Текст книги "Я хочу пламени. Жизнь и молитва"

Теперь перейдем от него к иеросхимонаху Мартиниану. Этот старец был врач, он заведовал монастырской больницей. Старец этот был человек дивный. Он был одарен большим опытом воспитывать в духовной жизни юных послушников, в числе которых был и я, грешный. Молодые послушники ходили к нему три раза в день открывать свои мысли. И вот согласно душевному состоянию он возлагал на каждого из нас ту или иную добродетель. Кому он запрещал говорить, за исключением только необходимых слов «да», «нет», «благословите», «простите», кому возлагал каждый день определенное количество тянуть четок, другому ежедневно читать какого-нибудь евангелиста, иному ухаживать за больными, другому вовсе запрещал по нескольку дней поклоны полагать.

Так, например, у меня начали появляться гордые мысли, что вот, мол, теперь я близок к Богу или вот мне начали сниться святые сны вроде того, что я часто стал видеть во сне то ангелов, то слышать какое-то небесное пение. Когда же я обо всем этом открыл старцу, то последний совсем мне не велел молиться Богу. Мало того, что он не велел мне молиться, он предложил самому настоятелю выругать меня и даже ударить по щеке. В один из ближайших дней я пришел в церковь, да и стою себе, не крещусь. Мне было стыдно, что я под особой редкой епитимьей нахожусь. Настоятель подошел ко мне и говорит:

– Ты, негодяй, что не крестишься?

Я поклонился и сказал ему, что мне старец не благословил осенять себя крестным знамением.

– Как?! ― воскликнул настоятель.

Я молчу и ничего ему не отвечаю.

– Я тебе приказываю! ― снова разразился на меня настоятель, ― чтобы ты сейчас крестился и молился!

– Не могу, ваше высокопреподобие, ибо о. Мартиниан не благословил меня.

– А! Так ты так! ― вскричал настоятель на меня и тут же ударил меня по щеке, а я поклонился ему и опять стал на свое место.

Кончилась служба. Я весь в слезах иду к о. Мартиниану, сообщаю ему об этом, он только погладил меня рукою по голове и больше ничего мне не сказал. Через два часа после этого настоятель прислал мне свое благословение и две банки молока. Это уже было не при Феоклите, а при Иосифе-архимандрите. Иногда на меня нападали блудные мысли, тогда он налагал на меня пост и усиленную молитву. Но больше всего он преследовал в нас гнев, раздражительность, злобу, гордость, тщеславие, самоуслаждение, празднословие и любостяжание. У одного юного послушника был золотой крестик. Он был у него в качестве родительского благословения. Старец после долгого его врачевания велел ему снять этот крестик и бросить его в море. Юный послушник колебался было, а потом пошел и бросил его в море.

У одного юного послушника был хороший голос, и он им кичился сам в себе. Старец запретил ему ходить на клирос. Один послушник считал себя очень грешным, старец после этого велел ему причащаться в алтаре. Один послушник осуждал некоторых монахов за то, что они пьют вино, старец велел ему два раза напиться допьяна, а потом в трапезе велел ему тянуть четку и после этого просить прощения у всех. Один молодой послушник начал считать себя большим постником. Старец Мартиниан Великим постом накормил его мясом. Старец Мартиниан любил ученика своего высоко поднять и сейчас же низко опустить, чтобы он научился смирению, кротости и спокойствию духа, чтобы всякую неожиданную скорбь всегда встречал спокойно и переживал терпеливо ради Христа. Он был духовный гимнаст. Но еще опытнее его был схимонах Максим рухальный[20]20
  Рухальный (рухлядный) ― монах, ответственный за хранение и выдачу старых, пришедших в негодность вещей и предметов одежды.


