Текст книги "С высоты птичьего полета"

Блоха, ха-ха-ха

В Париже стало чуточку легче. Всё шло к концу. Подчищали текст. И вот наступило воскресенье. Утро не предвещало ничего особенного. Был самый обычный воскресный день. Мы провели его вместе, и позже вспоминали в деталях.

С утра мы отправились на «блоху». Да, чтобы вы там не говорили, как бы себе не объясняли, однако в Париже вы обязательно попадаете на Блошиный рынок – «блоху». Туда, как в Рим, ведут разные дороги – любопытство, влечение к экзотике, меркантильный интерес, невинное домашнее хвастовство: «Вы знаете, я был на блохе».

Справившись со словарем, мы обратились к консьержке, и она с готовностью ставит крестик на северной окраине плана Парижа. И вот мы в метро короткими перегонами мчимся по линии «Балар-Гретель префектур», затем пересев на «корреспонданс» «Страсбург – Сен-Дени», до конечной станции «Порт Клинанкур».

В воскресный день я был со «старшими товарищами» – Триером и Лёней Горшковым из старой гвардии, тех ещё первых, «божьей милостью», проектантов, что занимали известную торцевую комнату в КБ – «инкубатор» руководящих сил, где совершалось таинство проектирования первого космического корабля.

От метро дорогу уже можно не спрашивать, а нужно просто смешаться с толпой туристов, обнимающихся с бесцеремонностью, словно они в своей спальне, панков с петушиными коками и чернильно-дикими пятнами на обесцвеченных головах. И вот начинаются рундуки, лотки, шапито торгового города в городе. Проходы, лавочки, полные товара, с виду нового, и груды дешевого тряпья. Одежда, обувь, обмундирование, каски, оружие. Мы то свободно идём, то протискиваемся сквозь толпу в местах, где играют в игру типа нашего «трехлистника», что играли после войны инвалиды на базарах. А потом на окраине рынка мы бродим с Лёней среди пустующих антикварных лавок, набитых дворцовой мебелью и неожиданными вещами вроде огромного деревянного пропеллера или якорных цепей. Мы бродим, и Лёня спрашивает на своём не очень совершенном английском:

– Есть ли у вас недорогая декоративная сабля?

Мы то расходимся, то сходимся – я, Лёня Горшков и Триер.

Встречаемся вдруг с медицинской группой, и Ада Ровгатовна Котовская выдает Триеру всё, что она о нём думает, потому что он небрежно ответил на существенный для неё вопрос: что он уже купил? Со мной Триер просто не разговаривает. Таким, как я, новичкам он попросту затыкает рот. В дальнейшем это привело к тому, что мы его игнорировали, и он имел информацию только от своих услужливых «рыб-лоцманов».

Но странное дело, интеллигентный Леня Горшков тратит на него массу дорогого времени, все растолковывает и отвечает на всякий вопрос мягко и уступчиво. И Триер иначе относится к нему, к нам же не иначе, как со словами: «Вы просто, я смотрю, обнаглели…»

Я объяснял себе поведение Горшкова положением за границей, где всё на виду и каждый шаг может стать поводом для последующего обсуждения, в котором арбитром будет Триер. Я ещё не знал, что коридоры власти приглашали Триера наверх, и по возвращении он незаслуженно и молниеносно вознесётся высоко-высоко.

Потом мы отправились в Лувр. В воскресенье в Лувре, как и в других музеях, вход свободный. Велик и наплыв туристов в этот день. Одни прибывают сюда в огромных автобусах, другие своим ходом, нередко с ребенком за спиной. Пространство между крыльями Лувра было в те дни огорожено, там создавал свою пирамиду И. М. Пей, и мы вошли в музей со стороны набережной.

У входа на лестницу дежурный проверял сумки. Что он искал? Фотографировать в залах музея разрешено, выходит, не фотоаппараты. Нельзя, оказывается, вносить, например, пакеты из пластика. Поток посетителей велик, и создается особая атмосфера, губительная для картин. Но мы при входе тогда недоумевали: что же он ищет?

