Текст книги "Диснейленд"

– Хелена, – тихо сказал я, а может, мне это только показалось. Во всяком случае, я не сказал того, что собирался. Я даже забыл, что собирался что-то сказать.

Она стояла и улыбалась, а я чувствовал, что силы оставляют меня, и тут я вспомнил, как когда-то я потешался над выражением: «любовь до потери сознания» и утверждал, что в жизни так не бывает. Мне казалось, вот сейчас я брошусь, обниму Хелену и даже не смогу довести ее до комнаты, и мы, обнявшись, так и застынем на лестнице.

И тогда она сказала спокойно и деловито:

– Что же ты, даже не приглашаешь меня войти?

Иногда на ринге получаешь сильный удар, от которого теряешь сознание, а потом получаешь второй, и он приводит тебя в чувство.

Восклицание Хелены оказалось именно таким ударом, после того первого, который я получил, отворив дверь.

– Да, да. Конечно. Входи, пожалуйста.

– Я принесла тебе писанину Эдварда, – сказала Хелена. – Как по-твоему, в этом есть какой-то смысл?

– Нет, никакого. Абсолютно никакого.

– Тогда объясни, зачем он валяет дурака? Ведь он интеллигентный человек, а не понимает, что из-за этих докладных записок над ним все потешаются.

Я ничего не ответил. Я поверил, что вопрос этот живо ее интересует. И мне стало не по себе. Я почувствовал в душе смертельный холод. Хелена была спокойна и деловита. Может, она действительно пришла только потому, что ее попросил Ксенжак, и за этим ничего не крылось. Может, вчера ничего не случилось и мне это только почудилось?

Она швырнула на стол папку, сделала движение, словно собиралась сесть в кресло, но заколебалась и взглянула на меня.

– Я хотела бы присесть, – сказала она, – но мне кажется, ты не в восторге от моего визита и у тебя нет желания меня задерживать. Может, я тебе помешала? – И, не дожидаясь ответа, прибавила: – Ну, я пошла.

Я стоял посреди комнаты и ничего не говорил. Хелена помолчала, а потом рассмеялась. Рассмеялась как-то очень странно, бросила зонтик на стол рядом с папкой и опустилась в кресло.

Теперь я понял, вчера мне ничего не привиделось, то, что произошло, произошло на самом деле. Холод исчез, и меня бросило в жар. Хелена у меня в комнате. Она пришла ко мне. Она здесь, и я могу сделать с ней, что захочу. Я даже обязан сделать с ней то, что захочу. От этого меня ничто не спасет, как ничто не спасет от подлости. Я испытывал страстное, священное, как выразился бы маменькин доктор, желание избежать этого, не оскверниться, сохранить верность клятвам и обязательствам. Но что поделаешь, если противоположное желание было не менее сильным и, в известном смысле, не менее священным.

– Ты меня чуть ли не гонишь, – сказала Хелена, – а я вот сижу. Видишь, каковы женщины?

– Хелена, – тихо и медленно произнес я, – ты меня не поняла. В писаниях Эдварда есть смысл. В самом деле есть. И никто над этим не смеется.

Хелена махнула рукой, давая понять, чтобы я не морочил ей голову.

– Ты вообще знаешь женщин? – спросила она и, не дожидаясь ответа, продолжала: – Мне почему-то кажется, что нет. Несмотря на всю свою образованность, женщин ты не знаешь. И это для тебя плохо кончится. У тебя в жизни будет масса огорчений из-за женщин. Потому что ты их не знаешь. Уверяю тебя. Я могла бы тебе помочь. Если бы ты доверился мне, я бы тебе помогла. Но ты мне не доверяешь. Жаль.

Она замолчала. Я видел, внезапно ее покинула уверенность, развязность, которую она на себя напустила.

– Ну, мне пора, – сказала она усталым голосом и встала.

– Нет-нет, не уходи! – воскликнул я.

Я не собирался этого говорить. Сам не знаю, как это получилось. Она поглядела на меня с улыбкой, от которой у меня закружилась голова. Взяла со стола зонтик. Казалось, что опять она обретает уверенность в себе.

