Текст книги "Я хочу пламени. Жизнь и молитва"

§ 9. На богомолье в Киев

Козинка наша ― примерное село. Много она дала хороших людей. Много она дала и монашествующих, и думаю, что она и еще даст много светочей Христовых. Фундамент религиозно-благочестивой жизни в нашем селе заложен тремя родными братьями-мастеровыми Рябокиными: Лукой, Симеоном и Иваном. Они строили нашу церковь и в это время перестраивали и жизнь нашей Козинки. Они так глубоко в сердце нашей Козинки посеяли евангельские семена, что вот уже пятьдесят лет прошло, а семена все еще изобилуют свежей прогрессивной Христовой жизнью в себе! Среди выдающихся по благочестию своей христианской жизни больше других выделялся ― это Симеон Самсонович. Он был Божьей птичкой, не сеявшей и не жавшей, но всегда питаемой Богом. Он был прост, всегда молитвенно настроен, смирен, кроток, человеколюбив и любил ежегодно ходить в Киев к святым угодникам.

Когда я оставил Пронский монастырь, то скоро сблизился с ним. Мы часто сходились с ним и беседовали о духовной жизни. Я в это время стоял на перепутье: между миром и монастырем. Когда мне наступил двенадцатый год, тогда я начал переживать в себе большое внутреннее колебание. В это время мир для меня казался более содержательным, чем раньше. Среда своими волнами стала лобзаться с моим сердцем, но вместе с этим экстатические религиозные чувства все сильнее и сильнее проявлялись во мне. В это время, как никогда раньше, мне казалось, что каждая травка, каждый цветочек, каждый колосок ржи, пшеницы, ячменя нашептывали мне о какой-то таинственной божественной сущности, которая, как мне казалось, близко, близко и человеку, и всякому животному, и всем цветам, и всем травам и деревьям, и земле, и солнцу, и звездам, и всей Вселенной. Помню, после того как я вернулся из монастыря, недели через две или три Акимочкины, братья Игнатий и Петр, пригласили меня поехать за самый Ларин. Я поехал. Дело было вечером. Приехали на место поздно, переночевали. Рано утром приступили к пахоте. Еще до восхода солнца я вдруг весь был охвачен сильным опьяняющим меня религиозным радостным экстазом. Внутреннее состояние души моей в этот день было для меня какое-то такое, что я как будто пахал не землю, а само небо! С утра и до ночи я только лишь плакал. Во мне в этот день происходило что-то невообразимое.

В этом же самом году я, хотя всячески и сторонился девушек, но уже временами чувствовал к ним какое-то тупое влечение. В этом же самом году мы с Симеоном, этим старцем, отправились на богомолье к Тихону Задонскому. Это было Великим постом. Шли мы туда четыре дня. Эти дни были для меня сотканы из одного восторга радости. Тут я первый раз осознал, что из себя представляет религиозное странствование. В самом деле, в эти дни мне приходилось в себе самом переживать одну волну за другой, беспрерывный прибой к самым сокровенным недрам моего сердца красоты природы, радостной смены живой картины космической реальности за картиной еще лучше, еще прекраснее предшествующей. Вот выступали все новые и новые картины. Всюду новые поля, новые села, новые леса, новые горы, новые овраги, новые холмы, новые долины, новые люди, новые жаворонки, новые дрозды, новые зяблики, новые скворцы, а изнутри себя самого также чувствуешь и новые мысли, и новые чувства ― все новое! Ах, да как же хорошо! Вот и монастырь. Сердце переполняется умиленной радостью. Храм. Служба. Страстная среда. Необыкновенная служба. Дивный хор. Строгая жизнь монастырских насельников. Все это неотразимо на меня действует. Гостиница, богомольцев много. Гостинник ― благообразный старец-инок. Всюду царит монастырская строгость. Один только иеромонах Иосиф нарушает ее собой; он находится под опалой епархиальной власти. Он святой жизни, он прозорливый. Его осаждают паломники. Он под стражей. Симеон каким-то образом был им принят, подошел и я к дверям его кельи, он быстро вышел ко мне и как-то отрывисто сказал мне, что я через год буду на старом Афоне. Эти слова его глубоко захватили всего меня, и все мое существо всколыхнуло во мне.