Вошли мы, видно, нестандартно, не так, как намечен осмотр. На первой лестничной площадке стояла бронзовая Виктория. Она была, должно быть, не особенно известна. Крылья ее были устало опущены, и она задумчиво чертила на щите копьем, может, подводя очередной победный итог, подсчитывая цену победы; возможно, это была пиррова победа и нечему было радоваться. Мы поднялись ещё выше и вступили в свой первый зал. Был он высок, выкрашен под потолок в бордовый цвет, стены в полотнах: Давид, Давид, Давид. Мы вошли в зал и уперлись в «Большую одалиску» Энгра, надменно взиравшую на нас со стены.

Потом это стало как бы традицией – входить от усталой, не очень признанной Победы и первым делом встречаться с Большой одалиской Энгра. Картина эта – сравнительно невелика, с оконный проём. Спиною к зрителям, неестественно повернув голову, лежит обнаженная женщина. Она неподвижна, статична, предельно холодна и с равнодушием смотрит на толпу. Сама она остается в прошлом. Ее загадочный кукольный взгляд казался мне глубже выражения Моны Лизы, которая выставлена через несколько залов, неподалеку, а через несколько кварталов вдоль Сен-Дени стояли современные одалиски, ловя взгляды проходящих мужчин: «Уи?», «Ва?»

Не мы, казалось, разглядывали Большую Одалиску, а она нас. Мы будто в фокус попали, где перемешаны время и место, и всё завязалось общим узлом. И Энгр играл в оркестре города Тулузы, потом там же солировал, потом стал учеником Давида.

Картины, картины, вереницы картин. Горшков вдруг сказал с удручающей деловитостью: «Я в этом вопросе на коне…», – и повёл Триера по Лувру, точно по КИСу[3]3
  КИС – контрольно-испытательная станция, цех испытаний космических станций и кораблей.


[Закрыть] почётного визитера, объясняя по ходу содержание и символику картин. Триер спрашивал и старался запомнить, а я отстал. Находясь в окружении шедевров живописи, мне хотелось остаться с ними один на один.

У Моны Лизы ворочалась, не иссякая, толпа. Вспыхивали блицы. Одни прижимали к ушам разовые диктофоны, другие слушали нанятых экскурсоводов. Стекло картин мешало, и нужно было отыскать удобную точку. Туристы стойко переносили трудности. Так велика ещё вера в уникальность и славу картины. Известно, правда, из газет Швейцарии, что в сейфе банка Лозанны заключена выдающаяся пленница – вторая «Джоконда». И в Лувре есть сведения, что Леонардо да Винчи нарисовал два портрета, и скрытый двойник может пошатнуть сегодняшнюю исключительность луврской Моны.

На лестничной клетке вытягивала знаменитый свой торс Ника Самофракийская. Такой собственно я её и представлял: сильное тело, удивительной красоты грудь (грудная клетка), узкие бедра. Вся она – сила и порыв. Только выглядела она здесь не так, как на носу корабля, а словно церквушка, стесненная многоэтажками зданий. Я походил, посмотрел и, пользуясь здешними свободами, забрался на выступ у лестницы, и Ника эффектно открылась мне.

Воспитанный на иллюстрациях, я проскочил было мимо Пуссена. Шедевры прошлого мне представлялись в виде огромных полотен, соизмеримых со славой автора. А тут Никола Пуссен в огромном длинном и самом красивом зале висел где-то посредине целой серией картин размером не больше рабочего чертежа.

Я не знаток и не ценитель живописи. Мне по душе больше фотография. И Пуссен привлекал меня больше как человек необычной судьбы. Он был, мне кажется, сродни Александру Иванову, который жил в той же Италии два века спустя. И тот и другой творили для родной страны, находясь вне её, и были реформаторами живописи, при жизни не признанными у себя. В бальзаковском «Неведомом произведении искусства» героем тоже оказался Пуссен, но названный так в честь великого Пуссена.

Итак, я считал, что живопись по большому счёту просто не для меня.

