Текст книги "Я хочу пламени. Жизнь и молитва"

§ 4. [Великий пост в деревне]

Снова о своем детстве. Не могу умолчать о том, как на мою детскую душу долго, неотразимо действовал Великий пост, проводимый жизнью наших козинцев. Вот наступает первый день первой недели Великого поста. Радостная тишина. Только в голове твоей проносятся яркие картины дикой Маслены[13]13
  Масленицы.


[Закрыть]. В эти минуты носятся такие странные, но уже известные образы, как в дни разгульной Маслены длинная вереница тянется запряженных коней в санки с дугами, разукрашенными полотенцами, лентами, соломенными перевязками. Все они тянутся по зимней дороге, избитой глубокими ухабами, в санках находятся молодые и старые люди обоего пола, одни из них сидят смирно, спокойно, только между собою посмеиваются, другие, наоборот, скачут, танцуют, размахивают руками, кричат, свистят, шумят и т. д.

Здесь у кабака стоит огромная толпа мужчин и женщин, среди них много пьяных. Они смотрят, как два старика саженей на десять расходятся и потом вдруг изо всей силы бегут один к другому и лоб об лоб бодаются между собою. Не успела эта картина промелькнуть в воображении, как выступает другая картина ― это весь зимний кулачный бой села на село, одной части села на другую. И вот этот кулачный бой представляется твоему детскому воображению в очень сильных красках: здесь вспоминается, как не раз батюшка с крестным ходом разгонял бьющихся крестьян, как много от этого кулачного боя прежде времени сошли в могилу, как у того или другого молодого юноши выбиты ребра, а то и глаз. На смену этой картине выступают в памяти и другие бесчисленные картинки.

Все это вспоминаешь только сейчас, когда в селе так тихо, тихо кругом стало. И только лишь заунывно звонит колокол: бо-о-ом, потом минут пять снова наступает тишина, потом опять слышится: бо-о-ом! На душе хорошо. Вот смиренно, точно в чем-нибудь провинившиеся, тянутся люди то оттуда, то отсюда поодиночке в церковь. В церкви батюшка в черном облачении произносит: «Господи и Владыко живота моего». Народ делает земные поклоны.

Никифор Степанович Забиларов ― и он уже как-то себя иначе чувствует, ведь все время пьянствовал! А теперь он стоит на клиросе и читает часы. Ах, как же хорошо! Вот дети с колодками на ногах пришли в церковь. Это ученики нашей школы. Стоишь и любуешься ими. Вдруг кто-то слегка ударяет тебя по плечу и говорит: передай свечку Божией Матери. Наступила суббота. Все готовятся к причащению. Исповедуются, друг у друга просят прощения, некоторые плачут. Благовестят уже в большой колокол. Народу много. У каждого по просфирке и у меня в руках просфирка. Я жду, когда я причащусь, то я ее тут же съем, чувствуется голод. А тут уже мама принесла вместе с другими из дома мне кое-какую пищу в церковь. Причастники после причащения Тела и Крови Господа садятся по сторонам около стенок и молитвенно едят принесенную им из дома пищу. Наконец запричастили всех и кончилась литургия. Все идут домой со светлыми лицами, в душевном покое и с радостным сердцем. В это время такие набегают светлые мысли, что хочется плакать, и всех целовать, и всех жалеть, и всех любить, и всем делать только одно добро, добро! На следующий день воскресенье! После сего дня опять наступает другой понедельник Великого поста, и снова слышишь опять-таки тот же самый покаянный призыв колокола, который с точно таким же самым умилением грустно зовет грешников к покаянию: бо-о-ом! Через минут пять опять то же самое: бо-о-ом! А тут снег тает; земля показывается, повсюду лужи, ручейки текут, уже жаворонки поют, уже и молодая травка появилась на бугорках обнаженной от снега земли, тепло, грачи кое-где появились. Ах, как же все это хорошо-хорошо! В это время хочется куда-то бежать, странствовать, идти на богомолье, хочется быть каким-то подвижником и т. д., и т. д.