– Не думай обо мне плохо, – сказала она, – ты не должен обо мне плохо думать. Постарайся меня понять. Меня никто не понимает. И мне хотелось бы, чтобы ты меня понял. Ты мне очень нравишься, Марек, хотя ты всегда сторонился меня и плохо обо мне думал.

– Я никогда не думал о тебе плохо! – сказал я без убеждения, понимая, что все, сказанное сейчас Хеленой, не имеет никакого значения. Она говорит, чтобы говорить, как и я отвечаю, чтобы отвечать, так как мы оба боимся молчания, что может вдруг наступить.

– Ты всегда думал обо мне плохо, – повторила Хелена, – и напрасно ты это отрицаешь.

Она нагнулась и подняла «Олимпию», которую я швырнул на пол. Она рассматривала ее внимательно и улыбалась своим мыслям.

– Брось! – крикнул я.

Она с удивлением поглядела на меня.

– Пожалуйста, оставь это, – повторил я спокойней, почти с мольбой в голосе.

Хелена пожала плечами и бросила «Олимпию» на пол.

– Ты меня не любишь, – сказала она, – и плохо обо мне думаешь. А я хочу, чтобы ты меня любил.

Она приближалась ко мне, глядя на меня серьезно, хотя в глазах ее блуждала улыбка, с которой она разглядывала «Олимпию». Она подошла совсем близко, коснулась меня. Подняла голову, и в ее глазах уже не было улыбки. В них не было даже взгляда. Сказать, что в них было, вообще невозможно. И тогда мое желание выросло до такого невероятного предела, что я обрел в нем силы противостоять ему. Впрочем, не знаю, в нем ли почерпнул я силу, что может показаться парадоксальным. Важно, что я обрел силу, хотя не ожидал этого от себя.

Я схватил Хелену за плечи и стал трясти. Не то чтобы грубо или сильно. Я делал это, как врач, который хочет вывести больного из шокового состояния. Я не люблю этаких решительных мужчин, которые с помощью резких слов и жестов убеждают женщин в своем мужском превосходстве. По большей части они жалкие лицемеры и эгоцентрики, склонные любоваться собой.

Я глядел не на Хелену, а куда-то поверх ее головы.

– Хелена, – говорил я, – опомнись! Сейчас же уходи и запомни, мы не можем больше видеться. Между нами что-то произошло, но мы не имеем права этому поддаваться. Я хочу тебе только сказать… Я должен сказать… Нет-нет, я ничего не скажу. Зачем? Ты и так все знаешь, но теперь лучше уходи. Уходи поскорей.

Я слегка оттолкнул ее. Она опустила голову и откинула волосы со лба.

– Глупый, – сказала она. – Глупый, но это ничего.

Она повернулась, схватила зонтик и так стремительно выбежала, что я не успел опомниться.

Тогда я бросился на тахту и зарылся головой в подушку.

Я думал: «Какого черта я это сделал? Во имя чего отказываюсь я от тех радостей, к которым все люди стремятся, а большинство видит в них истинный смысл жизни?»

Я делаю это, потому что должен, потому что однажды избрал этот путь.

Глава X

Было уже десять минут восьмого. А я все еще бездумно лежал в ванне. Впрочем, может, не так уж бездумно. Так или иначе, но я мог опоздать. Ко всем недостаткам Агнешки прибавлялась еще дьявольская пунктуальность. Вообще-то я не считаю пунктуальность недостатком. Я сам очень пунктуален и терпеть не мог необязательных людей. Но у Агнешки все получалось как-то чудно, у нее даже достоинства оборачивались недостатками. Наверно, потому, что она их афишировала, навязывала, использовала как средство мучить людей. Мои часы, кажется, немного спешили. На несколько минут. Часы были водонепроницаемые. Я получил их в подарок от клуба, когда «приложил» англичан. Собственно, мы выиграли тогда только благодаря мне. По-моему, этот факт недооценивают. Но меня это не слишком волнует.