Вот Великий четверток. Утреня началась в двенадцать часов ночи. Прекрасное чтение, дивное заунывное пение, самое поразительное содержание всей церковной службы этого великого дня ― все это сильно потрясало мое детское сердце. Тут я не раз думал, какое неоценимое сокровище ― и пение, и чтение в церкви! Но более всего меня еще в те годы моей жизни удивляло то, что мы имеем возможность не только знать Бога, но и беседовать с Ним, и всегда молиться Ему, и находить Его! Тогда, думал я, что было бы с землей, если бы все животные знали Бога и тяготели к Нему; тогда и у них были бы такие же самые церковные службы и такой же самый Великий пост, и они тогда и пели бы, и читали бы, и молились бы Ему. Тогда у овец была бы своя служба, у коров своя, у коней своя, у собак своя, у кошек своя, и все бы они в один прекрасный праздничный день подняли бы свои головы вверх, и вдруг все, смотря на небо, они и блеяли, и ревели, и вопили, и кричали бы, и Бог Святой слышал бы их! При такой мысли я от изумления сильно заплакал. Но вот кончилась утреня. В девять часов утра началась Божественная литургия. Служить ее начали собором. Первый раз я слышал такую литургию! Совершалась она величественно, а пелась она так хорошо ― особенно вместо Херувимской «Вечери Твоея Тайныя…», ― что у меня и слова нет, чтобы передать ее. За этой литургией Симеон и я причастились Святых Тайн.

В семь часов вечера служба. Это чтение двенадцати Евангелий. Оно было в высшей степени умилительно. За этой службой так хорошо пели «Егда славнии ученицы на умовение», что вся церковь буквально рыдала. Это было не какое-нибудь пение, это было какое-то небесное рыдание; мне казалось, что все это время само небо рыдало при одной мысли о том, что некогда Христос в этот день переживал в Себе Самом. Таково было пение в сем монастыре в это утро. В двенадцать часов начались т. н. царские часы. Во время этих часов один тенор так хорошо читал паремии и Апостол, что мне казалось, будто сам Херувим с неба напоминает все ветхозаветные пророчества всей земле о том, что они совершенно сбылись на одном лишь Христе! Я был переполнен каким-то таинственным страхом от его чтения. Кончились часы. Часовой перерыв. Вечерня. Вынос плащаницы. В этот момент на меня повеяло какой-то русской религиозной радостию, и мне сделалось тепло и утешительно, и я невольно как-то сказал: «Плащаница ― это Россия, а на ней вот лежит образ Христа, но образ распятого Христа!» Я вышел из церкви, и какая-то религиозная тоска охватила мою душу. Мне что-то стало жалко России. Ночь. Я утреню проспал. Началась Божественная литургия. О, какая же это дивная и предивная литургия! Когда один баритон начал читать паремии, то мне казалось, что здесь, в этом храме, спустилась самая небесная тишина. Все богомольцы превратились в одно затаенное дыхание. Но вот чтец через несколько минут, вдруг заканчивая одну из нескольких прочтенных им паремий, запел: «Поем Господеви, славно бо прославился», и затем то же самое и на тот же самый мотив грянул хор: «Поем Господеви, славно бо прославился». Я не удержался, я сильно заплакал. Так хорошо-хорошо и чтец, и певчие пели это ― «Поем Господеви, славно бо прославился». Я в это время взглянул на Симеона и на других богомольцев и увидел, что и они имели на ланитах слезы. Прочел он паремии. На душе радостно, светло, но вместе с тем и как-то грустно-торжественно. Вдруг запели: «Елицы во Христа крестистеся…» От этого пения я ощутил пасхальное тихое веяние ангельских крыльев, которыми они, делая сильные размахи, готовятся лететь ко гробу Христа, чтобы отвалить самый камень от гроба и возвестить мироносицам, что Христос воскрес! Такое чувство я ощущал в себе. Но вот Апостол прочтен. Царские врата затворились. В алтаре происходит что-то таинственно-лихорадочное, полились нежные детские звуки сладостного пения: «Воскресни Боже, суди земли». Богомольцы ― одни плачут, иные же на словах «Яко Ты наследиши во всех языцех» крутили головами и всхлипывали. Вдруг открылись Царские врата, и весь алтарь, и все служители точно облеклись в белый-белый свет. К горлу богомольцев подступили слезы, послышалось радостное рыдание, а Симеон мой даже от радости воскликнул: «Вот Он, батюшка, воскрес Христос!» Богомольцы от его восторженного невольно вырвавшегося восклицания все вздрогнули и тоже самое проговорили: «Воскрес Христос». И точно волна по всей церкви прокатилось это русское народное «Воскрес Христос!» Мне стало от слез и темно в глазах, и уж очень жарко в сердце, и пóтом покрылось мое детское чело, и я то же самое почувствовал в себе самом, что Христос действительно воскрес. Запели вместо Херувимской песни «Да молчит всякая плоть…». Вся церковь в это время наполнилась каким-то не кадильным ароматом, а ароматом ангельского присутствия. И хорошо, и радостно стало на сердце. Кончилась литургия. Мы с Симеоном отправились в гостиницу. Нам подали чай. Семен весь радостный и умиленный. Я все время смотрел на него. Напились чаю, я заснул. Наступил вечер. Народа ― тысячи. С иеромонахом Иосифом что-то случилось, его келью окружила монастырская стража. Народ все более и более наполняет монастырь. Идут сюда и крестьяне с котомками на плечах, и городские. Все идут сюда и несут с собою пасхи, яйца, творог, сыр, мясо и т. д.