[Закрыть], о котором у нас речь будет впереди. Иеромонах Мартиниан был одарен очень духовным опытом. К нему за духовными советами ходили даже и старцы. Внутренняя жизнь его была от всех скрыта. Правила его никому не были известны. Что касается его характера, то он был у него всегда уравновешенным. Суровость и мягкость составляли в нем его две стороны. Любил он всех, но больше всего почему-то молодых послушников, их то он и воспитывал, и развивал, и всячески старался усовершенствовать. Больные смотрели на него как на своего отца и руководителя. За полгода до смерти он начал юродствовать, затем посадил сухой кол и начал его все время поливать.

Монахи спрашивали его:

– Отец Мартиний, что ты делаешь?»

– Что я делаю? Да вот поливаю дерево, как только зазеленеет это дерево, так я умру.

Действительно, через полгода оно зазеленело и он в скором времени умер.

<…>

Теперь скажем мы и об отце Севастияне. Это был старец необыкновенно талантливый, умный и даже образованный. Мне сдается, что он был какой-то беглый, скрывающийся на Афоне. Старец этот был, по-видимому, из родовитых дворян. Он высокого роста, прямой, представительный; у него длинное лицо, орлиный нос, длинная раздвоенная борода; белый, немного заикавшийся. Он знал европейские языки, говорил на них свободно. Знал он латинский и греческий языки. Хорошо знал он русскую литературу. Пушкина и Лермонтова он цитировал на память. Был со странностями. Так, например, он в монастыре уже девятнадцать лет не причащается. Настоятель заставляет его причащаться, а он ему отвечает, что Бог велел ему «малко почекать», т. е. подождать.

Когда он был в Константинополе, то часто мы с ним ходили смотреть священный танец дервишей. Он туда и оттуда шел с зажатым носовым платком ртом. Когда я его спрашивал, зачем он это делает, он отвечал: «Зд-е-сь о-о-чень э-то-о-о ди-а-а-во-ло-оов мно-го, так я-я бо-ю-юсь, ч-что-бы они не вле-э-э-тели в рот мне». Не раз мы ходили смотреть статуи янычар. И вот по возвращении домой он вечером нам рассказывал историю их. Верил он в сны, часто удачно разгадывал их.

Один раз он исчез с Афона, долгое время его не было. Начальство монастырское думало, что он отправился на море купаться и, наверно, его там проглотила акула. Через два месяца турецкая милиция привела его в монастырь. Оказывается, что он отправился в турецкие села и города проповедовать Христа, и вот турки его за это арестовали, сколько-то времени держали его в тюрьме, а потом по назначении места жительства препроводили его в скит. Настоятель спрашивает, кто его благословил идти на такой подвиг? Он ему отвечает:

– Я-я хо-о-тел стяжать му-че-че-нический венец. Э-э-то от Хри-хри-ста-ста.

Настоятель улыбается, улыбается и отец Севастьян.

Один раз он заболел инфлюенцией. Стонет. Плачет. Его спрашивают:

– Отец Севастьян, чего стонешь? О чем плачешь?

А он:

– Я-я бо-о-о-юсь са-мой смер-ти-ти, она тайна из тайн, боюсь ее, бо-о-юсь.

Однажды на Афоне он позвал меня в свою келию; келья же его находилась в саду, неподалеку от источника. Прихожу к нему. Он усадил меня возле себя и начал говорить так:

– Ди-а-а-вол о-чень не лю-бит тех, кто за-за не-го мо-ли-тся.

Я:

– Отец Севастьян, разве и за него нужно молится?

Старец:

– Ска-жу, хо-хочешь не хо-чешь, а ис-тин-ное по-по-дви-жни-че-че-ство не может без э-э-этого о-бой-тись, ибо ди-а-а-вол ― тво-рение Бо-бо-жие. Ис-тинно-е по-дви-жни-че-ство за всю природу, за всю тварь мо-лит Бо-о-о-га, как Его со-зда-ние. Ис-тин-но-е под-ви-жничество толь-ко та-ко-во-е и может быть.

Я удивился. Потом спросил его:

– Отец Севастьян, а сами Вы как относитесь ко всей твари в своих молитвах?

