Текст книги "Под знаком Амура. Благовест с Амура"

– Иван Сергеич, а много умирает из тех, кто заболел? – уже без прежней бесшабашности спросил Бибиков.

– Много, – вздохнул Персии. – В Петербурге тогда в считаные дни померли больше десяти тысяч. В основном простолюдины, но были и аристократы, и врачи, которых призвали бороться с холерой, и студенты-медики. Заразился и умер профессор Мудров, многие теряли своих родных и близких.

– У вас тоже кто-то умер? – догадался Волконский. Персии кивнул, глаза его повлажнели.

– Полинька, невеста моя… Как на костре сгорела…

Помолчали, отдавая дань скорби по безвременно ушедшим. Потом Михаил Сергеевич сказал, словно оправдываясь:

– Карл Карлович нас так спешно отправил – без подготовки, без плана действий, без снаряжения…

– Приказ генерал-губернатора – остановить переселенцев, – пояснил Бибиков, который был ближе к Венцелю, – а вы же знаете, Карл Карлович в доску расшибется, чтобы в точности выполнить указание Муравьева.

– Да у него ничего, кроме усердия, и нет, – грустно усмехнулся Персии. – Как, думаю, и у других губернаторов, которые не смогли остановить переселенцев.

– А что, по-вашему, нам потребуется? Водка, спирт, известь?

– Первым делом, Михал Сергеич, надо найти место, где устроить карантин. Желательно недалеко от какого-нибудь села, чтобы со всеми предосторожностями отпеть и похоронить усопших, а после этого заняться остальными.

– Остальными… это – обтирать водкой, окуривать серой?

– У меня есть еще порошки каломеля – для приема внутрь, но их мало, хотя я собрал все, что было.

– У нас и водки нет…

– Ну, самогон-то, я полагаю, в деревне найдется. Денег вам сколько-нибудь выделили? Вот на все и надо закупить самогону. Этим может заняться Александр Илларионович. А вам, Михал Сергеич, как человеку, облеченному властью, надлежит вести переговоры – с населением, со священниками, с самими переселенцами. Им же в карантине надо будет как-то жить, чем-то питаться, пока холера не утихнет.

– Что бы мы без вас делали! – с чувством сказал Волконский. – А так есть надежда, что справимся.

– Надо справиться, Михал Сергеич! Надо остановить эту заразу, иначе муравьевская мечта – Амур освоить, – Иван Сергеевич усмехнулся, – так и останется мечтой. Вы уж простите мою невольную патетику, судари мои, но земля только тем служит, кто на ней работает, а без переселенцев на ней работать будет некому. Потому и ждет генерал-губернатор этих переселенцев, аки спасителей Отечества.

– В этом последнем вы, конечно, правы, – тон Волконского заметно похолодел, – но я не понимаю, что смешного в мечте генерал-губернатора.

– Ай, да не обращайте внимания, сударь мой. Это так, стариковская небрежность…

Но Иван Сергеевич лукавил. Он действительно не верил в реальность генеральской мечты и несколько раз высказался о ней с такой же усмешкой в приватных разговорах. Доброжелателей у нас, как известно, всегда в избытке, и это немедленно стало известно Муравьеву. Все знали, что в гневе генерал-губернатор бывает яростен и нередко несправедлив, и доктор ожидал самых суровых последствий своего свободомыслия, однако, как ни странно, ничего подобного не случилось. И лишь немного позже от своего доброго знакомого, почти приятеля, иркутского земского исправника Ефимова, он узнал подробности своего чудесного спасения.

