Текст книги "С высоты птичьего полета"

Без иллюзий

С утра пораньше выходим на тихую Ожеро. Спешат ранние прохожие, вытянув палку-поводырь, идет слепая девушка. Негры-уборщики в ярких зеленых комбинезонах с красными поясами моют тротуар. Убирать его удобно. Он сделан с наклоном. Вода из шланга от миницистерны, ползущей по тротуару, стекает в канавку проезжей части и дальше в уличный сток. У подъездов сигналят красными крышками полиэтиленовые мусорные контейнеры на колесиках. Все, что не вместилось, упаковано в пластиковые мешки и коробки. Подходит машина-уборщик, мусор проглочен. К магазинам подъезжают фургоны, встроенные подъемники опускают контейнеры на колесиках. Они касаются тротуара и легко катятся вовнутрь.

Семь часов, а многие магазины открыты: булочные, овощные, продовольственные. Вдоль тротуара на выносных лотках расставляют цветы. О цветах разговор особый. Удивляешься их красоте. Идем вдоль газонов, причудливо остриженных кустарников, клумб, и, словно в сказке об аленьком цветочке, никто с цветами здесь не возится, не поливает, не стрижет, а между тем все ухожено и замечательно выглядит.

По тротуару движемся осторожно – не угодить бы в собачий кал. Дворов здесь, кажется, нет. Собак выгуливают по тротуарам. Собаки разные, ведут себя чинно. Сторонимся на всякий случай. Ведь голова набита прочитанным: «на 55 миллионов французов приходится 9 миллионов собак. Ежегодно около полумиллиона французов покусано их четырехногими друзьями».

Солнце едва задело верхушки крыш. Утро – не время иллюзий, да и откуда им быть в наш просвещенный век? Крыши, крыши, над ними голая Эйфелева башня. Впрочем, и вовсе не Эйфелева, ведь настоящая фамилия Эйфеля – Боникхаузен.

По утверждению справочника Мурра и швейцарской газеты «Констрюир», автор проекта башни – Морис Кехлен из Цюриха, а Александр Гюстав Эйфель – его шеф, как теперь принято говорить – представитель административно-командного аппарата.

Кехлен подчинялся Эйфелю и возглавлял в эйфелевом Обществе металлических конструкций проектное бюро. Он предложил построить высотную радиомачту и подготовил эскиз её, расчеты, чертежи. Сначала Эйфель отнесся к проекту холодно. Однако проект был отправлен на очередную выставку декоративного искусства с его подписью как руководителя Общества. Проект привлек всеобщее внимание. Но строительство башни оспаривалось. Петицию о запрете «варварского сооружения» подписали триста видных деятелей Франции. Среди них Гуно, Мопассан, Дюма-сын.

Согласились башню воздвигнуть временно. 31 марта 1889 года руководителем Общества металлических конструкций А-Г. Эйфелем (таким был его псевдоним) был поднят национальный флаг на трехсотметровой макушке башни Всемирной выставки.

Башня стала самым притягательным сооружением выставки. Плата за её смотровые площадки вскоре компенсировала расходы на строительство. Её не решились сносить. Она обессмертила имя Эйфеля, сделалась символом Парижа, а настоящий автор, «её отец», был забыт. Кехлен на 23 года пережил своего нещепетильного патрона и умер в безвестности в 1946 году. Впрочем, как утверждал Наполеон, «выиграл сражение не тот, кто дал хороший совет, а тот, кто взял на себя ответственность за его выполнение и приказал выполнить».

Башня стала символом. У подножия ее начинаются многие манифестации – прогрессивные, умеренные, самые реакционные. Недавно здесь промаршировали муниты – агенты Ассоциации за унификацию мирового христианства.

Перед приездом Горбачева в Париж (того самого первого официального в западные страны, «…чтобы снимать наслоения предыдущих лет…»), как утверждает журнал «Нувель обсерватер», муниты зафрахтовали дирижабль для сбрасывания листовок. Около миллиона долларов было истрачено сектой Муна на срыв встречи в верхах. Однако встреча прошла успешно, и наш совместный космический проект – один из её плодов.