Со мной она сосуществует как бы сама по себе, не задевая и не тревожа, а просто доказывая, что существует искусство, но менее яркое, чем сама жизнь, а потому требующее снисхождения. Но вот, листая иллюстрированное издание энциклопедического словаря «ПтиЛарус», в картинках, отобранных Ларусом, я открыл созвучную мне красоту. Картины словно поднимали меня и звали в полет вместе с человечеством.

В дальнейшем с Лувром так и повелось: торопливо входишь по неглавной лестнице мимо скромной задумчивой Виктории, поздороваться с Одалиской, к утопленнице, а потом ко всему, чего душе угодно, например в античный отдел, где в одной из маленьких проходных комнат Венера Милосская, и постепенно обходишь её темное тело, чтобы непременно найти свою точку обзора. Или в рубенсовский зал, где огромные заказные полотна Марии Медичи, перекочевавшие сюда из Люксембургского сада… или…

В тот день наша общая встреча группы была назначена у Нотр-Дам. Выскочив из Лувра, я торопливо сделал несколько снимков, и мы спеша отправились на рандеву. Триер безапелляционно изрекал, а мной хороводил бес, и я, не бывая здесь ни разу, повёл, как Сусанин группу, всех. Я рисковал. Мы опаздывали. Я понимал, сколько будет крику, приди мы не туда, но смело командовал: «направо, налево, налево», – и все трусили за мной следом. На присоборную площадь я вывел тогда всех самым оптимальным путём.

Мы бродили потом по эспланаде Инвалидов. Было пусто вокруг, далеко впереди подростки выгуливали огромных псов, в стороне на скамье под деревьями целовались лесбиянки. Триер и Лёня Горшков улеглись на газонную траву и закурили.

– Ложись, – скомандовал мне Триер.

– Нет, – возразил я, словно совершал акт гражданского мужества.

Бесцеремонность Триера рождала во мне страсть противоречия:

– Я и дома на траве не лежу.

Между тем «старшие товарищи» не обращали внимания на меня. Они лежали и курили, образуя живописную группу «Перекур на траве». Триер вдруг взглянул с недоумением на меня, как будто комар об особом мнении объявил или зафилософствовал вдруг.

Потом мы прошли по мосту Александра Третьего до Пти– и Гран-пале. Афиша на нём извещала о выставке мраморных и восковых скульптур: от шестиметровой святого Михаила до тридцатисантиметровой купальщицы.

Триер постоянно изрекал, я возражал. В конце концов мы надоели друг другу.

– Пока, – объявил Триер, отправляясь в гостиницу, а мы пошли с Леонидом по Елисейским полям и, так как дело было к вечеру, в конце концов очутились на набережной Нью-Йорка, у моста, где, применяя подручные средства, пристроив на парапете камеру, сфотографировали, умещая в кадр, светящуюся Эйфелеву башню.

Дни и ночи

Отсюда, из парижского далека, тулузская жизнь выглядит провинциальной. Это касается и гостиничного интерьера: обои прямо под потолок, их крупный рисунок, свет где-то в стороне, а не над рабочим столом, отсутствие телевизора в номере. В Тулузе телевизор был общий, один, в коллективной просмотровой, а здесь индивидуальный, в номере.

Его включали проснувшись, хотя можно было смотреть всю ночь или в безвременье под утро, когда повторялись зацикленные новости. Важна для нас и синоптическая карта. Она не требует перевода. Местами на ней чернели тучи с пролившимся дождем и облака, из-за которых выглядывало солнце именно в той степени, в какой прогнозировались солнце и облака. Рядом стояли цифры температуры воздуха. Как правило, карту комментировали молодые женщины. Ведущие с ними весело шутили, и погода подавалась легко и весело. Затем начинались последние известия. Раз среди них мелькнуло знакомое: Земля из космоса, ажурная ферма, уходящая в космическую темноту, а рядом неуклюжие фигурки в скафандрах.