Случилось это как раз в день назначения Ивана Владимировича, бывшего до того управляющим казенного Александровского винокуренного завода, исправником Иркутского округа. Следует сказать, что карьера Ефимова, сравнительно молодого человека, при Муравьеве двинулась весьма успешно. Они встретились в Усть-Илге, когда Муравьев с супругой и свитой спускался на павозках по Лене, совершая свое путешествие на Камчатку. Ефимов, двадцативосьмилетний чиновник, был в то время управляющим небольшим Илгинским винокуренным заводиком в самой глуши Иркутской губернии. Но молодому генерал-губернатору так понравилась постановка дела на этом заводе, что, возвратившись с Камчатки, он вспомнил о дельном человеке и тут же назначил его управляющим Александровским заводом, который был много больше Илгинского и находился всего в 70 верстах от Иркутска. Выказывая Ивану Владимировичу исключительное доверие, Муравьев лично поручил ему провести закупки зерна для завода, причем устно разрешил платить сверх назначенной цены больше на 2 копейки за пуд. Дела на Александровском заводе пошли значительно лучше прежнего, и через два года генерал-губернатор предложил успешному администратору пост земского исправника. Ефимов отказывался, но Николай Николаевич при каждой встрече возвращался к своему предложению и наконец уговорил. И вот, после получения согласия Ивана Владимировича, генерал неожиданно спросил, давно ли он знаком с Персиным, и, узнав, что уже больше семи лет, посоветовал прекратить это знакомство. Не объясняя причин.

«Простите, ваше превосходительство, но я не могу исполнить ваше пожелание», – ответствовал Ефимов.

«Почему?»

«А потому, что вы первый будете иметь право назвать меня подлецом, если мои знакомства с людьми я стану соображать с вашим к ним расположением или нерасположением», – волнуясь, но твердо сказал молодой чиновник.

Генерал-губернатор, склонив голову набок, испытующе посмотрел на него и перешел к другим служебным вопросам.

Это происшествие и считал Иван Сергеевич причиной, почему он избегнул, казалось бы, неотвратимого наказания.

Правда, этот случай не научил его осторожности в высказываниях, и спустя некоторое время он уже сам обратится к Ефимову с просьбой умалить гнев генерала, вызванный опять-таки его небрежным поведением, но это случится много позже, через три года.

– Михал Сергеич, – постучал в дверь номера Бибиков, – загонщик из Нижнеудинска прибыл.

Загонщик, то бишь гонец, прискакал с письмом от исправника.

«…Часть переселенцев я остановил до Нижнеудинска, – писал Ефимов, – но большой обоз миновал его и через Хингуй и Худоеланское движется к Будагову. Только возле Кындызыка есть подходящее для карантина место – надо срочно договориться с жителями и священником Кындызыка поставить там временную часовню, чтобы отпеть и похоронить умерших. Тогда карантин будет иметь успех…»

Кындызык… Михаил Сергеевич мгновенно вспомнил сельцо с этим странным названием, старосту Ярофея и его жену Матрену, умевшую говорить стихами. Если Ярофей по-прежнему староста, они поладят. Откуда взялась у него эта уверенность, Волконский вряд ли смог бы внятно объяснить, но он приказал немедленно закладывать кибитку и, не теряя времени, мчаться в Кындызык. Сани с закупленными Бибиковым водкой и самогоном, залитыми в дубовые бочки, двинулись следом.

Во многих сибирских селах Московский тракт проходил немного в стороне, это облегчало задачу их защиты и усугубляло положение переселенцев: никто из местных жителей, напуганных собачьей смертью, с ними просто не желал разговаривать – запирали въезды в поселения, навстречу подходившим и подъезжавшим выставляли вилы, медвежьи рогатины, а то и ружья, если таковые имелись, и никакие уговоры, никакие мольбы, никакие воззвания к милосердию и совести не оказывали действия на закаменевшие сердца. Были случаи, когда и поднимали на те вилы и рогатины остервенело рвавшихся к жилью людей – неважно, мужчин или женщин, стариков или детей. Жизнь родных и близких была дороже жизни чужаков. Власти, которые вначале попытались воздействовать строгостью на своих подопечных, столкнулись с их полным неподчинением, опасаясь бунтов, отступили и в меру сил и умений старались облегчить страдания переселенцев. Увы, очень мало было мест, где это удавалось.