Направляемся к Сене. Это от нас недалеко. Справа Дом инвалидов. По-французски название для нас странновато – Отель Инвалидов. Отель для одного. В саркофаге из цельного красного карельского мрамора (а французы пишут – из финского) покоится прах Наполеона.

Подходим к Сене. Через Сену в пределах Парижа перекинуто более тридцати мостов. Самый старый из них Пон Неф – Новый мост, построенный ещё при Генрихе IV. А действительно новый – Александра III заложен в 1896 году, во время пребывания в Париже Николая II. Он очень наряден. Идём по нему, разглядывая множество позеленевших фигур. Столбами опорами он чуточку родственен нашему Крымскому мосту.

Ну как не вспомнить здесь ВГИКовский маленький просмотровый зал, где мы познакомились с «Аталантой» Жана Виго. Именно в нём наряду с героями, на равных участвовали и парижские мосты. Да, фильмы не раз и не два водили нас на свидание с Парижем. И с Эйфелевой башней в «Париж уснул», в «Воображаемом путешествии» с химерами Нотр-Дама. «Большая прогулка» подарила нам Париж с высоты птичьего полёта. Так и тянет добавить к ним клеровский «Под крышами Парижа». Но нельзя, у Клера – павильонный фильм. И если из всех выбирать, то самое сильное впечатление оставили у меня мосты Виго.

Спешим к себе, на нашу скромную Ожеро. Восемь французских букв передают ее название и всего пять – русских.

Нас ждет красивый автобус. Начинается первый рабочий день. Заезжаем за медицинской группой. Она разместилась неподалеку, в маленькой гостинице «Божанси». Автобус въезжает в узенькую рю Дувивьер. И здесь слева и справа, залезая колесами на тротуар, выстроились ряды по-французски кургузых автомобильчиков.

Выделяется крошка «остин», имеющий старомодно-элегантный вид.

Владельцы спешат, выводя автомашины из ночных шеренг. На бульварах машины выстроились в три ряда.

У богатых собственные гаражи и въезд. Суют специальную магнитную карточку в щель у ворот или подмигивают фонарем фотоэлементу и «сим-сим» – автомат распахивает створки ворот или уносит их в сторону.

По утрам синеблузые полицейские, обычно женщины в синих форменных платьях и авантажных шляпках, которые у нас отличили бы самых смелых модниц, подкладывают под дворники машин квитанции. Что это: штраф, предупреждение или установленная за парковку на улицах плата? Не знаю. Дворники некоторых машин прижимают вороха бумаг.

Пересекли Сену. Шофер-югослав везет нас в центр исторического Парижа. Здесь, рядом с Лувром, на плато Бобур, где столь недавно красовались павильончики центрального рынка – «чрева Парижа», разместилось здание КНЕСА – Национального центра космических исследований Франции.

«Поднимайтесь на третий французский этаж», – отправляли нас в лифтах француженки-переводчицы, что означало четвертый, потому что первый, как правило, вспомогательный, нулевой. У улиц это этаж магазинов и магазинчиков, парикмахерских, ресторанчиков, угловых и выступающих стеклянными кристаллами brasserie, ведущих родословную от пивной. Над ними на жестком парусиновом тенте желтым по красному написано название, а иногда и кухня – японская, антильская, вьетнамская или, как называют у нас, «дары моря», а у французов «фрукты моря» – «Фрюи де мер».

– Вы привезли нам солнечную погоду, – сказал, открывая встречу, заместитель директора КНЕСа Даниель Саккот. – В Париже до этого стояла довольно-таки серенькая погода. Теперь же вы видите небесную голубизну.

Так и пойдет в дальнейшем: при встрече первые официальные слова с французской стороны, как правило, о погоде.

– Нам кажется, этот проект внесет голубой период в наши отношения.

Саккот – руководитель прошлого проекта. В короткой речи он пожелал успешного старта новой программе, доверия ее участникам.

