Текст книги "Ундинки"

Соня Орешниковая
Ундинки

Ундинки

Он нашел ее в камышах. Сначала подумал, что мертвая. Но мертвые так не выглядят. Ему ли не знать. Он на кладбище работает.

Но, возможно, без сознания. Проверил пульс. Слабый.

В себя она не приходила. Федор вздохнул. Рассмотрел внимательно свою находку.

Волосы черные, длинные. Статная, но крепкая. Не такая, про которых говорят «хрупкая». А такая, которая коня остановит. Сильная. Руки жилистые. Закаленная. И внутри уже загрубела, должно быть. Под стать Федору.

Он принес ее в свой дом на краю леса, подальше от деревни. Не любил он деревенских. Да и они его не жаловали. Бирюк. Могилы роет, кладбище сторожит. А чего его сторожить? Это деревня, здесь все свои, никто там по ночам не шастает.

Иногда в сторожке там остается до утра. Порядок наводит. Тропинки чистит. Опавшую листву собирает. Заброшенные могилы в порядок приводит.

Иногда просто обход делает и в свой дом возвращается. Федор еще и егерем у них в деревне считается. Каких животных выхаживает, лисиц, в основном. Волки тоже случались. В вольере у него жили. И даже однажды лося выхаживал.

Двор у него большой, сарай тоже, и две здоровые, но поджарые собаки. Всегда с ним. В лес. На кладбище.

Вроде бы, хороший мужик. Рукастый. Но все молчком. Ни с кем не дружит. Никто про него ничего толком не знает. Кто такой, откуда.

Раньше в этом доме ведьма жила, Ефросинья. Потом сгинула. И этот бирюк приехал и поселился. Местные ходили с делегацией. Прознать, кто таков.

А он говорит, Федором зовут. И глазами своими темными, как ночь, смотрит. Оторопь берет. Язык немеет. Убоялись местные, поклонились и ушли. Федор так Федор. Потомок Ефросиньи, стало быть. Тоже со странностями. Пусть живет. Зла не творит. Наоборот, помогает.

Кто из местных заболеет, всегда тут как тут, на машине до города к врачу везет. Хоть среди ночи. Как только прознает, не ясно.

Думали, колдун. Пришла к нему однажды Дуняша. Муж, говорит, заболел, подсоби. А этот бирюк смотрит мрачно и говорит:

– К врачу отвезти могу. Закопать могу. Тебе как подсобить нужно?

Больше местные к нему не лезли. Ни во двор, ни в душу. Захочет – поможет. Не захочет – значит, так надо.

Женщину Федор про себя назвал Ундиной. А как ее еще звать? В камышах у реки спала.

Русалка эта к вечеру только очнулась. Села осторожно на топчане. Огляделась.

Собаки залаяли, к ней подбежали. Хвостами машут, лицо лижут. Она улыбнулась, каждую погладила. А потом и хозяина дома увидела.

– Федор меня зовут. А тебя?

А она молчит и смотрит на него. На него и сквозь него. Глаза у нее черные, как дорога в ад. И словно она на Федора сквозь закрытые веки смотрит. Там, за взглядом этим, река темная, черная, воды мутные. Что с ней случилось, кто такая, не скажет. Не скажет – и не надо. Ее дело.

– Ундиной звать буду, – кивнул Федор.

Так и стали жить. Первый день она отлеживалась, видно было, что ей неловко просто так лежать и ничего не делать. Поэтому на следующий день решила его отблагодарить за приют. В избе прибрала. Еды наготовила. Давно Федор так вкусно не ел.

Суп ел, аж слезы выступили. Посмотрел на нее и сказал:

– Горячий просто. Я сам с руками, готовить умею. Но не так вкусно.

Она только головой кивнула. Даже не улыбнулась.

В вечеру, вроде, порывалась уйти, остановил ее, слегка тронув за рукав.

– Не хочешь уходить туда, откуда пришла – оставайся. Ты мне не в тягость. Я тебе тоже в тягость не буду.

Местным интересно было, страсть. Неужто бирюк себе жену нашел? Но спрашивать побоялись. А то смотрит зенками своими, аж мурашки по коже. Захочет – сам скажет. А и не знают – и то легче, совесть чиста. Может, тоже ведьма какая. Тоже глазищи темные, как небо после заката. Два сапога пара.

