Текст книги "Новый день. Коллекция повестей и рассказов для медленного чтения"

Глава пятая, в которой Писательница расследует настоящее преступление

В один тёплый сентябрьский день, ещё очень похожий на летний, надеясь застать Щукина, Катя пришла утром в редакцию с готовой статьёй об открытии выставки местных художников. И застала: его, куда-то очень спешащего, она встретила на лестнице.

– Ага! – крикнул он, увидев свою подопечную, и резко остановился на ступени так, что чуть не упал.

– Привет, – улыбнулась Катя. – Я тебе текст несу.

– Какой текст? Подождёт твой текст! Сейчас поедешь со мной. На! – Щукин протянул ей фотоаппарат.

– Что случилось? – нахмурила брови Катя, принимая его.

– Ты ещё не в курсе?!

– Не в курсе чего?

– Замминистра образования РФ к нам приехал, – сообщил журналист, – я у него интервью беру.

– А мне чего делать? – усмехнулась Катя.

– Фотографировать замминистра. Ну, давай быстрее, быстрее, пойдём. Мы и так уже порядком опаздываем. Конференция, наверное, уже началась.

Он схватил её за руку, и, как когда-то Критик тащил её знакомиться с Профессором, так Щукин сейчас потащил её на какую-то конференцию с замминистра образования.

До здания администрации они добрались на машине журналиста, припарковались в ближайшем переулке, потому что у самого здания собралась огромная толпа учителей и школьников старших классов. Шёл митинг. Кто-то громко и очень непонятно что-то говорил в микрофон. Журналисты, еле протиснувшись к оцеплению, поднялись по широким гранитным ступеням в здание администрации. Катя хотела сфотографировать митинг, поэтому замешкалась у входа. Настроив фотоаппарат и сделав пару кадров, она обратила внимание на какое-то движение в толпе внизу у крыльца.

Всё произошло в считаные мгновенья. Послышались крики, и у самого оцепления толпа расступилась, образовав полукруг. Какой-то юноша упал на асфальт, а стоящий рядом полицейский пнул его в бок. Тот издал громкий крик, свернулся от боли, закрывая голову руками.

Всё внутри у Кати перевернулось, но гнев оказался сильнее её растерянности и страха. Она бросилась вперёд.

– Что вы делаете! Что вы творите! Это ребёнок! – кричала журналистка, бегая вокруг милиционера, продолжающего пинать мальчика, несмотря на то, что его пытались оттащить несколько мужских рук. Никто не слышал её – она сама себя не слышала. Катя зарыдала от отчаяния, упала на колени, уронив фотоаппарат. Фотоаппарат! Журналистка схватила его и сделала несколько снимков.

Мальчик лежал на асфальте, к нему боялись подступиться. Это был ещё совсем ребёнок. Черты лица казались такими нежными, тонкими, ресницы – длинными, глаза – мечтательно полузакрытыми. И тем неестественнее и жутче выглядели две тёмные струйки крови, текущие из носа по бледной веснушчатой щеке, и лужица вязкой тёмно-красной жидкости под раздуваемыми на ветру рыжими волосами-пушинками.

Кто-то вызвал скорую. Катя сидела на холодном граните, закрыв лицо руками. Никакие заместители министров ей были не интересны.

Вдруг сзади кто-то крикнул её имя и сбежал вниз по ступеням.

– Ты чего тут делаешь?! – рассерженно вопил Щукин, хватая её за руку. – Чего ты тут сидишь? Совещание началось. Мне нужен фотограф. Где ты пропадаешь? Сколько можно тебя искать!

С последней фразой журналист втолкнул её в дверной проём и захлопнул за собой тяжёлую дверь.

– Ну и чего ты сразу за мной не прошла сюда? – спросил её Щукин, приходя в себя.

Катя ничего не ответила.

– Что с тобой? – нахмурился журналист. – Ты чего?

– Саш, он пинал его сапогами! – в испуге прошептала девушка.

– Какими сапогами? Кто пинал? – удивился Щукин.

– Мент мальчика…

– Какого мальчика?..

Не успев ответить, Катя вместе со Щукиным вошла в ярко освещённое помещение, в котором столы были поставлены буквой «Т», и за ними сидели разные-разные толстые и тонкие чиновные дяди и тёти. Сбоку у стены толпились журналисты с фотоаппаратами и телекамерами.

