Текст книги "Я хочу пламени. Жизнь и молитва"

§ 7. [Молитвы и думы о Боге]

Хотелось бы уже закончить свое детство, но я никак не могу оторваться от него, слишком оно для меня дорого и слишком оно богато моими переживаниями, насколько я теперь вспоминаю его. Сейчас я вспоминаю, как на четвертом году моя мама задумчиво, а то и со слезами смотрела на меня, особенно после того, как я с раннего утра отправлялся тайком в лес, в поле и там предавался самым страстным размышлениям о Боге. Если он Бог, думал я, то кто же Он такой? Говорят, что Бог дух, но что такое дух? Говорят, что Он находится на небе и на земле? Не понимаю, думал я. Если в это время, когда я так думал о Боге (а ведь я думал о Нем так не одну весну и не одно лето), вдруг подует откуда-нибудь ветер, я уже думаю, не Бог ли это, ибо ветер, как я тогда думал, есть дух. Были дни, когда я находился в поле и опять размышлял о том же Боге; и вот я слышу гром, или вижу молнию, или в ясные дни слышу крик журавлей, или вижу высоко пролетающего белого голубя, и при виде всего этого у меня опять появляются мысли, не Бог ли это? Ах, думал я, как бы мне хоть один раз видеть Его!

Как-то один раз я опять отправился в поле думать о том же самом Боге. Мне было непонятно: все говорят о Боге, и я Его в себе самом чувствую, что Он есть, но мне хочется Его видеть и беседовать с Ним, мне хочется собственными глазами убедиться, что я Его знаю. И вот рано-рано я отправился в поле. Пришел я в большой лог. Сел я под овраг и сижу себе. Смотрю и вижу, как какая-то женщина вдруг появилась мне во ржи и тотчас скрылась. Я не обратил на нее внимания. Вот проходит полудень, а я с большим энтузиазмом сам с собою рассуждаю о Боге. И вдруг я не заметил, что передо мной во весь рост стоит мама и вся в слезах смотрит на меня. Я взглянул на нее, и тотчас мне стало как-то стыдно и неловко, и я не знал, что мне делать?

– Сынушко, ― тихо раздался голос мамы, ― ты с кем здесь разговариваешь? Ты здоров у меня?

Я молчу. Она быстро с берега спустилась под овраг, села возле меня и начала целовать меня и гладить мою голову и говорить:

– Сынушко мой, ты скажи мне, скажи мне, мое милое дитя, что ты тут делаешь?

– Да я, мама, вот о Боге думаю, хочу знать Его, хочу видеть Его.

– Сынушко мой, ― ответила она, ― Он ведь невидим, Он дух, Он Сам все видит, но мы Его не можем видеть, золотко мое.

Я, слыша это, говорю ей:

– Мама, как же Его святые-то видели?

Мама говорит мне:

– Я, дитя мое, не знаю, что тебе сказать на это, но я знаю, что Бог невидим.

– Мама, ― спросил я ее, ― кто же был Христос?

– Он был Сын Божий, ― ответила она. ― Сынушко, ― промолвила мама, ― скажи мне правду, я ведь твоя родная мама, у тебя головка не болит?

– Нет, мама, ― ответил я.

Мама после этого ответа долго молчала и плакала. Молчал и я. Через несколько минут глубокого молчания мама взяла меня за руку и сказала:

– Ну, Егорушка, пойдем домой.