Выступает мадам Тулуз. Ей поручено руководство проекта с французской стороны. Она невысока, худа, у нее иссиня-чёрные волосы и острые черты лица, одета в свободное платье и говорит только по делу.

– …Мы постарались представить все данные для обсуждения постановки наших модулей… обсудить технический календарь… мы просим довериться нам…

Интересное дело, в зале в основном мужчины, а руководитель проекта хрупкая женщина, и её хочется поддержать и защитить. В другом совместном проекте «Вега» по изучению планеты Галлея техническим руководителем с французской стороны опять-таки была женщина – Озет Рюнаво из Тулузы. «Очаровательная женщина, – писали наши газеты, – высококвалифицированный инженер, мать троих детей…».

Мадам Тулуз сообщает график предстоящих работ: разбиваемся на группы и тут же, в КНЕСе начинаем обсуждение.

В жизни я – невнимателен, но здесь меня не покидает странное ощущение. Оно, должно быть, связано с видом мадам Тулуз. «Господи, да она беременна. Ничего себе, хорошенькая история».

Слушаю. Совместный проект называют дальше «новым приключением». Французы вообще падки на приключения, во все концы света толкает их любознательность и исследовательский зуд: в глубины Атлантики, в трюмы лайнера «Титаника», в бразильскую сельву на дирижабле, с которого они спускаются в недоступные места. И вот теперь «приключение в космосе», новая афера, потому что по-французски дело и афера – одно и то же слово.

«Ай-яй-яй», – я вспоминаю, что пропустил телепатический сеанс. С запозданием в четверть часа посылаю условленную телепатограмму. Верю ли в мысленные контакты? И да, и нет. Всю жизнь живешь в ожидании хоть какого-нибудь чуда, но в нашей жизни чудес не бывает.

В перерыве кофе и соки прямо в вестибюле КНЕСа. Мимо идут неторопящиеся сотрудники. Прошел, улыбнувшись, академик Лионс, математик, недавно избранный президентом КНЕСа.

Расходимся по комнатам. Кто-то сказал: в такую жару в костюмах и галстуках в Париже – русские или американцы. И верно, мы в костюмах, а французы в кофтах и курточках. Разговор продолжается в большой комнате, уставленной голыми «лабораторными» столами. Основными «забойщиками» с французской стороны выступают Лабарт и Мамод. Выражаясь языком проектной документации, они подобны по габаритам – невысокие, крепкие, спортивноустойчивые. Мы узнаем позже, что Лабарт и вправду спортсмен. Левый крайний и президент футбольного местного клуба.

Темноволосый и темнокожий, с курчавой бородой, Мамод – выходец из Мадагаскара. С живыми, яркими, искрящимися глазами, с энергией, скрытно присутствующей, он отличается от Лабарта. Тот дипломат. По происхождению из Прованса, по месту рождения – парижанин, он сдержан, приветлив, не унывает; готовый высмеять всё, в работе он весь внимание, хотя ирония постоянно присутствует в уголках его глаз и губ. Одет он извечно в излюбленные кофточки, и хотя рубашки – разные, на них обязательно присутствует крокодил. На синей курточке серый крокодил с поджатым хвостом и широко разинутой алой пастью, на серой кофточке и на рубашках – зелёные. Торговый знак престижной фирмы «Лакоста» присутствует у Лабарта на всём.

Потом шутили, что Лабартом скуплены все крокодилы Старого света, называли его повелителем крокодилов. Но все это будет потом. Пока же Лабарт и Мамод поступают на редкость одинаково – достав большие тетради в клетку, они начинают вписывать в них буквально всё с видом прилежных учеников. Любой вопрос заносится сначала в тетрадь аккуратным почерком. И как не шутили мы, называя тетради «талмудами», полным собранием сочинений, интересуясь: «а это который том?», как не спешили порой, ими в этих тетрадях каллиграфически фиксировался каждый вопрос.