Конечно, купаться с часами глупо, даже если они водонепроницаемые. Но меня забавляло, что в них не проникает вода. Действительно не проникает. И потом, лежа в ванне, я знал, который час. На этот раз я взглянул на часы для того, чтобы убедиться, что опаздывал. Надо было, по возможности, ограничить масштабы этой катастрофы. Я выскочил из ванны, вода эффектно взметнулась и выплеснулась на каменный пол. Я начал быстро вытираться. Три секунды на то, чтобы причесаться, двадцать семь – на то, чтобы одеться и натянуть ботинки. Я засек время, часы были не только водонепроницаемые, антимагнитные и противоударные, но еще и с секундомером. Клуб тогда порядком поиздержался. Вообще-то щедрыми и великодушными их не назовешь. Я подозревал, что англичане были лишь предлогом. Приближались выборы, и прежнее правление было заинтересовано в том, чтобы голосовали за них. И я действительно проголосовал за старое правление и склонял к этому других, хотя вначале не собирался этого делать. Я был убежден в правильности своего поступка, а подозрение, что это имеет связь с часами, пришло мне в голову значительно позже.

Когда я выбежал из дому, в моем распоряжении оставалось четыре минуты и шесть секунд. Принимая во внимание, что мои часы были на несколько минут вперед, я не должен был опоздать. Если бы я побежал, то не только успел бы, а еще наверстал несколько минут. Но бежать по Кракову в вечернем костюме было неловко. К счастью, у самого дома я поймал такси и с чувством торжества, словно я вышел победителем в беге на Олимпийских играх, подкатил к зданию Краковской филармонии за минуту и три секунды до назначенного времени.

Агнешки еще не было. Около филармонии царило оживление, шум, атмосфера возбуждения и особого беспокойства. Мне нравилась эта атмосфера. Так бывает перед началом соревнований по боксу. Ставка была очень высокой. Самый известный пианист в мире, о-го-го! Интересно, как этот тип выглядит? О чем думает, когда играет? Подкатывали машины, выплескивая людей, и быстро отъезжали. Над домами в глубине Звежинецкой розовело небо. Мне нравился этот розовеющий горизонт, этот свет над домами в час заката и рассвета. На рассвете он еще прекраснее. Он наполняет бодростью и манит пойти за те дома, что видны на горизонте. Казалось, там что-то очень радостное, то, что ищешь всю жизнь, не очень хорошо зная, что это такое. Не надо большого ума, чтобы сообразить, что за этими домами будут другие дома на фоне бледно-зеленого или розового неба и они тоже будут сулить нечто неведомое, чего ищешь всю жизнь. Не обязательно дома, это могут быть поля и леса. Но это не меняет существа дела.

Со мной то и дело раскланивались люди, которых я хорошо знал и которых видел впервые в жизни. Двадцать пять минут восьмого, а Агнешки все нет. Странно. Точно жрец, вступающий в храм искусства, прошествовал толстый лысый тип, который на маскараде в Академии художеств плакал, исполняя цыганские романсы, и пытался декламировать «Оду к молодости» на балу в нашем клубе. Он с достоинством поклонился мне. Я с ним не был знаком, но он знал меня, и для него этого было достаточно. Пожалуй, в каком-то смысле этот человек достиг полноты жизни. Появился Артур Вдовинский с Президентом. Они шли и ссорились. Верней, не ссорились, а Артур в чем-то оправдывался. Она шла с каменным лицом, не обращая на него внимания. Так всегда выглядели их ссоры. Самое смешное, что Артур действительно женился на Президенте, чего никто не ожидал. Она держала его в узде, но он не роптал. Мне нравилось, что она не говорила ничего лишнего.

– Эй, гордость польских стадионов! – воскликнул Артур. – Как дела?

Он знал, что я не люблю, когда он меня так называет, и делал это нарочно. Ему, как детям или девчонке, нравилось дразнить людей. Как человек, причастный к театру, он обладал чисто девичьим вероломством.

– Здравствуй, – сказала Президент.

– Здравствуй, Эля! – сказал я. – И как ты только терпишь этого канатного плясуна?

Президент пожала плечами, а Артур потянул ее за руку.

– Пошли, – сказал он, – а то опоздаем. Заглянете к нам после концерта?