Что это было? Проведенный уже после нашего отъезда выход или прежние кадры? В целом «Маяк» готовился в ошеломляющем темпе. В начале 1985 года согласовывались его стратегия и планы. В мае очередной экипаж уже знакомился с аппаратурой, а через месяц она уже ушла на орбиту.

Так что же было теперь? Ведь планировался ещё один дополнительный выход в открытый космос. Неужели его провели теперь без меня? Мы расспрашивали французов. Но нет, это просто была ретроспективная передача. Вспоминали трагедию «Челленджера», наш выход, и в итоге изрекалось лестное: в настоящее время только Советский Союз выводит людей в космос.

Трагедия «Челленджера» оставалась у всех в памяти. В начале года один из четырех американских челночных кораблей «Челленджер» взорвался на глазах потрясенных зрителей через минуту после старта.

«Челленджер» означает – «бросающий вызов». В справедливости его названия никто не сомневался. Рональд Рейган после третьего полета так поздравил экипаж, взлетевший и приземлившийся в ночное время: «Ваш полёт еще раз продемонстрировал надежность и пригодность космических челноков для любых работ в космосе».

«Сегодня утром между 72-й и 75-й секундами после запуска, – сообщили американские агентства, – челночный космический корабль „Челленджер” превратился в гигантский огненный шар и взорвался. Семь членов экипажа, в числе которых была Криста Маколифф из города Конкорд, штат Нью-Гэмпшир, по всей вероятности, погибли. Обломки космического корабля, стоившего 1,1 миллиарда долларов, рухнули в Атлантический океан приблизительно в милях от космодрома, расположенного на мысе Кеннеди…»

Астронавт Джудит Резник с Кристой Маколифф – финалисткой конкурса «Учитель в космосе» – составляли женскую часть экипажа. В ходе этого полета планировалось запустить и снова взять на борт челночного корабля ИСЗ, который должен встретиться с кометой Галлея. Намечался вывод и спутника связи, который стал бы частью коммуникационной системы корабля.

Криста Маколифф готовилась провести два урока по 50 минут из космоса, которые бы транслировались для сотен школ. И вот она погибла на глазах отца, матери, мужа, детей, третьеклассников её класса.

По трагической случайности искорёженный осколок «Челленджера», поднятый после катастрофы с океанского дна, имел надпись «Аварийный выход». Но выхода не было.

Трагедия разразилась именно в тот день, когда Америка добилась выдающегося космического достижения. Автоматический «Вояджер-2» через восемь с половиной лет полета передал на Землю уникальные снимки Урана. На борту «Вояджера» имеется визитная карточка землян – золотая пластинка, послание разумным обитателям космоса. Из-за катастрофы в пилотируемых полетах Америки первоначально был объявлен полугодовой перерыв, но затем последовали взрывы ракет «Титан-34Д» и «Дельта», повлекшие за собой длительный перерыв – на всё время нашего проекта.

Этот год всем раздавал непереносимые удары. О событиях в Чернобыле я узнал на первомайской демонстрации. Впрочем, толком никто ничего не знал. Мы шагали мимо праздничной трибуны подмосковного городка, кричали «ура» в ответ на здравицы в честь покорителей космоса и вполголоса обсуждали событие, масштабы которого тогда никто не представлял. Много позже будет заявлено: «Мы пережили атомную войну…», а тогда, в мае 1986-го наши газеты наводили, как говорится, тень на плетень.

«Правда» напечатала заметку «Пожар на английской АЭС». В эти же дни на пресс-конференции для журналистов в пресс-центре МИД упоминалась авария в США в 1979 году и было сообщено, что 26 апреля в 1 час 23 минуты на четвертом блоке Чернобыльской АЭС произошла авария с частичным разрушением активной зоны реактора. «По результатам систематического контроля радиоактивного загрязнения местности на территории Украинской, Молдавской, Белорусской ССР уровень радиации не превысил нормы радиационной безопасности, установленной МАГАТЭ и Минздравом СССР».