В сеансах связи с космической станцией бывают моменты, когда все, что не говорится, сопровождается эхом, и это мешает с непривычки. В разговоре через переводчика получается нечто похожее. Не всегда веришь, что тебя поймут, и тянет на повторы. Хуже, если по ходу дела переводчик редактирует тебя. Иногда он ценит в себе специалиста и пробует разобраться и этим тормозит разговор.

Вначале бывало и так. Мы буксовали на ровном месте. Читался согласованный текст, но предлагались варианты. На русском и французском убедительней свои выражения, буквальный перевод порой настораживает, а отступления от текста могут вызвать разночтения. На первых порах поиски выражений отнимали немало времени. Его-то как раз хронически не хватало во время коротких встреч. Но это прошло, появилось доверие, вызволяющее из словесных ухабов.

Обсуждается французская КГК, космическая крупногабаритная конструкция. Последнее время подобные сооружения занимают умы космических конструкторов. Каково их предназначение? Различное. Они способны стать основой будущих станций – силовой конструкцией, каркасом крупных рефлекторов и антенн, платформой средств военного базирования, словом, нести и добро, и зло.

По первоначальному замыслу французская конструкция – каркас космической антенны. Она из легких углепластиковых стержней, сначала компактно уложенных в метровую вязанку и раскрывающуюся в открытом космосе на внешней оболочке станции. Для этого космонавты в скафандрах должны вынести её и установить. По сигналу из станции она раскроется. А датчики и телекамеры, установленные вблизи её, проведут необходимые измерения. Затем конструкция отделится и удалится от станции.

Эксперимент с выходом в открытый космос французского космонавта звучит по-русски чудно: Ева – Extra Veniculaire Activity, что в переводе с английского означает – внекорабельная деятельность. Документация, обучение и переговоры в полете будут вестись на русском и потому уместней русские названия, которые трудно было бы спутать в радиопереговорах в полёте.

Я предлагаю название «ЭРА» – элемент раскрывающейся антенны. Звучит несколько самонадеянно. По-французски произношение похожее – эр. Французы соглашаются, в их устах русское название звучит на французский манер – «ЭРА'».

Позже они попросят нас называть их конструкцию не антенной, а просто раскрывающейся конструкцией, вкладывая в это выражение пока непонятный нам смысл. Но это будет потом, а пока… мы обсуждаем технические проблемы механического сочленения со станцией – куда и на что, например, установить антенну? Разве что на внешние поручни станции, обеспечив необходимый механический интерфейс. Обсуждаем и электрический интерфейс – контакт. А в голове еще один, необходимейший – психологический интерфейс, который пока только нащупывается и без которого, наверняка, у нас ничего не получится.

Нам нужно учиться работать вместе, наладить деловой контакт. Слово «деловой», правда, сегодня звучит иронически. «Деловой» – человек-функционер, олицетворяющий корыстную практичность. Но ведь и этой работой преследуются корыстные цели. Чего бы хотели от нас французы? Не только выполнить определенный эксперимент, но и приобрести опыт оценки медицинского состояния космонавтов и навыки их работы, в том числе и при выходе в открытый космос.

Чего хотели бы мы? Мы уже раскрывали подобные конструкции, но работа с французской стороной для нас опыт международного сотрудничества в создании КГК. Такие проекты состоят из множества конкретных шагов, и на каждом из них возможны свои остроумные решения. Многие передовые технические идеи обязаны гению французской земли, но еще важнее контакт двух стран на пути мирного освоения космоса, который пойдет через нас – технических представителей. И хорошо, что в разговоре чаще звучат русское «идёт» и «годится» или французские «са ва» и «дакор».

Парижское золотое кольцо

– Походите вокруг КНЕСа. Любопытное место, – посоветовал нам заместитель директора тулузского отделения КНЕСа Жак Бретон.

В перерыве мы воспользовались его советом. Если встать на ступени здания КНЕСа, в «фокусе» его стеклянной витрины, за которой «Ариан», «Ариан», «Ариан» и фото с космической высоты, то перед вами откроется плато Бобур.