Я послушался, и мы пошли домой. Дорогой мама, что знала о Христе, ― говорила мне. Я внимательно слушал ее. Но, слушая ее, я никак не мог освободиться от той мысли, что Христос ― Сын Божий, ― и что у Бога есть Сын. А раз есть у Бога Сын, то это значит, что у Него есть и жена. О жене же Бога я никогда ни от кого не слышал. У кого же мне обо всем этом спросить? Маму я боюсь спросить, дедушку Якова Меркулова разве спросить? Тоже, думаю я, как-то неловко; но почему спросить об этом стыдно и неловко ― я не отдавал себе отчета. На следующий день я опять отправился на то же самое место и опять с еще большей силой начал думать и размышлять и о Боге, и о Его жене, и о Его Сыне. Думал и размышлял я обо всем этом дни, недели, месяцы. И быть может, я бы еще долго-долго размышлял и думал об этом, если бы тот же дедушка Иаков случайно не объяснил мне Христово рождение таким образом, как свет рождается от света, как мысль рождается от мысли. Когда же я понял, тогда и мысль о жене Бога сама собою во мне сразу отпала. Много, о, как много я в детстве думал о Боге! Меня еще очень сильно занимало то, как Бог появился? Откуда Он? Есть ли у Него родители? Как же они Его родили, Бога-то? Почему я не Бог? Почему леса, камни, реки, солнце, луна, звезды, земля ― не Бог? Как Бог может править и людьми, и солнцем, и звездами, и небом, и землею, и жизнью, и смертью? Ничего я не понимаю об этом, а уж как я хочу все это знать! Увлекали меня и небесные светила, о, как они меня сильно увлекали! Днем меня больше всего увлекало солнце, много я думал, как это такое маленькое солнышко и так оно сильно светит! Ночью же особенно меня выводили из себя ― это звезды, и в частности, Млечный Путь. О, как же они меня пленяли своим светом и своим бесчисленным количеством! Я не раз думал, не есть ли они лампы Божии? Не есть ли они глаза Самого Бога? Но когда я видел их движение, то прямо-таки не мог ни сидеть, ни стоять от радости, от изумления. Так на меня сильно действовали все светила небесные! Не раз я думал, не живет ли на них Бог? Не на солнце ли Бог находится? Но вот в моих мыслях совершилась перемена относительно и солнца, и звезд, и самой земли. Я уже об этом говорил в своей исповеди[15]15
  См: Спиридон (Кисляков), архим. Исповедь священника перед Церковью. Киев, 1919. Переизд.: М.: ЭКСМО, 2018.


[Закрыть]. Это было тогда, когда мне пришлось слышать чисто частным путем от одного учителя, что представляют из себя эти самые звезды, солнце, луна и земля. Когда мне учитель обо всем этом сообщал и говорил астрономическим языком, о, тогда я увидел перед собою такую грандиознейшую мировую картину, при созерцании которой я чуть не умер! Я и плакал, я и рыдал, я и танцевал, я и молился, о, чего я не делал, я весь превратился в один экстаз!

После такого экстаза я скоро заболел. Мама и папа с большим беспокойством смотрели на меня больного. И вот с этого момента я всегда чувствовал себя опьяненным величием красоты самой природы. С этого момента молитва и созерцание природы как бы слились между собою в одно сильнейшее во мне чувство, которое и до сего времени меня не оставляет. О, как я тогда чувствовал себя хорошо! Я чувствовал, что какой-то огонь разливался, который не жжет, а только истаивает меня и превращает все мое существо в одну неизреченную радость! Переносясь мыслию в тот период моего детства, я не могу не позавидовать тем святым, которые с момента своего зачатия были живыми сосудами Святого Духа, особенно Иоанну Крестителю, который был пророк, даже больше, чем пророк!

Трогательно вспоминать те молитвенные религиозные экстазы, которыми полно все мое детство. Моими молитвенными местами были Лужки, Большой Лоск, Высотский лес, Ларин, Овсянкин пчельник, даже и самая Козинка. Бывало, ходишь по этим дивным местам, ходишь и не нарадуешься. Тут цветы цветут, тут баранчики растут, тут ягоды (земляника) краснеют. Тут рожь зеленым морем раскидывается, тут мягкий и нежный ветерок тебя обвевает, тут опять солнце тебя зальет своими светлыми лучами. Тут вдруг облачко покроет солнце и тень быстро бежит по полям. Ах, да как же хорошо! Вот я уже стал подрастать; стал с отцом ездить на ночлег с лошадьми. Бывало, все спят, а я лежу на спине и смотрю на звезды и думаю, есть ли там люди? Есть ли там животные, есть ли там леса? Думая так, я от таких мыслей переполняюсь такою в себе радостию, что не могу удержаться; я часто плакал. Отец, слыша мои слезы, поднимал свою голову и спрашивал меня:

– Что с тобою, сынок? Ты испугался чего-нибудь?