В своих посмертных записках академик В. А. Легасов писал: «…мне тогда и в голову не приходило, что мы движемся навстречу событию планетарного масштаба, событию, которое, видимо, войдет навечно в историю человечества, как извержения знаменитых вулканов, гибель Помпеи или что-нибудь близкое к этому…

…Когда мы подъезжали к станции, поразило небо. Уже километров за 8-10 до неё было видно малиновое зарево… Начались облёты, внешние осмотры состояния 4-го блока. В первом же полёте было видно, что реактор полностью разрушен, верхняя плита, герметизирующая реакторный отсек, находилась почти в вертикальном положении… Из жерла реактора постоянно истекал белый в несколько сот метров высотой столб продуктов горения, видимо графита, а внутри реакторного пространства было видно отдельными крупными пятнами мощное малиновое свечение…»

Беда была где-то рядом и чудом не коснулась Москвы. Сотрудники института Патона привозили на обуви киевскую пыль, заставляющую бешено щёлкать счётчики. На нашем Митинском кладбище появились ряды безымянных могил, и только позже возникла временная надпись: «Здесь покоятся люди, которые приняли на себя удар ядерной стихии». Шесть пожарных, девятнадцать работников атомной станции, две женщины из невоенизированной охраны. На памятниках короткие, иногда двухнедельные интервалы жизни после взрыва.

В юности я обожал философию. Затем всё это ушло, и теперь образцом литературы и мировоззренческого пророчества я принимаю, например, «Пикник на обочине» Стругацких. В «Пикнике» всё задевает: и сам факт посещения Земли, оказавшейся на обочине звездной дороги, и фигура сталкера, проникающего в Зону Посещения. И невольно думаешь, что все мы – сталкеры, выносящие из зоны в меру сил для человечества.

Здесь, в Париже, в переплетении скучных улиц неподалеку от французского Министерства обороны я наткнулся на странную афишу на голой стене с одиноким деревом и человеком, лежащим под ним на траве, а дальше пространный перечень стран и фирм – участников производства фильма и субсидирования. С моим французским я перевел тогда «Жертва», хотя название нового фильма Тарковского было – «Жертвоприношение».

Ещё у нас не прошла очистительная волна гласности, и о Тарковском, творившем в те дни на Западе, вообще не упоминалось, а жить ему оставалось уже чуть-чуть. Жертва? Чья жертва? А мимо на министерский прием спешили разряженные пары. Скоро нашего талантливого современника не станет. И для меня эпитафией и завещанием выдающегося мастера останутся его слова, вычитанные в журнале «Искусство кино»:

«… Приступая к работе, художник должен верить в то, что он первым воплощает то или иное явление в образ. И только так, как он его почувствовал и понял. Художественный образ – явление всегда уникальное и совершенно неповторимое».

И еще «дни и ночи»

Вдруг всё переменилось. «Аксакалы международного сотрудничества» и мы – вчерашние новички поменялись местами. Мы – новички жили в поездке коммуной, а «ветераны» с нами не общались, куда-то их приглашали, и по утрам они пробуждались трудно, а завтрак заказывали в номера. Триер обращался с нами все хуже и хуже, и тут всё переменилось.

Тот понедельник сделался действительно для всех нас тяжелым днем. Автобус привез нас на заключительное заседание, но тут же вернулся с Горшковым в гостиницу, где он якобы оставил паспорт. Ни денег, ни паспорта, ни авиационного билета в гостинице не оказалось. ЧП! Заключительная церемония не радовала. Мы вспоминали вчерашний день.

– Меня вчера с вами не было, – предупредил Триер.

– Хорошо.

Только позже я понял, что в основе его поведения лежало несколько фундаментальных причин: флотационные процессы выносили Триера наверх, в верхние эшелоны власти.

– Вы, может, не поняли? Я с вами вчера вместе не ходил.

Какие-то скрытые пружины толкали Триера, и он не хотел рисковать. С нами он не церемонился.

– Не ходил и не говорил, оставался в гостинице…

– Хорошо, хорошо.

Визит в посольство теперь превращался из формальности в необходимость.

