Текст книги "Звезды мировой поэзии"

Звезды мировой поэзии
Станислав Викторович Хромов

Редактор Алексей Германович Виноградов

© Станислав Викторович Хромов, 2024

ISBN 978-5-0050-0404-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Звезды мировой поэзии
Переводы разных лет

Станислав Хромов

В книгу переводов разных лет величайшего русского поэта начала 21 века Станислава Викторовича Хромова включены стихотворения лучших мировых поэтов 20 века.

Переводы Станислава Хромова сохраняют неизменным как поэтический строй, так и смысл оригинала.

ИЗ СЕРДЦА…

За всю свою теперь уже долгую жизнь я не нашел ни одного объективного критерия искусства. Поэтому всегда смущаюсь, когда требуется высказать собственное мнение о культуре, искусстве, литературе. Мне нечего сказать, за исключением «нравится – не нравится». Но это мое личное, субъективное мнение, а оно никого не интересует. Слишком жестокая борьба за внимание людей идет в современном мире, слишком слабо и недееспособно искусство вообще. И все же, позволю себе предложить читателю небольшую заметку о стихотворных переводах, о которых, собственно говоря, сказано уже немало. Или почти все… Итак, суть вопроса я проговаривать не стану, не считаю себя настолько компетентным специалистом и авторитетным литератором. Гораздо уместнее, по моему мнению, привести слова одного из наиболее уважаемых мною метров отечественного перевода С. Я. Маршака. В своем письме он говорит: «степень вольности и точности перевода может быть различная – есть целый спектр того и другого. Важнее всего передать подлинный облик переводимого поэта, его время я национальность, его волю, душу, характер, темперамент. Переводчик должен не только знать, что сказал автор оригинальных стихов, – например, Гейне или Бернс, – но и что, какие слова этот автор сказал бы и чего бы он сказать не мог». Лучше, по-моему, не скажешь.

Что касается моих собственных переводов, то я никогда не пытался «переталмачивать» стихотворные тексты слово в слово – это бессмысленно. В таком случае можно ограничиться подстрочником. Я никогда во время работы не думал о читателе – это убивает поэзию. Никогда не писал стихов и не делал переводов за деньги, зарабатывать стараюсь на другом поприще. Не всегда успешно…

Но, тем не менее, поэзией не зарабатывал никогда. Перевожу только то, что мне нравиться, что близко мне. И перевожу так, как мне нравится. А это не всегда соответствует устоявшимся критериям переводческого «ремесла», поскольку между современным человеком и оригиналом лежат, порой, необозримые временные дистанции. Даже ведь и на родном русском языке кто будет наслаждаться сегодня стихами Тредиаковского, Ломоносова или Батюшкова? Их знают специалисты, а моя задача – чтобы стихи давно ушедших от нас поэтов знали мои современники! Страна и эпоха здесь не имеют большого значения, поскольку искусство – субстанция общенациональная. Однако, есть одно обязательное условие для меня. Читая переводы, например, Бодлера, или Рембо, или любые другие, читатель должен знать, что именно ЭТО написал Бодлер, и именно ТАК, как изложено здесь. В той самой коннотации, в тех же семантических полях. Это первое.

Ну и второе, это конечно, задача перевода. Считаю, что культура всегда первична, скажем, культурные аспекты общественного развития Франции вплоть до сегодняшнего дня во многом определяют настоящее положение современного французского общества. А чтобы не повторять ошибок других народов, необходимо знать их культуру изнутри. Лично мне неприятен, и где то крайне неприятен нравственной код французской поэзии в целом, и декаданс «проклятых поэтов», в частности. Но так уж устроен, мир, что невозможно обойти стороной или игнорировать общее течение мирового культурного процесса… Но это к слову.

Так уж вышло, что последние лет пятьдесят россиянам было не до поэзии, а переводы многих иностранных поэтов, в том числе французских, делались мастерами слова сто и более лет назад. Естественно, что современная молодежь ни под каким видом не воспринимает их, они не цепляют душу современного человека в силу своего «устаревшего» изложения. О собственном видении поэзии говорить не стану, поскольку, чтобы сказать об этом коротко, мне потребуется очень много времени… К тому же, природа поэзии, как я считаю, пока не выяснена, не описана, не изучена.