Обычно после интересных концертов целой компанией отправлялись к Артуру, у которого всегда имелась выпивка. Делали вид, будто хотят обменяться мнениями о концерте, а на самом деле, чтобы выпить, и уж, во всяком случае, концерт обсуждали не столько с музыкальной, сколько с чисто светской точки зрения. Агнешки все не было. Я озирался по сторонам и не заметил, как откуда-то появились Ксенжаки. Я бы постарался не попадаться им на глаза, если бы увидел их раньше.

– Привет! – как ни в чем не бывало сказал Ксенжак. – Ну что, идешь?

– Иду, да вот Агнешка запаздывает.

Хелена молчала с загадочной улыбкой. Когда мы оказывались втроем, она всегда как-то глупо улыбалась. Это меня до такой степени раздражало, что она не только переставала мне нравиться, а я просто начинал ее ненавидеть. Хотя я понимал, что она это делает от смущения. Но она была так хороша, что, несмотря ни на что, продолжала мне нравиться. Если тогда, когда Хелена пришла ко мне с этой проклятой докладной запиской Ксенжака, она напоминала не то статуэтку из севрского фарфора, не то Брижитт Бардо, то сегодня я сравнил бы ее с Мэрилин Монро в роли уличной девки или с принцессой Кентской во время коронации ее сестры. Забыв на минуту о присутствии Ксенжака, я поглядел Хелене в глаза. Она ответила мне взглядом, в котором я прочел готовность в любую минуту стать моей рабыней и подчиниться любому моему желанию.

– Где же ты пропадаешь? – услышал я позади себя раздраженный голос Агнешки. – Я уже минут пятнадцать тебя разыскиваю.

Она слегка запыхалась. На миг я задумался, что ей ответить, но потом решил вообще не отвечать. Было очень поздно. Кроме того, я был благодарен Агнешке за то, что она явилась вовремя.

– Пошли! – сказал я.

В зале музыканты настраивали инструменты, что мне всегда очень нравилось. По крайней мере, это носило деловой и конкретный характер. Понятно было, для чего это делается. Публика была возбуждена, но стремилась в этой торжественной обстановке сохранить светскую непринужденность. У многих были такие мины, словно им предстояло сегодня выступить или, по крайней мере, это являлось их заслугой. Ксенжаки сидели через два ряда от нас. Он делал мне какие-то знаки, которых я не понимал, она всем своим видом показывала, что не замечает меня. Сидя в профиль и делая вид, будто читает программу, она время от времени поглядывала в нашу сторону. Потом в зал влетел Михал Подгурский. Он всюду появлялся в последнюю минуту. И не потому, что был не пунктуален, а просто был вечно занят. Он огляделся. Наверно, искал нас, но в этот момент погас свет, раздались аплодисменты и на сцену вышел дирижер. Это был лысеющий блондин в очках, лет около сорока. Его лицо показалось мне знакомым.

– Я откуда-то знаю этого типа, – сказал я Агнешке.

– Замолчи! – прошипела она. – Не срамись, по крайней мере.

– Почему «по крайней мере»? Что ты хочешь этим сказать?

Агнешка кинула на меня ненавидящий взгляд. Я видел, она не владеет собой. Казалось, она вот-вот ударит меня по ноге, но нет, одумалась. Я заметил, что на ней новые туфли. Красивые, с очень острыми носами.

– Ты что, купила сегодня новые туфли? – шепотом спросил я.

Она безнадежно вздохнула и отодвинулась от меня подальше.

– Если ты произнесешь еще хоть слово, я пересяду, – заявила она.

– Все места заняты. Тебе придется сесть кому-нибудь на колени.

Агнешка отвернулась. Кажется, она заплакала. Мне сделалось неприятно. Как это ужасно: любить человека, который тебя так раздражает. Надо быть с ней поласковей. В конце концов она злилась, так как чувствовала, что между нами не все в порядке. Теперь я вспомнил, откуда я знаю этого типа. Я играл с ним в покер на дне рождения Артура. Играл он слабовато и проиграл порядочную сумму. Посмотрим, что у него здесь получится. Он поднял руки вверх и сделал такое движение, словно сердился на музыкантов. Они замерли, наверно, это глупо, но мне это напомнило старг в стометровке.