В посольском дворике, огороженном высокими стенами здания-крепости, был обычный привычный московский мир: судачили бабушки, играли дети. И на этом нашенском (среди Парижа) клочке земли я впервые увидел вблизи живого писателя-классика. Мы столкнулись с ним и его моложавой восточной женой в посольской лавке, где она отбирала роскошные головные платки. Чуть-чуть волнуясь, она показывала: этот, этот и тот…

Затем классик курил во дворе со своим приятелем, и о жене он сказал: «Теперь её оттуда не вытянешь». Он только что закончил свой чудесный роман, где лучше всего описывались волки, но с должным гражданским мужеством он поднимал завесу отечественного наркобизнеса. Я вскоре видел его на трибуне съезда писателей и в зале союзного парламента, но все это уже с телеэкрана. Потом он войдет в президентский совет, рождая недоумение: зачем ему это? И все-таки он – молодец!

Только лишь год спустя наши газеты начнут открывать завесу над истиной. «Мне пятнадцать лет. С тринадцати лет колюсь. Да, я – наркоманка. Я боюсь саму себя, я боюсь умереть, но ничего не могу поделать с собой. Я пыталась, но все напрасно». Республики принимали указы «О мерах по уничтожению дикорастущей конопли и опийного мака». Но это было потом, а пока мы во все глаза смотрели на классика, а вернувшись на родину, раскрыли его новый роман.

Вечера, а точнее ночи, мы делили с телевидением. В программе «Мир животных» выступила пятидесятилетняя Брижит Бардо. До этого я видел её в пародии на американские вестерны, где она вместе с Клаудиа Кардинале выполняла немыслимые трюки, лихо скакала на коне, стреляла, участвуя в ограблении поезда. А теперь она кротко призывала беречь природу и любить животных. Закончив кинематографическую карьеру, Брижит Бардо стала адвокатом кошек и собак. В ее доме 60 кошек, 11 собак и прочие животные.

И ещё был большой футбол. Начался мексиканский мировой чемпионат. Прямые трансляции проходили ночью. Собираться было неудобно, так как была глухая ночь, но каждый в номере на собственный страх и риск глядел на расчерченное зеленое поле в телевизионном окошке.

Мы «присутствовали» там, на стадионе «Ацтека», в полсотни километрах от знаменитых пирамид Луны и Солнца с изображением пернатого Кетцалькоатля, и первый матч нашей сборной выглядел чудом. Он был тем самым, долгожданным, в который верили, ну, наконец-то, радовались хоккейному счету с венграми, и он казался нам увертюрой грядущих побед.

В Тулузе, правда, заместитель тулузского отделения КНЕСа Жак Бретон назвал венгерскую сборную маленькой командой и показал самый кончик мизинца. Но мы считали иначе – венгерскую сильной, а нашу ещё сильнее её.

Но дальше, к несчастью, всё пошло по Бретону. Ничья с французами, и много хороших слов, в том числе и от Платини. И вот поражение от бельгийцев, и наше обычное – махание после драки кулаками: «Второй гол в ворота Дасаева был забит из положение „вне игры”» – заявил после матча Лобановский. А футбольный поезд шёл себе уже без нас.

Мы были в Париже во время матча чемпионов Европы и мира. Газеты писали: «Париж сегодня смотрит большой футбол». Во время игры итальянцев и французов парижские улицы были необычно пусты. Но кончился матч, и они ожили. В метро мы стали свидетелями подростковой «вакханалии»: парни вскакивали на кресла, кричали, танцевали. И только характерный жест – «Виктория» – не позволял усомниться: переживали победу. Впервые за шестьдесят лет сборная Франции в официальном матче победила итальянцев.

Подводя итоги чемпионата, Марадона назвал лучшей игру Бразилии и Франции: «Бразилия должна была победить, но удача улыбнулась Франции». Пеле говорил перед матчем ФРГ – Франция: «У меня нет сомнений в победе чемпионов Европы. Западногерманская сборная ничем не блещет. Кроме того, она разучилась забивать». Жизнь перечеркнула эти прогнозы. Сборная ФРГ победила французов и уступила Аргентине. Прав оказался только Марадона, который перед чемпионатом сказал: «Нынешний турнир станет чемпионатом сборной Аргентины и моим. Ни на секунду в этом не сомневаюсь».