В хартии международной федерации переводчиков отмечается, что «переводческая деятельность на сегодняшний день является постоянной, универсальной и необходимой во всем мире, делая возможным интеллектуальный и материальный обмен между нациями, она обогащает их жизнь и способствует лучшему пониманию среди людей». Трудно не согласиться, хотя, в целом, считаю данный «документ» пустой тратой слов и времени, направленной на ограничение беспристрастного выбора, прав и свобод личности в современном мире…

Ну да Бог с ним, меньше всего переводчик думает о каких-то хартиях, берясь за работу. О читателях, как я уже заметил, тоже мыслей немного. Труд литератора, это ведь почти физическая потребность, как пить и есть, спать, заниматься спортом или сексом… Кстати, последнее в сравнении ближе всего к действительности. Отсюда, наверное, и качество поэзии, страсть, любовь, чувства. Ведь им покорны все возрасты и все народы. Это может почувствовать каждый читатель через «мертвые», казалось бы, пожелтевшие страницы. Например, Гнедич переводил «Илиаду» с подлинника, он хорошо знал древнегреческий язык. А вот Жуковский древнегреческого не знал, делал свой перевод «Одиссеи» с подстрочника. Но насколько разнятся по качеству, по стилю и страсти эти два произведения Гомера в русском варианте! А бывает и так, что переводы поднимаются выше оригинала и становятся главным произведениями автора. О баснях дедушки Крылова промолчу. «Лолиту» переведенную самим автором на русский язык даже не вспоминаю. Скажу о переводе Наума Гребнева стихотворения «Журавли», положенном на музыку Яном Френкелем. Кто знает, что в оригинале написал Расул Гамзатов на своем аварском языке? Зато песню «Журавли» знают и любят теперь все!

И последнее. Поэт ведь может впитывать мировую культуру и трансформировать ее в себе. И затем выдавать собственные, оригинальные и одновременно великие произведения…

С этим не поспоришь, наверное, – сложно спорить с графоманами, поэтому могу сказать, в данном случае, только о себе. Если я брался за перевод какого либо стиха, то это значит, что он глубоко задел меня. Задел настолько, что лучше я сказать не смогу, а хуже – не хочу. Я испытываю чувство огромной признательности этому человеку, но не только. Я благодарен тем, кто приобщил меня к мировой культуре, истории, искусству – тем, кто сделал эту радость доступной для меня – своим родителям, наставникам, учителям. И я чувствую также некие обязательства перед ними и обществом в целом – пронести эту культуру и передать следующим поколениям. Одна из таких людей, мой преподаватель Галина Яковлевна Гиевая, лучший учитель всех времен. Благодаря ей я еще совсем молодым человеком понял силу и высокое назначение мировой истории и культуры. Мог бы много рассказать об этой без преувеличения выдающейся женщине. Надеюсь, что она жива и здорова, живет в Дмитрове. Думаю, очень повезло тем детям и их родителям, которые отдали своих детей в ее школу.

Я всегда говорил друзьям – поэтам: не будет среди нас Пушкина, Лермонтова, Блока… Мы пройдем это тяжелое для России время незамеченными. Но мы должны, просто обязаны сохранить на нашей земле отечественную и мировую культуру – для идущих за нами. Как сделали это наши братья в огненные революционные годы, в страшные времена сталинских репрессий, в мутное стеклянное время застоя. Они, эти люди любили нас, они надеялись, что и мы будем так же любить следующих…

Я написал эти строки не задумываясь о последствиях, мне тяжело о них думать. Многое утеряно в моей беспокойной жизни, но то, что осталось, хочу предложить на суд читателя. Я написал эти строки честно и наивно, не вдаваясь в наукообразные подробности. И прямо сейчас посылаю их издателю, чтобы я сам ничего не смог бы уже исправить или убрать из них… Это – как пишется настоящее стихотворение – из души, из сердца, на одном дыхании!