– Да что те-бе сказать, то, что говорю, то и делаю, а-а ты, мой друг, не го-го-во-ри ни-ко-му об этом.

Из этих слов я понял, что он всячески скрывает свои подвиги. Один раз он предрек мне, что я буду проповедником. Я спросил его:

– Почему вы, авва, знаете это?

Старец:

– Я-я ви-дел во-о сне, что ты Хри-ста кор-мил ма-ма-н-ною, э-э-э-то значит, что ты бу-дешь про-по-ведником.

Один раз он также пригласил меня к себе и, усадив меня напротив себя, на память читал мне всего Пушкина. Я был очень поражен его необыкновенной памятью. Любил он читать кафизмы в церкви, и когда оканчивал их, то сейчас же выходил из церкви. Что касается умной молитвы, то, по-видимому, он занимался ею в ночные часы. Это можно было видеть из того, что он ночью мало спал. Бывало, когда к нему не придешь ― в полночь ли, в два ли часа ночи ― всегда застаешь его бодрым и чем-то внутренне занятым. Из этого я заключал, что он свои повседневные молитвенные правила выполнял только ночью. Что же касается его религиозного настроения вообще, то оно у него было всегда ровное, веселое и очень редко когда грустное. Таков Севастьян.

<…>

Засим… пред нами является великая личность ― о. Константин, что на Дафне. Он по происхождению своему малоросс, по жизни же своей ― великий раб Христов. Он был моим близким другом. Его я любил и буду любить до смерти. И поэтому он ничего от меня не скрывал. Я знал всю его жизнь. Скажу лишь одно: едва ли кто столько трудился для обители, сколько трудился сей отец Константин. Он прежде всего был строителем константинопольского подворья сего монастыря, он был несколько лет на Дафне, а быть на Дафне ― это значит быть самоотверженным рабом для своей обители. Почти ежедневно принимать и отправлять поклонников с парохода на пароход, выписывать их паспорта, принимать и укладывать их груз, усаживать на пароход и т. д. Это работа каторжная. Отец же Константин, несмотря на такие свои тяжкие труды, ежедневно успевал прочитывать по евангелисту и тянуть несколько десятков четок в сутки, и всегда заниматься духовною непрестанною молитвою, и зорко следить за всяким движением своего сердца, и еще переносить всякого рода скорби и огорчения только потому, что он малоросс.

Эта национальная рознь была и есть на Афоне величайшим преткновением, соблазном для многих и многих подвижников Христовых. Вот что я называю отсутствием любви друг к другу у афонцев в своей «Исповеди…». Но это не у всех, а больше всего у старших монастырских заправил. У сего старца о. Константина чаще всего сходились в его келию нас двое: это чтец Анастас, впоследствии Авксентий, а затем и я грешный. Мне в то время было 16–17 лет. Анастас приходил к нему после того, как подвергали тянуть в трапезе четку, или после того, как его настоятель в чем-либо прощал. Четку ему приходилось в трапезе тянуть частенько, и вот почему. Он, как одаренный чтец, часто гордился и держал себя временами вольно и даже вызывающе. Так, например, бывало, он читает какое-нибудь слово за трапезою и во время самого чтения тому или другому монаху или послушнику сделает какую-нибудь смешную гримасу. Настоятель заметит это и сейчас же ему сделает выговор, а то и поставит его на следующий день тянуть огромнейшую четку, шарики которой вроде большого мячика. И вот он тянет ее. А то бывали с ним и такие нехорошие поступки: кончился обед или ужин. Он, как чтец, обедает или ужинает уже после всех, с трапезниками. И вот он видит, что собрали недопитого вина кувшина два, около ведра. Анастас сейчас же делает вид, что он раньше всех поел, и заявляет, что у него резь в животе; ему дают сейчас же свободный выход из-за стола. Он выходит и подходит к тому месту, где стоят эти кувшины с вином, и начинает здесь молиться Богу, а потом вдруг берет эти два кувшина в руки и изо всех сил бежит в свою келью. Трапезник и его помощник бегут за ним, кричат ему, чтобы отдал им взятое вино. Анастас, не обращая никакого внимания на них, вбегает в келью, дверь на задвижку и сидит там. Узнает об этом настоятель сам (уже архимандрит Иосиф), одевает рясу, берет палку и идет к нему в келию.

