Текст книги "Я хочу пламени. Жизнь и молитва"

§ 1. Из моего раннего детства

Помню, как в один из дней моей отроческой жизни моя возлюбленная мама однажды шла со мною к своим родителям, которые в нашей Козинке жили от нашего дома далеко, на другом конце нашего большого села. И, ведя меня за руку, она говорила:

– Дитя мое, тяжело мне! Сердце мое обливается кровью (сама плачет), когда я подумаю: неужели ты, мой сынок, будешь точно таким же, как твой отец? О, лучше тогда мне видеть тебя мертвым во гробе, чем чтобы глаза мои смотрели на тебя такого. Ты сегодня слышал, как он ругал меня? Ты видел в это время его страшное, искаженное и черное лицо? Это все злоба его таким делает. О, злоба, злоба людская, злоба сатанинская! Ты весь мир обезобразила собою. Милый мой сынушка, хотя ты у меня еще маленький, еще тебе только три годочка, четвертый пошел, а я тебе, мое дитя, скажу: не ругайся! О, никогда не ругайся никаким дурным словом! Никогда ты, моя радость, и не сердись ни на кого, не бери ты ничего чужого, с голода умри, но куска хлеба без спроса не бери ни у кого. Это все грех, и Бог за это накажет тебя. Еще, мой сын, умоляю и прошу тебя ― никогда не кури табак, это также большой грех. Вот смотри на эти березки, мимо которых мы с тобой сейчас проходим. Какие же они беленькие, чистые да зелененькие, это они таковые только потому, что они никогда не ругаются, не сердятся, не воруют и не курят. Только от этого они таковые и есть. А вот слышишь? как птички поют?

– Слышу, ― ответил я.

– Ах, сын мой, если здесь на земле есть красивые белые березки, если здесь хорошо-хорошо поют птички, то, милый мой Егорушка, что же у Бога на небе-то есть? Там, мой мальчик, так хорошо, там так поют Ангелы Божии, что даже и говорить-то об этом невозможно! Нет слов об этом говорить: так там хорошо. Сынок мой! Ты у меня хоть и худенький мальчик, но ты не по своим годам смышленый. Скажу тебе, ― когда я забеременела тобою, ― я день и ночь молилась Богу и просила, чтобы Он, Всеблагостный, дал мне мальчика, и дал мне такого, который в своей жизни исполнял бы только одну волю Христову. И вот ты родился у меня. Когда ты родился, я думала, что я не вынесу, я умру от радости. Я поняла, что Бог услышал мою молитву, дал мне сына, и я поверила, что Бог внял моим молитвам. Радости моей не было границ, отчего я весь день беспрестанно целовала тебя, мою милую крошку, и своими горячими материнскими слезами смачивала твое нежное детское личико. Теперь у меня только одна радость ― это ты, мое милое дитя. Что-то из тебя будет, думаю я. А вдруг ты, мой сынок, будешь расти, и когда будешь взрослым, то точь-в-точь окажешься таким, как твой отец? Тогда-то что? Буду ли я тогда жива? О, сынушка мой, если ты будешь таким, то умри сейчас, сейчас же умри!

– Мама, ― говорю я ей, ― я буду точно таким, каким был Ориген!

– Какой Ориген? Я не знаю, сын мой, о ком ты говоришь?

Я не ответил ей ни слова. Мама снова сильно заплакала и, взяв меня на руки, сказала:

– Сын мой! Я хочу, чтобы ты весь принадлежал Господу Иисусу Христу. Ты знаешь, год тебе только был тогда, ты сильно болел у меня. Я же, трое суток не отходя от твоей кроватки, стояла и пламенно молилась Господу, чтобы ты выздоровел. И вот я увидела, что ты не поправляешься здоровьем, понесла тебя в церковь причастить. Во время Литургии со мной сделалось исступление. Я увидела, как какая-то иностранная женщина, одетая в длинное платье, лицо ее полузакрытое черной вуалью, вышла из алтаря, подошла ко мне, взяла тебя у меня и опять пошла с тобой в алтарь и там начала тебя кормить манной, а потом затворила все двери алтаря и осталась с тобой там. Когда я пришла в себя, то увидела, что ты у меня на руках; я возрадовалась очень, что ты со мной. О, сын мой, я ничего не хочу, как одного, чтобы ты всю жизнь свою служил Господу!