Переводы разных лет

РУБИН И АМЕТИСТ
Из Роберта Грейвза

 
Две женщины: одна как хлеб насущный
До века предана семье,
Две женщины: прекрасная другая
В любви верна самой себе.
 
 
Две женщины: одна как хлеб насущный
Не подведет и не предаст,
Две женщины: прекрасная другая
В любви поклясться повода не даст.
 
 
Одна из них – рубин почти чистейшей,
А люди принимают за вранье
Ее простые искренние речи,
И не положат глаза на нее…
 
 
Две женщины: одна как хлеб насущный
Ценней иных в селенье и важней,
Две женщины: прекрасная другая
Презрела славу, шедшую за ней.
 
 
И в аметисте розовые грани
Смешали рай и ад, —
В них пропадают, как на поле брани,
Там нет пути назад.
То женственности тайный ореол,
Сокрытый от мужчины,
Как ласточки полет над головой
Для нас без видимой причины.
 
 
Две женщины: одна как хлеб насущный
Сильней в года лихие,
Две женщины: прекрасная другая
В себе таит свои стихии.
 

ТАЙНАЯ СТРАНА

Из Роберта Грейвза

 
У каждой женщины-царицы
Загадочное царство есть,
Оно охотнее ей снится,
Чем мир, успевший надоесть.
Когда дома уснут за дымкой,
Оставив книгу и шитье,
Она полночной невидимкой
Скользнет в урочище свое.
Замкнет узорные ворота
На них, глаза свои прикрыв,
Напишет, кто, какого рода,
И выйдет к речке на обрыв.
Явится конь, и это значит,
Ее порыв неукротим —
Бежит, потом летит и скачет
По всем владениям своим.
Велит траве тянуться выше,
Бутонам лилий – расцветать,
Накормит рыбок, чуть колыша
Воды серебряную гладь.
Сажает рощи, строит села,
Чтоб был прекрасен этот вид
Ручьем прекрасным и веселым
Звенящий луг благословит.
И я не спрашивал вовеки,
Какой закон у ней и суд.
Какие горы там и реки
В стране загадочной текут?
Нет, я в ночи за ней не крался,
И не пускался на обман,
И у ворот не отирался,
Смотря сквозь призрачный туман.
И обещала не за то ли
Мне подарить, когда умру
С дворцом, невиданным дотоле,
Соседний дом, чтоб поутру
Там колокольчики звенели,
И было вольно всем цветам…
Что ж, я не против, в самом деле,
Быть может, встретимся мы там.
 

ВЕДЬМИН КОТЕЛОК
Из Роберта Грейвза

 
Невесть откуда выползший туман
Вдруг заволок исхоженную местность…
И путник, будто в пролитый дурман,
Шагнул с тропы в немую неизвестность.
Сойдя с пути, наитием одним
Перевалить пытался холм высокий,
Но трижды возникали перед ним
Клубящиеся заросли осоки.
И выходя низиной через лог
К тому же месту, только третьим разом
Узнал: ведь это Ведьмин Котелок,
Ему знакомый больше по рассказам!
И он вокруг загадочно и страстно
Кружит, как муха, в завесях тумана.
 
 
Со склона камни круглые летели,
По гиблым мхам сквозь папоротник круто
Текли ручьи к невидимой купели —
Все вниз и вниз…
Кольцо его маршрута
Разорвалось, – он вниз решил спуститься,
Он брел один, озера и болота
Тянулись вдаль, кричала в роще птица…
На валунах замшелого оплота
Упал, скользя, и вновь стремился в дали,
И пот, и кровь с лица его стекали.
И наконец, как дар самой природы,
Безумцу неожиданная милость,
Хибарка на пути его явилась,
Вела к завалам поднятой породы
Размытая в тумане колея…
Он огляделся в стороны немного —
Наезженная, кажется, дорога
Спускалась вниз, туда идти веля.
 