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! ― произносит настоятель у дверей его кельи.

– Аминь, ― слышится ответ басом из кельи.

– Отвори, негодяй! Ты зачем стащил два кувшина вина? Пьянствовать вздумал?! А? Негодяй! Отвори мне! – раздраженно кричит настоятель.

Анастас:

– Ваше высокопреподобие, не трогайте меня, не гневайтесь на меня, я вам за это хорошо прочту Апостола.

Настоятель:

– Я тебе говорю ― отвори мне дверь своей кельи, я все же настоятель!

Анастас:

– Ваше высокопреподобие, ей Богу, я так прочту для вас Апостола, что даже купол треснет!

Настоятель после этого плюнет и уходит от его кельи. Анастас день, другой, третий не выходит из кельи, пьет вино. Когда совсем опустошит эти два кувшина, тогда на следующий день идет в церковь и уже не смотрит на настоятеля и не берет у него благословения, считая себя обиженным, что вот, мол, я ни в чем не виноват. Ну что там немного попьянствовать, большое ли это дело! А настоятель еще называет меня негодяем и т. п. Берет Апостола и в это время не смотрит на настоятеля и даже на чтение Апостола не берет у него благословения, выступает на середину церкви и начинает читать его. Ах, да как же хорошо он его читает! И вот подходит Апостол к концу. Храм весь переполняется страшно сильными громоподобными раскатами его бархатистого голоса, густого баритона. Вот уже заканчивает. Все дрожит. Наконец, на последнем слове он так раздувает его и с такою силою произносит последний слог последнего слова Апостола, что даже стекла храма звенят. Эхо его мощного голоса все еще столбом стоит в храме. Тогда Анастас поднимает свои взоры вверх и во всеуслышание кричит: «Смотрите, смотрите! Купол-то уже треснул!» Все смеются. Настоятель тоже улыбается. Тогда он, уже совершенно примиренный в себе самом, подходит к настоятелю и берет у него благословения, и как будто бы ничего и не было ни с ним, ни с настоятелем, и сам он никогда не пил и ничего худого не делал, и никакого вина он ни от кого не брал, и что сам настоятель ему брат и друг и т. д. Вот этот-то Анастас, а потом впоследствии Авксентий, часто ходил к отцу Константину и жаловался больше всего на самого настоятеля за его якобы несправедливое отношение к нему. Отец Константин выслушает его, поговорит с ним и мой Анастас уходит от него совершенно обновленным и уже на настоятеля не сердится. Впоследствии, бедный, спился и умер от пьянства.

А я к нему ходил только потому, что я хотел научиться у него кое-чему многому. Я всегда был пленен им ― он был мудрый и очень даровитый старец. Он так знал инженерное строительное дело, как редко кто другой знал его так. Для доказательства этого я укажу на константинопольское подворье, которое он выстроил без всякой посторонней помощи. Он знал в совершенстве греческий, турецкий, итальянский, французский, английский, польский языки. Он знал высшую математику. Он также знал и подвижническое дело, как редко кто-либо другой его знал. Он знал силу любви, он знал силу молитвы, он знал духовную умную молитву, он знал терпение, он знал незлобие и т. д. Его постигла та же самая участь, которая обрушилась на всех афонских «имябожников». Недавно я узнал, что он скончался где-то на Кавказе, уже иеромонахом. Ах, не могу я о нем вспоминать без благоговения! Он был великий подвижник Христов! Я даже думаю, что равного ему другого подвижника не было на всем Афоне!