Вспоминая теперь все когда-либо, особенно в раннем моем детстве, сказанные моей возлюбленной матерью златые слова, я до глубины души благоговею перед ними и от избытка сердечной моей любви приношу блаженную благодарность Богу.

О, Творец мой! Ты Бог мой, но Бог непостижимый, неисследимый, вне всякого имени, всесущий Бог!

Ты Творец мой, но Творец невообразимый, безграничный, неизглаголанный, Ты единый Святой из святых, но Святой бесконечно выше и превосходнее всякой святости. Ты одна всесовершеннейшая всеблагость, но всеблагость бесконечно благостнее всякой благости. Ты одна божеская любовь, но такая любовь, которая бесконечно превосходит всякую любовь!

О, Боже! Как же я благодарен Тебе за то, что Ты создал меня человеком, могущим через человеколюбие Твое всегда мыслить о Тебе, тяготеть к Тебе и иметь в себе печать сознания о Тебе! Что было бы со мною, если бы Ты Свой образ не запечатлел во мне, если бы не вложил в меня от чрева матери моей познание о Тебе? Я был бы подобно животным, не ведущим Тебя, но теперь я, как человек, я весь одарен Тобою ведением о Тебе; а посему я всем своим существом тяготею к Тебе, благословляю Тебя, поклоняюсь Тебе и, как беспомощное, новорожденное дитя, только одним криком души моей взываю к Тебе:

«Бог мой, никогда не оставляй меня! Отец мой, будь всегда со мною! Мать моя! Всегда питай меня Собою, Создатель мой, не презирай меня! Творец мой, проникнись Своею любовью в меня. Царь мой! Не лишай меня твоего Царства. Владыка мой! Властвуй надо мною и во мне. Господь мой! Сделай меня безграничным океаном сущей огненной любви к Тебе. Милостивый Пастырь! Питай меня всегда Твоею святейшею волею. Богоотец мой! Сделай меня сыном Твоим. Бог славы! Я всем своим существом стремлюсь через свою преданность Тебе всегда вечно и бесконечно славить Тебя. Бог откровения! Открой Себя во мне всему моему существу, чтобы я всегда бесконечно и непрестанно прославлял Тебя».

§ 2. [Беседа с дедушкой Яковом][11]11
  Здесь и далее квадратными скобками отмечены вставленные составителем названия глав и отдельные требуемые по смыслу слова.


[Закрыть]

Однажды моя мама повела меня к Меркулову, дедушке Якову, у которого собирались благочестивые странники и странницы и по вечерам занимались чтением житий святых, всякого рода душеполезных книг, пели псалмы и другие церковные песнопения. Меня же они учили произносить молитву «Отче наш». Я помню, как я слово за словом произносил эту молитву, но произносил ее нечисто, картавил. Через неделю после этого я уже свободно мог ее читать. Помню, как я радовался тому, что я уже наизусть знал эту молитву Господню, понимать же ее я не мог еще. В один из ближайших дней после этого я спросил ее:

– Мама, почему дедушка Яков называет эту молитву «Отче наш» ― Господней?

Мама тотчас взяла меня за руку и в тот же самый вечер повела меня к тому же самому дедушке Иакову.

Вхожу в его избу и вижу много мужчин и женщин; все сидят и за столом, и на лавках, и все слушают слово Божие. За столом же читал какую-то книгу седовласый и длиннобородый старец-странник. Слушал и я его. Из его чтения я только запомнил: «Христос есть наш Бог, в Нем наша жизнь». После же чтения вдруг все запели. Не помню, что они пели, но когда вслед за этим они запели «Отче наш», о, тогда мне было сразу понятно, что они поют, и мне было очень радостно. Кончили петь. Мама тогда подвела меня к этому благообразному старцу и сказала ему:

– Это мой сынок, он вот хочет знать самый смысл «Отче наш».