 
Он быстро шел в горячечном бреду,
Не зная, где к селенью отворотка,
Усталость одолела, на беду,
Но колея уверенно и ходко
Вела сквозь тьму густую, как во сне,
И вот уклон сворачивает круто,
Неясный указатель на стене:
«Семнадцать миль…» – понятно, но докуда?
Нарочно закодировали словно
Дожди и зной спасительное слово.
 
 
Не разобрать годами стертый слог,
Он глянул на табличку с разворота
И обнаружил: «Ведьмин Котелок»,
И дальше «Миля»: – Только и всего-то,
А выбирался добрых два часа!
Здесь приложил из местных кто-то руку,
Поддев на стрелку дохлую гадюку…
Ревело стадо, падала роса.
 
 
Гнев одолел его…
 

КОНЕЦ ПЬЕСЫ
Из Роберта Грейвза

Конец блаженным играм навсегда!

А люди видят (впрочем, не любые),

Марии, словно в прежние года,

Одежды в небе чисто голубые.

Я знаю, наше время не прошло —

Среди цветов, не думая о хлебе,

Беспечно в травах нежится оно,

И вера обретается на небе.

Как будто свыше зеркало и эхо

Для нас судьбу елейно отражали…

А это гласу высшему помеха,

Как плач слепца беспомощный и жалкий.

Уходят грезы… Что же, не пристало

Молочный зуб оплакивать, взрослея,

Но вот уж ропщут многие устало

И ждут с небес привычного елея.

Мы непорочны, значит мало проку

Хранить тревог обманчивую рать,

И больше не считаем, слава Богу,

Что кто-то нас готовится сожрать.

От ханжества душа освободится —

Не закружат в запретном вихре танца

Ни робкие ухаживания принца,

Ни страстные объятья ловеласа.

Но лишь любовь живую с миром этим

И под секирой связывает нить,

Ее в зеркалах памяти заметим,

Спеша главу на плаху преклонить.

«ПРОДЛИТЬ УМЕРШИМ ВЫДЕЛЕННЫЙ СРОК…»
Из Роберта Грейвза

 
Продлить умершим выделенный срок —
Заслуга чародейства небольшая:
Подул на догоревший уголек,
Дыханием их мертвых воскрешая,
И пламя жажды жизненной разжег.
 
 
Из прошлого вернется пилигрим,
Распустятся усохшие надежды —
Его перо послужит и двоим,
Лишь подпишись он, как бывало прежде,
Подписывался именем своим…
 
 
Хромай и ты, поскольку он хромал,
Клянись его заученною клятвой,
Он черные одежды не снимал,
Надень и ты их, тайный соглядатай,
И даже боль прими за идеал.
 
 
И вещи, что встречаются порой
Возьми себе – печать, перо, наряды,
В идиллии приятной и простой
Хозяину, восставшему из ада,
Знакомый дом утраченный построй.
 
 
Но жизнь даря, учти и помни ты —
Не терпит опустевшая могила,
Как и сама природа, пустоты…
И теми, чья усопших воскресила
Из тлена жизнь, могилы заняты.
 

ИЗБРАВШИЕ СЛОВО
Из Энрайта

 
Печально с народом играя,
Стоим мы у самого края
Тоски настоящей своей.
Поэзия жалобным криком
Доспехи сорвет перед ликом
Ничтожных и малых скорбей.
 
 
Чтоб жить, как и прочие тоже,
Иметь надо прочную кожу,
Но, может быть, творчество все ж
Для нас состраданьем открыто,
Как некая в жизни защита,
Когда от судьбы невтерпеж.
 
 
Ведь раньше хранило поэтов
От бед сострадание это —
Их слабость спасала тогда,
А ныне поэзии строки —
Туземный язык на уроке,
Прошли золотые года!
 
 
И как ты над ними не бейся,
Прогресс, эволюция, бейсик
Ее заменили сейчас —
Поэту ли в кризисе остром
Над нею реликтовым монстром
Замешивать слезную грязь?
 