Пост продолжается. Весна все более и более развертывается. Вот уже грачи вьют свои гнезда. Люди все постом делаются добрые как-то. Скот на дворе стал чаще ржать, мычать, блеять, похрюкивать… Куры уже кудахчут, а петухи все чаще и чаще дерутся. У голубей самый полет становится уже с аплодисментами, воробушки все веселее чирикают. Все люди с вербами идут в церковь. В церкви живой лес, освещенный свечами. Мое детское сердце все превратилось в одно радостное умиление. Стоило в это время кому-нибудь спросить меня ― ты что плачешь? ― и я бы тогда не удержался, я бы от радости разрыдался! Так я каждый год переживал пост в себе самом. Вот наступила последняя, Страстная неделя. Мужики в эти дни энергично берутся за чистку гумен, дворов. В Великий четверг все наше село усеивается кострами. Мужики в этот день на целый год режут свиней и палят их. В этот же день женщины начинают красить яйца. Ах, как все это становится радостно на сердце! В эти дни я прямо-таки часто изнемогал от радости ― ведь это рай ― думал я. Все как-то ликует, все радуется и все как бы становится невообразимо радостной весной! И вот теперь на пятидесятом году жизни все это вспоминаешь, и, вспоминая свое раннее детство, хочется пасть к ногам Распятого и обливать их слезами радости.

Боже мой! Я и теперь люблю Тебя, но это мне мало. Я хочу не только любить Тебя, моего Творца и Бога, но и всем моим существом абсолютно превратиться, без всякого остатка в себе самом, превратиться в самую сущность любви к Тебе. И только тогда я буду чувствовать себя, что я живу и существую, когда я действительно весь превращусь для Тебя в одну чистую абсолютную любовь к Тебе. О, сердце, мое сердце! Отныне будь одним пламенем любви моей к Богу моему. О, ум мой, ум мой! И ты отныне будь одним огненным творчеством моей любви к Господу моему. О, воля, моя воля! И ты отныне будь всесовершенной силой моей пламенной любви к Духу Святому. О, разум, мой разум! И ты отныне будь горным потоком моей любви к Триипостасному моему Божеству. О, рассудок, мой рассудок!

И ты отныне будь энергией любви моей к Творцу моему Богу. О, мысли, мои мысли, и вы отныне будьте чистой динамической любовью моей к моему Спасителю и Господу. О, чувства, мои чувства! И вы отныне будьте молниеносными крыльями моей любви к вселюбящему моему Господу Богу Вседержителю. О, плоть моя, и кровь, и кости мои! Отныне будьте носителями в себе любви моей к Искупителю, Творцу моему Богу. О, ты, мое «я»! Отныне будь всей душой любви моей к святейшей Триипостасной Троице Богу. О, и ты, наконец, вся сущность моей личности! Будь отныне чистейшей, без всякой примеси в себе самой, совершенной любовью к триединому моему Богу, Творцу всего сущего.

О, пребожественная Троица! Я хочу любить Тебя, и любить всем моим существом! Я хочу славить Тебя и славить Тебя всеми силами моей души. Я хочу воспевать Тебя и воспевать Тебя всеми свойствами всей моей сущности. Я хочу день и ночь созерцать Тебя, но созерцать только одною всеобъемлющею все мое существо моею любовью к Тебе, Бог мой! Спаситель мой, Дародатель мой, не оставляй меня, будь всегда со мной, ибо без Тебя я не живу, я умираю, я превращаюсь в безусловное небытие. Ты, только Ты один моя жизнь, Ты только один вся моя полнота всякого неизреченного блага!

§ 5. [Наши крестные ходы]

Опять из раннего моего детства. Не могу я умолчать еще и о том, что на мою детскую душу очень благотворно всегда влияли особенно два крестных хода, обычных в нашей Козинке: в день святого Преполовения и осенью, в день святых мучеников Фрола и Лавра.