Уже весь монастырь превратился в море голов. Монастырь весь освещен ярким-ярким светом иллюминации. Ночь пасхальная тиха, только монастырь весь превратился в один густой человеческий муравейник. Всюду глухой раскатывается говор, по всему монастырю. В церкви читают Деяния, прикладываются к раке святого Тихона. Вдруг грянул удар колокола, грянул другой раз, грянул и третий раз, и загудел по всему монастырю звучный, густой и приятный звон большого колокола. Народ, точно река после сильного ливня, [которая,] сорвав всю свою плотину, с неимоверной силой обрушивается в свои глубокие рвы, так и он весь бросился в церковь. Тесно, нет возможности повернуться. Запели «Волною морскою», внесли плащаницу в алтарь, задвигались хоругви, загорелись большие диаконские свечи в алтаре, заблистали белым светом ризы на священнослужителях, забряцали серебряные кадила в руках настоятелей и диаконов, заволновался радостный народ, расступились все молящиеся, потянулся крестный ход. Целая вереница священнослужителей выступила из алтаря. Хор грянул: «Воскресение Твое, Христе Спасе». Колокол все сильнее и сильнее гудит, точно и он понимает все свое значение в сей великий день. Вот процессия остановилась. Двери храма закрыты. О, сладкая торжественная минута! Вдруг сладостной и бесконечно торжественной волной раскатилось по всему народу: «Христос воскресе!» Весь народ от радости вздрогнул, и на лицах у всех заструились сладостные слезы, и у всех задвигались уста, и всё шумно на приветствие настоятеля: «Христос воскресе!» громовым ответом грянуло: «Воистину воскресе!» И всем стало легко на душе и радостно на сердце, и все почувствовали себя, что сегодня они как никогда богаты, счастливы и блаженны. Отворились двери храма. Народ весь взошел в церковь, у каждого молящегося в руках ― зажженная свечка. Последовала великая ектенья, за ней хор грянул: «Воскресения день…»

Я стоял и сильно плакал от радости. На второй день после пасхальной Божественной литургии мы отправились обратно домой. Шли до своего Скопина ровно пять дней. Впечатление от этого паломничества было невообразимо сильное.