Ещё недавно здесь размещался центральный рынок – «чрево Парижа», а теперь здесь сквер, металлические «ярмарочные» сооружения и входы под землю. Эскалаторы понесут вас в многоэтажный «город троглодитов» – торговый центр и царство воды с бассейнами и океанариумом.

Эскалаторы сначала доставят вас на мраморную площадь с высоким потолком. Здесь в особые дни – Дни музыки – гремят оркестры, а зрители располагаются на разной высоте «амфитеатра» лестницы. От площади разбегаются торговые ряды. Чего только нет за их витринами.

– Я не могу придумать ничего нового, – сказал мне как-то знакомый журналист, долгое время живший в Париже, – чтобы это мне тут же кто-нибудь не предложил. Находится человек, который раньше подумал и осуществил твою идею. Выдумка спроса опережается предложением.

Мы не туристы и специально не знакомились с Парижем: времени у нас на это не было. Как правило, мы миновали Париж транзитом, направляясь в Тулузу, из северного аэропорта Шарль де Голль по кольцу в южный – Орли. В Тулузе, где мы работали, на знакомство с городом оставались редкие вечерние и утренние часы. Знакомство с Францией у нас выходило как бы на лету, но острота впечатлений от этого только возрастала.

В первый рабочий день мы не могли, разумеется, истратить все время обеда на обед, а потому, наскоро перекусив в кафе самообслуживания, отправились на «свидание с Парижем».

Итак, мы начали со ступенек КНЕСа перед плато Бобур. Еще недавно я видел такое фото: на этих ступенях «семеро смелых» – кандидаты в космонавты. Некоторым из них работать и встречаться с нами. Например, Клоди Деэ – специалисту по космической медицине, родившейся в год запуска первого спутника; с летчиками Мишелем Тонини и Жаном-Пьером Эньере, с Мишелем Визо. И вот мы сами стоим на этом самом месте и смотрим на Бобур.

Через улочку на здании, где расположено кафе «Produits de mer», мемориальная доска с именем Мольера. Соседство кажется символичным, как и многое, если искать символику (еще бы реформатор театра соседствует с первопроходцами техники). Но оставим это неблагодарное занятие и просто пройдемся вокруг здания КНЕСа.

Возможны разные маршруты. Можно подняться на соседнее здание Национального центра искусств и культуры имени Жоржа Помпиду. Его называют и «химическим заводом», потому что из него вынесены вне не только трубы, но и опорные конструкции, напоминающие вспомогательные эстакады и строительные леса, между которыми по прозрачным наклонным пеналам-жёлобам движутся эскалаторы.

В нижнем огромном зале с потолка свисает масса металлических «сосулек» – отражающих стержней. Они рождают необычное впечатление. Словно облако поднялось к потолку и сверкает нитями непрерывного золотого дождя. Вид его, блеск, мерцание зависят от места и взгляда, и каждый последующий шаг меняет картину. Облако словно живое, и каждый видит его по-своему. В здании Центра публичная и детская библиотеки, выставка промышленного творчества, Национальный центр нового искусства, выставляется Матисс, работают кино, видео-, театральные и концертные залы. В день, когда мы были там, в одном из залов шли дебаты о современном городе, ретроспективно показывались фильмы Бразилии, в зале Гершвина звучала музыка Чайковского, а в Большом концертном зале Центра – музыка Вебера и Дебюсси.

Мы поднялись наверх и с верхнего этажа оглядели море парижских крыш, а внизу, на крохотной площади Стравинского, в плотном кругу зрителей выступали самодеятельные циркачи. Их выступление напоминало цирк начала века: они метали друг другу в грудь острозаточенные дротики. Позже в один из Дней музыки, когда в Париж съезжается музыкальный мир и тысячи оркестров играют на перекрестках и площадях, мы стояли возле Центра Помпиду, на этой самой площади в праздничной толпе. Слева огромные окна полыхали малиновым закатом, а перед нами на временном помосте выступал расчудесный диксиленд в белых костюмах и шляпах-канотье.