Тогда старец открыл свои уста и начал мне говорить так:

– Тебя как зовут?

– Георгий, ― ответил я.

Старец:

– Так вот, мой милый мальчик, «Отче наш» ― это значит Отец наш. И вот, когда ты читаешь эту молитву Христову, то ты самого Бога называешь своим отцом. Он отец всех людей. Не было бы людей, если бы Бог не был их отцом, если бы Он не сотворил их. Знаешь, мое дитя, тебя еще не было, а Он только подумал о тебе, что, мол, надо, чтобы маленький Георгий появился на земле, и вот от одной Его мысли ты появился. Но как ты чудесно появился! Ты первый раз появился в животе твоей матери, где Сам Бог сделал твою головку, образовал грудь, живот, спинку, ручки, ножки твои, и когда все это сделал, тогда вот ты появился на землю. Понимаешь, мой мальчик, что всего тебя только один Бог сделал, потому он и называется твоим Отцом и Отцом всех, потому что и все люди сделаны только одним Им. Мало того, мое дитя, что Бог Отец сделал всех, но вот и день, и ночь, которые ты видишь, ― это Он создал. Солнышко, месяц, звезды, облака, тучи, гром, молнию, дождь, снег, холод, тепло ― все это Он сделал. Всех лошадок, коровок, овечек, свинок, собачек, кошечек, птичек, бабочек, мошек ― все это Он сделал, и потому я тебе говорю, что Он Отец всех и всего.

Слушая это, я чувствовал, как слезы подкатывались к моему горлу, мне хотелось плакать от изумления перед всемогуществом Божиим. Тут я сразу понял, что значит «Отче наш». Странник же, продолжая говорить, перешел к слову «небо» в этой молитве, он коснулся святости имени Отца Небесного. Здесь, насколько я помню, он говорил так:

– Нужно святить имя Божие. «Да святится имя Твое» ― это значит ― надо так жить хорошо, и чисто, и богоугодно, чтобы отнюдь не делать никакого зла, чтобы не ругаться, никогда ни на кого чтобы не сердиться, чтобы не лгать, не обманывать, не брать ничего чужого, чтобы всегда ходить в Церковь Божию, часто молиться Богу, любить не только папу и маму, но и тех, кто тебя даже не любит, кто тебя обижает. Вот если ты так будешь жить, то имя Божие от твоей такой хорошей и доброй жизни будет святиться и славиться. Теперь ты послушай меня о том, что в этой же самой молитве нам говорится о том, чтобы как можно скорее Царство Божие было на земле. Тебе это непонятно теперь, но я постараюсь тебе объяснить так: в вашей семье кто хозяин? ― спросил меня странник.

– Дедушка Иван, ― ответил я.

– Так, ― сказал старец, ― а ты знаешь, кто у вас в селе староста?

– Знаю, ― ответил я, ― староста у нас Колуцкий (все улыбнулись).

– Вот этот-то Колуцкий, он хозяин над всем селом вашим.

Я с большим вниманием слушаю его.

– Теперь скажу тебе, мальчик, что кроме вашего села есть еще села, т. н. Березняки, Ильинское, Гремячки и другие. А там еще города. И вот над всеми таковыми селами и городами один хозяин ― это царь. Ты знаешь, как его зовут? ― спросил меня странник.

– Нет, не знаю, ― ответил я.

Мама подсказывает мне:

– Александр Александрович.

Старец:

– Так вот этот-то царь тоже есть хозяин над всем своим царством, над всей Россией. Бог же есть единственный хозяин над всей землей и над всем небом. Так вот, в этой молитве «Отче наш» говорится о том, чтобы все люди, все животные, все звери, и все птицы, и все бабочки, и все деревья, и самые день и ночь, и солнце, и вся земля, и все звезды, и все облака, и дождь, и снег, и тепло, и холод ― все было такое хозяйство Божие, такая общая семья, чтобы во всем этом хозяйстве хозяином был только один Бог и никто другой, и чтобы в этом хозяйстве никакого греха и никакого зла не было, чтобы и самой смерти в нем не было и чтобы одна только была воля Божия, чтобы Сам Бог всеми распоряжался и всеми повелевал, и чтобы все и всё Его одного слушали. Понимаешь, мой мальчик? ― спросил меня старец.