В день святого Преполовения. Этот праздник особенно глубоко запечатлелся в моей душе. В этот весенний день после Божественной литургии идут крестным ходом с развевающимися хоругвями, с многочисленными крестами и иконами в ярких облачениях священник, диакон, псаломщики при большом стечении богомольцев, при двух довольно больших и гармонических хорах; под торжественный трезвон колоколов вся эта дивная процессия движется по полю, где при радостном торжественном пении жаворонков, дивном щелканье соловьев, задорном и ревнивом перекликании перепелов, при лесном звонкоголосом пении дроздов, ворковании горлиц, флейтовом свисте иволг, куковании кукушек, рассыпчатом и раскатистом пении зябликов и других певучих лесных и степных птиц совершаются молебны то там, то в другом месте.

В это время душа замирает от восторга радости. Крестьяне же нашего села Козинки в это весеннее время все одеты в праздничное платье. Мне, ребенку, это очень нравилось, особенно тонички из чистой шерсти самодельной работы. Сильно нравилась мне и вся пестрота женского одеяния: платки, шушки, паневы[14]14
  Шушка – верхняя туникообразная девичья одежда, надевалась на рубаху. Панёва (понёва) – верхняя юбка из шерстяной ткани, иногда на холщовой подкладке.


[Закрыть] ― все это бесконечно увеселяло мое детское сердце. А колокола в это время все гудят и радостно переговариваются между собою. Вдруг слышится приятный баритон. Это батюшка о. Василий Скрижалов читает во время молебна святое Евангелие. Слезы навертываются на глаза от такого сладостного чтения Евангелия, и думаешь: вот если бы у меня был такой хороший голос!

Молебен закончился. Крестный ход идет дальше. Вот мы пришли в большой лог, здесь народ рассыпался по всему логу. Идет тихий говор. Взглянешь на народ, так и чувствуешь: вот оно где, Царство-то Божие! Народ остановился. Снова молебен. Все сразу стихает. Перед началом молебна батюшка говорит слово. Хорошо сказал! Начало молебна. Стройное и сильное пение. Коленопреклонение. Молитвы о дожде и о вёдре. Снова крестный ход двинулся вперед. Цветы, аромат полевых злаков. Хорошо! Колокола все сильнее и сильнее гудят и переговариваются между собою. Снова молебен. Возвращение в село. Опять молебны по часовням и крестам, находящимся на улицах и перекрестках дорог в селе. Радостно и весело. Мальчики резвятся, бегают; девочки ― где собираются в кучку, где идут парами, точно птички, между собою щебечут. Вдруг привал, отдых. На улице обед; а кто поблизости ― пошел обедать домой. Через час опять все в сборе. Молебны у каждой часовни и у каждого креста продолжаются. Вот уже вечер. Крестный ход направился прямо в церковь. Другой же крестный ход оставлял след в моей детской душе ― это, как я сказал, осенью, когда в день свв. мучеников Фрола и Лавра все село утром сгоняет коней своих к церкви. Здесь и звон колоколов, и пение молебна с водосвятием, и ржание пяти-шести тысяч коней ― все это сливается вместе в один хор, в одно целое. Тут часто бывает побоище коней, сбрасывание с себя всадников, а во время кропления их святой водой вдруг испуг, шараханье в сторону, лягание, вскакивание на дыбы и т. д. Картина поразительная, она целиком захватывает собою всю детскую душу. Такие церковные торжественные обычаи настолько чарующе действуют на детскую душу, что, право, не знаешь, где ты ― на земле ли или на небе! Но вот проходит весна, проходит и лето, наступает уже осень. Этот осенний период времени наводит меня всегда на серьезные детские размышления. Мне в это время почему-то всех было жалко; жалко людей, жалко животных, жалко птичек, жалко всех деревьев. Особенно мне было жалко журавлей, улетавших на зиму на юг, и я часто, слыша их крик, плакал.