Воскрес Христос! Торжествуй, вечность. Воскрес Христос! Радуйся, пространство. Воскрес Христос! Рукоплещите Ему, все космические силы. Воскрес Спаситель мира! Благовествуйте о Нем, всей мировой действительности космические законы. Воскрес Христос! Превратись в победный божественный гимн для Него, многоустая жизнь. Христос Воскрес! Славьте и прославляйте Его, все химические космические элементы. Христос Воскрес! Играй Ему на своем многострунном оркестре, вся мировая атмосфера. Воскрес Христос! И, человеческий род, великолепно прославь Его. Христос Воскрес! О, что я слышу!.. Я слышу, что Его величественно прославляют: и горе, и скорбь, и грусть, и самое отчаяние, и самая нищета и бедность, и самое космическое зло, и, наконец, и самая смерть, и самый ад. Христос Воскрес! И весь мир превратился в одну радость, в одно торжество, в один пасхальный веселый трезвон, в одну божественную Пасху, в один богоподобный привет и святой ответ: Христос Воскресе! – Воистину Воскресе!!!

Наступил мне тринадцатый год. Слова иеромонаха Иосифа из Задонского монастыря все время звучали в ушах: «Через год будешь на Афоне». Вот, думаю я, уже наступил этот год, когда я должен буду находиться на Афоне, но как? Каким путем я буду на Афоне? Я не знал, хотя об этом и много думал. <…>

В этом году настала Пасха. На второй день у нас в доме появился вот этот самый Семен, и мы с ним согласились через два дня отправиться на богомолье в Киев. Здесь, со дня нашего выхода из нашего села Козинки, дивная, только что распускавшаяся весенняя природа подавляюще действовала на меня. Поля, леса, горы, рвы, долины, проселочные дороги, частые села, жаворонки, грачи, в воздухе крик перелетных птиц ― гусей, журавлей, воркование горлиц, кукование кукушек, крик болотных чибисов и других птиц ― все это бесконечно чарующе действовало на мою душу. На сердце у меня было легко и радостно. К такой торжественной внутренней моей радости присоединилась новая радость ― то, что я, в лаптишках, маленький мальчик, иду далеко, иду на богомолье в Киев. Это чувство не было внутренним моим детским тщеславием, нет, это в некотором роде было какое-то моральное чувство радости. Симеон Самсонович днями был словоохотлив, а порою до вечера ни одним словом не перекидывался со мною. Но, говоря правду, я почти что и не имел нужды в беседах с ним, я в это время совершенно утопал в красоте природы и чувствовал себя до самозабвения находящимся среди бесконечных звуков, красок и форм и бесчисленных глаголов мира явлений. Ежемоментно слушая и понимая многоязычную речь природы, я совершенно истаивал от неописуемой в себе радости, я чувствовал, что я нахожусь не на земле, а на небе! И если за это время когда-либо и были во мне понижены чувства радости, внутреннего восторга, то исключительно только в ночные часы, когда входили в тот или другой дом на ночлег ― это все равно что после бани погружаешься по шею в болотную грязь ― такое я всякий раз переживал в себе тяжелое чувство. Но зато какое торжествующе-радостное настроение ощущаешь в себе, когда утром оставляешь ночлежный дом и снова входишь в весеннюю самую гущу красоты природы. <…>

Когда мы уже вступили в Малороссию, тут я еще сильнее, чем в своей Рязанской губернии, почувствовал влияние на меня богатства природы. Здесь я увидел много садов, грецкий орех, тополя, прекрасные груши. Но вот показалась наконец и великая колокольня Киевской Печерской лавры. Сердце замерло от радости! Мы все осенили себя крестным знамением, слезы появились на глазах. Мысли заклубились в голове: «Лавра, святые мощи, отец Иона…[16]16
  Преподобный Иона Киевский (1802–1902) ― архимандрит, при жизни почитавшийся как старец и чудотворец. Основатель Ионинского монастыря в Киеве, где сейчас хранятся его мощи.


[Закрыть]»

Мы уже в Лавре. Народа ― тысячи. Пришли мы в Лавру еще до начала Божественной литургии. Шли до нее двадцать один день. Вот ударил колокол, ударил второй раз, ударил и в третий. Народ, точно сибирский муравейник, зашевелился, зашатался, задвигался, каждый осеняет себя крестным знамением. Осенили и мы себя таким же крестным знамением, как и все, и тотчас пошли. Начали читать часы. Часы кончили. Отворились Царские врата, вышел средних лет невысокий протодиакон, сделал три поясных поклона и бархатистым приятным басом провозгласил: «Благослови, владыко!» Я сразу почувствовал себя переполненным каким-то восторженным умилением. Вот грянул хор: «Аминь». Ектенья с каким-то духовным чарующим благодатным переливом в голосе диакона, точно электрический ток, насквозь пронизывает, молитвенно пронизывает сердца молящихся. Певчие поют каким-то небесным мотивом «Господи, помилуй». Молящаяся толпа переполняется внутренним огнем молитвы. Пение становится все величественнее и величественнее! Вот после Апостола девятикратное «аллилуия». Ох, да что же это за аллилуия! Она своей мелодией, небесной мелодией прямо поднимает тебя с земли на небо, она из человека делает тебя ангелом, да каким еще ангелом, который прямо как будто предстоит у Престола Господня и слышит херувимское пение!