<…>

Здесь в заключение моего описания Афона я беру смелость сказать несколько слов и о себе самом. Правда, кое-где я уже здесь говорил о себе, но мало, если сказать совсем не говорил о своем внутреннем переживании в себе афонской жизни. Итак, когда я был принят в качестве послушника в Андреевский скит, тогда меня поручили старцу о. Мартиниану, доктору сего скита. Старец мой возложил на меня послушание ходить за больными, и в частности за иеродиаконом, страдавшим раком в горле. Кроме сего он возложил на меня и обязанность ежедневно исповедоваться у себя, открывать все свои чувства и помышления моего сердца, как моему старцу. Не менее сего мне также было вменено в священную обязанность и ежедневно тянуть четки от одной до семи, кроме сего с утра и до ночи упражняться умственно в духовной молитве «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного».

Исполняя все это возложенное на меня послушание, я чувствовал, что нахожусь в какой-то духовной мастерской, в которой меня энергично и умело совершенно перестраивают. В это время я чувствовал, что такая перестройка, производимая во мне, захватила все мое существо, мне казалось, что я делаюсь другим существом, но в то же время я чувствовал, что во мне старое существо было вылито из одного греховного вещества! Прежде, до подобной меня перестройки, все, что казалось мне делом невинным, теперь оно казалось или делом греха, или в крайнем случае делом дурным, граничащим с соблазном. Так, например, раньше я считал невинным смех и громкий разговор, развязность во взоре, в движениях головы, рук, в быстроте хождения, в вольном закрывании за собою дверей кельи или калитки и т. д. ― теперь все это считается делом опасным для души послушника. Когда мне приходилось открывать своему старцу всю свою прежнюю жизнь со всеми ее положительными, но больше отрицательными сторонами, то мой старец неоднократно подвергал меня перекрестному допросу относительно причин той или другой добродетели или того или другого греха; когда я откровенно рассказывал ему о этих причинах, тогда он менялся в своем настроении, делаясь то радостным, то задумчивым, то печальным. Однажды, когда он начал расспрашивать меня относительно моего мистико-экстатического состояния, я осмелился спросить его: какая причина заставляет его так тщательно расспрашивать меня о моем внутреннем мире? Он ответил:

– Мне нужно тщательно отделить тебя самого от того, что ты не есть в себе самом.

На это я ему ничего не ответил.

Однажды он застал меня за чисткою и мытьем из-под больных плевальниц и других предметов и спрашивает меня:

– Брат Георгий, скажи мне, с каким чувством ты это делаешь?

– С радостным чувством все это делаю, авва, ― ответил я.

Он ничего на это не сказал мне. Как-то я, открывая ему свои мысли, сказал:

– Отчего я, отче мой, весь переполняюсь какой-то неземной радостью?

Он сказал:

– Благодари Бога за это.

Как-то он взял меня с собою в сад и там начал меня расспрашивать о том, что я переживаю, когда исполняю то или другое послушание? Я ответил ему:

– Знаете, батюшка, я в это время переживаю какую-то радостную внутреннюю сладость.

– Это хорошо, ― ответил мне старец.

Старец меня опять спрашивает:

– Какое чувство переживаешь в себе, когда молишься духовною молитвою?»

– Чаще всего я переживаю в себе чувство восторга, редко чувство сознания греховности, ― ответил я.

– Как тебе кажется, ― спросил меня старец, ― что для твоего духа ближе, роднее: чувство ли восторга или чувство греховности?

Я ответил, что чувство восторга роднее мне, чем чувство сознания греховности, хоть я всегда чувствую себя большим грешником. Старец, слыша это, задумался и минут пять находился в таком состоянии. После этого он опять меня спросил: доволен ли я своим внутренним настроеним духа здесь, на Афоне? Я ответил утвердительно. Старец спросил меня: люблю ли я кого-нибудь из братии больше других? Я ответил, что люблю всех одинаковою любовью. Старец опять спросил меня: кто из святых ближе всех мне? Я сказал, что роднее всех мне почему-то Ориген. Старец, слыша это, изумленно смотрел на меня и через несколько минут спросил меня:

– Ты о нем слышал от кого-нибудь или сам читал?