– Теперь будем ждать, – шепнул ей на ухо её шеф, – когда войдёт замминистра, тогда сфоткаешь его. Лучше побольше, чтобы потом можно было выбрать.

– Так его ещё нет?.. – воскликнула Катя. «Зачем же ты меня сюда притащил?» – подумала она.

– Т-с-с! – зашипел Щукин. – Нет, он ещё не приехал. Но может появиться с минуты на минуту.

Катя стала ждать, созерцая потолок. Мыслями она была ещё внизу, у крыльца, куда сейчас приехала машина скорой помощи и увезла мальчика в реанимацию. «Как он там? Всё ли в порядке? Не отбил ли ему почки этот ублюдок своими сапожищами?» – думала Катя.

В подобных размышлениях прошёл час. Начинающая журналистка знала, что начальники иногда опаздывают, но никогда не задумывалась насколько. Катя начала скучать. Она пару раз зевнула и, присев на корточки у стены, решила посмотреть сделанные фотографии. Включив фотоаппарат, журналистка увидела сигнал, что заряд батареи скоро кончится. Легкомысленно проигнорировав этот момент, она начала листать получившиеся снимки. Когда ей надоело это занятие, она закрыла глаза, приложив голову к стене. Потом она тихо встала, пробралась сквозь толпу журналистов и, юркнув за дверь, побежала вниз по лестнице.

На площади также была толпа. Полицейский продолжал добивать свою жертву, голова юноши была в крови. Катя рванула вниз, сильно толкнула сзади человека, бьющего ребёнка, повалила его на асфальт и что есть силы стала колотить ногами. Сначала он громко кричал, но вдруг затих, так что Катя сама испугалась. Лишь только шум доносился из его кровоточащего горла. Она поставила ногу на его грудь и наклонилась, вслушиваясь в шум. «Снимай, снимай…» – разобрала она и проснулась.

– Снимай, снимай, мать твою! – шипел Катин шеф ей на ухо и толкал в бок. – Ты что, спишь, что ли?

Катя очнулась, схватила фотоаппарат, вскочила на ноги и, открыв объектив, сделала пару шагов к человеку, который только что вошёл и привлёк всеобщее внимание журналистов. Но, видно, удача обошла сегодня её стороной: в тот самый момент, когда она попыталась сделать снимок, экран погас. Батарейка села.

На следующий день в девять утра Катя стояла перед дверью кабинета Щукина и ожидала приговора. Журналист был занят. Наконец дверь открылась, вышла ответственный секретарь Лидия Ивановна, затем выглянул Щукин и подмигнул своей подопечной, мол, входи.

Катя не понимала, почему её шеф так весел. Вероятно, он ещё не видел снимки.

– Я посмотрел фотографии, – улыбнулся он как бы в опровержение её мыслей. Катя замерла. «Сейчас будет разнос», – подумала она. – И мне нужно с тобой об этом серьёзно поговорить, – продолжил журналист. «Точно, разнос. И сейчас он начнётся», – такие нерадостные мысли приходили Кате в голову.

– Проходи, присаживайся.

Они уселись в кресла. Начинающая журналистка жалела, что у неё нет шапки-невидимки.

– Знаешь, за вчерашнее тебе надо было бы накостылять, – довольно мирно проговорил Щукин, закуривая, но Катя всё равно побледнела, – но я этого делать не буду, я ведь посмотрел фотки. Неплохо вышло.

Катя недоумевая глядела на своего шефа.

– Ну, чего ты на меня пялишься?! Ты знаешь, какие здоровские фотки ты вчера сделала?!

– Здоровские фотки?!

– Катька, это круто, что у нас есть такие фотки, – с азартом шептал журналист, наклонившись над столом. – Такой пендель всем этим чиновным недоумкам! Надо же было подумать, прямо в тот же день, когда приехал замминистра…

Тут он замолчал. Катя внимательно смотрела на него. Потом вытащила из сумки трубку и закурила её.

– А ты хочешь провести журналистское расследование? – вдруг спросил журналист. – Ты же, как говоришь, сочиняла раньше детективы, вот тебе шанс самой в них поучаствовать.