Исполнявшаяся вещь была грустной и скучноватой. И, пожалуй, не слишком современной. Современную музыку я все-таки люблю. Хотя абсолютно не понимаю, и она тоже нагоняет на меня тоску, но одновременно очаровывает. Я хотел взять у Агнешки программу и, сам того не желая, положил руку на ее руку. Отдергивать ее или делать вид, что ничего не произошло, было поздно. Поэтому я, как бы утверждая свой жест, слегка сжал ее пальцы. Она задержала мою руку в своей, повернулась ко мне и улыбнулась. Я обрадовался, что так случайно между нами воцарилась гармония. Хотя, с другой стороны, это было невыносимо. Разве не правильней куда-нибудь поехать с Агнешкой? Может, перебраться на постоянное жительство в Варшаву? Подождав немного, я взял у Агнешки программу. Музыка была скучной, но движения дирижера мне очень нравились. Это, несомненно, было эстетическое зрелище. Я взглянул в программу. Произведение называлось «Случай на маскараде». Теперь я начал слушать по-другому. И ощутил настроение и драматизм музыки, которых вначале не уловил, или, верней, не расслышал. Карлович[11]11
  Карлович Мечислав (1876–1909) – известный польский композитор неоромантического направления, автор целого ряда симфонических произведений.


[Закрыть] ведь был альпинистом, он то ли свалился в пропасть, то ли его засыпало лавиной. Во всяком случае, это тоже надо принимать во внимание. «Случай на маскараде». Иногда мне казалось, что я совсем забыл Йовиту. Но так только казалось. На самом деле этого быть не могло. Если в моей жизни и существовало что-то действительно ценное, то это была Йовита.

Долгое время мы с Агнешкой не заводили разговора о Йовите. Мне казалось это излишним, так как я считал, что она и есть Йовита. Но в один прекрасный день Агнешка спросила:

– Йовита больше совсем тебя не интересует?

Собственно, это было не днем, а ночью. Она разбудила меня, чтобы спросить об этом. А мне страшно хотелось спать.

– Нет, дорогая, – ответил я. – По-прежнему интересует. Хочешь убедиться в этом?

Я попытался ее обнять, но она со злостью оттолкнула меня.

– Во-первых, ты тривиален, а во-вторых, упрям, как осел. В итоге – ты тривиальный, упрямый осел, а мне это не нравится. Я вовсе не Йовита, которая действительно существует.

Агнешка говорила с такой убежденностью, словно хотела, чтобы я поверил ее словам. Удивленный этим, я окончательно проснулся.

– Прекрасно, – сказал я, – пусть будет так. Но мне непонятно, почему ты постоянно возвращаешься к истории, которую я давно забыл. В чем дело?

– В том, что ты ее забыл, а она тебя помнит.

– Кто – история?

– Йовита.

– Послушай, дорогая, если Йовита действительно существует, то ты делаешь все возможное, чтобы бросить меня в ее объятия. Поверь мне, есть, по крайней мере, полтораста более простых способов избавиться от мужчины, которого не любишь. И самый простой из них – сказать ему об этом прямо, после чего удалиться и при встречах с ним на улице переходить на другую сторону.

Агнешка ничего не ответила. Она долго молчала, и я уже забеспокоился, не вняла ли она моему совету и не собирается ли поставить меня об этом в известность.

– Это правда не я, – сказала она, заложив руки за голову и глядя в потолок. – Ты всегда ведешь себя двусмысленно, когда речь заходит о Йовите. Как вот сейчас. Я спросила, правда ли Йовита больше не интересует тебя, потому что несколько дней назад получила от нее письмо, в котором она спрашивает дословно следующее: «Помнит ли меня еще тот парень с маскарада?»

– И ты будишь меня среди ночи, чтобы сообщить об этом?

– Ах, прости! Я ужасно виновата, что потревожила твой мещанский покой. Обещаю, это больше никогда не повторится!

