опадая, закружились над материками, засыпая города и села крупными, мягкими снежными хлопьями.

Откинув просторные рукава, он взялся за трубу, приподнял плечи так, что бахрома эполет коснулась ушей, присогнул колени и подался вперед священными бедрами. Осанна! Он вознес свой инструмент».

«Осанна!»

«Да помолчи ты!»

«Ну уж нет!»

«Гавриил поднес мундштук к губам, раздул щеки, очистил разум и приготовился трубить. Сосредоточенно прислушиваясь к дремлющей в нем мелодии, – осанна! – он дожидался подходящего момента, чтобы дать ей прогреметь над лежащим у его ног миром».

«И?»

«Гавриил давно ждал этого часа, но теперь, когда тот настал, ему было трудно разобраться в своих переживаниях, он метался между предвкушением и тревогой, восторгом и отчаянием. С одной стороны, он чувствовал себя как великолепно натренированный игрок, которого матч за матчем держат на скамье запасных, хотя всем известно, что он самый способный. Наконец его выпускают на поле, но лишь для того, чтобы спасти команду в совершенно безвыходной ситуации.

И – ОСАННА! – конечно же, он сделает все, что в его силах! С другой стороны, ангела пугала та пустота, что должна последовать за его призывом.

Нет, конечно, сначала произойдет великое смятение и суматоха, и сам он тоже примет участие во всех страшных бедствиях, возглавив в битве с силами тьмы прекрасную армию воинственных ангелов. Но, когда все закончится, ему уже нечего будет ни ждать, ни страшиться. Господь дал, Господь и взял! И Гавриил не мог понять, что было в его сердце: радость или печаль.

Он сам был этим удивлен. Ему всегда казалось, что, когда придет время, он схватит свой инструмент обеими руками и без колебаний протрубит нужную мелодию, что она рокочет в его сознании как глас самого Создателя и найдет путь к ангельским устам сама по себе. Единственное, что ему нужно было сделать, это принять правильную позу и – аминь: Судный день на земле и на небе!

Гавриил нахмурил светлые брови и попытался отогнать от себя эти мысли. На мгновение отняв мундштук от своих губ, ангел провел по ним прелестным кончиком языка, призакрыл лучистые глаза и подвигал чреслами. Он представил себе, что мелодия застряла где-то в его нижних отделах, в ангельской прямой кишке, и что ее можно высвободить ритмичным покачиванием бедер – тогда она всплывет наверх, подобно спасательному кругу с затонувшего корабля, поднимется вдоль позвоночника в его восхитительный мозг и там уже вынырнет на поверхность сознания.

Голова ангела подергивалась от напряжения, вены на шее вздулись, пальцы с силой сомкнулись вокруг инструмента, мышцы живота напряглись, колени подрагивали, стопы вдавились в песок и снег. Мелодия кудрявилась в его мозговой субстанции, как кровь в воде: лилуяла, яллулаи, айяллуле, уллалайи, элуяйялл, ллилуая, ауалилл…

Гавриил чувствовал, что уже вот-вот, что все уже – слава Всевышнему! – на подходе, и его дивные ангельские ноздри с силой втянули воздух. Широко распахнув глаза, из которых в бездну метнулись искры, образовавшие семь новых солнечных систем, он воззрился на распростертую под ним обреченную Землю – ауаллилуй!

Грешный род людской развалился в кроватях, храпел, пердел и бормотал во сне, поперхиваясь слюной – фу! Или катался по постелям, пьяный от похоти, вцепившись друг в дружку крепкой хваткой, обмениваясь телесными соками…»

«Ой, какая мерзость!»

«Ненамного привлекательней были и занятия бодрствующих».

«Расскажи!»

«Гавриил содрогнулся: явно пришло время учинить суд над этим сбродом! Ангел видел, как из страны в страну маршировали полчища, сжигая на своем пути города и села. Закованные в сталь, они исполняли приказы своих знатных предводителей, что с перекошенными от жажды крови лицами сидели в подземных бункерах парламентских дворцов, малюя на свой лад карту Европы. В панцирях, шлемах, с щитами и оружием, неистовые скопища вытаптывали засеянные поля, вырывали с корнем лесá, мочились в водопады и реки, убивали матерей и детей, истребляли, карали и калечили. Бить и колоть было их честью и славой, они не думали о последнем суде.

Ангел затрепетал от праведного гнева: Осанна! Слава в вышних Богу, горе тем и горе тем, скоро испустят они дух, и их холодные трупы растеряют торжественные одежды. Власти лишенные, станут они кормом для червей.

Гавриил слышал, как выли в городах сирены воздушной тревоги. У этих человеческих мерзавцев слуха было не больше, чем у самого дьявола. Сейчас они узнают, как звучит настоящая музыка судного дня!