Стала Ундина Федору помогать не только по дому. На кладбище с ним ходила. Помогала убирать. Нравилось ей там. Тихо, спокойно. Даже разговаривала как-будто с кем-то, шептала что-то. Только с Федором молчала. Как немая. Даже с собаками его, бывало, говорит тихонько, а с Федором – молчит.

Однажды только спросила Федора, который убирал старую могилу:

– Ты их слышишь?

– Кого?

– Мертвых.

– Я их вижу.

Так она и не поняла, про покойников он или на самом деле видит их призраки. У Федора, как и у нее, тоже была тайна. И он ей ее не расскажет. Да ей и не надо. Своей хватает.

Да и какая у нее тайна? Жизнь не удалась, любовь не сложилась, ребенок не родился. Мать рано умерла, отец сразу на другой женился. А у той своя дочь и две внучки, лишней стала.

Как-то Ундина проснулась утром и из-под опущенных ресниц наблюдала за Федором. И у него, наверняка, такая же тайна. Нет ничего страшного в прошлом. Просто хорошего там тоже нет.

Федор спиной почувствовал взгляд, повернулся, нахмурился слегка.

– Чего смотришь?

– А чего бы и не посмотреть, коль мне боженька глаза дал?

– В бога веришь?

– Ни в бога, ни в черта, ни живых, ни в мертвых.

– А в меня веришь?

– А как в тебя верить надо?

– Просто.

Она пожала плечами.

– Не понимаю я, про что ты. Ты не бог, чего в тебя верить? Сам в себя верить должен.

– А если сил нет?

Она долго на него смотрела, пристально, а потом ответила:

– Найдем.

Федор крякнул. Сразу как-то на душе потеплело.

Ундина легко встала и сразу начала что-то делать по дому. Все у нее получалось быстро и хорошо.

Федор кашлянул.

– Как, все-таки, звать тебя?

– Дотошный какой. Ну, Ларкой меня мать кликала.

– И как звать тебя?

Она впервые усмехнулась.

– Мне Ундиной быть нравится.

– Может, сказать кому надо, что ты жива – здорова?

– Отец у меня один остался. Я к нему уже Ваньку-дурачка отправляла с весточкой и гостинцем. Пусть живет и обо мне не думает. Раньше у него это получалось.

– Может, надобно с ним помириться?

– А мы и не ссорились. Федор, не лезь мне в душу.

И опять оба надолго замолчали. Много лишнего уже наговорили.

А потом Ундина застудилась, приболела, Федора за руку взяла и стала говорить отрывисто:

– Мать мне приснилась, покойница. Словно живая. Пришла к нам с отцом, как ни в чем ни бывало, и целый день с нами прожила. Живая, понимаешь? Как будто и не умирала. Ходила еще, командовала, как обычно, указывала, кому что делать, было у нее такое. А потом ушла. И даже не страшно было почему-то. И я отцу говорю, что сегодня среда. А может быть, она к нам каждую среду приходить будет? А отец улыбается так осторожно, плечами пожимает, сам не знает, не понимает, что к чему. А я думаю, что нет уж. Не хочу. Не надо. Умерла и умерла. Представляешь?

– Представляю.

– Я еще во сне думала, что мертвые, все-таки, приходят, не врут люди. Только почему же она раньше-то не приходила? Не помогала? Значит, не приходят.

Высказалась, руку отпустила, и уснула сразу.

А утром уже и встала, выздоровела. И словно не помнит ничего. А может, и правда не помнит. Не ясно. Только вечером с ним в сторожку идти собралась. Он вопросительно посмотрел на нее.

– Скучно тебе там, поди. А я пирогов напекла.

Он ничего не ответил. Пошел, собак свистнул. Она следом. Может, одиноко ей в доме по ночам оставаться. А может, и страшно.

А в сторожке, как уже спать собрались после обхода, под окном ветка хрустнула. Русалка его всем телом задрожала. Кто это, спрашивает. Страшно ей в самом деле.

– Собаки, наверное. Не лают.

– А ты ничего не слышишь? Ходит кто-то под окнами.

– Никто не ходит. Собаки бы залаяли.

И обнял Ундину, чтобы не боялась. И целовать стал. Она не сопротивлялась. Только спросила:

– А можно ли на кладбище? Тут мертвые.

– Но мы-то живые.