Она вскочила с тахты. Наверно, хотела одеться и уйти. Я успел схватить ее за ногу и втащил обратно в постель. Агнешка имела надо мной моральный перевес. Но когда я выходил из себя, она становилась кроткой, как овечка. Вообще я никогда не злоупотреблял своим физическим превосходством, считал это в принципе недопустимым в отношениях с женщинами. И потом я был убежден, что этим ничего не добьешься. Возможно, я ошибался. Потому что когда меня охватывал гнев, Агнешка становилась шелковой, и мне даже казалось, что ей это нравится. Итак, я схватил ее за ногу и втащил обратно в постель. Потом так сжал ей руку, что она запищала от боли.

– А теперь без всяких сцен и истерик, – сказал я, наклонившись над ней. – Выкладывай все от начала до конца, что знаешь о Йовите. А не скажешь, я тебя так отхлестаю, что ты несколько дней не сможешь сидеть, и тебе придется рисовать стоя.

– Рисуют чаще всего именно стоя, – ответила Агнешка тихим, вкрадчивым голосом, – так что с этой точки зрения твоя угроза меня не пугает.

Я подумал, мне следует чаще быть решительным. А возможно, всегда. Как знать, не сложились бы тогда наши отношения с Агнешкой совсем иначе? Но если человек вбил себе в голову, как он должен себя вести, тут уж ничего не сделаешь. Даже жизненный опыт не поможет. Неизвестно, то ли вмешиваются высшие силы, то ли черт знает что, но факт остается фактом – люди поступают совсем не так, как намеревались. А в некоторых случаях даже не так, как им кажется, что они поступают.

Во всяком случае, Агнешки нельзя было узнать. Она нежно и томно улыбнулась, потерлась головой о мою щеку и начала рассказывать о Йовите. Я отпустил ее, положил голову ей на плечо и слушал.

Родители Йовиты эмигрировали в Австралию еще до войны, и там она появилась на свет. У них в доме хранились польские традиции, она ходила в польскую школу, считала себя полькой, а к Польше была привязана больше, чем к стране, где родилась и воспитывалась. Агнешка не знала, откуда у нее это странное имя – Йовита. Йовита, правда, рассказывала ей об этом, но Агнешка забыла. Во всяком случае, это славянское имя. Кажется, так звали ее прабабку, участницу восстания 1863 года, этакую Эмилию Плятер[12]12
  Эмилия Плятер (1806–1831) – участница польского национально освободительного восстания 1830–1831 годов.


[Закрыть]в меньшем масштабе. Но Агнешка не может утверждать этого с уверенностью: возможно, она спутала историю прабабушки с историей происхождения имени. Когда они встречались, им нужно было столько сказать друг другу, что часто они говорили одновременно, и потом одна забывала то, что говорила другая. Впрочем, какое это имеет значение? Ее звали Йовита, бот и все. Кончив среднюю школу, она решила высшее образование получить в Польше. С аттестатом зрелости Йовита приехала сюда и поступила на факультет журналистики, но ее хобби была фотография. Она стажировалась в Варшаве у лучших фотографов, у нее как будто был настоящий талант в этой области. Агнешка познакомилась с ней в прошлом году на Калятувках, во время jamboree,[13]13
  Слет скаутов (англ.).


[Закрыть] и они сразу подружились. Йовита исключительная девушка. Живая, умная, с чувством юмора и массой других достоинств. Агнешка никак не может примириться с мыслью, что Йовита уехала, и они, быть может, никогда больше не увидятся. Но сейчас речь не об этом, а об удивительной встрече на маскараде. Йовита приехала тогда в Краков к Агнешке. Они условились пойти вместе на маскарад. Это был прощальный вечер перед отъездом Йовиты из Польши, так как она навсегда возвращалась в Австралию. Но увы, им не удалось повеселиться вместе. Накануне Агнешка заболела гриппом. Идти без нее Йовита не хотела. Но пришли знакомые ребята и уговорили ее. Маскарадного костюма у Йовиты не было – это не в ее стиле. Она хорошо повеселилась. С таким характером ей всюду хорошо и весело, и всем, кто с ней, тоже весело. На рассвете она встретила в гардеробной Мику, которая, собираясь домой, как раз сняла свой восточный костюм, чтобы переодеться. Йовита попросила его примерить. Ей захотелось узнать, как она будет выглядеть и чувствовать себя в этом наряде. Ну, и потом она встретила меня. По словам Агнешки, я сразу понравился Йовите. Она в самом деле собиралась выйти вместе со мной. А когда, переодевшись, выскочила из подъезда, где мы условились встретиться, ее постигло страшное разочарование.