Вот диакон выходит, о, как торжественно он выходит читать Евангелие! Да он уже читает Евангелие. О, да как же он его торжественно читает! Его дивный бархатистый и приятный баритон с мистически-грустно-торжественными переливами самого благодатного божественного мотива прямо колеблет всю сущность человеческой природы, вскрывает самые сокровенные уголки твоей души и все твое «я» наполняет каким-то одухотворяющим восторгом молитвенной радости. Он окончил читать Евангелие. Народ плачет от его чтения. Я слышал, что этот протодиакон за такое дивное чтение во время службы непосредственно от царя получил золотую медаль, которую якобы сам монарх приколол на его грудь к стихарю. <…>

Я молился, рыдал и слушал, и мне казалось, что не достает этому небесному пению только одного голоса Самого Бога: «Кого мне послать и кто пойдет для нас?» И мне в это время хотелось сказать: «Вот я, пошли меня!» (Ис. 6:8).

О, лаврское пение, о, небесное пение! О, божественное пение! Кто только слышал пение Киевской Лавры, тот уже вкусил пение херувимов и серафимов. Но то время уже прошло, теперь от прежнего пения в сей обители не осталось даже и тени. Я от такого пения целый месяц ходил как пьяный! Днем и ночью я грезил им!

На второй день мы с Семеном прошли по всем пещерам и поклонились мощам святых угодников и приложились к чудотворному образу Божьей Матери. Поговели, причастились, сходили к отцу Ионе. Семен вернулся домой, а я остался в Киеве. По совету некоторых монахов я подал телеграмму на деньги тех же самых иноков, чтобы мне отец прислал годовой паспорт якобы для поступления моего в Лавру. Через несколько дней я его получил и без копейки денег по железной дороге на четырнадцатом году своей жизни (в начале июня, а родился я 21 мая) отправился в Одессу. Зачем я туда отправился? Я уже шел на старый Афон.

Всякий раз, когда я размышляю о Тебе, моем Боге, тогда я весь сосредоточиваюсь только на одном Тебе, моем создателе, и всем своим существом умиляюсь перед Тобою и бесконечно поражаюсь Твоей всесвятейшей любви к миру, и в частности к человечеству. Ты один Бог мой, Ты один создал мир, Ты один вызвал всю тварь из небытия в бытие. Ты один вложил в нее семена творчества. О, как же не поражаться Тебе, всесущему Творцу и Богу, и не верить в Тебя, и не любить Тебя?

О, Господи мой, о, Бог мой, о, радость моя, о, надежда моя! Господи, увеличь во мне веру в Тебя, бесконечно увеличь во мне и любовь к Тебе, Царь мой и Бог мой, я хочу, пламенно хочу бесконечно любить Тебя. Я хочу, чтобы Ты все мое существо превратил в одну чистую абсолютную любовь к Тебе. Я бы, наконец, хотел больше, сильнее и пламеннее всякой твари любить Тебя! Царь и Бог мой, исполни мои пламенные желания так именно любить Тебя, как я хочу любить Тебя!