– Понимаю, ― ответил я.

– Ты не устал меня слушать? ― снова спросил меня странник.

Я промолчал. Тогда для перерыва все запели «Иисусе прелюбезный», потом «Достойно» афонское, затем «Помышляю день Страшный» и затем «Отче наш» ― какое-то партесное, нежное. Я, слушая их пение, чувствовал, как слезы катились из моих очей, а внутри у меня было жарко. Кончили петь. Старец опять начал объяснять мне то же самое [про] «Отче наш».

– Так вот, дитя Божие, в этой молитве говорится о том, чтобы Бог Отец давал нам на каждый день хлебушка. Да, мой дружок, тебе дают хлебушка и молока, и кашу мама и папа, но им-то дает Сам Бог. Он, Батюшка, создал и рожь, и пшеницу, и овес, и просо, и гречиху, и картофель, и все, что мы едим и что называется нашим обедом и ужином. Говорю тебе, мой Жорж, ― Он один всё это создал, и создал из ничего. Затем, дитя мое, в этой молитве говорится еще и о том, чтобы мы никогда ни на кого не сердились и не гневались, а всем все прощали и это делали только ради Господа. Вот если тебя кто обругает, или побьет, или возьмет у тебя что-нибудь, ― ты на него не сердись и не злись, а скажи сам себе так: «Я ради Господа своим врагам все прощаю». Если ты будешь им все свои обиды прощать, тогда Господь будет любить тебя и прощать все твои грехи. А дальше в этой молитве Христос учит всех, чтобы мы все Ему всегда молились, и день и ночь просили Его, чтобы Он охранял нас от всякого зла, от всякого греха. Вот и все, мое дорогое дитя.

После сих слов странник поцеловал меня и сказал:

– Дети ― воск, из них можно все лепить, особенно этот воск является мягким и нежным тогда, когда он еще находится в чреве матери своей, ― (мама плачет), ― великое, о, какое великое дело ― христианское материнство! Все, что во время чревоношения думает и чувствует мать ― все это передается в качестве живого материала, из которого и создается за все эти девять месяцев характер ребенка. Блаженна та мать, которая все время своего чревоношения предается пламенной молитве и чтению Евангелия! От таковой матери все дети будут Христовыми пророками. Пелагея! ― быстро вскинув свои очи на мою маму, проговорил старец. ― Молилась ли ты Господу Богу во время своего чревоношения этим мальчиком, чтобы Он, Всемогущий, сделал его Своим рабом?

– Молилась, горячо молилась Ему, все время молилась, ― ответила моя мама, ― чтобы сей мальчик мой целиком принадлежал Христу, чтобы он всю свою жизнь был верным Ему (сама опять плачет). Но вот моя скорбь, о, тяжелая скорбь: я боюсь, что в нем много может быть отцовского. Отец его не знал ни праздников Божиих, ни тем более самой моей беременности, ― я понесла его приблизительно на исходе июля, так около двадцатого или двадцать первого числа сего месяца. Мой муж презирал мою беременность… просила, умоляла его… все нипочем… Вот чего я боюсь. Я думаю, что такое отношение к самой моей беременности послужило вредно для моего мальчика, для его характера и всей его будущей жизни.

Старец молчал, молчали и все.

После некоторого молчания сам дедушка Яков вздохнул и сказал:

– Да, сплошь и рядом мы, родители, с самого момента зачатия наших детей бессознательно делаемся детоубийцами!

– Да, Яков Петрович, это правда, ― промолвил странник.

После сих слов всем и даже мне предложен был чай. После сего еще несколько пропели церковных песнопений, и я с мамой вернулся домой. Сна у меня не было. В моей детской головке сильно роились образы, которые в моем воображении то возникали, то исчезали, и в таком возбужденном состоянии я уснул. Проснулся поздно. Мама сидела у моего изголовья и чутко смотрела на меня.