Я отвечаю:

– Нет.

И снова мой отец погружался в сон, а я опять в созерцание тех же самых небесных светил и звезд. Так проходили дни, недели, месяцы, годы. В это время я уже сильно ощущал Христа вблизи себя.

В один из дней моих ранних лет я оставил дом и отправился в Иерусалим. Я от кого-то слышал, что там в день Святой Троицы апостолы получили огненные языки. Почему бы и мне не получить такой дар Неба? И вот я рано отправился искать тот Иерусалим. Как сейчас помню, настроение у меня было какое-то приподнятое, опьяненное счастьем, что вот, мол, я буду в Иерусалиме и получу огненные языки и буду говорить ими. Не могу сейчас вспомнить: молился ли я в этот день или нет? Отойдя от села верст пять-шесть, я встретил женщину с ребенком, которая тотчас спросила меня:

– Куда ты, мальчик, бежишь?

Вместо ответа я ее сам спрашиваю:

– Где находится Иерусалим и куда, в какую сторону мне нужно идти, чтобы найти его?

Женщина смотрит на меня с удивлением и улыбается и говорит мне:

– Я слышала, что Иерусалим находится в той стороне, где заходит солнце.

Я поклонился и снова ударился искать Иерусалим. Стало вечереть. Пришел я в Журавинский лес; пошел сильный дождь, загремел гром, я свернул с дороги и присел под куст. Стало жутко. Устал. Есть захотел. Не спится. Хочется скорее добраться до Иерусалима. На зорьке, по-видимому, я только уснул. Утро. При восходе солнца я оставил свой ночлег, пошел прежней дорожкой опять в Иерусалим. Только что я начал проходить лес, как увидел за собою погоню. Отец догнал меня верхом и вернул домой. Здесь я был хорошо наказан.

С этого года я начал учиться грамоте. Учил меня мой сосед С. Т. Тимошкин. После моего побега в Иерусалим мама моя еще более стала на меня смотреть с беспокойством. С этого года я уже сам начал ездить верхом и даже стеречь коней. Бывало, съедемся куда-нибудь в поле или в лес, детей нас много, пять, шесть и больше того. Вот мы тут рассуждаем между собою о прежних бывших когда-то разбойниках, о кладах, о курганах, в которых скрыты деньги; говорим о колдунах, которые очень боятся крестного знамения; говорим о самоубийцах, которым нет никакого прощения от Бога, говорим о некрещеных детях, внезапно умерших, как они один день в году являются людям и просят, чтобы кто-нибудь на них надел свой крест, ибо им некрещеным уже очень тяжело живется на том месте. Говорим о явлении умерших живым, говорим о том, что колдуны вырывают кости мертвых, толкут их в порошок и растворяют его с водкой и дают эту водку людям. Говорим о леших, о лесах, о домовых, о видениях, и весь день проходит в этом разговоре. Едем домой, голова полна всякого рода мыслями и образами от всего того, что от ребят в этот день услышишь. На восьмом году я уже стал учиться в школе. Школа была для меня настоящей тюрьмой. Учился я очень тупо. Я ненавидел и самую школу, и учителей, и детей, и учебники, и каждый раз я шел в нее точно на заклание. Однако проучился я в ней целых две зимы. За это время ох как много я поплакал! Мальчики как-то скоро выучивали свои уроки, а я сижу вечер, сижу ночь и ровно ничего не знаю. Отец, бывало, и бьет меня за мою тупость, но я ровно ничего не мог выучить. Но вот я начал уже читать. В это время я начал читать жития святых. Это была моя атмосфера. Я захлебывался от чтения про мучеников, пустынников, святителей, и ― удивительное дело! Среди всех святых я предпочитал Василия Великого и особенно Оригена. Последним я так увлекался, что мне казалось, будто он был ближе всех мне, но я сам не знаю, от кого я о нем слышал и почему именно он был так близок моему детскому сердцу; я совершенно не понимаю. Даже один раз я его видел во сне. Он был с котомкой на спине, длинноликий, безбородый, босой, с палкой в руке. <…>