– Нет, не слышал и не читал о нем. Я не знаю, почему он так близок мне, ― ответил я.

Он ничего на это не сказал мне. Как-то я, открывая ему свои мысли, сказал:

– Отчего я, отче мой, весь переполняюсь какой-то неземной радостью?

Он сказал:

– Благодари Бога за это.

Как-то он взял меня с собою в сад и там начал меня расспрашивать о том, что я переживаю, когда исполняю то или другое послушание? Я ответил ему:

– Знаете, батюшка, я в это время переживаю какую-то радостную внутреннюю сладость.

– Это хорошо, ― ответил мне старец.

Старец меня опять спрашивает:

– Какое чувство переживаешь в себе, когда молишься духовною молитвою?»

– Чаще всего я переживаю в себе чувство восторга, редко чувство сознания греховности, ― ответил я.

– Как тебе кажется, ― спросил меня старец, ― что для твоего духа ближе, роднее: чувство ли восторга или чувство греховности?

Я ответил, что чувство восторга роднее мне, чем чувство сознания греховности, хоть я всегда чувствую себя большим грешником. Старец, слыша это, задумался и минут пять находился в таком состоянии. После этого он опять меня спросил: доволен ли я своим внутренним настроеним духа здесь, на Афоне? Я ответил утвердительно. Старец спросил меня: люблю ли я кого-нибудь из братии больше других? Я ответил, что люблю всех одинаковою любовью. Старец опять спросил меня: кто из святых ближе всех мне? Я сказал, что роднее всех мне почему-то Ориген. Старец, слыша это, изумленно смотрел на меня и через несколько минут спросил меня:

– Ты о нем слышал от кого-нибудь или сам читал?

– Нет, не слышал и не читал о нем. Я не знаю, почему он так близок мне, ― ответил я.

– Скажи мне, нет ли в твоем сердце кого-нибудь, кто ближе Самого Христа был бы к тебе самому?

Я тут не сразу ответил ему, подумал и сказал:

– Кажется, никого нет.

– А самого себя ты там в себе не видишь? Не стоишь ли ты к себе ближе, чем Христос к тебе?

Я молчал, ответа на это не мог дать.

Старец улыбнулся:

– Теперь я еще хочу тебя спросить: не возникает ли в тебе чувство внутренней гордости или тщеславия?

– Какое-то чувство во сне есть, не знаю, что это за чувство, которое дает о себе знать, но оно заключается в том, что я как бы нахожусь не на земле, а на небе; мне так и кажется, что я нахожусь в каком-то духовном мире, ― сказал я.

Старец, услышав это прослезился:

– Брат Георгий, ― начал говорить он мне, ― кто в себе самом создает Царство Божие, для того не только святой Афон, но и весь мир покажется духовным миром! Брат Георгий, стяжи в себе Духа Христова. Там, где Христос, там ― океан благодати Божьей, там неизреченная радость, там настоящий мир является будущим спасенным, искупленным миром. В ком пребывает Христос, в том пребывает и весь сей мир, но пребывает в качестве живого материала, из которого Христос создает Себе Царство Свое Божие. Брат Георгий, всегда помни, что мы ― создания Христовы, а поэтому мы по самой личной в себе свободной воле принадлежим только Ему Одному. Наш мир, наша жизнь ― это Христос. Понимаешь меня?

– Понимаю, ― ответил.

– Так вот, брат Георгий, наше спасение ― это Христос. Чтобы быть со Христом, нужно всегда иметь сердце чистое, совесть, преисполненную всякого света Господня.