Футбольный итог был уроком и остальным. Нужно вовремя делать всё, а не рассуждать после игры.

Мы покидали Францию в июньские жаркие дни. Помню туристов, шедших по авеню Бурдонэ босиком, но почему-то вспоминаются и парижанки, носившие в эти жаркие дни необычные сапоги-сандалеты. Стояла действительно редкая жара.

По приезде мы встретили тех, кто уезжал во Францию по другой международной программе – КМП (коллектор метеоритной пыли). Такой эксперимент уже проводился на станции и предлагалось его расширить. Мы поздоровались с Геннадием Жуковым, который был, как всегда, подтянут, энергичен, весел и жизнерадостен. И как нам было тогда догадаться, что жить ему оставалось несколько дней. Когда из Парижа пришла печальная весть о его кончине, не верилось, что с виду пышущий здоровьем, вечно улыбающийся человек – не жертва заговора или террористического акта.

За сутки до этого в холле Центра управления полётом мы подвели итог телепатического сеанса. Ирина Чебаевская слушала мой отчет на тему «Париж, Париж» и очень вежливо, как на семинаре по международной политике, спросила про терроризм. Сугубо наивным казался тогда её вопрос, как и вопросы знакомых с парижской жизнью по газетам, по книгам, по фильмам, что, впрочем, часто не мешало их уверенности и позволяло им даже учить отъезжающих, как нужно вести себя за рубежом.

– А терроризм?

И я с беспечностью неведения рассказывал о полицейских с расчехлённым оружием, о вооруженной до зубов охране посольства, и выходило по пословице: «слышал звон…» Так мчится часто по улицам скорая, сигналя, но не задевая тебя, а вот коснется и наполнится ужасом её повседневный звон. Потом были и выстрелы в переходе метро, и ловля под самой Эйфелевой башней не знаю в чем провинившихся арабов, и арест темнокожего юноши на подходе к Блошиному рынку, и убийство Дульчи Септембер. Но это было потом, а пока, как отличник, прочитавший учебник, я бодро пересказывал, «что я видел», и по моим коротеньким впечатлениям выходило, что ощутимого терроризма нет. Я знал о нем больше по газетам. Когда-то были грабители и протестующие одиночки, как в старом классическом фильме, что нам показывали во ВГИКе, «День начинается», в котором отстреливался молодой Габен. Теперь терроризм – повсеместное явление.

Я читал об озабоченности мексиканских властей перед футбольным чемпионатом, о патрулировании испанских курортных городов, о похищениях в Бейруте. Да и французские публикации: ограбление марсельской сберкассы, где бандиты скрылись по заранее вырытому тоннелю, в котором был и телефон и ковровая дорожка. Газеты писали: «по классическому сценарию… За последние пять лет во Франции было совершено 110 нападений на банки».

В Нанте во время суда над местными гангстерами преступники захватили суд, а затем беспрепятственно скрылись. В парижском музее «Мармоттан» бандиты обезоружили охрану и захватили девять знаменитых полотен импрессионистов, в том числе и «Впечатление. Восходящее солнце» Клода Моне, которая дала название импрессионизму.

Взрыв в левом крыле Версальского дворца уничтожил произведения искусства, которые удалось сохранить от разграбления гитлеровской дивизией «Дас райх», уничтожившей Орадур. Этот варварский акт приписывают нападению на большой Версаль «маленьких саламандр».

До этого ими на месте 26 взрывов оставлена визитная карточка «Маленькой саламандры». Они объясняют свои преступления «борьбой против господства французской культуры в ущерб бретонской», но почерк и средства ведут к легионам фашистских формирований, созданных в конце второй мировой войны.