Все это теперь вспоминаешь с чувством жалости: почему я нравственно не остался таким чистым, каким я был мальчиком, на всю жизнь? А ведь были же такие святые, избранники Господни, которые с раннего своего детства, точно пшеничка Божия, росли и совершенствовались в своей духовной жизни. Вот хотя бы взять таких ветхозаветных святых, как пророка Самуила и других, подобных ему. Здесь все дело – молитва. Молитва имеет в себе свои тайные силы. Вот мать пророка Самуила Анна, жена Елкана, своею молитвою к Богу разверзла свои бесплодные ложесна и родила пророка Самуила. Молитва Иоакима и Анны, родителей Девы Марии, произвела в них саму Пречистую и Благословенную Деву Марию. Захария и Елизавета своею молитвою создали в себе благословенный плод ― пророка Иоанна. Много подобных фактов встречается и в новозаветной Христовой Церкви. Что же все это значит? Это значит, что молитва сама по себе есть только живой процесс, в котором и через который человеческая тварная ограниченность, зависимость, беспомощность и даже ничтожность обменивается с безграничностью Бога, с независимостью Христа, Бога Логоса, с всемогуществом Святого Духа и с абсолютной действительностью самой обоженности Святой Троицей! Во время самой молитвы, в ее процессе все находящееся в человеке как ограниченном существе, все тварное отдается Богу, и Бог все это от него принимает, и взамен всего этого Он через тот же самый его молитвенный процесс дает ему все то, что Сам в Себе имеет, т. е. наделяет его Своими Божескими всемогущими творческими силами. Вот что значит сама по себе молитва как молитва! О, чудесная сила молитвы!

Боже мой! Как я мало молюсь Тебе! Леность одолевает меня. Какая-то холодная кожура объяла всего меня, она тяжелым пластом лежит на моей слабой воле. Часто я, Господи, размышляю о том, что уже настало благоприятное время для молитвы моей и мне нужно молиться, но увы! Я не молюсь. Отчего же чувствуется во мне такая слабость моей воли к молитве? Думаю, что это оттого, что я привык себя отдавать Богу только одной головой с ее головными мыслями, а не всем своим существом; оттого, что я всю свою религиозность укладываю только в одну свою мысль, а не в волю; оттого, что мой религиозный интеллектуализм живет моей интуицией, а не моими волевыми импульсами. И вот, такая во мне частичная интеллектуальная религиозность происходит во мне только потому, что я слишком эгоистичен в отношении Тебя, моего Бога, я слишком жалею, щажу себя, чтобы предаваться молитве, я очень дорожу собою, очень высоко ставлю себя перед самим собою, очень ценю себя самого, чтобы быть чернорабочим перед лицом Твоим, о Боже мой! Тогда как истинная молитва совершенно не знает религиозных аристократов, она, если и замечает среди христиан, то, во всяком случае, она смотрит на них как на какой-нибудь светский благочестивый пустоцвет, т. е. на людей совершенно нерелигиозных, но думающих о себе и внушающих себе, что они религиозны. Истинная молитва знает в отношении себя одних лишь чернорабочих, духом и телом предающихся молитве. В таковых истинная молитва свободно себя чувствует, и в них лишь одних она осуществляет свои благодатные тайны.

О, мое «я», остановись и посмотри на самую сущность молитвы и увидишь, и убедишься, какой дар, какая милость со стороны Бога ниспосланы нам в самой молитве! Молитва! Что же она такое есть сама по себе? Ты, мое «я», хоть когда-нибудь задавалось ли таким вопросом? О, ты никогда не задавалось этим вопросом! И потому не знаешь ее. Молитва же ― это живая связь с Богом! Молитва ― это вечный телефон к Богу! Молитва ― это свободная всегдашняя возможность живого общения человека с Богом, молитва ― это свободная возможность получить от Бога все просимое и все желаемое; молитва ― отдача человеком всего своего невозможного Богу и взамен всего этого получение от Бога всего возможного Божеского. И однако же, несмотря на все это, все же я чувствую в себе самом тяготение более не молиться, чем молиться! Что же это такое? О, это есть практическое неверие в Бога, отрицание Его в собственной жизни, волевое безбожие, самообоготворение себя самого! О, Великий Господь! Как все это страшно становится относительно себя самого! Не молиться ― значит не верить в Тебя, не молиться ― значит не любить Тебя, не молиться ― значит презирать Тебя, не молиться ― значит себя самого ставить выше, ценнее и достойнее Тебя, моего Бога. Вот и все, из-за чего человек не молится Богу. И все это, говорю я, вытекает только из одного-единственного источника ― перевеса в себе самом собственной принадлежности себе самому над принадлежностью в себе самом, как твари, своему Богу-Творцу! Из этого же источника произошло и всякое зло; борьба же и победа в себе самом над принадлежностью самому себе во имя торжества принадлежности Триипостасному Богу и есть истинное подвижничество Христово, увенчанное святостью Святого Духа.