Слыша это, я начал сильно плакать. Старец, видя, что я плачу, положил свою правую руку на мое плечо и начал со слезами просить и молить меня, чтобы я всем своим существом служил Господу…

Беседа наша кончилась, и мы пошли из сада в монастырь. Слова моего отца долго звучали в моем сердце. Однажды старец мой заметил, что ко мне один инок был неравнодушен. Он строго запретил мне с ним встречаться. Помню, как мой старец лишил меня на двое суток обеда за то, что я больше положенного мне прочел глав Евангелия. Были и такие старческие приказания, чтобы я несколько дней совсем не молился Богу. Такие его распоряжения были возлагаемы им на меня, когда я в своих мыслях надмевался, что я уже подвижник. Старец очень часто беседовал со мною наедине, желая спасения моей душе. Мало того, мой старец неоднократно посылал меня и к другим старцам, чтобы я просил себе у них наставления. Мой старец почти каждую неделю делал для меня выбор из иноков, с кем бы я беседовал и с кем бы я в эти дни дружил. Когда меня начали учить греческому языку, то старец мой еще больше приложил усилий к сохранению моей внутренней душевной чистоты. Он не раз посещал даже школу, где я находился. Однажды грек-учитель изволил дурно выразиться по поводу нас, его учеников. Мой старец потребовал, чтобы он был уволен и заменен другим, более благочестивым. Отец Мартиниан больше всего стремился развить во мне чистоту духа. Он каждый раз говорил мне: чистота духа есть истинное подвижничество.

Однажды после ранней литургии я отправился в осинник, и вот, когда солнце стало восходить, вдруг неожиданно для меня сердце мое загорелось экстатическим пламенем молитвы, а мозги мои были охвачены клубящимися мыслями. «Златоуст, ― шептал я сам себе, ― говорил проповеди наизусть. О, если бы мне Господь Бог даровал такой дар, я ничего другого себе не желал бы!» В таком состоянии я находился несколько часов. В этом же осиннике мне как-то пришлось видеть только что родившихся маленьких змеенышей. Я взял их в руки и, созерцая их, опять пришел в экстатическое умиленное душевное состояние.

Во время моего пребывания на Афоне накануне дня Святой Троицы я видел такой сон. Поле, возделанное грядами, на которых росли кусты деревьев, между которыми виделись розовые цветы, похожие на цветы шиповника, но очень ароматные. И вот, над каждым цветком нагибались прекраснейшие мужчина и женщина. Они пели: «Рай мой, прекрасный рай!» Проснувшись, я от такого сна ровно трое суток не ел, не пил, а только лишь от невообразимой радости непрестанно плакал. Мой старец и близкие мне иноки даже боялись за мою жизнь. С этого времени с благословения моего старца я начал изучать творения святых отцов.

Живя около трех лет на Афоне, я чувствовал, что нахожусь не на земле, как я уже говорил, а на небе. Все время моей жизни на Афоне ― это самая чистая полоса моей жизни. И вот до сего дня я с большим сожалением думаю о том, почему я не остался жить на Святой Горе Афон?

Отец мой Небесный! Что хочешь, то твори из меня, и как хочешь, так и поступай со мной, только пусть во всем со мною да будет Твоя святая воля. Но что касается любви моей к Тебе, то здесь я уже и свою волю выставляю перед Тобою; ибо я знаю, что здесь она нужна, потому что без нее Ты не оценишь мою молитву к Тебе, и не услышишь вопля души моей, и не дашь мне того, что я прошу у Тебя.

Бог Отец мой! Я и сейчас люблю Тебя, у меня и сейчас сердце горит моею любовью к Тебе, но настоящая моя любовь к Тебе недостаточна мне, я недоволен ею: она холодна, она похожа на пепел остывшего вулкана, такой любви я не хочу, я хочу огня, я хочу пламени, я хочу самой чистой огненной сущности самой любви, какая она есть сама по себе, – вот что я хочу иметь в себе самом и во что превратить себя самого для Тебя, Отец мой, Бог мой! Сделай меня таковым. Отец мой и Бог мой! Я хочу истаивать в моей преданности перед Тобою, я хочу весь превратиться в одну сущую любовь к Тебе, Отец мой и Бог мой! Я хочу беспрестанно гореть пламенною любовью к Тебе, Отец мой и Бог мой! Я хочу всем своим существом от своей любви к Тебе превратиться в одно ничтожество перед Тобою.