Так с тех пор и стали жить как муж и жена. Только Ундина опять все молчком, молчком, и глаза черные, непроницаемые. Хотя Федора это не напрягало. А чего говорить? Живут, и ладно. И без слов все ясно.

Не любила она Федора. И он это знал. И она знала, что Федор это знает. Но ей все равно было. Знает и знает. Какая любовь после сорока лет. Вся за спиной осталась. Просто уходить от Федора не хотелось. Все ее устраивало.

Дом, собаки, неспешная работа на кладбище. Нравилось, что люди не лезли с разговорами. Нравилось, что Федор молчит. Зыркнет иногда, украдкой, а она видит. Смотрит, не проснулись ли в ней чувства. Нет, не проснутся.

Потом, вроде, успокоился и сам Федор. В самом деле, какая-такая любовь в их возрасте. Живут ладно, чего еще просить? Живи и радуйся. Ундина избу уютом наполнила и вкусными запахами, под руку не лезла, языком не молотила, двух котов еще завела, ишь ты. Тоже в лес повадилась с Федором ходить, только там у нее свои тропы были. Грибы собирала, ягоды. Словом, полон дом. Федору даже детей захотелось. А что? Ему 45 только, родила бы ему пацана, что же он, на ноги его не успеет поставить? Еще и поживет потом, внуков дождется.

И как-то раз пришел Федор в избу вечером и слегка пьяным. Глаза красные. Навис над Ундиной своей:

– Что же ты никого не любишь, а? Что же ты такая черствая, такая…

Он потряс рукой в воздухе, показывая, какая она, но тут Ундина встала с каменным лицом, слегка ткнула его в грудь и тихо сказала:

– Еще раз таким увижу – уйду. Руку опусти. Я сама, кого хошь, зашибу. Драться будем на равных.

У Федора аж дыхание перехватило. Испугался, что не так поняла, что уйдет.

– Не собирался я тебя бить, дура, – и язык прикусил. Не умеет он извиняться, не приучен. Махнул рукой и из дома выбежал.

Ундина час ждала, второй, не выдержала, пошла его искать. Собаки тоже во дворе слонялись, поскуливая, потеряли хозяина и вернулись обратно. Собак свистнула, все не страшно.

Первым делом все кладбище обошла. Если тут нет, значит, в лесу. А в лес идти мимо реки. Там его собаки и нашли. Сидел в камышах и курил. Трезвый уже. Искупался, наверное, чтобы хмель вышел.

– Ох и дурень, – покачала Ундина головой. – Застудишься ведь. Заболеешь – уйду. Так и знай.

– Не заболею, – буркнул Федор.

Года три так прожили, местные только диву давались, глянь, какая семья, живут душа в душу. Федор старается, работать стал в три раза больше, Ундина не отстает, везде и во всем подсобит, и хозяйство ведет, нравится ей, не дает Федору помогать, а все успевает, колдунья, не иначе. Потому что Федором еще командует, а Федор – косая сажень в плечах, никто не смел слово супротив сказать, а она командует, ишь чё. И не боится. Он ее боится, походу, а она его – нет. Дела. У деревенских отродясь такого не было.

Федор действительно боялся потерять Ундину. Русалка же. Как ушла однажды из отчего дома, так и из его дома уйдет, поминай потом, как звали.

А Ундина ловила себя на том, что стала все больше походить на свою мать. Нет-нет, да и начнет Федором командовать. Природу не обманешь. Мачеха-то ее умней по – бабски в этом плане была. Стелила мягко, да спать было жестко. Все говорит мягко, а глаза – ледяные, как у змеюки. Все хитростью, обманом, а мать Ундины прямиком в лоб. Иногда обидно бывало.

Вот и Ундина такая же. Уж лучше так, чем как змеюка.

А еще через год увидели местные, как Федор Ундину свою на сносях в больницу увозит. Вот дела. Пятый десяток идет, а она рожать надумала, опасное дело, да и ребеночек может всякий получиться. Как накаркали.

Обратно Федор, чернее тучи, без жены вернулся. Со свертком в руках.

Акимовна, самая старшая на деревне, староста, на своих именинах потом рассказывала про Федора.