Ярофей Харитонов – он так и оставался старостой – встретил губернских посланцев неприветливо. Все односельчане уже знали о напасти, приближающейся к их домам, к их семьям, и встали наизготовку: перекрыли жердями мост через речку Кындызык на въездной дороге, поставили сменных дежурных, а для оповещения о тревоге повесили на перекладине полупудовый колокол, одолженный по такому случаю батюшкой сельской церкви.

– Сход решил: не пущать! – сверкнул Ярофей черными глазами, недослушав Волконского, который начал говорить о способах борьбы с болезнью.

– Да нет, Ярофей, вы не поняли. Мы как раз хотим не впускать их в село, а остановить в поле перед речкой – карантин там устроить. Ну то есть лагерь, где можно будет отделить здоровых от больных. У нас же и доктор есть, вот Иван Сергеевич Персии. Он двадцать лет назад боролся с холерой в Петербурге и, как видите, жив остался. И наконец надо похоронить мертвых, чтобы они не заражали живых!

– Ага, чтоб они церковь заразили! Не позволим!

– Церковь не понадобится.

– Энто как? Без отпевания, что ль, хоронить? Не по-божески, они ж хрестьяне. И не преступники, поди.

– Часовенку надо поставить. Как на войне, что-то вроде походной церкви. Мы же здесь тоже, как на войне, только враг у нас невидимый, а людей косит похлеще артиллерии.

Ярофей задумался. Волконский заметил по его глазам, как что-то стронулось в его душе, и обрадовался и уверовал: все получится как надо. Староста оглянулся на доктора, стоявшего у саней, в которых лежали бочки с водкой и самогоном. Персии разговаривал с Матреной Харитоновой, заигрывал с мальчонкой, примостившимся на ее руках. Видимо, все-таки наградил их Господь ребенком – вон как светится лицо матери, подумал Волконский.

– Ладно, – поразмыслив, сказал староста, – я переговорю с сельчанами. Поставим энтот карантин, но не впритеску[38]38
  Впритеску – впритык (местн.).


[Закрыть] к Кындызыку, а подале. И часовню – там же. Отцу Илиодору пущай доктор расскажет, как беречься, кады он отпевать зачнет.

– Всё расскажем, – заверил обрадованный Волконский. – Мы же тут будем. Вместе со всеми. Нам ведь тоже умирать не хочется.

Глава 9

1

«Получив в Красноярске бумаги Невельского, хотя и давнишние, но заключающие любопытные подробности о занятии им Сахалина, я поспешаю представить оные Вашему Высочеству при моем рапорте и вместе с тем приемлю смелость ходатайствовать о награждении офицеров Амурской экспедиции, согласно справедливой о том просьбе Невельского…»

Они находились с Екатериной Николаевной в том же кабинете, что и шесть лет назад, при первом путешествии из Петербурга к месту службы Николая Николаевича, и так же, как тогда, он диктовал ей письмо – только в тот раз это был первый доклад императору, а теперь уж неизвестно какое по счету послание главе Морского ведомства генерал-адмиралу великому князю Константину Николаевичу. Даже время совпадало – те же последние дни февраля, и енисейский губернатор был все тот же – Василий Кириллович Падалка, и отношение к нему генерал-губернатора оставалось неизменным – уважительным и благожелательным.

Господи, сколько всего вместилось в эти шесть лет! Кому-нибудь другому хватило бы, наверное, на две, а то и три жизни. Столько произошло событий, можно сказать, на всем необозримом пространстве Европы и Азии, от Испании до Японии и от Китая до Камчатки – как по службе, так и в личной жизни, столько являлось и исчезало людей, столько было бескровных битв, а в них – и побед и поражений, что, казалось бы, начни Николай Николаевич все это записывать – получится, пожалуй, толстенная амбарная книга. И все это ради главного – выхода на великий Амур, без которого у России нет выхода на Великий океан, а без этого последнего она сама никогда не станет по-настоящему великой.