Девочка молчала. Её смущал радостный тон Щукина, когда речь шла о несчастье. Она не думала о своей карьере, она думала о мальчике, которого избил милиционер. Поэтому мысль о своём собственном участии в расследовании её не обрадовала.

– Я подумаю, – решила она.

– Некогда думать! Ты что! Материал горячий, нужно уже сегодня, пока не остыл, – воскликнул Щукин. – Да или нет? Если нет, я передам это кому-нибудь другому: такая история должна быть в печати.

Катя вдруг представила себе, что её мечта осуществится кем-то другим, и ей сделалось ещё грустнее.

– Я согласна! – выпалила она. – С чего начнём?

Через полчаса журналисты в белых халатах были уже в ординаторской хирургического отделения. Перед ними стоял полноватый седоусый доктор и внимательно слушал Щукина, который объяснял их просьбу. Рядом на диванчике сидела рыжая молодая женщина, одетая в простенький костюм, купленный на китайском рынке. На её худенькие плечи был наброшен белый халат. Карие глаза женщины, красные от слёз, с тёмными кругами от бессонной ночи, смотрели устало и безжизненно.

– Он жив? – внезапно спросила Катя, и сама испугалась своего вопроса: ей было страшно услышать то, что она не хотела.

– Жив, жив, – улыбнулся врач, – вы только не волнуйтесь. Мне, однако, очень пришлось за него поволноваться. Ведь одно дело, когда оперируешь незнакомого ребёнка, и совсем другое – когда перед тобой лежит твой собственный внук со сломанным позвоночником.

– Он ваш внук?! – ахнула Катя. Щукин не менее удивился, но вида не подал.

– Да, Максим Круглов – это мой внук. А это его мама, Анна Алексеевна.

Женщина с заплаканными глазами слегка кивнула им и попыталась улыбнуться.

– Максим до сих пор без сознания. Вчера его привезли с сотрясением мозга, многочисленными ушибами, кровоподтёками, вывихом плеча и переломом двух поясничных позвонков. Вы понимаете, что значит – два сломанных позвонка в поясничной области позвоночника?.. Это означает инвалидную коляску, – с горечью произнёс врач.

Катя не могла ничего ответить. В её сердце заклокотала ненависть к тому человеку, который тяжёлыми сапогами у неё на глазах избивал маленького мальчика. И ещё через пару секунд сквозь бурю гневных чувств и желания отомстить она услышала спокойный голос Щукина:

– Мы хотим вам помочь. Мы напишем о случившемся. Нужно, чтобы город узнал об этом. Катя была свидетелем, она сможет выступить на суде. К тому же она сделала фотографии. Мы проведём своё независимое расследование. Необходимо сделать всё, чтобы не пострадали ещё люди.

Доктор кивал, а его дочь, закрыв лицо руками, бессильно заплакала.

– Анечка, ну зачем ты так? – ласково спросил врач, присаживаясь рядом и обнимая её. – Эти люди только хотят нам помочь. Так надо, чтобы больше никто не пострадал.

Анна Алексеевна резко встала и быстро ушла в соседнюю комнату, захлопнув за собой дверь.

– Господа, выйдите, пожалуйста, на минуточку, – попросил доктор.

Журналисты молча повиновались. Некоторое время они стояли друг напротив друга в пустом коридоре, не говоря ни слова. Наконец из ординаторской вышел врач.

– Всё хорошо, господа. Простите нас, для меня и Анечки это большой удар. Но если так нужно, если это необходимо, чтобы не было ещё жертв, мы готовы выступить на суде.

По пути из больницы в редакцию Щукин остановился зачем-то у винно-водочного магазина, оставив Катю в машине. Вернулся журналист с двумя бутылками мартини.

– Это зачем? – усмехнулась его ученица.

– Задобрить ответственного секретаря, – ответил он совершенно серьёзно.

Катя нахмурилась.

– Ты видела нашего главного?

Та кивнула.

– Ну и как ты думаешь, такой пропустит в печать нашу статью или нет?

– Нет, – немного подумав и вспомнив дядю с поросячьими глазками, сказала журналистка.

– То-то же, – хмыкнул Щукин, – будем действовать в обход.