Впрочем от КНЕСа можно пойти иначе: мимо сумеречного с этой стороны «Самаритэн» и по Новому мосту в сердце Парижа, на Иль-дела-Ситэ.

Ситэ с правым берегом соединяют четыре моста, и еще один мост ведет к нему через остров Святого Людовика. Остров Ситэ принято сравнивать с корабликом на якоре посреди реки. Этим корабликом присутствует он и в гербе Парижа. Но на открытке, купленной мной на набережной у букинистов, он виден с высоты птичьего полета со стороны острова Сен-Луи и отчетливо похож на плывущего на боку дельфина.

Всюду пишется, что букинисты Сены – дошлые старухи и старики. Мне же с лотка-баула на набережной Лувра продавала открытки милая девчушка, и на одной из этих открыток «дельфин» – Ситэ, а Сен-Луи тянется за ним на буксире.

Чаще мы входили на остров по мосту Менял. Миновав Гревскую площадь, именуемую ныне «Отель де Виль» (да, ту самую, на которой прежде рубили головы), вы входите на мост. Перед вами справа серые башни Консьержери. Толстая башня Болтунов, плоские трубы на неповторимых – воронками – крышах. Здесь во времена Великой французской революции перед смертью томились Мария-Антуанетта, Шарлотта Корде, Андре Шенье, противники Дантона и Робеспьера и сами они. Башни, за ними чудо готического искусства – часовня Сент-Шапель.

Если, сократив расстояние, двинуться не к часовне, а влево, то по пути к Нотр-Дам очутишься на небольшом птичьем рынке. Впервые заслышав крик петуха в центре Парижа, я был поражен – наваждение да и только – орущий гальский петух. На набережной правого берега Сены торговали клетками и птичьим кормом, а здесь, на Ситэ, в двух шагах от Нотр-Дам, продавали клеточных и певчих птиц. И вертелись попугайчики нежной неуловимо-переходной окраски и грубо раскрашенные ара, а в центре рынка, на клетке, над толчеёй возвышался огромный серый петух. Он время от времени взмахивал гребнем и громко орал на все ситэвские окрестности. Полюбовавшись и продавцами и живностью, делаем несколько десятков шагов, и вот перед нами открылся Нотр-Дам, такой известный и знакомый.

В нём Генрих IV служил свою первую обедню; здесь было произнесено надгробное слово великому Конде; Наполеон был коронован в знаменитом соборе. Проектанты его не безымянны. Идея создания нового собора пришла в голову Морису де Сюлли. Сын бедной сборщицы хвороста из Сюлли на Луаре, человек чрезвычайно тщеславный, он совершил головокружительную карьеру. Выбранный в 1160 году епископом Парижа, Сюлли задумал подарить парижанам невиданный собор. Объединив прежние церкви острова, он превратил их в клирос собора Нотр-Дам. Сюлли скончался в 1196 году, чуть-чуть не дожив до завершения строительства.

В тот первый раз мы очень спешили к собору, договорившись там встретиться. Мы быстро шли, рискуя опоздать и вызвать руководящий гнев на свою голову. Торопливо группой мы миновали мост Менял, свернули налево, и еще раз – и перед нами открылся Нотр-Дам.

Паола Волкова, читая нам лекции во ВГИКе[2]2
  ВГИК – Всесоюзный государственный институт кинематографии.


[Закрыть], утверждала, что башни соборов в свое время не достраивали. Не важно, мол, где обрывается дорога к Богу. Смотрю на собор и не вижу этого. Скорее это плоды современного мифотворчества. Что в основе его? Должно быть, какой-нибудь факт, но с долей романтики, фантазерства, желания преукрасить жизнь.

Перед собором пестрая разноязычная толпа – на каменных скамьях, окружающих соборную площадь, на бордюре газона, а одна пара, по-турецки усевшись прямо на траве, застыла в затяжном поцелуе.