 
Но есть и другое начало:
Поэзия нас защищала
В былые года и теперь —
От долгих пустых увлечений,
От страха и ложных учений…
 
 
В природу поэзии верь!
 

LA NUIT BLANCHE
Из Киплинга

 
Я видел, как ширилась бездна…
Сияя, богиня над ней,
Какою тропой, неизвестно, —
Брела меж огромных камней.
Хребты раздались перед Тарой,
И ужас закрался в меня —
Так ждут после ночи угарной
Пришествие Судного Дня.
 
 
Внимая разверзшимся безднам,
Законов и разума вне,
Я видел, как склоном отвесным
Верблюд поднимался ко мне.
Больного сознанья изьяны,
Иного творенья венцы —
Под матерный визг обезьяны
Из углей ползли червецы.
 
 
Вопя в необузданной пляске,
Раздетый куражился тролль…
Мешая с лекарствами краски,
Меня вызволяли оттоль.
Ввели, растворивши в бромиде,
В чертог краснолунную Мышь,
Я тихо шептал: «Уведите,
Вы разум мой глушите лишь».
Я бился с химерой земною,
Где доктор не в силах помочь,
Когда океан подо мною
Открыла бредовая ночь.
Узором серебряным пена
Катилась, о берег звеня,
И трое, избавив от плена,
В пучину столкнули меня.
 
 
Шампанским запенились воды,
И с ними вознесся я сам
В покое бессмертной природы
К шестым и седьмым небесам.
И только сторонняя в небе
Мерцала планета одна,
Мечтал я, поднявшись на гребне,
Чтоб ровно светила она.
 
 
В безмолвье загадочный некто
Конечному миру назло
Твердил без потуг интеллекта
Одно временное число.
И голос я слышал над тишью:
«Сказала… Сказали… Сказал…»
Луна в мою голову Мышью
Сияя, вошла через зал.
И кто-то ослепший, с Селеной,
Наверное, чуя родство,
Из темного свода вселенной
За это карал воровство.
Рыдал он, и жалость за ворот
Вползла и заныла в груди…
На свист его дьявольский Город
Кромешный возник на пути.
Я рвался бежать и метался
В горячке суровых годин,
Но так же на месте остался
За сенью тяжелых гардин.
Мучения гибнущей эры
Веками здесь правили бал,
И я без надежды и веры
На темном пороге упал.
 
 
Но тихо и благостно стало,
И мирно в одной стороне
Звезда дружелюбно блистала,
Мигая сраженному мне.
А прочие с высей бездушно
Взирали на этот кошмар,
Я знал, что мне выбраться нужно,
Что я на пороге в Тартар…
 
 
Повеяло свежестью утро —
Болезнь приближалась к концу,
И в мире, устроенном мудро,
Хвалу возносили Творцу.
Чего еще можно у неба
Молить после стольких дорог!
Я плакал, и зрящие слепо
Мне очи смежил ветерок.
 

ДОБРОВОЛЬНО «ПРОПАВШИЙ БЕЗ ВЕСТИ»
Из Киплинга

 
К чему страдать за чей то интерес, —
Иной устал надеяться и ждать
И на войне бессмысленной исчез, —
Но стоит ли за это осуждать?
 
 
Родня прочтет в газете некролог,
Слезу уронит горькую над ней…
О, как возвышен выспренний их слог
И лживый пафос избранных вождей!
 
 
Над полем брани ворон закружит…
И санитар уже не разберет
Кто здесь в кровавом месиве лежит,
И чей сведен в жестокой схватке рот.
 
 
Оставлю клочья формы мертвецам,
Чтобы смогли в могилу положить
Геройской смертью павшего, а сам
Уйду туда, где можно жить и жить…
 
 
Мы переждем тревожный этот день,
И только звуки тризны отзвучат,
В лесах глухих спасительная тень
Заменит нам армейской жизни ад.
 
 
И снова будут девочки, вино,
Пускай чужой, но все-таки земли —
Нам умереть пока не суждено,
Хотя травой могилы заросли.
 