– Мама, ― проговорил я, ― когда мы опять с тобой пойдем к дедушке Якову?

Мама вдруг бросилась целовать меня, и, вся раскрасневшись, она плакала и говорила:

– Милое ненаглядное дитя мое! Любовь моя, свет мой, люби ты Господа Бога своего, с детства своего всегда молись Ему и будь Ему верным рабом! Сынушко мой, одного я хочу, чтобы ты был святым Христовым, верным Его слугой.

Может быть, она долго целовала бы меня и орошала бы мое детское личико своими материнскими слезами, если бы в это время не послышался женский голос:

– Поля, ай Поля! Иди завтракать!

Это бабушка звала мою маму.

О, боже Триипостасный! Я весь стремлюсь к Тебе: моя душа пламенно жаждет Тебя, я весь сгораю нестерпимой любовью к Тебе, Ты мой Бог! О, как сладостно и благостно любить Тебя, моего Творца и Бога! Господи Боже мой, всякий раз, когда я пламенею моею сладкою любовью к тебе, тогда я, о Владыка мой Царь и Господь, весь переполняюсь невообразимо нежною умиленною радостью о Тебе, тогда вся моя душа превращается в многострунную небесную сладкозвучную арфу, порождающую собой чудную гармонию всесладостной духовной благодатной игры божественных нежных гимнов, тогда вся моя внутренность бывает объята теплым животворным дыханием Твоего всесвятого Духа, тогда мое трепетное сердце делается всеобъемлющим радостным вместилищем Тебя, моего всесладостного Бога, и всего Твоего творения, тогда мой ум просветляется во мне, как солнце, тогда моя воля смиряется пред Тобою до самых низин бездны моего ничтожества, тогда все мои стремления, все чувства, все мысли превращаются во мне в одну чистую, приятнейшую и мирную кротость и покорное смирение, тогда, наконец, я делаюсь каким-то другим существом, причастным Самому моему Господу Христу. Все это переживается мною во всем моем существе, когда я весь пламенею моею любовью к Тебе, о Бог мой! Ты сущая сладость души моей, ты неизреченная радость сердца моего, Ты жизнь моя. О, как бы я хотел вечно и бесконечно тяготеть к Тебе и пламенно любить Тебя, Царь и Господь мой! О Тебе всегда радуется весь мир; о Тебе веселится и ликует весь космический солнечный свет, о Тебе радуюсь, веселюсь и ликую я, Твое ничтожнейшее создание!

Триипостасный мой Бог! Ты Создатель мой, Ты жизнь моя, Ты святость моя, Ты любовь моя, дыхание мое, премудрость моя, красота моя, вечность моя, бесконечность души моей, утешение мое, свобода моя, всеутоляющее жите[12]12
  Т. е. жито.


[Закрыть] мое, всеживительная пища моя, всемогущая сила моя, сокровище мое, Бог мой!

§ 3. [Мои религиозные состояния]

Не могу умолчать и о том душевном моем состоянии, которое я переживал в самом моем раннем детстве. Состояние это, по крайней мере для меня лично, очень интересно. Все мое отрочество, насколько я его помню, прошло под сильным, опьяняющим все мое существо, религиозным полуэкстазом. С самого первичного и раннего момента моего воспоминания, насколько я сейчас представляю его себе, ― как внутреннее все мое душевное состояние, так и вся окружающая меня среда со всеми ее мелочами, ― переживались мною в каком-то религиозном, радостном, одухотворенном настроении. Но этого мало. Мне сдается, что в то время весь мир представлялся мне каким-то, я бы сказал, боговдохновенным. Теперь вспоминая свое отрочество, я беспристрастно спрашиваю себя самого: не был ли я врожденным пантеистом? И вот на этот столь для меня лично интересный вопрос я решительно отвечаю отрицательно. Пантеистом я не был, но думаю, что в то время я был каким-то христианским мистиком, таким мистиком, которому Бог и все Его творение открывались в самом восторженном, всерадостном, всесладостном, благодатном, взаимном объятии между собою.