В центре площади куражился человек в черном трико, изображая то монстра, то Квазимодо. Ко мне он бросился с огромной расческой, и я от него убирался, как мог. На плитах площади валялся его реквизит. Перед собором с лотка – повозки с впряженным осликом продавали сувениры. Мы подошли к исходной точке – центру Парижа и, наступив на вмурованный в камень металлический «пятачок» его обозначения, сфотографировались на память.

Я побывал в этом месте Парижа через девять месяцев. Стояла ранняя весна. Перед входом в собор выстроились школьники. Примерно наши пятиклашки, они стояли шеренгой в куртках желтого цвета, а над ними на соборной стене тоже шеренгой выстроился каменный ряд святых, с высоты своего положения смотрящих вниз. Что они видели? Ужас осады во время религиозных войн; погром в ночь святого Варфоломея; мертвое поле при отступлении гитлеровцев…

Если взглянуть на собор не с фасада, а обойдя с тыльной стороны, то ребра-пилоны напомнят плывущую галеру в момент, когда весла гребцов опущены. Внешние контрфорсы, разгрузив несущие стены, позволили украсить их гигантскими витражами.

В воскресенье в соборе была особая месса: вместе с кардиналом выступил генеральный секретарь ООН Перес де Куэльер. Два черных лимузина скромно подкатили к входу собора, а следом и мы вместе с другими вступили через высокие двери в соборную полутьму. Сбоку дохнуло жаром пламя тонких тесно установленных свечей. Перед ними молилась молодая женщина, скорее девушка, в черном, коленопреклоненная на специальной подставке. Лицо её выражало мольбу, недоумение, должно быть недавно она испытала первое потрясение в жизни, и молитва ей помогала его пережить.

Сбоку от кресел идём вдоль заполненных рядов к центру. Полутемно, сумрачно в соборе. Свет извне проникает только через огромные круглые витражи-окна. Пауза. Отыскав место сбоку от амвона, я опустился на черную скамью. Преимущество этого места, огороженного загородкой в том, что оно сбоку и стоит сделать еще несколько шагов, и ты у колонн на прохожей части собора.

Перед нами площадка подиума. Рядом, что-то сказав, возможно попросив разрешения, садится модно одетая молодая девушка. С виду она не отличается и от тех, кто обнимается на площади, и от тех, кто восседает в открытых кафе. Вокруг тихо, важно и сумрачно. Молчаливая общность людей, казалось, подчеркивает таинство обряда.

В соборной стене передо мной огромное витражное колесо, радужный зрачок собора. Кажется, ты перенесся на века назад. Только девушка рядом в светлой куртке и брюках не вязалась с веками. За моей спиной молодая мать успокаивала полугодовалого ребенка, она кормила его из бутылочки, а он скрипел, попискивал настойчивым голоском. Кончилось тем, что мать, подхватив ребенка, ушла. И вот воздух собора начал дрожать, зазвучал орган. Он начал звук низким жужжанием, затем взлетел высоко-высоко. Когда он стих, в резонирующей пустоте собора раздался громкий и четкий голос прелата.

Мы не раз ещё заходили в Нотр-Дам. Всякий раз, когда это по времени получалось. Хорошо идти к собору ранним летним утром, пока в воздухе ещё ночная свежесть, а тротуары мокры после уборки. Поток служащих пока не хлынул к офисным зданиям, и бредут пока сами по себе ранние туристы. И вот у площади «Паперть Нотр-Дам» тормозит первый автобус и из него тянется первый туристический ручеек.

Входы-зевы Нотр-Дам уже открыты, стоит зовущий колокольный звон. В центре, в соборном полумраке, начинается служба, а туристы идут вокруг вдоль стен, где ниши святых со скульптурами и картинами, каждому своя, словно индивидуальные комнаты в большой коммунальной квартире, только стенка в общий коридор снята для простоты общения.

От собора удобней пройти узкой набережной вдоль полицейского управления с женщинами-полицейскими у входа к мосту Сен-Мишель. Короткий, широкий, он ведет с острова на площадь Сен-Мишель, к знаменитому фонтану и приютившему его зданию, расходящемуся клином по двум магистралям: улице Дантона и бульвару Сен-Мишель.