И вот сейчас до этого главного осталось всего ничего – какие-то несколько месяцев: пойдет лед на Шилке и Аргуни, и следом за ним двинется в поход плавучая армада. Казакевич уже построил сплавные средства – лодки, баржи, павозки, плашкоуты, плоты, заканчивает дело с пароходом; Корсаков подготовил к отправке 25 тысяч пудов нужных для Камчатки и Нижнего Амура грузов и снаряжения, занят отбором солдат и казаков (надобно не менее 700 человек, и следует подсказать ему, как их распределять), купцы наконец-то поверили, что Амур вернется к России, и начали наперебой предлагать свое участие как в самом сплаве, так и в налаживании торговли.

Да, кстати, купцы… Николай Николаевич оторвался от размышлений, во время которых Екатерина Николаевна терпеливо ждала продолжения диктовки, покусывая перо и глядя в окно на краснокаменный собор. Он наклонился к ней, поцеловал в ровный пробор каштановых волос:

– Извини, дорогая, – и позвонил в бронзовый колокольчик.

Тут же распахнулась дверь, и появился старший адъютант, майор Сеславин. Муравьеву нравилась его всегдашняя подтянутость, скрупулезная исполнительность, даже холодноватая сухость, и он чаще других брал майора в свои поездки. Вот и Корсаков, зная об этом, взял Сеславина в Петербург на встречу генерала из заграницы. Михаил Семенович, получив срочные указания по сплаву, умчался обратно в Иркутск, а Сеславин, естественно, остался главным порученцем при генерал-губернаторе.

– Александр Николаевич, – обратился к нему Муравьев, – я приглашал городского голову Кузнецова Петра Ивановича…

– Уже ждет, ваше превосходительство. Семнадцать минут.

– Ну что же вы! Надо было сразу доложить.

– Виноват, ваше превосходительство, но вы сами приказали вас не беспокоить.

– Да?! – Муравьев оглянулся на жену, та кивнула, подтверждая слова майора. – Вот память стала дырявая!

– Мне уйти? – спросила Екатерина Николаевна, поднимаясь.

– Нет-нет, Катюша, останься. Мы с ним переговорим накоротке. А впрочем, ты подожди несколько минут, я к нему выйду сам. Александр Николаевич, проводите городского голову в малую гостиную.

Сеславин вышел.

– Неудобно, – сказала Екатерина Николаевна. – У тебя же деловой разговор?

– Разговор деловой, но чисто формальный. Петр Иванович подал мне свои предложения по делам купеческим. Он же не только голова губернского города, но и купец первой гильдии. Предложения весьма недурны, и я решил на первый раз ограничиться лишь его участием в сплаве. О том и хочу ему сказать. Остальные подождут! – В Николае Николаевиче вспыхнуло раздражение, и он начал распаляться. – Глядя на Занадворова да на Кивдинского, спиной ко мне поворачивались, а теперь все патриотами стали! Ишь какие прыткие!

– А что Занадворов, что Кивдинский? Разве они тебе ровня? По-моему, дорогой, ты напрасно раздул их дела так, что о них всюду заговорили, а занадворовское дело докатилось до Сената. Остался бы выше этого!

– Я не допущу, чтобы дурно говорили о моих чиновниках! Занадворов оклеветал Молчанова. Я провел им очную ставку в присутствии свидетелей, и этот подлец не смог подтвердить факт получения Молчановым взятки. Поэтому его и посадили под арест. А главное, он был уверен, что его богатство переломит любой закон. Ты же знаешь, я так и написал государю, что если мы пойдем на поводу у богатства, то никакой бедняк не сможет найти у нас защиты. И государь меня понял, и приказал держать Занадворова под арестом до окончания суда. И давай оставим это, меня человек ждет.

Муравьев вышел, едва ли не выскочил, из кабинета, ощутимо хлопнув дверью. Прежде он себе такого не позволял, хотя Екатерине Николаевне доводилось высказываться по поводу неверных, на ее взгляд, решений генерал-губернатора. Устал Николя, а может, сердится на то, что за всю дорогу от Петербурга у них не было ни одной любовной встречи: Катрин нездоровилось именно по женской части; она почему-то стеснялась сказать об этом мужу и чувствовала себя перед ним виноватой, а он ничем не выказывал своего недовольства – был предупредителен и заботлив, как всегда. Но вот теперь… Надо поговорить, успокоить, решила она, объяснить, что заболеть может каждый, а женщины вообще очень чувствительны даже к перемене погоды. Но ведь все проходит. Как там написано на кольце Соломона? Кажется, «и это пройдет»? Мудрый был царь Соломон!