О, Боже всемогущий, преславный, единый, святой! Помоги мне раз навсегда во Имя Твое святое иссушить и изничтожить в себе эту принадлежность себе самому! Господи Боже мой! Да живет и да процветает и приносит обильнейшие плоды во мне вся моя принадлежность Тебе на счет принадлежности во мне самому себе! Боже, Царь мой! Я ничего не хочу, как только того, чтобы всем моим существом принадлежать Тебе, и принадлежать вечно и бесконечно. Боже всесвятой!

О, как хорошо и сладко принадлежать Тебе, и только Тебе одному. Я другого блаженства не знаю, кроме единого блаженства быть Твоим и Тебя иметь своим. Это такое самое наивысшее, всесовершеннейшее блаженство, равного которому нет ни на земле, ни на небе.

О, сладко и пресладко быть с Тобою и себя самого чувствовать и ощущать в Тебе Самом, моем Боге!

О, Господи Боже мой! Благодарю Тебя за то, что я, как человек, имею в себе идею о Тебе. Благодарю Тебя, Триипостасный Бог, за то, что Ты вложил в меня силу, закон принадлежности Тебе, моему Творцу и Создателю! Благодарю Тебя, мой Творец и Создатель, за то, что Ты дал мне совесть, различающую добро от зла и оправдывающую первое и осуждающую второе. Благодарю Тебя, Мой Творец и Создатель, за то, что Ты открыл Себя Самого для меня и во мне, даже в самой космической природе. Благодарю Тебя, что Ты наградил меня естественною нравственностью, законом откровения о Себе. Благодарю Тебя, наконец, за то, что Ты в лице единородного Сына Своего открыл Себя Самого всему миру, что Ты есть Триипостасный Бог, Отец Бог, Спаситель и Утешитель всего сущего. За все благодарю Тебя и славлю и воспеваю моего безначального, вечного Бога, аминь.

§ 8. Пронский мужской монастырь

Девятый год мне. В этом году моей жизни я стал уже хорошо читать по-славянски. Приблизительно в августе месяце к нам в дом пришел из Пронского мужского монастыря послушник, по имени Степан, а впоследствии он был в том же самом монастыре иеромонахом Киридатом. Послушник этот был уроженец нашей Козинки. Раньше, до монастыря, он временами или юродствовал, или просто безумствовал. Так вот он и теперь, пришедши к нам в дом, просит мою маму, чтобы она отпустила меня с ним в монастырь на несколько дней. В этот день я только что с поля пригнал своих овец.

Когда я вошел в избу, то увидел этого послушника Степана. Поздоровался с ним и, узнав цель его прихода, я тотчас согласился, и вот мы в тот же самый день отправились в монастырь. В монастыре мне понравилось, и я остался в нем. На меня в первый же день какое-то мистическое произвела впечатление самая монашеская одежда, особенно мантия.