– Умерла Ундинка родами, как я и думала. Неча рожать в таком возрасте. Вона чё. Жили ведь хорошо, прожили бы до старости, зх, ребятки, бирюка жаль. Сам же свою Ундину в землю закапывал. Осунулся, одни глазюки на лице торчат, смотреть жутко. Ох и переживает он, на что я старая, а сердце рвется такое видеть. Его словно изнутри кто огнем жжет. А он терпит. Ради дочки. На ноги теперь одному ее поставить нужно. Я ему водки поставила, а он две рюмки подряд выпил и бутылку мне отдает. Я, говорит, больше двух за день не пью, я жене обещал. Вона как. А потом помолчал, да и заплакал. Страшно так. Глаза красные, сухие, а сам плачет сидит. Без слез. Страшнее ничего в жизни не видала я, бабоньки. Ундина, говорит, меня не любила. Почему, спрашивает, Акимовна, чем я ей плох был, вона чё, не любила, ишь ты. У меня аж сердце перевернулась. Что ж ты, сынок, говорю, так не может быть. Любила, конечно. Иначе бы жить с тобой не стала и дитё от тебя рожать. Ундинка вон какая была баба горячая, не стала бы она жить так, как ей не нравится. Ну, кто знает. Тут уж ничего не поделаешь. Нет уже нашей Ундинки. Хорошая баба была. Федора в люди вывела, а то сидел все в избе своей или в сторожке, как юродивый. И сама везде в деревне, то тут, то там, как вихрь. Громкоголосая, смеется, щеки румяные. А как она Ваське меж глаз зарядила, чтоб не пил, помните? Федор в чужую жизнь не лез, а Ундинка сразу меж глаз зарядила и враз вылечила. Рука у ей ох и тяжелая была. Да, такая вот любовь иногда случается под закат лет, девки.

Федор назвал дочку Ундиной. Выросла она и в город уехала, на врача учиться. А потом вернулась обратно. Уже с мужем. И беременная.

Дочку свою тоже Ундиной назвала. Отец просил. Уже старый стал. Раньше времени постарел. Почти все время на кладбище жил, в сторожке.

Местные часто его по вечерам на могиле Ундины видели. Сидел на лавочке и разговаривал с ней, как с живой. Говорил, что на самом деле к нему жена приходит. Просто умирать пока не разрешает. Как даст добро, говорит, так и помру. Внучка еще маленькая, говорит, ей деда нужен.

Так и помер там, на лавочке, через два года. А деревню потом местные стали Ундинками называть. Так и прижилось. Названия такого на карте нет. А люди говорят.

Бюро находок

В бюро находок обнаружились самокат, детский трехколесный велосипед, хозяйственная сумка, синий мячик и мальчик пяти лет с черным котом на руках.

– Как, говоришь, тебя зовут? – спрашивала служащая Зоя Федоровна, обмахиваясь журналом пожарной безопасности.

– Меня Слава зовут. А со мной Егорка.

– Еще и Егорка? – женщина приложила руку к груди и замерла. – Где?

– Вот же он, у меня на руках, – мальчик погладил кота.

– Ах, кот! Ну, дружочек, и напугал ты меня. – Зоя Федоровна залпом выпила стакан воды. – Кот-то твой?

– Теперь – мой.

– Так, обожди, дружочек. Давай сначала разберемся с тобой. Как ты тут оказался?

– Пришел.

– Сам?

– Сам.

– Зачем?

– За котом.

Зоя Федоровна интенсивнее замахала журналом пожарной безопасности.

– За каким котом? – Она для достоверности обвела помещение придирчивым взглядом.

Самокат, детский трехколесный велосипед, хозяйственная сумка, синий мяч.

– За вот этим котом, – мальчик погладил черного кота за ухом, тот зажмурился и заурчал.

– Это же дворовый кот? – уточнила Зоя Федоровна.

– Наверное. Он сидел у крыльца и плакал. А потом приехал грузовик с продуктами, он испугался и побежал.

– Кто? Грузовик?

– Да кот же!

– Ага. А ты – за ним.

– За грузовиком?

– Да за котом же!

– Ага. Я – за котом.

– Так. – Зоя Федоровна сложила руки на груди. – И как же ты тут оказался?

– Но это же бюро находок?

– Ты умеешь читать?

– Немножко.

– Вон на той вывеске, через дорогу, что написано?

– Аптека. Только с ошибками.

– Это не аптека, а оптика. Там очки продают.

– Как у вас на голове?

– На голове? А я все думала, куда их положила… Ты чай будешь?

– Буду.

– А что за грузовик с продуктами?