 
Наш выбор сделан, – свой на этот раз, —
Но осуждать, читатель, подожди,
Меня поймут солдаты, а на вас
Мне наплевать, продажные вожди!
 

ЛУННЫЙ ЧЕЛОВЕК
Из Сигфюссона

Есть мир иной, невидимый за этим,

Как та, другая сторона Луны,

Но даже притворяющимся детям

Не разглядеть обратной стороны.

Слепы глаза влюбленных,

В шорах ночи

И в свете дня светило отразив,

Любые ясновидящие очи

Не прозревают сумрачный массив.

Но только жизнь покатит с косогора,

Заблазнит на сетчатке, чуть видна, —

Глазной болезни признак —

Точка спора,

И надвое разделится она.

И зрение свернет с прямой дороги,

Монета разделяется в глазах

На медь и серебро…

И ты в итоге

Косишь глаза, испытывая страх,

И видишь жизнь сверкающего детства,

Минувшую серебряную сеть,

Но нет ни сил, ни повода, ни средства

Заставить так же старость заблестеть.

Наверное, на солнце ярком были

Пустые взоры некогда длинны.

И потемнев, ты весь уйдешь из были

На ту, другую, сторону Луны.

НЕРЕАЛЬНЫЙ ГОРОД
Из Владимира Райсела

 
О, знойный город, чувства заменя,
Другие мне фантазии навей!
Тащу свой скарб, а около меня
Проходят сонмы блудных сыновей.
А в душном центре солнечном скамья,
Куда я с чемоданом забреду,
Но не плачу таможенникам я,
Все пошлины оплачены в бреду.
 
 
Проходят толпы женщин и мужчин,
Похожих на богов и на богинь,
За масками диковинных личин
Театр повсюду здесь, куда ни кинь.
Они спешат, подобия живых,
И все же, как чертовски хороши —
Прекраснее сокровищ, что на них,
Загадочней тоскующей души!
 
 
Похожи дамы, будто все сродни, —
Нежна походка, ножницами шаг
Наверное, в объятиях они —
Восторг, успех, феерия, аншлаг!..
И пусть они исчезнут, я б хотел
Расцеловать всех этих Афродит,
Но только дым на месте стройных тел
Несбывшихся желаний забродит.
Вот так по этим улицам и мы
Испуганно скользим средь бела дня,
Но и среди полночной кутерьмы
Спешит душа, волнуясь и садня,
Избыть слова, несказанные всуе
Из гордости, спешим сюда в ночи,
Не то, что днем, стесняясь и пасуя,
Себе прикажешь строго: «Замолчи!»
 
 
И все мы ждем заветного трамвая,
Куда-то вдаль, а может быть, и ввысь,
Где искренне на музу уповая,
Поэты всей планеты собрались.
Я странный свет несу с собой отсюда,
На этот чудный каменный пленэр,
Прекрасный город, искреннее чудо,
И в нем бродил Гийом Аполлинер!
Они слетались в стае голубиной,
И разошлись, как в море корабли,
Как много их в той области глубинной
Мечту о тихом счастье погребли!
 
 
И как мне тяжко нынче в ностальгии
Взирать в ночи на улицы нагие!
 

САМОЕ ТРУДНОЕ – КАНУН ЧЕТВЕРГА
Из Ференса Юхаса

 
Вечерний бред неоновых огней,
Течет река.
Нет время тяжелее и трудней
Кануна четверга. Я в камне, в переливах, в забытьи
 
 
Себя не жаль,
А с неба льет, как будто из бадьи,
Туманна даль.
Я не корю себя и не сужу
За вялый тон…
На восьмигранный остров выхожу —
На Октогон.
 