Такое переживание я чувствовал в себе самом тогда, когда мне приходилось непосредственно встречаться с природой: с лесом, горами, долинами, степями, реками, дикими животными, царством пернатых, насекомыми, полевыми злаками, цветами, вообще с растительным миром в весеннее и летнее время еще тогда, когда в праздничные дни одеваешься в белую, чистую льняную рубашку и белые портки и обуваешься в белые портянки или онучи и одеваешь на ноги новые лапти. И в это время слышишь гул большого колокола: бум, бум, бум ― и видишь, как со всех сторон села идут и мужчины, и женщины, и дети. В это время чувствуешь себя прямо-таки находящимся на небе. Так сильно действовала на меня и вся церковная обстановка; но скажу правду ― она все же не могла по своей силе равняться в своем действии на меня с одним торжественным праздничным гулом колокола, не говоря уже о действии самой природы на меня.

Этот период я бы назвал чистым религиозным периодом в моей жизни. Мне кажется ― ни в один из периодов всей моей жизни мое сердце никогда не было так близко к Богу, как именно вот в этот мой ранний детский период. В это время, ― я смело скажу о себе, ― я был в Боге и Бог был во мне! О, сколько в это время я пролил своих детских слез при одной мысли о моем Боге! Сколько я пережил тогда светлых и чистых дум о Христе моем! Бывало, увижу ли я птичье гнездышко с яичками или тем более с птенчиками, я тотчас переполняюсь каким-то радостным, восторженным чувством умиления и моментально опьяняюсь какой-то истаивающей сладостной радостью в себе самом, и в это время я до самозабвения приходил в исступление! В такое же самое экстатическое состояние меня приводили: и только что появившаяся молодая трава на освободившейся из-под снега земле, цветы в садах, пение птиц, журчание потоков, весенний полет голубей, воркование горлиц, щелканье соловьев, пение жаворонков и т. д. Но вот что вместе с тем меня удивляет ― что во мне лично очень рано появилось чувство различия полов, и к противоположному себе полу я, наверно, в самом начале уже третьего моего года, чувствовал и какой-то внутренний неосмысленный стыд, тупую застенчивость и смутное влечение в противоположном мне поле знать добро и зло, но знать пока только одними глазами… Такое чувство было во мне распространено на весь мне чужой пол даже и всех живых существ. <…>

Однако при всем таком чувстве я, насколько сейчас вспоминаю, переживал в себе иногда и такое время, когда при самых для меня соблазнительных живых, развертывающихся картинах я настолько был долгое время поглощен внутреннею в себе религиозностью, что при виде этих же самых соблазнительных картин я совершенно ничего в себе не чувствовал. Помню, однажды играя с детьми, своими товарищами, я выступил среди них в качестве проповедника, говорил им о Боге, об ангелах. Они все слушали меня с большим вниманием и за это тотчас пошли в чужой огород, нарвали молодой моркови, репы и принесли мне в дар за слово. <…>

В очень раннем своем возрасте я почувствовал в себе и чувство тщеславия. Однажды как-то я сильно молился, отчего на лбу у себя набил красные знаки, а может быть и синяки. И вот я хорошо помню, что за эти знаки меня мама будет бить, но если я ей скажу, что они образовались у меня от молитвы, она меня за это похвалит. Долго я думал: сказать ли маме об этом или нет? И вот здесь произошла во мне страшная борьба. На чем же она разрешилась? Да разрешилась она тем же самым тщеславием, только с другой стороны! Матери-то я не сказал, отчего эти неприятные знаки сделались у меня на челе, а когда она меня хорошо побила за них, как за следствие драки с кем-нибудь из моих юных товарищей, как думала она, тогда я в себе почувствовал какое-то ложное самоудовольствие, что вот, мол, ― потерпел побои за молитву! И в это время мне было не больше как четыре года!