Но есть, существует и государственный терроризм. В газетах опять замелькала пара мнимых «супругов Тюранж», раскрытых теперь агентов французской спецслужбы майора Алена Мафара и капитана мадам Доминик Приер, причастных к взрыву на судне «Рейнбоу Уорриор» в июле прошлого года. Пловцы-подводники прикрепили к днищу две магнитные мины, и судно, следовавшее с протестом к атоллу Муруроа – французскому ядерному полигону, было потоплено. При взрыве один человек погиб. Причастность французских спецслужб сначала начисто отрицалась, затем всё тайное стало явным.

Ушли с постов министр обороны Франции и главный шеф внешней безопасности. «Супруги Тюранж» были осуждены и отправились отбывать десятилетний срок в новозеландскую тюрьму. Правительство Франции выплатило компенсацию в виде семи миллионов долларов и открыло дорогу товарам Новой Зеландии в страны «Общего рынка».

Но Геннадий Жуков стал жертвой не этих разновидностей терроризма, а, пожалуй, нашей собственной осторожности. Столько советов, предупреждений, наказов несет в себе отъезжающий. «Не снимай пиджак с документами… Ни в коем случае… Вспомни Горшкова…» И он мучился, должно быть, попав в парижскую тридцатиградусную жару из московской прохладной погоды. И все эти хлопоты, когда не знаешь – едешь ты или нет, и все заботы, помимо технических, ложатся нагрузкой на хрупкое сердце специалиста, и сердце не выдерживает. Геннадий неожиданно упал на улице, и, несмотря на усилия парижской реанимации, умер в санитарной машине, и в свидетельстве о его безвременной смерти появилось место командировки – Париж.

И потом добавлялись новости по газетам. «Ужас становится обычным», – напечатала на развороте газета «Либерасьон». В «Фигаро» подводится неутешный итог: «Пять покушений за десять дней», и мелькают знакомые места: обнаружена бомба в парижском метро на станции «Лионский вокзал».

Взорвалась бомба в парижской мэрии, в кафетерии Дефанса, на Елисейских полях, в префектуре полиции, рядом с Нотр-Дам. Трое убиты, ранено 98 человек, в их числе женщины и дети. А теперь шестой и самый страшный взрыв, в «Тати» на улице Ренн.

Универмаг «Тати» в двух шагах от монпарнасского небоскреба. Магазин для бедного люда с вечной толчеей выходцев из Африки и стран Востока. Здесь у выходов дежурят проверяльщики: не вынес ли что-нибудь неимущий покупатель? До сих пор бомбы маскировали: прятали в вазы с цветами, оставляли в чемодане в кафе, в свертке в вестибюле, а к «Тати» просто подъехали на автомашине и бросили бомбу в толпу. Раздался взрыв, шесть человек убиты, а виноватыми считаются ливанские террористы, а конкретнее – «клан Абдаллы».

Так и видишь теперь вспоминая: высокая монпарнасская башня над метро и вокзалом, магазины роскошного платья на её первом этаже, пустота торгового помещения, а в паре сотен метров, рядом с «Тати» целый день не поднимает голову человек на тротуаре. Рядом с ним плакатик, объясняющий, что вынудило его выйти попрошайкой на тротуар. А люди спешат, одни сторонятся, другие привыкли, и он безмолвно взывает к ним, не показывая лица.

«Зачем убийцам дестабилизировать французскую демократию? – спрашивает еженедельник „Нувель обсерватер”. – Чтобы спровоцировать приход к власти крайне правых, ксенофобов и антиарабов, которые восстановят смертную казнь и приступят к массовому выселению иностранцев?»

Этой весной к власти уже пришла коалиция правых во главе с мэром Парижа Жаком Шираком. Левые силы были потеснены. В парламенте появились и ультраправые во главе с Ле Пеном из «Национального фронта». Началась денационализация, отмена контроля над увольнениями. Ле Пен назвал направляющей оружие террористов «руку Москвы» и потребовал после взрыва в «Тати» создания «правительства общественного спасения». В дыму взрывов, в обстановке страха и паники правые прокладывали свой жесткий курс.