Оказавшись в своём кабинете, он посадил Катю за свой престарелый компьютер с залапанным экраном монитора и скрипящей клавиатурой и сказал:

– Я ненадолго уйду. Оставляю тебя с моим верным другом, – журналист кивнул в сторону компьютера, – пиши.

– Что писать? – удивилась Катя.

– Как что? Материал, конечно, – усмехнулся шеф, – начни с того, что видела сама. Шапку мы потом вместе придумаем. Только учти, ты готовишь статью для информационной официальной газеты. Больше фактов и меньше эмоций. О’кей?

– О’кей… – оторопело произнесла журналистка.

– Ну удачи! Жди! – И, прихватив диктофон, хлопнул дверью.

Некоторое время Катя сидела и бессмысленно рассматривала колючки на сморщенном кактусе. Её охватили несколько чувств. Первым была растерянность оттого, что события стали развиваться быстрее, чем ей хотелось. Потом тревога за то, получится ли у неё написать всё так, как требовал Щукин. И негодование на своего шефа, потому что он так некрасиво поступил с ней, оставив её одну, совершенно без помощи, писать на такую тему, с которой она раньше не сталкивалась.

Время текло, нужно выполнять поручение. В конце концов, когда-нибудь всё равно ей пришлось бы писать об этом.

– Спасение утопающих дело рук самих утопающих, – вздохнула Катя и включила компьютер.

Однако что бы она ни делала, «меньше эмоций» не получалось. Прошёл час – журналистка лежала на столе перед клавиатурой, попыхивая трубочкой и кусая мундштук. На экране была одна только фраза: «Во вторник, седьмого сентября, во время митинга, проходящего перед зданием администрации города, посвящённого приезду заместителя министра образования РФ В. А. С-ова, тринадцатилетний школьник был зверски избит сотрудником правоохранительных органов». «Город, посвящённый приезду заместителя министра», – усмехнулась Катя и стёрла строчку. Журналистке было грустно. Она приготовила себе крепкий кофе и взглянула на часы. Щукинское «ненадолго» оказалось не таким уж недолгим. Даже некому сказать о том, что это не её тема и она не справляется. «Так, – подумала Катя, – нечего нюни распускать. Это же моё первое расследование, хотя и не очень похоже, чтобы я что-то тут расследовала… Тэк-с, попробуем ещё раз».

Журналистка решила сначала написать обо всём, как умеет, а потом вырезать оттуда эмоции. Она снова села за компьютер, и теперь дело пошло гораздо быстрее. Для того чтобы освежить в памяти сцену избиения мальчика, Катя открыла папку с отпечатанными фотографиями. Но смотреть на это ещё раз было слишком тяжело, и она убрала снимки.

Набив заново трубку, журналистка предалась воспоминаниям. Сначала в общих фразах, затем всё более и более обрастая деталями, на экране монитора появлялся текст. Время шло. Щукин не возвращался. Одна чашечка кофе сменила другую, потом ещё одна и ещё. Гора из фантиков от шоколадных конфет всё возрастала и возрастала. Наконец Катя облегчённо вздохнула, улыбнулась и, привстав со стула, смахнула её в мусорное ведро. Тут журналистка нахмурилась. Что-то под столом привлекло её внимание. Она нагнулась и подняла с пола фотографию. Это был фрагмент одного из её снимков, зачем-то увеличенный шефом. Грубые черты бесстрастного, ничего не выражающего лица, спокойные серые глаза. Плотно сжатый рот. Нос сплющенный, сломанный ранее. Это лицо милиционера, когда под его сапогом переломились два позвонка, из-за чего маленький Максим стал инвалидом.

В бессильной злобе Катя стукнула кулаком по столу. Чашка с блюдцем подпрыгнула, ложка в ней звякнула. Дверь распахнулась, и в кабинет влетел Щукин.

– Нашего господина мента зовут Краснов Дмитрий Сергеич, – заявил шеф. – Я только что с ним разговаривал.