§ 10. Из Киева в Одессу

Месяц июнь. Шел я больше всего по полотну железной дороги. Снова поля. Снова леса, снова певчие птицы, снова и цветы, снова объятия красоты. Вот уже хлеб колосится. Луга – хоть сейчас коси! Здесь богатая Малороссия. Иду с великим восторгом радости. Иду на старый Афон. При одной мысли об этом все мое существо млеет от нестерпимой жажды, как бы скорее быть на Афоне. Лаврское пение, мотив чтения диакона в Успенской Лаврской церкви сильно звучат в моих ушах. Семен Самсонович во весь рост стоит в моем воображении. Молитва, слезы вулканом вырываются из моего сердца. Хорошо, право хорошо! Вот уже вечер. Будочник сам зовет меня ночевать у себя. Ночую. Устал, сна нет. Козинка, мои родители, Семен Самсонович, Лавра, Афон чередуются в моем воображении. Уснул. Утром рано я пробудился, напился чаю, иду далее. Переживаю в себе то же самое. Особенно в это время, как никогда прежде, пламенная молитва, как бы сама собою, без всякого с моей стороны насилия многоструйной рекой несется из моего сердца к Богу. Тут во время шествия вспоминаешь из своего детства и всех друзей, и всех козинских мальчиков, и все те места, где приходилось с ними беседовать о Боге, читать Св. Евангелие, ночевать с лошадьми, стеречь овец и т. д. Уже полдень. Жарко. От полотна железной дороги отхожу на почтительное расстояние, сажусь на межу посеянного хлеба или ухожу в глубь пшеницы, вынимаю Св. Евангелие из-за пазухи и горячо-горячо читаю его. На душе сладко. На сердце легко, на совести чисто. Вот уже солнце начало склоняться к западу. Встаю и снова иду дальше. Жаворонки своим пением увеселяют путь мой. Присутствие Христа очень близко ко мне, я как будто ощущаю Его сладостное дыхание на себе самом. Уже поздно. Будка. Я прошусь ночевать. Меня принимают. Малороссы. Мало понимаю их язык; если правду сказать, ничего не понимаю. Они улыбаются и начинают говорить со мною по-русски. Все удивляются, что я, такой мальчик, и вдруг решился идти в такой далекий путь!

Снова ночлег, снова ночь, и опять утро, и опять мое путешествие. Лавра с своим пением, с своею святынею во всем своем величии стоит в моем воображении. Вот огромный лес, лесные птицы просто задерживают мой ход. Я каждую певчую птичку хочу видеть. Вот во множественном количестве соловьи отбивают свои сладкие трели, вот иволга свистит, вот красивый удод кукует, вот кукушка возвещает, кому сколько жить, вот дятел кричит, а вот говорунчик и пеночки друг перед другом соперничают в своем лепетании, вот здесь птичка сверчок беспрерывно сверчит, а вот лесные жаворонки нежно и серебристо поют. Малороссия богата певучими птицами. Здесь только мало скворцов, голубей и галок. Ах, как торжественно здесь поют птицы! В эти дни у меня сильно стала появляться вера во Христа. Я чувствовал, что Христос всего меня объемлет Собою. Восторг, радость, экстаз любви к Богу все чаще и чаще стали появляться во мне. Так проходили у меня день за днем. В это время вся природа для меня становилась живым храмом моего Триипостасного Бога. Я чувствовал во всех явлениях природы как бы присутствие моего Господа Христа. Были дни, когда от огромной радости, от пламенной любви к Богу совершенно прекращалось во мне всякое желание есть и пить. Однажды я шел лесом и увидел дикую козу с козленком. Я вдруг почувствовал, что ноги мои от восторга, от какой-то мистической радости стали подкашиваться, слезы брызнули из глаз, я уже дальше не мог идти, я еле свернул с дороги, пал на колени и начал молиться Богу. Здесь на молитве я простоял несколько часов. После этого я почувствовал в себе одичание к людям. Я начал ночевать уже в поле. Были и такие ночи, когда я, вперив очи в небо, всю ночь созерцал небесную красоту бесчисленных звезд. Один раз я пришел в какое-то местечко, вдруг я встретился с местной полицией. Я оробел. Пристав спросил меня, кто я и откуда, и потребовал от меня мой вид. Прочитав его и узнав, куда я иду, он так и покатился со смеха! Затем взял меня к себе на квартиру, напоил меня чаем и дал двадцать копеек, и я пошел дальше. Идя от пристава, я вдруг почувствовал в душе своей острую печаль по своим родителям, но, к моему счастью, она скоро исчезла во мне, а на смену ей я сейчас же стал переполняться прежним вдохновенным радостным настроением. И вот чем ближе я подходил к Одессе, тем больше и больше стал в себе чувствовать молитвенный жар. Тут я не раз сам себе говорил: «О, какое великое дело ради Бога странствовать!» Но вот показался и сам город Одесса. А вот и море! Увидавши море, я от радости затрепетал. «О, Господи, ― воскликнул я, ― Ты все можешь, проведи меня на Афон!»