Впрочем, Николя мог бы и сам догадаться, что у нее не все ладно со здоровьем. Доктора с ними не было, но по прибытии в Красноярск она сразу же попросила любезного Василия Кирилыча пригласить к ней врача, а мужу сказала, что дорога слишком сильно ее утомила. Так уже случалось, и он отнесся к вызову доктора спокойно, ей даже показалось – равнодушно, что ее немного обидело, хотя она видела, что в первый же день ему принесли целый мешок писем и донесений, и мужу стало просто не до нее.

Когда Николя вернулся – а вернулся он довольно скоро, Катрин не успела даже продумать, как именно она скажет о своем недомогании, – он словно забыл о недавнем споре, едва не перешедшем в ссору: глаза его весело блестели, и весь вид говорил о довольстве жизнью. Если сказать, что он недавно вылетел из кабинета, подумала она, то сейчас можно употребить слово «впорхнул». Генерал-губернатор впорхнул в кабинет – она даже засмеялась от удовольствия видеть его таким general volant[39]39
  General volant – летучий генерал (фр.).


[Закрыть].

– Ты чего? – Он оглядел себя. – Что-то не так?

– Все так, милый. Просто я рада, что ты вернулся.

Катрин встала ему навстречу и обвила руками его крепкую шею.

Поцелуй получился долгим. Он вскружил ей голову, заставил громче и чаще стучать сердце, перехватил дыхание. И Бог с ним, с недомоганием!..

Оторваться было невозможно. Захотелось махнуть на все рукой и прямо тут, в кабинете, на большом персидском ковре, предаться безудержной любви.

Похоже, та же мысль ворвалась и в голову генерала, потому что Катрин краем сознания уловила, что Николя вроде бы приноравливается, как аккуратнее уложить ее на этот самый ковер.

– Все-все-все! – Она с огромным трудом, но все-таки отъединила свои губы от его – мягких, притягивающих, поглощающих не только дыхание, но и всю ее целиком. – Все! До вечера! Тебе еще надо работать!

– Да пусть она катится колесом, эта работа, до самого Петербурга, – пробормотал он, зарываясь лицом в ее волосы. – Я так соскучился – сил нет!

– Вот и побереги их до вечера, – засмеялась Катрин. – Они тебе очень даже понадобятся.

– Ловлю на слове.

Он со вздохом отпустил ее и оправил помявшийся мундир. Катрин тоже привела в порядок платье и волосы и с видом примерной ученицы Девичьего института взялась за перо.

– На чем мы остановились?

– «…согласно справедливой о том просьбе Невельского», – перечитала Екатерина Николаевна. – Это о награждениях офицеров Амурской экспедиции.

– Да-да… – Николай Николаевич помолчал, собираясь с мыслями, и продолжил: – «Весьма замечательно обращение Невельского с японскими властями и жителями Сахалина, а в особенности то, что и те и другие собираются покойно спать под защитою нашей батареи и команды. Все это доказывает доверие и уважение, приобретенные Амурской экспедициею, несмотря на всегдашние в том сомнения Министерства иностранных дел; оно не может поверить, что прямыми и добросовестными действиями, с надлежащею энергиею, можно было успевать больше, чем интригами; тогда как оно всеми своими хитростями и страхом англичан никогда ничего полезного для России не достигло, разве только нынешней войны, но и той без намерения…»

– Ты не слишком резко говоришь про министерство? – озаботилась Екатерина Николаевна. – Все-таки пишешь не Льву Алексеевичу, а сыну императора. Вдруг дойдет до государя?