Одним вечером в конце сентября по гостиной Профессора ходил Драматург и громко, с патетическими интонациями читал:

– «…В молодости она искала человека, равного себе по силам, и думала уже, что его не существует. Внушив себе это, она успокоилась. Душа в ней засыпала, начала увядать дикая роза, которая есть в душе каждой женщины. Лишь только ощущение тёплых рук умелого садовника могло разбудить спящую розу…»

Критик разлёгся на диване, прикрыв глаза, чтобы удобнее было представлять сцены и думать. Профессор был серьёзен и внимателен, по ходу чтения он записывал в блокнот то, что хотел потом сказать. Писательница, опоздавшая к началу и пришедшая пару минут назад, уже сидела в кресле и курила трубку, пуская колечки.

– Сцена вторая… – продолжал Драматург. В этой сцене героиня познакомилась со своей единственной любовью – художником, математиком, пианистом, химиком и, в общем, гением:

«Анна Николаевна. Извините (показать, как совесть Анны Николаевны борется с гордостью), я прошу вас, останьтесь (она вспомнила его глаза), я хочу (ударение на этом слове), чтобы вы остались!

Владимир Павлович. Значит, вы не совсем не любите людей!

Анна Николаевна (краснея). Да.

Владимир Павлович (подходит к ней и берёт её за руки). Меня зовут Владимир Павлович Тайнер (Фамилию произносит с немецким акцентом.) Я хотел бы знать ваше имя.

Анна Николаевна (шёпотом). Анна Николаевна… (Смотрит в глаза Владимиру Павловичу; его глаза очень похожи на её; быстро отводит взгляд.)»

«Déjà-vu, – подумал Критик, представляя эту картину и морща брови, – где-то я у него уже слышал про одинаковые глаза…»

– «А вы любите классическую музыку? – спросил герой устами Драматурга. – Анна Николаевна: „Да, люблю. А вы играете на фортепиано?“ – Владимир Павлович: „На рояле (букву „р“ произносит по-французски) “»

«Да, по-французски „рояль“ в данном контексте будет очень забавно», – усмехнулся про себя Онегин, представляя, как картавит герой.

Далее по тексту шло знакомство героини с сестрой и братьями героя, и не было ничего, что могло бы как-то или раздражить, или, наоборот, понравиться Критику, поэтому к шестой сцене он задремал. Писательница, заметив это, тихонько дёрнула пару раз за его штанину. Онегин только недовольно отодвинул ногу и повернулся набок. Профессор усмехнулся, но ничего не сказал.

Но спал Онегин недолго. Сквозь полудрёму Критик слышал патетические интонации высокого голоса Виктора Романыча, всякий раз нервно вздрагивая. Через несколько сцен Драматург возвысил голос и возопил:

– «Анна, я люблю вас! Je t’aime, ma cherie!»

Онегин в ужасе проснулся, вскочил с дивана и тут же снова опустился на него, пытаясь отдышаться. Писательница не удержалась и заливисто рассмеялась. Профессор укоризненно на них посмотрел.

– Что такое? – оскорбился Драматург, видя беспорядок среди слушателей.

– Господа, – вмешался хранитель писательского общества, – давайте не будем отвлекаться. Виктор Романович, продолжайте чтение.

– «Анна Николаевна (заворожённо глядя в его глаза): „Я тоже люблю вас, я никого больше не люблю, кроме вас. Я поняла, что люблю вас, ещё тогда, когда впервые вас увидела“. Владимир Павлович прижимает Анну Николаевну к груди и целует её. Сцена заканчивается долгим поцелуем».

…

– Сцена десятая…

Критик принялся спокойно слушать дальше, но конец был близок, и он понял, что основную часть безвозвратно пропустил. Пьеса окончилась несчастной смертью героя, а потом сообщением рассказчика, что героиня умерла в больнице.

Раздались аплодисменты.

– Ну, дорогие друзья, есть ли у вас, что сказать по этому произведению? – спросил Профессор.

Онегину было совестно. Сказать он мог только про рояль и глаза, а также про то, что данное произведение нежизнеспособно по причине исключительных людей и великих страстей, в нём описанных, ну, ещё из-за излишней патетики автора. Но всё это не понравилось бы хранителю общества, поэтому Критик, закусив губу, молчал.

Однако тишина продлилась недолго.

– Бутафория, – негромко произнесла Писательница, пустив колечко дыма.

– Что? – переспросил Драматург.

– Я говорю, что вся эта ваша пьеса – бутафория, – сказала она, глядя прямо на него.

– Что это значит? Извольте объяснить, – обиделся Виктор Романыч.