– Она подошла к тебе, – говорила Агнешка, – а ты ее не узнал. Она улыбнулась и сказала: «Ну, что?» – а ты поглядел на нее зло и отрезал: «Отстаньте от меня! Поищите себе другой объект». Тогда она ушла, вернулась ко мне и рассказала все подробно. Да, грустная история.

Я лежал рядом с Агнешкой и молчал.

– Этого не может быть, – сказал я.

– Чего не может быть? Почему? Разве факты не сходятся?

– Сходятся. Но не может быть, чтобы я так грубо ответил женщине.

– Не может быть в твоем воображении. А на самом деле ты иногда бываешь страшно груб!

– Я груб?

– Ты этого не замечаешь, а люди замечают.

Ссылка на мнение каких-то людей – самый вероломный аргумент, к которому любят прибегать женщины в спорах с нами. Доказать, что это не так, невозможно. Человека принуждают к отступлению, и постепенно он сам начинает чувствовать себя виноватым. Перепалка относительно моего грубого поведения продолжалась довольно долго, хотя на этот раз она не носила ожесточенного характера. Я был этим доволен. Мне удалось скрыть, какое впечатление произвел на меня рассказ Агнешки. Все это смахивало на правду. Но как я мог не узнать Йовиту? Мою Йовиту? Правда, лица ее я не знал. Но глаза? И весь облик? Вся она, которая за какие-нибудь двадцать минут стала для меня самым близким существом на свете?

– Брось все это, Агнешка, – сказал я, – если панна Йовита чувствует себя оскорбленной, я готов в любую минуту просить у нее прощения.

– И ты еще пытаешься доказать мне, что ты не хам? Нет, ты страшный хам. Подумать только, бедная Йовита уехала, уверенная в том, что повстречала самого вежливого, тонкого и необыкновенного парня на свете.

– Даже несмотря на то, что я разговаривал с ней так грубо?

– Даже несмотря на это. Она подумала, что ты ждал ее и все женщины, кроме нее, вызывали у тебя раздражение. Этим и объяснялась твоя грубость.

– Она рассудила правильно, – торжествуя, воскликнул я, – но почему же она не сказала, что это она?

– Еще чего захотел: недоставало только, чтобы девушка, которой ты вскружил голову, предложив какой-то сомнительный завтрак вдвоем, и чуть ли не обещал на ней жениться, чтобы эта девушка еще представилась тебе.

– Ну, ведь это было глубокой ночью, верней на рассвете, и я уже порядком захмелел. У меня в голове могло что-нибудь перепутаться.

– Ох, могло, еще как могло, – буркнула Агнешка, – но совсем не обязательно так горячо оправдываться передо мной в том, почему ты не завлек другую девушку.

– Ты, мартышка, – ответил я спокойно, хотя был зол на нее. – Я как раз думаю о том, что мне с тобой делать, но ничего не могу придумать.

Агнешка промолчала. Я тоже не сказал больше ни слова. Мы уснули, слегка рассерженные, но к утру помирились, и от ночного разговора у меня осталось смутное воспоминание. Но я, вопреки всему, продолжал верить, что Йовита – это Агнешка, хотя, по правде говоря, уверенность моя была несколько поколеблена.

Агнешка снимала комнату на Висляной у своих дальних родственников. Комната была просторной, а родственники, супружеская пара средних лет, редко оказывались дома. Несмотря на это, я не очень любил бывать у Агнешки. Но вскоре после нашего разговора Агнешка простудилась, и мне пришлось навещать ее. Она вообще часто простужалась, и это меня злило. Но я был к ней очень внимателен, впрочем, это больше умиляло меня, чем ее. Я приходил к ней каждое утро, приносил цветы и прочие мелочи, убирал комнату, готовил еду. Доставал ей письма из почтового ящика внизу. Однажды утром я вынул оттуда продолговатый голубой конверт с маркой, на которой была изображена кенгуру. Письмо оказалось из Австралии. Я взглянул на адрес отправителя: Йовита Гаврилюк. Сидней, 758, Мехэгэни-стрит. Я долго держал письмо в руке, охваченный необъяснимым волнением. Меня так и подмывало спрятать его в карман и не отдавать Агнешке, но, ясное дело, я отогнал эту мысль. Когда я протянул письмо Агнешке, она воскликнула:

– От Йовиты! Как я рада! Она так давно не писала.