Муравьев походил по кабинету, подумал и махнул рукой:

– Его высочество тоже не в большом восторге от ведомства Нессельроде и не скрывает этого. Он, как и я, расположен к американцам, а Нессельроде то и дело ссорит нас с ними, в угоду тем же англичанам. Да, кстати, генерал-адмирал писал, что командор Перри со своей эскадрою намеревается после Японии прибыть в Аян и к устью Амура и наставлял оказывать американцам всяческое содействие. Надо срочно кого-то отправить в Аян для встречи командора…

– Может быть, Мишу Волконского? Ты же читал в письме Венцеля, что он прекрасно справился с холерой у переселенцев, пусть теперь попробует себя в дипломатии. Язык он знает, хорошо образован. Вряд ли кто скажет что-то против. И старшим Волконским будет приятно.

– Да-да-да… Пожалуй, это достойно… Сейчас закончим письмо великому князю, и я не медля отпишу Карлу Карловичу. Надо, чтобы Миша, ну и еще кто-нибудь, пусть сами решат, прибыли в Аян до первого июня. Потому что американцы могут там появиться сразу, как только порт очистится ото льда. Кстати, он может заодно обревизовать Якутско-Аянский тракт.

– Ты же согласился, что прав был Завалишин: старообрядцы не смогли его обустроить, – заметила Екатерина Николаевна.

– Прав-то он прав, да не совсем прав. Корсаков три года назад переселил туда сто два семейства старообрядцев. Казна помогла им обзавестить на новом месте хозяйством – лошадей дали, скота разного, семян для земледелия, инструмент для строительства. Они избы поставили, огороды завели, кое-где пашни засеяли, кто-то даже мосты небольшие навел, а по весне паводок все затопил, мосты снес, и что получилось? Где природа не вмешалась, там порядок, а у остальных – полная разруха! Конечно, этого бы не случилось, если бы места для станций можно было выбирать произвольно – где удобней для хозяйства, но на трактах и у почтовой гоньбы свои правила – тут ничего не поделать.

– Так что же там сегодня? Тракт закрыт?

– Насколько известно, часть станций действует. Вот Волконский и проверит, что там и как, и даст свои предложения. Пускай голову поломает над государственным вопросом – его чиновничья жизнь только начинается, глядишь, и дойдет до степеней известных.

– Николя, ты просил меня напомнить про лист для китайского Трибунала. Что это за лист?

Муравьев засмеялся:

– Сенявин и Нессельроде со скрежетом зубовным написали в китайский Трибунал о том, что отныне генерал-губернатору Восточной Сибири непосредственно поручается вести переговоры о разграничении территорий. – И посерьезнел. – Так вот, надо, чтобы Венцель задержал этот лист до моего прибытия в Иркутск. Я хочу с этим листом отправить в Пекин своего доверенного человека. Понимаешь? Не почтой, как рядовое послание, а с моим человеком – чтобы китайцы поняли, что будут иметь дело не с размазнями из министерства, а с настоящим защитником российских земель.

2

Николай Николаевич ходатайствовал перед генерал-адмиралом о награждении офицеров Амурской экспедиции за занятие острова Сахалин, а ведь Невельской вел себя отнюдь не так, как ему предписывали из Петербурга и сам Муравьев.

Капитан понимал, что столь самоуверенное поведение вряд ли понравится властям предержащим, но не мог и не хотел поступать иначе. Что им двигало – упрямство, природная независимость, вера в свое везение или в разум и благородство своего непосредственного начальника, то бишь Муравьева, – один Бог разумел, но можно предположить, что все складывалось понемногу, а в результате он поступал так, как поступал.

Он действовал, как всегда, сообразно сложившимся обстоятельствам, а вот обстоятельства эти не желали считаться с указаниями начальства.

16-сильный пароходик, доставленный в Петровское, дабы удовлетворить многократные просьбы и даже требование начальника экспедиции, оказался совершенно непригоден для исполнения обязанностей, которые на него возлагали высокие чины из Главного правления Российско-Американской компании и сам генерал-губернатор. Хотя Невельской сразу дал ему название «Надежда», после первого же испытания парохода оно стало звучать злой насмешкой.