– Скажите, – продолжала Писательница, нахмурив брови, – зачем вам всё это нужно? Зачем в деревне рояль и зачем нужно было переодеваться во фрак, чтобы сыграть Моцарта? Зачем это целование рук? Зачем это красное вино и полумрак? Почему она в пышном красном платье выходит на прогулку и взбирается на гору? Зачем эти «монами» и «жё тэм»? Нельзя ли просто «дружище» и «я тебя люблю»?

Драматург был в полном замешательстве. Критик сначала не поверил своим ушам, а потом вдруг понял, что, если бы он не проспал основную часть, то сказал бы то же самое, и внутренне восторжествовал. Ему казалась, что графоману нанесён сокрушительный удар оттуда, откуда он меньше всего ожидал.

А Карницкий удивился и испугался. Он никогда не знал в Писательнице этого презрения, ожесточения против всего лишь плохо написанной пьесы.

– Это же мода, вы понимаете? – продолжала Писательница, всё больше раздражаясь. – Наша богатая культура не состоит только из этих старомодных пожитков. Неужели вся её ценность в этой бутафории?

– Вы хотите сказать… – начал было Драматург, но хранитель общества во избежание ссоры вовремя перебил его:

– Кейт хочет сказать, что вы слишком увлекаетесь прошлым веком, может быть, попробовать поискать что-то альтернативное и хорошее в современности?

Виктор Романыч хмуро посмотрел на него и с вызовом спросил:

– Что вы нашли в современности?

– А что вы нашли в прошлом веке? – вмешалась Писательница.

Драматург промолчал, садясь в кресло, предложенное ему Профессором.

– Не намерен отвечать на ваш вопрос, – едва слышно пробормотал он.

Писательница сделала вид, что не расслышала, и продолжала гнуть своё:

– Честно говоря, я не понимаю, как можно настолько эгоистично закрываться в придуманном мире и не обращать внимания на то, что происходит в реальности! На то, что происходит на улице у тебя за окном! Неужели реальность настолько плоха, что вы презираете её?!

Драматург и ухом не повёл в ответ, что просто вывело Писательницу из себя.

– Отвечайте мне! – воскликнула она, встав с кресла. – Ну, говорите, почему вы презираете реальность? А что если вы сами обязаны ей тем, что живете?

– Кейт, Кейт, тише, тише, ты что? – удерживая её сзади за плечо, произнёс Профессор.

– Оставь меня! – крикнула Писательница, высвобождаясь от его руки. – Не вмешивайся! Если он мне не ответит, я брошу в него чем-нибудь.

– Кейт, – твёрдо и спокойно ответил Карницкий, не отпуская её, – вспомни, я – хранитель общества, и в мои задачи входит также следить за порядком на собраниях.

– Артур, отпусти меня! – раздражённо сказала Писательница, но Профессор был непреклонен, и ей пришлось вернуться на своё место. Сев в кресло, она взяла свою трубку, чтобы закурить, но вдруг тут же со всей силы швырнула её так, что та, пролетев несколько метров, ударилась о стену за креслом. Никто ничего не успел понять, как Писательница вскочила, схватила низкий столик, на котором стояли бокалы с вином и пепельница, и опрокинула его на пол.

– Кейт, что случилось?! – воскликнул Профессор.

– Ничего не случилось! – закричала она. – Ты не читал мою последнюю статью, сразу видно! Да вам вообще всё равно, что происходит рядом с вами!

Карницкий вспомнил, что доставал сегодня газеты, но забыл про них, потому что был занят подготовкой к семинару.

– Нет, я ещё не читал, прости, – произнёс он виновато и тут же заметил, что глаза Писательницы блестят от слёз.

Это заметил и Критик, который тоже не успел прочитать утреннюю прессу. Тут же были принесены газеты, и друзья обнаружили статью Кати на первой полосе «Городского вестника». Пока они пробегали её глазами, Писательница тихо всхлипывала.

– Мальчик останется инвалидом, представляете себе?.. И как можно жить спокойно, пить вино, говорить о ерунде, когда рядом происходит такое? – воскликнула она и громко разрыдалась.

Все трое сделали было движение к ней, чтобы как-то её утешить, но, не зная, как это сделать, в растерянности остановились.