Агнешка разорвала конверт, извлекла письмо и стала читать. При этом она улыбалась, хмыкала, вскрикивала, словом, издавала звуки, которые способны довести до белого каления любого, кого интересует содержание письма, адресованного не ему, особенно если он не хочет обнаружить свою заинтересованность.

– Милая, дорогая Йовита, – сказала Агнешка, кончив читать, и поцеловала письмо. – Она страшно по нас тоскует. Очень сожалею, но на этот раз ни словом не вспоминает о тебе.

Я думал, она даст мне прочесть письмо, но она сунула его обратно в конверт и спрятала под подушку, словно боялась, что я захочу его похитить.

– Ее работы имели колоссальный успех на фотовыставке в Мельбурне, – сообщила наконец Агнешка, – она получила денежную премию, и жизнь ее складывается очень удачно. Несмотря на это, она все время мечтает вернуться к нам.

Я держал себя в руках и думаю, Агнешка не заметила моего волнения. Вскоре я ушел.

Оркестр перестал играть. Совершенно внезапно. Во всяком случае, так мне показалось. Тишина вернула меня к действительности, а раздавшиеся аплодисменты прочно меня в ней утвердили.

– Ты что, спал? – спросила Агнешка. – У тебя такая физиономия! Тебе в самом деле не следует ходить на концерты, если ты скучаешь.

– Ничего подобного, – отозвался я. – Я заслушался. Дирижер великолепный.

– Он слишком медленно ведет оркестр, – небрежно бросила Агнешка.

Я терпеть не мог, когда она умничала и с видом знатока высказывала суждения о вещах, в которых не смыслила.

На сцене началось движение, которое мне нравилось. Раздвинули стулья, вперед выкатили рояль. Подобные приготовления я любил больше всего. Хелена повернулась и смотрела на меня. Я не глядел в ту сторону, но чувствовал на себе ее упорный взгляд. Меня это и раздражало и трогало. В зале царила атмосфера праздничного возбуждения. Она была вызвана предстоящим выходом на эстраду самого выдающегося на свете пианиста. Кто, спрашиваю, возвел его в эту категорию? При каких обстоятельствах он доказал свое превосходство над другими знаменитостями? Агнешка беспокойно вертелась на стуле, на щеках у нее от возбуждения выступил румянец.

– Идет! – вырвалось у нее.

Началось всеобщее движение, словно на перроне, когда подходит международный экспресс. Я все еще чувствовал на себе бросаемые украдкой взгляды Хелены. Грянули громкие аплодисменты, и даже послышались восторженные возгласы. Все встали. На сцене появился он. За ним следовал знакомый мне по игре в покер дирижер, который всем своим видом показывал, что он здесь ни при чем, но тем самым отчаянно пытался обратить внимание на себя. Маэстро остановился на середине эстрады и начал раскланиваться. Это был интересный, седоватый господин лет пятидесяти. Среднего роста и, разумеется, слюнтяй. Кланялся он мастерски и при этом поднимал руки, приветствуя публику. Овация продолжалась, и наконец наступил такой момент, когда и приветствуемый и приветствующие хотели, чтобы это поскорее кончилось, но не могли остановиться, как стремительно мчащийся автомобиль, у которого отказали тормоза. И тут удивительное искусство и присутствие духа продемонстрировал дирижер. Перестав аплодировать, он твердо и решительно повернулся к оркестру и легко взмахнул палочкой. Музыканты заняли свои места, тогда уселась и публика, и пианисту тоже ничего не оставалось, как сесть за рояль. Воцарилась тишина. Он ударил по клавишам и обменялся с дирижером взглядами. Хелена не смотрела на меня, зато я не сводил с нее глаз и даже по ее спине чувствовал, что она думает обо мне. Спина, по-моему, часто бывает выразительней лица.