АЛЛИЛУЙЯ! АЛЛИЛУЙЯ! АЛЛИЛУЙЯ! Мелодия звенела в его голове, до абсурда похожая на вопли умирающих, что доносились снизу, – мощная, полная обещания грандиознейшей, невиданной ранее баталии, когда небожители и демоны ада сойдутся в великой битве за души людей. Этой грязной, воинственной возне человечества придет конец, как только из бесценной ангеловой трубы вырвется первая нота: мироздание опрокинется, расколется небесный свод, станет дыбом морская пучина, рухнут скалы, грешники низвергнутся в бездну, праведники вознесутся в высоты превышних высей.

Да, такова песнь конца дней!»

«Вот это да!»

«Гавриил попытался обуздать свой гнев, ему нельзя терять контроль над собой, его труба – чрезвычайно чуткий иструмент, нота выйдет неверной, если он подует слишком сильно.

Расслабив плечи, он медленно выдохнул, отсчитывая в уме ритм: раз-два-три-и, раз-два-три-и, раз-два-три-и, раз-два-три-и, раз-два-три-и, раз-два-три-и, раз-два-три-и… а когда уже было собрался по-новой наполнить воздухом свои несравненные легкие, его взгляд упал на лучи прожекторов, кромсавшие темноту над столицей англов (вот уж кощунственное название!), и – Боже праведный! – о ни, словно похотливые пальцы, шарили под длинным подолом его чудесного хитона!

Ангел был целомудрен – о, да! Никто не должен узреть его иерусалим! Он поспешно крутанул своим бесподобным торсом, и неземные материи деликатно прильнули к сиятельным ногам, укрыв таящееся между ними сладчайшее сокровище – невыразимо прекрасную работу рук Господних, Kyrie eleison!

Однако Гавриил не рассчитал вращательного момента, волной пробежавшего вдоль его тела: славная голова откинулась назад, один из горящих золотом локонов выбился из-под сумеречного тюрбана и заслонил ангелу обзор Земли, а мелодия, исказившись и выскользнув из сознания, юркнула в амигдалу ангельского мозга, как змея в норку».

«О нет!»

«О да! И подстроено все это было Люцифером-Сатаной – тем, кто ходит по миру и обманом и уловками сеет в сердцах людей семена ереси».

«Чтоб ему пусто было!»

«Уловив аромат манжетки обыкновенной (Alchemilla vulgaris), Гавриил откинул с лица локон. Ангел стоял на великолепной зеленой равнине, под хрустальным небосводом; десятки тысяч солнц тянулись лучами к бескрайним полям и лугам, голуби (по всей видимости, Gallicolumba luzonica – т е, что специально для Спасителя помечены кроваво-красными перышками) ворковали в оливковых (Olea europaea) рощах, а тигрицы (Panthera tigris), лежа на берегах журчащих речек, кормили своим молоком козлят (Capra hircus). Вдали на горизонте, над мраморными утесами, порхали херувимы.

Ангел был на седьмом небе, в родных краях, так далеко от земной юдоли плача, как только можно себе представить. Он вздохнул с облегчением: Судный день, похоже, окончен, все успокоилось, Всевышний победил – на веки вечные, АМИНЬ!»

«Аминь!»

«По теням от оливковых деревьев Гавриил определил, что на небесах приближалось время ужина. (Здесь все отбрасывало тени, хотя бесчисленные сóлнца всегда стояли строго в зените. Данное замечание сделано просто для справки.) Внезапно ангел ощутил, как по его гигантскому туловищу растеклась безумная усталость. Вояж на Землю поистине вымотал его, ох-ох, и ничего он так не желал, как вернуться в свои благословенные покои в доме Отца, на главной площади Райского Града. Гавриилу не терпелось поскорее улечься в сдобренную парфюмом ванну – в играющую пузырьками святую воду серебряной купели – и смыть с себя накопленное за день напряжение.

А вечером он собирался повеселиться на площади:

потанцевать вместе с ангелами-хранителями на булавочной головке.

Расправив утомленные крылья, Гавриил поправил на груди трубу, взлетел и направился домой».

«Слава Богу!»

«Да, восхвалим преславное имя Его! Только не забывай, что теперь на божественной сцене заправляет Сатана».

«Ой, точно!»

«И, хотя мое повествование на время обратится к другому, своего последнего слова он еще не сказал».

«А Гавриил?»

«Мы к нему еще вернемся, только позже».

«Поцелуй меня!»

«И сколько мне это будет стоить?»

«Ты получишь один поцелуй бесплатно – за тигриц, я в них узнала себя, они такие очаровашки».

«Спасибо».

«На здоровье».