Наступила зима. Отец мой и дядя изо дня в день молотят в риге хлеб, а вечером плетут лапти. Вот слышу ― дедушка Иван говорит о различных видениях, о явлении мертвецов, в его разговор вступает мой отец, мой дядя, моя мама, моя тетя, бабушка, а то кто-нибудь придет из соседей. Разговор ведут серьезный, я лезу на печку, меня всего захватывает большой интерес от их разговора, но вместе с тем и страх пронизывает насквозь. Разговор продолжается до поздней ночи, мне для естественной надобности нужно слезть с печки и выйти из избы, а я смертельно боюсь и в это время со слезами зову к себе маму и в сопровождении ее иду по надобности в сени. Такие разговоры продолжаются почти всю зиму. В это время мужички нашей семьи переберут и всех умерших в нашей Козинке, и кто как умирал, и кто и кому из них являлся во сне, наяву; переберут они также и всех когда-либо бывших разбойников, всякого рода клады, их заклятия, их действия на находящих их и т. д. И вот все это слышишь, обо всем этом думаешь и часто дрожишь от страха и не знаешь, куда бы деться. Но вот наступают зимние грозные дни, когда страшный ветер, когда ужасная метель поднимаются на дворе, тогда часто дрожит изба, вокруг дома ветер поднимает ужасный вой, свист, когда крыша стучит, двери сенцев ломаются, о, тогда страшно становится на душе, и тогда мы все, члены дома, становимся перед иконами и горячо и трепетно молимся Богу о собственном спасении. Буря проходит, метель утихает и в это время на сердце становится радостно-радостно.

О, Боже Отец! Душа моя пламенеет опять к Тебе. Слезы восторга снова орошают ланиты мои, горячий пот покрывает чело мое; сердце мое охвачено сладостным огнем любви моей к Тебе, ноги приятным трепетом содрогаются у меня. О, как мне сладостно, невообразимо сладостно! Не от Твоего ли присутствия, Творец мой, все мое существо млеет и истаивает от радости во мне? Не от Твоего ли благодатного воздействия на меня вся душа моя так восторженно ликует и так радостно торжествует в себе самой? Не от Твоего ли, Боже мой, вторжения в меня, в Твою тварь, так весело все атомы, все клеточки костей и плоти моей танцуют во мне? О, священный восторг, о, благодатная радость, о, священный танец во мне! Истаивайте всего меня от вашей любви и преданности к моему Творцу, Богу Отцу! Кружитесь, вихрем кружитесь во мне, неситесь, взвивайтесь, парите, летите к вашему Создателю, Отцу небесному, наполняйтесь и переполняйтесь опьяняющей вашей преданностью к Нему, стройно танцуйте перед Ним на струнах вашей благодарности к Нему, пойте песнь Ему: «О, Отец небесный! Ты один свят и пресвят, Ты один сущий Бог, Ты Творец всего видимого и невидимого мира, Ты Отец единородного Твоего Сына и изводителя Святого Твоего Духа. Поклоняемся Твоему ипостасному богоотчеству и лобызаем и почитаем всю полноту Твоего Божества. Славим Тебя как Творца всего сущего, и молитвенно повергаем себя к подножию ног Твоих, и смиренно восклицаем Тебе: кто Бог как не Ты, Отец Небесный? Кто свят и пресвят, как не Ты, Творец всего сущего? Кто благ, кто любвеобилен, кто Промыслитель о мире, как не Ты, всемогущий? О, поклоняемся Тебе, и просим, и молим Тебя, Бог Отец наш, царствуй и владычествуй над ними.

Да будет, Господи Боже мой, Твоим царственным престолом все мое существо! Да будет сердце мое местом царской порфиры Твоей, да будет мое «я» хранилищем царской короны Твоей, да будет совесть моя оправой Твоего царского скипетра, да будет мое сознание Твоим законодательством для меня, да будут все мои стремления Твоею царскою печатью во мне, да будут все мои чувства вместилищем царской власти Твоей во мне, да будет ум мой самым решением во мне Твоей святой воли. Да будут все мои мысли содержанием во мне Твоей царственности. О, Бог мой, о, радость моя, о, сладостное благоухание мое к Тебе! Я простираюсь к Тебе, я всем своим существом возношусь к Тебе, и прошу, и молю Тебя, дай же, дай мне склониться перед Тобою и в смирении моем созерцать Тебя!