Вступив в самый город, я прежде всего стал расспрашивать, где находится Пантелеймоновское подворье; мне показали. В это время, когда я шел к подворью, у меня кто-то выхватил из моих рук шубу и тотчас убежал. Я молчал, ничего ему не говорил. Прихожу в подворье. Монахи, увидев меня таким маленьким, заинтересовались мною, стали расспрашивать меня, и, когда узнали, что я пробираюсь на Афон, они смеялись надо мною. Но другие подозрительно смотрели и считали меня ненормальным, и только один из них обласкал меня и серьезно разъяснил мне, что я ни в каком случае на Афоне не могу быть как по своей крайней молодости, так тем более у меня нет никакого документа, кроме одного годового паспорта. Кроме того, у меня нет за душой ни одной копейки. Слова этого монаха точно громом сразили меня. Что же теперь я буду делать? – думаю я. Слезы отчаяния брызнули из глаз. Мне стало тяжело. От великой тоски я ни есть, ни пить не мог. Настала ночь. Паломники легли спать. Во сне вижу икону св. великомученика Пантелеимона. Утром встал и без чая отправился по городу искать себе какую-нибудь работу. Все, к кому я ни обращался, сильно смеялись надо мною. А у меня слезы так и катились по лицу. Но вот подошел ко мне один господин, довольно прилично одетый, и, сжалившись надо мною, спросил меня, о чем я так сильно плачу? Я все рассказал ему подробно. Он же, выслушав меня, ввел меня в свой дом, сел за письменный стол, написал мне прошение на имя градоначальника Зеленого и велел мне взять из Пантелеймоновского подворья мой документ, вложить его в это прошение и сейчас же отправиться к градоначальнику. Я с замиранием сердца так и сделал. Прихожу к нему. Градоначальник, увидев меня, засмеялся и, тут же взяв от меня прошение, прочел его, и тотчас по телефону вызвал к себе самого настоятеля Пантелеймоновского подворья, и, указав на меня, велел ему отправить меня за монастырский счет на Афон.

О, Боже мой! Какою же радостью тогда наполнилось мое сердце! Вот тут-то я как никогда убедился и твердо уверовал во всемогущество Христа! Я не знал, как и чем благодарить моего Господа Бога за великую милость Его ко мне! А паломники один за другим спешили меня расспросить, как все это случилось; все удивлялись и радовались Провидению Божию, совершившемуся надо мною. На следующий день я вместе с паломниками отправился на пароходе, и мы двинулись с Богом в путь.

<…>

О, Владыка мой Спаситель! С чувством искреннего раскаяния я повергаю себя к стопам Твоим и слезно молю Тебя ради Отца Небесного, ради и Святого Духа Твоего, не оставляй меня, будь всегда со мною, Царь мой и Господь мой! Без Тебя я совершенно одинок. Даже моя совесть меня оставила. Одни только страсти всегда со мною, они вот и составляют во мне мое одиночество. О, Христе! О, Спаситель мой! Выведи меня из моего ужасного одиночества, оно гнетет меня, и я от него бегу, всячески хочу освободиться. Но, Господи, кто как не Ты выведет меня из этой страшной бездны моего ужасного такого состояния?! Владыка! Спаси меня от моих страстей. Христе! Протяни мне руку всеспасающей любви Твоей, Господи! Хочу быть с Тобою, хочу любить Тебя, Хочу быть Твоим. Господи! Поверь мне. Каждый раз, как только подумаю о Тебе, то тотчас душа моя переполняется чувством близости к Тебе, родства, чувством радости! И в это время мне становится на душе всегда весело и спокойно. И вот как мне хочется быть всегда с Тобою. Но и теперь, при всех моих грехах, я не теряю надежды на то, что рано или поздно, но непременно я буду с Тобою.