Она долгое время во мне вызывала какое-то странное чувство. Вся монастырская обстановка была для меня странной и даже загадочной. Некоторое время я ходил в своей сельской шубенке, а затем надели на меня подрясник. В скором времени дали мне послушание быть церковником. Это послушание состояло в том, чтобы я каждый день вставал за полчаса раньше всех и давал повестку идти в церковь, отпирал церковь, разжигал кадило, зажигал лампады и снова звонил в колокол. Так, говорю я, каждый день. С октября же и до апреля, кроме всего, я должен был отапливать церковь. Мне был только десятый год. Послушание для меня было тяжелое. У меня оттого, что я почти не разувался, ноги начали преть, открылись на подошвах раны. Не знаю, как они у меня зажили! Ноги болели около года. В то же время я сильно простудился; у меня на шее образовался такой большой нарыв, что многие думали, что я от него умру. Находясь под таким тяжелым по моим годам послушанием, я все же исполнял возложенное на меня это дело, и исполнял его безукоризненно. Братия меня любила. Настоятель тоже. Там был еще такой же мальчик, как и я, Федот, с ним-то вот мы и жили в одной келии. Подвижников здесь в мое время не было, но дух подвижнический в этом бедном монастыре все же витал. Старшая братия, что говорить, была вся примерная. Игумен Мелетий умел держать ее и строго, и отечески любовно. В этом монастыре я оценил самое послушание и радостно подчинился этой добродетели. Здесь я первый раз начал вдумываться в жизнь святых подвижников. Чтения житий святых во время обеда и ужина всегда оставляли глубокие следы в моем детском сердце. В этом монастыре на мою душу благотворно влияли только два человека ― это тот же самый послушник Степан и монах Вениамин. Последний впервые познакомил меня с книгой «Достопримечательное сказание отцов». Первый часто в саду около церкви сажал нас с мальчиком Федотом на пень, или на камень, или прямо на землю, сам же он, всегда стоя на ногах, всегда в таких случаях правую руку засовывал под подрясник, закрывающий левую часть груди, и, слегка повернувшись к нам правым боком, устремлял глаза в сторону и нежно и тихо говорил нам в роде нравственной лекции. Говорил он нам о молитве, о послушании, о посте, о частом призывании Имени Божьего, говорил он нам о том, как мы должны всегда знать и помнить, что Бог все видит и все слышит. Такие его частые отеческие речи глубоко запали в мое детское сердце! Однажды я долго находился в церкви, и вот быстро вышел из нее и для небольшой необходимости забежал за церковь и освободился около нее. Он это увидел. Здесь он мне ничего не сказал, но после обеда он взял меня за руку и повел в сад, и по этому делу он читал мне нотацию ровно два часа. Главная его мысль, которую он развивал мне, была та, что я осквернил то место, где совершалась бескровная жертва. ― И как это я дерзнул сделать? Это так на меня подействовало, что я после этого долго плакал, а затем исповедался в этом грехе и причастился Святых Тайн. Этот послушник не раз мне говорил, чтобы я ко всякой святыне, даже к кадилу и к кадильному углю, относился с большим благоговением. Один раз я подал священнослужителю кадило без огня. Он узнал об этом и велел мне в досужие часы читать псалмы. Так я читал три дня. Один раз я хлопнул сильно дверью его комнаты. Он также читал мне целый час по этому поводу нравоучение. В этой своей речи он больше всего говорил мне о том, чтобы я развивал в себе благородные отношения ко всем, а благородные отношения, говорил он, всегда тихи, скромны, осторожны. Помню, как я в своей келье начал душить клопов. Он узнал об этом и серьезно сказал мне: «Ты их не творил и не души, а заведи в своей келье чистоту, и их не будет». Бывало, приедут мои родители ко мне в монастырь. Он ведет их в сад или в лес и говорит им слово, говорит иногда час, а иногда и более. Но когда почему-либо расстроится, тогда он становится среди обители и говорит безразлично всем и каждому, сам же в это время покрывается горячим потом. Живя в этом монастыре, я все же чувствовал, что мне чего-то недостает, а чего, я и сам не знаю. Возможно, что я вследствие этого часто днем и ночью уходил в монастырский лес и там предавался молитве. Иногда на меня нападало уныние, и я нес его опять-таки в этот лес и там молитвою убивал его при помощи Божьей. Лес этот был для меня Божьим храмом. Но вот в монастыре этом произошла перемена и произошла она при следующих обстоятельствах.