А испытание было самое простое: Геннадий Иванович вознамерился переправить на пароходе грузы, предназначенные для Николаевского, Мариинского и Александровского постов. Загрузив пароход и прицепленный к нему на буксире ботик (тот самый, что построил Дмитрий Иванович Орлов), 19 августа, при самых благоприятных на море условиях, вывели маленький караван из залива и получили огромное разочарование. Пароход моментально начало заливать, у него лопнули все дымогарные трубы, которые оказались проржавленными едва ли не насквозь, и это чудо техники превратилось в бесполезный хлам, практически не подлежащий ремонту.

А ведь Главное управление Компании предполагало, что этот совершенно неприспособленный для моря кораблик осенью проведет через лиман в Татарский пролив компанейский бриг «Константин» с десантом, возглавляемым майором Буссе. Это тот самый бриг, который начальник Аянского порта напрямую называл ненадежным для перевозки людей и грузов. Можно себе представить, каков был бы результат такой проводки.

В общем, экспедиция снова осталась при своих ничтожных транспортных средствах – орловском ботике, двух шлюпках и гиляцких лодках.

Вот тут и проявился талант организатора у нового заместителя начальника экспедиции, только что прибывшего в Петровское Александра Васильевича Бачманова. Он сумел, в отсутствие Невельского, который отправился на Сахалин с Буссе и десантом, так поставить дело, что все исполнилось наилучшим образом – Николаевский, Мариинский и Александровский посты были обеспечены на зиму всем необходимым. Геннадий Иванович не мог нарадоваться на такого помощника.

Радовался он и еще одному обстоятельству, во многом облегчившему ему жизнь: у его Катеньки появились сразу две подруги. Бачманов приехал с женой, очаровательной Елизаветой Осиповной; вместе с ними на том же корабле прибыло семейство священника Вениаминова – отец Гавриил, сын Святителя Иннокентия, и Екатерина Ивановна, полная тезка Невельской.

Геннадий Иванович теперь мог уезжать в длительные командировки, не опасаясь за душевное состояние любимой супруги. Прибытие из Петропавловска десанта во главе с майором Буссе как раз и заставило его отправиться в такую командировку.

26 августа на рейде Петровского зимовья появился компанейский корабль «Николай», и шлюпка доставила Николая Васильевича Буссе на берег. Майор застал Невельского в самый разгар спора с лейтенантом Бошняком по поводу дальнейшего обследования материкового берега к югу от Императорской гавани.

– Ну как вы не понимаете, Геннадий Иванович, – горячо говорил Бошняк, – с этим нельзя не спешить. Говорят, американцы могут появиться в проливе уже этой осенью. А ну как займут какую-нибудь из необследованных бухт и поднимут там свой флаг? Чем мы докажем, что берег наш?

– Успокойтесь. Николай Константинович, – попыхивал Невельской трубочкой, подаренной матросом Чуфаровым, – я, конечно, гарантии дать не могу, но что-то мне подсказывает, что командор Перри не собирается претендовать на эти земли. Вот Алеутские острова им подходят куда больше…

Тут они заметили на пороге стоящего с весьма удивленным лицом майора, и спор прекратился.

– Ну, я попозже зайду, Геннадий Иванович, – заторопился лейтенант. – Думаю, мы еще не договорили.

– Заходите, заходите. Хотя, по-моему, все уже сказано.

Лейтенант кивнул гостю и бочком-бочком выбрался мимо него на кухню, а там и на улицу.

Майор головы не повернул ему вслед, а обратился к капитану I ранга:

– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! Майор Буссе прибыл с десантом для Сахалина.

Невельской встал, протянул руку:

– Я о вас уже знаю. Здравствуйте, Николай Васильевич. Зовите меня просто – Геннадий Иванович.

– Слушаюсь, – щелкнул каблуками Буссе.

– И, пожалуйста, без чинодрайства. Рад приветствовать вас в нашей столице. Садитесь, Николай Васильевич. Чем порадуете?

Майор осторожно опустился на стул напротив начальника экспедиции.