На пятом году моей жизни я чем-то очень сильно болел. Во время самой болезни я слышал рыдание моей матери. Мама все время плакала и молила Господа Бога, чтобы я поправился здоровьем. Во время молитвы она часто говорила: «Господи, если Ты его поднимешь, то я отдам его Тебе». Я в это время думал ― куда же она меня отдаст и как она меня отдаст Богу? Когда же я выздоровел, тогда мама мне сказала, что она меня отдаст в монастырь. С этого дня, как я думаю, мои товарищи мальчики и начали меня дразнить монахом. С этого же года, как я и теперь припоминаю, я начал все чаще и чаще уходить в поле, в лес, где просиживал с утра и до глубокого вечера в различных размышлениях о Боге, о Христе, и об Ангелах, и о святой чистой одухотворенной экстатической религиозности, полной в себе всякого восторга и радости! И вот теперь все это вспоминаешь, и всему этому удивляешься, и глубоко-глубоко скорбишь душой, и часто говоришь сам себе: о, зачем я так не жил всю жизнь? Зачем я, после такой детской религиозной чистоты так глубоко-глубоко пал в бездну всяких пороков и грехов? Неужели я хоть под старость свою не покаюсь? Неужели я так и умру нераскаявшимся грешником?

О, пресвятая и пребожественная Троица! Сохрани и спаси меня от всего такого, чем бы я мог обоготворять себя! О, Боже, я знаю всю силу опасности плотских грехов, но я знаю также еще бесконечно более опасную сатанинскую силу – это религиозное самоуслаждение своею праведностью, своею святою жизнью, особенно когда это религиозное самоуслаждение разжигается человеческою похвалою и народною славою. Тогда бывает горе такому человеку, ибо он уже погиб, и его погибель будет для него заключаться в том, что у него от такого религиозного самоуслаждения исчезает всякая возможность покаяться, ибо самое покаянное чувство в нем превратится в выжженную солнцем дикую пустыню. И вот, зная такую страшную опасность религиозной извращенности, о, пребожественная и святая Троица, я молю и умоляю Тебя, веди меня всегда к Себе Самой по самым глубоким рвам и низинам бездонно-глубинного смирения моего, ибо я также знаю, что можно гордиться и самым покаянным духом, можно даже тщеславиться и самым покаянием; но такая гордость и такое тщеславие все же не так опасны, ибо они никогда не могут собою питать самолюбивое наше человеческое «я», тем более они не могут обоготворять его. Однако и их нужно бояться, как самой смерти. А поэтому, всемогущий Триипостасный мой Бог, не освобождай меня из-под Твоей смиряющей меня десницы, пусть я всегда буду находиться под ней, пусть мое «я» от нее совершенно высохнет и превратится в прах, покрытый плевками человеческого презрения и отвращения ко мне. Конечно, как плоть, так и дух мои от таковой смиряющей меня Твоей силы будут вопить, истерично надрываться; но, несмотря на все это, Ты, о Боже мой, все же не освобождай меня от смиряющей меня Твоей десницы, ибо в этом я буду знать, что Ты не оставляешь меня и хочешь всячески спасти меня. О, Владыка мой Бог, как человеческая природа сама по себе коварна, притворна и лжива! И это потому она является таковой, потому что она вся насквозь пропитана злом. В самом деле, есть ли в человеке хоть один атом, хоть одно чувство, хоть одно стремление, хоть одна мысль чистые – все как снаружи, так и изнутри, как формально, так и по существу носят на себе и в себе болезнь извращенности, ложь, изменчивость, предательство и т. п. Вот почему в нас нет ни одной чистой и цельной добродетели, ни одного чистого и непорочного подвига. Но Ты, о Царь мой и Владыка Бог, снизойди к нашим немощам, покрой нас жалостью Своею, влеки нас к Себе, прости нам все наши злые деяния и помилуй нас. Господи, Господи, если все святые перед Богом нечисты, если херувимы и серафимы перед Тобою несовершенны, то что я могу думать о себе, когда я по своей греховной жизни являюсь перед Тобою величайшим грешником из грешников?!

Владыка мой Господи, на Тебя я возлагаю свое спасение и целиком вверяю себя самого только Тебе одному. Будь же моим Богом, будь моим Спасителем, будь же, Господи, Сам перед Собою всегдашним ходатаем за меня. Боже мой, надежа моя, спаси меня, введи меня в Царство Твое, ибо я Твое создание!