§ 6. [Деревенский труд]

Не могу забыть и дивную картину самого засева крестьянских полей. На мою детскую душу пахота и засев полей всегда производили огромное впечатление. Я начал пахать сам на восьмом году жизни. О, счастливые мои детские годы! Вот все крестьяне с сохами и боронами едут в поле пахать землю, за конями по улицам бегут жеребятки. Кобылицы ржут о них, они своим жеребячьим ржанием отвечают им. Весело! Вот поле. Ночлег. Крестьяне, вечером приехавши на ночлег, шестами измеряют свою землю. Варят кашу: кто с ветчиной, а кто с коровьим маслом, кто молочную. Наступила темная ночь. Тишина. Все уснуло глубоким сном, только изредка кое-где кричит перепел. Утро. Отец будит меня: «Егор, ай Егор! Вставай, будем пахать». Быстро, опрометью встаю. Еще темно, только за лесом занимается заря. Помолившись Богу, запрягаем коней в сохи. Приступаем к пахоте. Начинаем пахать. Пашем. Утро становится все светлее и светлее. На душе радостно. Жаворонки еще до солнца оглашают поля. Вот уже и грачи, и галки, и скворцы появились на бороздах: они извлекают из земли червей. Вот уже в лесах рассыпаются своими голосами зяблики, а там где-то поют дрозды, а тут над тобой вереница за вереницей летят журавли и гуси. Цапли давно уже прилетели, чибисы тоже. Вот из алой перистой зари показался маленький краешек солнца, вот уже выкатывается из нее огромнейший красноватый шар ― это дивное солнце! Оно вдруг своими лучами залило все поле, и вот видишь, как это поле все густо-густо покрыто, точно ползущими в разные стороны муравьями, крестьянами-пахарями. Картина дивная, трогательная! При виде всего этого я до того всегда умиляюсь душой, что часто от восторга всхлипываю за сохой. Мне в это время хотелось молиться и пасть отцу в ноги и умолять его, чтобы он не ругался, не сердился и был бы тихим, смирным и богобоязненным.

Пахота продолжается две-три недели, а затем и заканчивается. Но вот через месяц наступает другая полевая работа ― это покос травы. Эта работа также всегда оставляла в моем детском сердце глубокие следы. У нас в Козинке покос травы распределялся по осьминам, в каждом осьминнике должно быть двадцать душ. Все эти соседи-крестьяне, составляющие из себя осьминник, в один вечер прямо на ночь отправляются с косами, вилами, граблями на подводах на то место, где этому осьминнику достался покос. Все крестьяне и крестьянки один перед другим хотят казаться веселыми, развязными, даже комичными. Весело, хорошо. Вечер. Все друг перед другом высказывают необыкновенную приветливость, во всем предупредительность и экономическое общение. Варят: кто кулеш, кто кашу, кто жарит яичницу, кто ветчину, и все едят вместе, и один другого угощает «складчиной», т. е. водочкой. На следующий день все уже рано-рано косят траву, потом сносят ее в кучки, делят их и большими возами везут ее домой. Но вот наступает рабочая пора. Хлеб поспел. Тут неотразимо величественная получается картина! В это время все поле покрывается людьми точно появившейся внезапно саранчой или зверьками-грызунами! Одни крестьяне косят, другие жнут, третьи вяжут в снопы, иные кладут снопы в крестцы, некоторые уже везут хлеб домой. По дорогам целыми обозами одни за другими крестьяне встречаются с порожними телегами, едут из села в поле, с возами снопов едут с поля в село. Грохот телег, тупой свист кос по хлебу, железный говор серпов, отбивание и точение кос, людской говор, песни мужчин и женщин ― все это почему-то напоминает мне Страшный Суд.