– Он к нашему садику приезжает.

– Так ты из садика сбежал?

– Я не сбегал.

– Ты меня с ума сведешь! Что за задик, знаешь?

– Знаю. Номер семь. Сказка.

– Это где ж такой?

– На улице Ленина.

– А это улица Куйбышева.

– Знаю. Я прочитал.

– И как. Ты. Тут. Оказался? – стала терять терпение Зоя Федоровна.

– Пришел.

– За котом. Знаю. Зачем? Сюда зачем?

– Ну, это же бюро находок! Котик потерялся!

– Он же дворовый!

– Вот во дворе и потерялся.

– Хорошо, что у меня нет детей! – в сердцах воскликнула Зоя Федоровна. – У нас бюро находок, конечно, горе ты луковое, но для вещей. А не для котов. И мальчиков. Даже таких умных, как ты. Как маму зовут, знаешь?

– Мне пять лет. Я все знаю.

– Ишь ты! А телефон у вас есть? Может быть, ты и номер телефона знаешь?

– Постоянно забываю, – вздохнул мальчик.

Зоя Федоровна уже крутила диск телефона.

– Алло, горсправка! Телефон детского сада «Сказка» дайте, пожалуйста. Ага. Записываю.

– Вы попросите Тамару Семеновну, – сказал мальчик, поглаживая кота. – Это моя воспитательница.

– Бедная воспитательница! – покачала головой служащая бюро находок.

– Почему же бедная? Она второго числа квартиру получила.

– Второго числа? – покосилась на Славика Зоя Федоровна.

– Ну, да. Она так сказала.

– Тебе?

– Зачем мне? Маме моей. Я просто рядом стоял.

– Так, Слава. Давай сейчас попьем чаю. Молча. У меня давление.

– При давлении лучше молоко.

– А ты врач? – огрызнулась женщина.

– У меня папа – врач.

– Что лечит?

– Нервы.

– Психиатр, что ли?

– Невропатолог, – значительно поправил ребенок.

– Ишь ты. Молоко, говоришь?

– Говорю. И Егорку угостите.

* * *

Когда заплаканная воспитательница Тамара Семеновна, не менее заплаканная мама Славика, Ольга Григорьевна и ее муж, сердитый и красный от волнения Сергей Юрьевич, ворвались в бюро находок, то застали дивную картину. Слава по слогам читал телефонный справочник, Егорка гонял синий мячик, а Зоя Федоровна тихонько пела «А у нас во дворе» и заполняла журнал пожарной безопасности.

– Здрасьте, – немного робко сказал Сергей Юрьевич. – Не помешали?

– Не ругайтесь! – крикнул Слава, хватая кота на руки. – Это Егорка. Он потерялся. Я принес его в бюро находок.

– Как ты ушел? – прошептала Ольга Григорьевна.

– Отпросился попить водички, а там у крыльца котик. Вы же пришли за нами?

– За нами? – не понял Сергей Юрьевич. Или сделал вид, что не понял.

– За мной и Егоркой.

– Еще и Егорка? – прошептала Ольга Григорьевна, замирая. – Где?

– Кота он так кличет, – махнула рукой Зоя Федоровна. – Очень уж он умный.

– Кто? Кот? – уточнил Сергей Юрьевич.

– Да и кот не дурак, – усмехнулась Зоя Федоровна.

– Это не кот! Это – ангел! – воскликнула воспитательница Тамара Семеновна.

– Не городите ерунды, – рассердился Сергей Юрьевич. – Я вам ответственно, как советский врач заявляю, что бога нет. Пойдем, Слава. И Егорку бери, так уж и быть. И запомни: если в следующий раз ты найдешь щенка, то я…

– Ты возьмешь нам с Егоркой щенка?

– Только не в мою смену, – встрепенулась Зоя Федоровна. – На улице Зорге тоже есть бюро находок.

Когда они ушли, Зоя Федоровна перекрестилась. Хотя и не была верующей, как большинство советских граждан.

Вот такая дружба

Институт. Какая-то очередная вечеринка. Кажется, мы отыграли КВН. Собрались, как обычно, на квартире у Наташки. Наташка взрослая. 5 курс. У нее уже есть ребенок и тяжелые отношения с каким-то поэтом. Поэт бухает и пишет гениальные стихи. И снова бухает. У него друзья – музыканты. И поэты. Сплошь интеллигенция. И вот мы все собираемся у Наташки. Помню, под утро, когда веселье еще рекой, она просто уходит спать в другую комнату.