«Славное кафе на площади Сен-Мишель», – писал Хемингуэй. Но какое именно? Здесь их несколько и с той и с другой стороны. Прекрасно, взяв в путеводители «Праздник, который всегда со мной», путешествовать по хемингуэйевским местам. Взглядом писателя всему дается как бы вторая жизнь. Да вот беда: сам-то ты видишь совсем иначе. Перед фонтаном на треугольной мощеной площади, зажатой улицами, сидят на разостланных выцветших коврах какие-то бородачи. Монотонно струятся из пасти крылатых львов потоки воды, и застыл, замахнувшись мечом на пресмыкающееся чудище, стройный крылатый Святой Михаил.

Встреча с Парижем – не столько знакомство, сколько узнавание. Не скажешь сразу, где это слышал и что читал, но ощущение: многое тебе знакомо. О треугольнике сквера, отрезанного у Ситэ Новым мостом, писал Хемингуэй. Как и полвека назад, застыли здесь над водой удильщики и кроны могучих платанов отражаются в реке.

Вступаем на самый старый парижский Пон Неф. Его первый камень заложили в 1578 году. Король Генрих III намеревался назвать его мостом Слез. Религиозные распри путают его карты. Король убит.

Париж поднялся и против его наследника, Генриха Наваррского.

Считают, что «Францию создали в тысячу лет сорок королей». Из них Генрих Наваррский, ставший затем королем Генрихом IV, у французов самый известный и почитаемый.

С девяти лет он король Наварры – королевства на севере Испании.

Памплона с корридой – центральное место хемингуэйевской «Фиесты»

– главный наваррский город. Затем Генрих становится королем Франции. До этого были и другие Генрихи IV – германский король, известный в истории хождением в Каноссу, английский король… Он стал знаменитым французским Генрихом IV. В свои сорок лет после перехода из протестанства в католичество он был признан Парижем, в 57 лет убит фанатиком-католиком.

Религиозные войны того времени потрясали Париж. В Варфоломеевскую ночь Сена была забита трупами. Религиозные распри во времена Генриха IV привели к осаде Парижа. Блокадный город поражал своей стойкостью. Парижане съели лошадей и ослов, всех кошек города, траву, кости скелетов перемалывались в муку. Матери, доведенные до отчаяния, убивали своих детей. Генрих IV – глава гугенотов, желая покончить с этим, принимает католичество.

Его знаменитые слова: «Париж стоит мессы». И 22 марта 1594 года он входит в Париж через Новые ворота, что между Лувром и Сеной.

Его правление признано мудрым, но так посчитают потом. При жизни ему удалось избежать семнадцати покушений. Он стал жертвой восемнадцатого. «Всё могут короли…», – поет в популярной песенке Алла Пугачева, а ведь это ничто иное как эстрадный пересказ истории Генриха IV – Анри на французский лад. Париж готовился отпраздновать коронование Марии Медичи – второй жены короля, однако католик – фанатик Равальяк убивает Генриха.

Четыре года спустя на Новом мосту воздвигается конная статуя Генриха IV, первая конная на городских магистралях. Король обращен лицом к площади Дофина, к двум сохранившимся древним домам.

Два выделяющихся розовых дома. О них написал Андре Моруа: «Они из розового кирпича и тесаных белых камней, очень простые, но такие французские, что во времена войны, вдали от моей страны, я мечтал о них каждую ночь как о символе всего того, что потерял…». Память о Франции – два розовых дома, а впереди у нас розовый город – Тулуза, где нам работать ровно три дня.

Взглянем от памятника Генриху IV на правый берег Сены, и перед нами взметнётся ввысь красивое здание с летящими вверх каменными и стеклянными вертикалями, опоясанное чугунной балюстрадой, с особыми флагами – жёлтыми с красной каймой, с корытообразной крышей, над которой огромные буквы «Samaritaine». Это универмаг – «Самаритянин».