 
Зелено-красный-сине-желтый дождь,
И дух зачах,
Лишь пузыри толкаются, и дрожь
Сквозит в ручьях. То белые, то бурые, они
Сцепились в гроздь
 
 
Ползут, зверькам взволнованным сродни,
И снова врозь.
Струятся кожей, скручиваясь в жгут
У ног моих – Хамелеоны, ящерицы тут, Я вижу их – Таращатся глазами из воды
И перепонки лап – Наносной глины мятые следы
В свеченье ламп. И чертовым опасным колесом
Бегут вокруг
 
 
Авто, трамваи, окна перед сном —
Гончарный круг.
Бесстыдство сластолюбия пьянит
Открытых роз…
О, площадь! Одиночество. Гранит. Галапагос
 
 
Я одинок. Кругом одно и то ж —
В тяжелый бред
Зелено-красный-сине-желтый дождь
Сливает свет
 
 
Газетчик взвыл, цветочницы молчат,
Темно окрест,
А в поднебесье огненном, где чад,
Мой тяжкий крест.
Как на небесной карте астроном, —
Придвинув ближе,
Иль на огромном глобусе цветном
Страну я вижу —
 
 
На этом мозге в бликах весь узор —
Село и город
От каждой малой клетки до опор!
На миг распорот
Кромешный мрак, без всяких сложных средств
Минуя крыши,
Соцветья электрических существ
Ползут все выше.
В лианах из металла и дождя
Электроток
 
 
Течет, в его извилинах бродя,
И пульс жесток.
 
 
Ох, люди! Скверный день – четверг.
Не просто шалость.
Зачем ругать себя, когда отверг
К себе я жалость?
Колдуют световые паучки, Цветны пустоты – Как будто сквозь волшебные очки
 
 
Увидел что-то.
Рекламы шелестящая листва,
С водою споря,
На самом дне качается едва
В глубинах моря
 
 
О, люди! Помогите мне в грозу!
Как в веке оном
До неба лес простерся, а внизу
Шурша нейлоном,
Скрипя резиной, в куртках и плащах
Под черным небом,
Восставши синтетически, в хвощах
Блуждают слепо
В змеиной коже пращуров своих
В прозрачных шорах
Мужчины, женщины… Никчемность их
 
 
Сквозит во взорах.
И ливень обволакивает лица —
Зелено-красно-желтый дождь струится.
 
 
Я до костей продрог уж и промок,
Да кто заметит,
Что некуда нести мне свой цветок
На целом свете.
Кто крик узнает мой! Ищу тебя,
Ты где, подружка?
Но пенится, сияя и шипя,
Пивная кружка.
По склизкой шкуре клейкой фосфорит,
И пена дышит,
Эх, закричать бы, сердце говорит —
Да кто услышит?
Куда бреду, о чем пою теперь,
Про чьи чертоги?
Что версты эти – сколько их не мерь,
А нет дороги.
«От ангела с копытцами спаси
От птиц грудастых,
И нам конем рогатым не грози
В виденьях частых,
Не дай узреть баранью чешую,
Иную тоже,
От Гада семиглавого, – шепчу, —
Избавь нас, боже!»
Да разве он избавит, если я
Запанибрата
Его словами, душу веселя,
Хлестал когда-то.
Я посылал огонь к святым местам
К небесной выси
 
 
Чтоб лопались слепни вселенной там
В зеленой слизи.
 
 
Да как же нам не быть с тобой вдвоем,
Мы видим оба
Осколочный зеленый окоем
Вокруг окопа
 
 
Закрыт я глухо в сердце у тебя —
В котле кипящем,
А гнус свинцовый, ветки теребя,
Жужжит по чащам!
Как эмбрион, в тепло я погружен,
Я слышу трепет —
Тревожит и укачивает он,
Кипит, но терпит.
Лишь ты одна сумеешь мне помочь,
Лишь ты, да вера…
Глаза мои просвечивают ночь,
Как батисфера.
Ты, Венгрия, простерлась надо мной,
И сломан лед,
И Млечный Путь разлился, и земной
В нем шар плывет.
Медузой галактической… Я знаю,
Что маску ты
Сорвешь с себя, и в облачную стаю
В синь высоты
Судьба моя взовьется, словно птица
 
 
Из вязкой тьмы,
И временное чрево затворится…
Прозреем мы!
Навстречу жизни светлой и не праздной
Иду… Ну что ж,
Преддверье. Ночь. Зелено-сине-красный
Стихает дождь.