А меня приглашает на танец какой-то парень. Не из наших, не филолог, значит, из этих, пьющих интеллигентов.

Привет, говорит, меня зовут Ярослав. А я уже пьяненькая и веселая. А я, говорю, Ярославна. Запрокидываю голову и смеюсь. Кажется, он даже немного обиделся. А чего обижаться, все равно его все зовут Славкой.

Поздним утром мы просыпаемся в его квартире. Оказалось, мент. И музыкант. Играет в какой-то группе на ударных. Друзья – пьющие интеллигенты. Интересный коктейль.

Он показывает свое табельное оружие. Я пытаюсь передвинуть затвор. Легче, наверное, открыть дверь ада. Не помню, получилось у меня или нет. Подношу пистолет к его голове и говорю: «Пиф – паф». Мне смешно, а ему нет. Ты, говорит, больше так никогда не делай. Конечно, не сделаю. У меня никогда не будет больше знакомых ментов – музыкантов с пьющими интеллигентами в друзьях. Шутка ли.

Кажется, я еще три дня жила у него. Перезнакомилась со всеми его друзьями. У них каждый день тусовки. Ты плохо понимаешь, что вообще происходит, но домой не хочется. Заполняешь черную дыру внутри своей души, которая образовалась после первой любви.

А потом мы с ним сидим и разговариваем. Мы вообще любили поговорить. Интеллигент же. Да и ты не промах. И вот сидим утром в пустой квартире и говорим. Приходим к выводу, что любви у нас не получится, потому что мы до сих пор любим других, с которыми у нас не получается. Решили остаться друзьями. И знаете, прекрасно у нас получилось.

Мы все так же тусуемся вместе, просто не делаем вид, что у нас отношения. Я могу позвонить ему в 10 вечера и просто сказать, что мне грустно. Он ответит, мол, тогда приезжай ко мне. И ты приезжаешь.

Лежим на кровати, в одежде, слушаем Шадэ, он теребит меня за карман джинсов и называет его приставулькой. А я говорю, мол, хрен тебе, Слава, а не приставулька, мы же решили быть друзьями. Стереотипно мыслю, короче. Да ладно, просто шучу. Что-то между нами все равно есть. Но не любовь.

Так и засыпаем в одежде и под Шадэ. Утром он собирается на работу, стругает бутерброды, бодренький такой, веселый, мол, будешь уходить – просто захлопни дверь. Я офигела, но мне понравилось.

Так и дружили потом. То он ко мне, то я к нему. Однажды пили. Ночь на улице, а нам пофигу. У меня началась изжога, а он мне пепел сует. Пей, говорит, это поможет, нас так в армии учили. Пью. Нихрена не помогает. Зато отлично помогает секс. Секс по дружбе, наверное. У меня только со Славкой так и было. Очень уж мы близко дружили.

Утром он идет на остановку, ему на работу, где-то авария, а он бубнит, что это, наверное, плохая примета. А ты говоришь, мол, да ладно тебе, забей.

Веселые, молодые, на позитиве, никто никому мозг не выносит, вроде не вместе, но и не врозь, свободные отношения. Живи да радуйся. Но нет же. Молодость же. Гормон зашибает. Хочется таких отношений, чтобы снова навзрыд. А таких уже не будет. И много лет спустя ты понимаешь, что со Славкой у вас были идеальные отношения.

А потом я уехала. Да. Нашла его случайно лет через 10, наверное. В интернете, конечно. Обрадовалась страшно. Переписывались и шутили. Я ему пишу на что-то: «Помнишь?» Что-то веселое имела в виду, а он мне отвечает: «Я всё хорошо помню». Ох ты ж черт. Вот и ты вспомнила.

Странное чувство, да? Общаешься с человеком, с которым проводила дни и ночи, а потом привет, как дела, когда женился, что жена, а дети, дети есть?.. Сюр какой-то…

И даже собираешься снова встретиться и собрать друзей – интеллигентов, которые уже все люди солидные и пьют умеренно, и махнуть в Пушкинский музей. Вот так собираешься – собираешься, а уже снова лет 10 прошло. И ты понимаешь, что в Пушкинский вы уже не махнете.

А ведь какое было прикольное время…

* * *