Это время года также настраивало меня на нечто великое, духовное, и мне хотелось что-то для своей души сделать великое, но сделать сразу и тотчас, и решительно. Работать я любил. Труд для меня всегда был предметом радости. <…>

Помню также, как однажды в этот же самый год мои папа и мама взяли меня в поле рыть картофель. Стали мы обедать. Отец мой и говорит мне:

– Знаешь, сынок, я сейчас вспомнил о Москве, сколько же там церквей и монастырей! Страсть сколько! А поют-то как ― не ушел бы оттуда! Уж очень хорошо! Был я, значит, в одном монастыре, ― продолжает говорить отец, ― и хотел тебе купить, значит, такую книгу, в которой описаны жития святых, да уж очень дорого, не помню сколько, но очень дорого.

Мама слушала папу с большим вниманием, а затем сказала:

– Жития святых, да, да, я слыхала сама, не знаю от кого, кажется от этого странника, который у дяди Якова находился, что эта книга очень хорошая!

– Нет, я куплю ее ему, ― ответил папа, ― пусть он все читает.

И действительно, первую книгу он купил мне «Житие святого великомученика Пантелеймона». После этой книги я уже стал читать и других святых жития.

О, Владыка мой Бог, как я радуюсь тому, что только Ты один скрываешь и раскрываешь в Себе бесконечно невообразимые вечные бессмертные сокровища всякого блага. О, как я благодарен, что Ты Себя Самого открыл миру! О, как я весь переполнен прославлением Тебя, моего Бога, за то, что Ты на всю Свою тварь, и в частности на человека, на Его «я» наложил Свою вечную Творческую печать, состоящую в абсолютной ее принадлежности Тебе, своему Создателю! Чудо! Вся эта тварная в ней принадлежность Тебе, моему Господу Богу, есть не что иное, как сущая космическая религия, всемирное всесущее тяготение и внутреннее влечение всей вселенной, всей твари к Тебе, Создатель всего сущего. О, великий Боже! Чем весь мир, вся вселенная воздаст Тебе, мой всеблагостный Бог, за Твое отчематеринство к ним? Чем, о Царь мой Триипостасный Бог, и я воздам Тебе за мое «я», столь одаренное Твоею бесконечною благостью? О, если бы не только я, но и вся тварь, все сущее превратилось в одну вечную и бесконечную славу для Тебя, то и тогда подобная слава была бы немым молчанием! Таков весь мир по отношению к Тебе в своем совершеннейшем, всегдашнем ничтожестве пред Тобою! Если весь мир является таковым неоплаченным должником перед Тобою, своим Творцом и Богом, то что же я тогда представляю перед лицом Твоим, о Пресвятая Троица? Не представляю ли я перед Тобою богородную сгущенность Твоих бесконечнейших даров, беспредельных Твоих благости и любви ко мне? Да, поистине таков я и есть на самом деле. Однако, о Царь мой Бог, как страшно, как невыносимо мучительно, что я самого себя – сгущенность Твоих бесконечных даров беспредельной благости и любви Твоих – сознательно превратил в ком одних ужасных оскорблений Тебя, моего Бога! Творец мой, Бог мой, Ты знаешь, что я говорю одну сущую правду. И вот, когда я смотрю на свое «я» и на весь мир, тогда я переполняюсь сознанием величайшей виновности перед Тобою, и в это время мне хочется пасть пред Твоим святейшим вездеприсутствием и превратиться в одни пламенные благодарные вздохи моего сердца, в одни горячие слезы пламенного прославления Тебя, в одну огненную расплавленную любовь моего смирения, в одно сокрушенное жгучее покаяние перед Твоею бесконечною любовью ко мне.

Боже, Отец всякой плоти и всякого духа, я таю от одной лишь мысли о том, что Ты, мой Бог, есть Творец всей вселенной! Я весь сгораю любовью к Тебе, мое сердце стихийно пламенеет к Тебе, мой дух парит к Тебе, моя грудь полна пламенной любви к Тебе, мне бесконечно сладостно, все стало мне мило, и любезно, и родственно. При одной мысли о Тебе теперь и зима, и холод, и мороз – все стало для меня каким-то небесным теплом, божественной весной, распустившейся космической ароматной лилией. При одном воспоминании о Тебе, ах, как же стало хорошо, радостно, весело и упоительно-сладостно.