– Десант для Сахалина прибыл в полном составе, ваше… Геннадий Иванович. Девяносто человек нижних чинов. Вот ведомость грузов и продовольствия, выделенных губернатором Камчатки для их зимовки. – Буссе подал бумаги, и капитан стал их просматривать, продолжая слушать и вести разговор. – Поскольку, согласно данной мне инструкции, офицеров для десанта должно выделить из состава Амурской экспедиции, я в Петропавловске взял лишь одного – лейтенанта Рудановского.

– Как зовут лейтенанта? – воспользовался паузой Невельской.

– Н-не знаю, – удивился майор.

– Вот как! А почему он не явился представиться?

– Ждет на корабле ваших указаний по выгрузке.

– Выгрузке? Так-так… А потом?

– А потом я на «Николае» намерен вернуться в Аян и оттуда отбыть в Иркутск для личного доклада его превосходительству о выполнении задания.

– А что будет с десантом и грузом?

– Как – что? – удивился Буссе. – Ваши люди погрузят все на бриг «Константин» и отправят на Сахалин под командованием ваших офицеров. Там, согласно предписанию, в одной из бухт западного или восточного берега должен быть высажен десант и должны быть основаны еще два-три поста, не забираясь далеко на юг и не заходя в залив Анива… – Буссе заметил усмешку под усами капитана и забеспокоился: – Я что-то не то говорю, Геннадий Иванович?

Невельской пыхнул ароматным дымком, покачал головой:

– Говорите вы все по предписанию, Николай Васильевич, только где вы увидели бриг «Константин»?

– Не видел. Но… он еще, наверное, придет?

– Нет, не придет. Да если бы и пришел, толку от него было бы не больше, чем от пароходика «Надежда», который вы, должно быть, видели у причала. Он стар и весьма ненадежен. Это во-первых. Во-вторых, судя по ведомости, выделенного казенного довольствия далеко не достаточно для безопасной зимовки на Сахалине.

– А что не так? – напрягся майор.

– Мало инструмента для постройки жилья, нет запаса товаров для обмена на свежие продукты с аборигенами, очень мало водки, чая, сахара и табаку, необходимых для людей при первоначальном водворении. И, пожалуй, самое главное: нет медицинских средств от болезней, которые обязательно появятся на зимовке в новом месте. Мы, к сожалению, все это испытали на себе, потеряв несколько человек. И взрослых, и детей. – На последних словах лицо Невельского так омрачилось, что майор понял: капитан сказал о том, что очень ранило его сердце.

– Примите, Геннадий Иванович, мое сочувствие, – склонил он голову.

Невельской поперхнулся дымом, закашлялся до слез, махнул рукой:

– Ничего… ничего… благодарю…

Буссе терпеливо ждал.

– Харитония Михайловна, – откашлявшись, неожиданно крикнул капитан и представил майору полную женщину, которая не вошла, а, подобно ладье, вплыла в комнату: – Супруга нашего офицера Орлова, а это – господин Буссе Николай Васильевич, командир сахалинского десанта. – Майор вздрогнул, но ничего не сказал, встав и поклонившись женщине. Та сделала неловкий реверанс. – Харитония Михайловна, не в службу, а в дружбу, заварите нам чаю. С лимонником, как вы умеете. А то моя Катенька ушла с Елизаветой Осиповной, я остался без хозяйки.

– Не беспокойтесь, Геннадий Иванович, все сделаю. – Орлова столь же плавно удалилась на кухню.

Майор проводил ее взглядом и повернулся к капитану:

– Геннадий Иванович, простите, я не понял: вы оговорились относительно командования десантом? Мне надлежит…

– Что вам надлежит, буду решать я, – перебил Невельской. В прежде добродушном голосе появились железные нотки. По крайней мере, так показалось майору, и он внутренне сжался в нехорошем предчувствии. – Вы прикомандированы к Сахалинской экспедиции, а она, до вступления в должность назначенного управителем острова капитан-лейтенанта Фуругельма, подчинена мне. Вы, Николай Васильевич, уверены, что свою миссию выполнили, а я вам показываю, что данное вам поручение надлежащим образом не исполнено.