Игумена Мелетия назначили в какой-то другой монастырь, а сюда назначили из Рязанского Спасского монастыря настоятелем хорошего иеромонаха по имени Феодосий. Узнав об этом, я восскорбел душой. В это время кто-то мне сказал, что явилась где-то икона Божьей Матери, что ее явление якобы является знамением скорого пришествия Христа на землю. Я в сию же минуту рассказал об этом Федоту, и мы оба залезли с ним на чердак и в паническом ужасе, и страхе, и глубоком отчаянии так горячо молились, что нас еле сняли оттуда, так сильно мы ослабели от слез и рыданий. Через несколько дней после этого прежний наш настоятель отбыл на место своего назначения, а на место его явился уже новый. Мой Степан в скором времени оставил монастырь и отправился в тот монастырь, куда был переведен игумен Мелетий. В лице Степана я потерял для себя своего наставника. Новый настоятель вскоре оказался для братии отцом и другом. Он быстро привязал к себе всю братию, привязался и я к нему. Через несколько времени он был отозван опять в свой Спасский монастырь. Я очень и очень жалел его.

В это время я временами стал в себе чувствовать сильное, жгучее влечение быть или миссионером или юродивым. Бывало, под наплывом такого в себе чувства уйду в лес и там думаю ― что же мне делать, на что решиться? В это время я уже знал, что такое тщеславие и что такое духовная гордость. И вот я часто думал, уж не тщеславие ли, не гордость ли меня влекут на эти подвиги. Понять и осознать это чувство я никак не мог. Вот в таком-то душевном состоянии я иду к вышеупомянутому монаху Вениамину и открываю ему все свои мысли, а он, выслушав меня, говорил мне: «Может быть, это голос предопределения Божия, пусть Бог творит Свою волю в твоей жизни». Ухожу от него ободренный.

На второй год моего пребывания в этом монастыре, значит на одиннадцатом году моей жизни, напал на меня такой панический ужас в отношении мертвых, что я каждый раз, давая повестку к утрене, бежал к церкви, от страха не попадал зуб на зуб. Такой страх мучил меня приблизительно месяца два. После этого я все сильнее и сильнее начал чувствовать в себе радостные, восторженные прежние сильные вспышки. Лес, поля, птицы и здесь нашли меня, они и здесь, в тихой обители монастыря, все по-прежнему сильно влияли на мою детскую душу. В конце второго года моего пребывания в этом монастыре эти восторженные религиозные вспышки радости стали все сильнее и сильнее появляться во мне, и я уже стал чувствовать себя большее время опьяненным от этого радостного и сладостного религиозного восторга. И вот в один из дней, сидя вечером в трапезе, я слышу ― читают житие св. Степана Пермского. И когда я услышал о его миссионерской деятельности, я тотчас весь был охвачен внутренним огнем непреодолимой жажды быть миссионером. Кончили ужин. Я пошел в келью. Спать не могу. Я отправился в сад и там молился всю ночь. Из сада утром я пошел прямо в церковь. Не могу и сейчас понять, что со мной случилось, только я босой без шапки, в одном подряснике отправился домой. Много я думал, идя домой, и о миссионерстве, и о юродстве, и даже об отшельничестве. Мои родители, увидев меня, в таком состоянии прибывшего, испугались, они думали, что я сошел с ума.

Дня через два-три монастырское начальство послало за мной человека. Но я уже туда больше не вернулся.

О, Пресвятая Троица! Вразуми всех ненавидящих Тебя, спаси всех погибающих! Они Твое создание. Не дай восторжествовать злу над добром. О, Триипостасный мой Бог!.. О, пребожественная Святая Троица! Лжив, коварен, и льстив, и лицемерен человек! Он сам в себе так же изменчив, как хамелеон. Однако, несмотря на все это, Ты, трисолнечная Святая Троица, спаси всех погибающих, спаси всех заблуждающихся, просвети всех сидящих во тьме и тени смертной.

О, Триипостасный мой Бог! Ты никому не хочешь погибели, наоборот, Ты всем хочешь спастись; а поэтому умоляю Тебя, спаси всех, спаси неверующих, вразуми и обрати их в лоно Твоей святой Церкви. Жестоких смягчи, слабых укрепи, малодушных утешь и ободри, младенцев воспитай, юношей наставь, старость поддержи, родителей просвети, всем все полезное даруй. Ибо Ты един наш Бог милости и человеколюбия, Тебе слава подобает ныне и присно и во веки веков, аминь.