Текст книги "На одном дыхании. Хорошие истории"

Темнота и пиво – друзья белых медведей

Первый наш по-настоящему мужской разговор случился в Норильске, куда мои родители отправились после окончания ЛГУ «за туманом и за запахом тайги». Ну и за деньгами, конечно, – репортерская зарплата отца в «Заполярной правде» была не ниже, чем у полит-обоза в «Известиях», а по приезде на Север отец сразу получил огромную по тем временам двушку.

– Ну что, можно здесь жить? – спросил нас с мамой отец, когда мы зашли в пыльный, абсолютно пустой фрагмент гигантской холодильной камеры.

Мама ничего не ответила и сделала глоток из походной фляжки. Отец залпом допил остальное, и они с мамой начали целоваться. Оторвавшись на секунду, отец глубокомысленно изрек:

– Тепло в доме создают люди! Это меня белые медведи научили.

Где здесь логика и чему еще белые медведи научили отца, я узнал позже, зато уже через пару дней в нашей двушке стоял крепкий аромат свежего дерева, кофе и горькой настойки на морошке. А еще через неделю бетонная коробка превратилась в уютную берлогу, где все предметы мебели, включая кровати, кресла, стеллаж, полки для книг, – все было сделано руками отца и его друзей.

У нас даже появился телевизор, и по вечерам мы втроем смотрели по нему какой-нибудь «художественный фильм». Мне было меньше четырех лет, и я любил эти фильмы только за то, что у нас была возможность целых полтора часа сидеть втроем в темноте. Мама пила чай, обнимала меня, перебирая мои густые уже волосы, а отец пил пиво, курил трубку и иногда умудрялся обнимать нас обоих. Случалось, обливал пивом, бывало, посыпал пеплом, но, пожалуй, в те времена я иначе и не представлял себе счастье.

В такие вечера в городе часто выключали свет: мол, ночью народ спать должен, а если каким извращенцам читать надо, пусть ручные фонарики крутят. Когда не было света, а из расположенной в другом конце квартиры кухни нужно было что-то принести (чаю, конфет или, чаще всего, пива), отец просто вставал и приносил все, что нужно, сам.

Но на сей раз все произошло иначе. Может, ночью белые медведи нашептали отцу, что настало время инициации спиногрызов, а может, он просто захотел восстановить репутацию перед мамой, которой я полдня помогал мыть посуду, чистить картошку и затачивать карандаши.

– Короче, короед! – ласково обратился он к сынишке. – Ты еще конфет хочешь?

– Саша, да он уже полтарелки слопал! – возмутилась было мама, но жесткий взгляд отца дал понять, что на сей раз хозяин берлоги знает, что делает.

– Конечно, хочу! – захлопал в ладоши я.

– Медведи любят сладкое… – с мечтательным пониманием произнес отец, отпил из бутылки и резюмировал: – Вот, сходи на кухню и принеси. Заодно можешь маме к чаю печенья захватить.

Я пулей устремился в коридор и только тут понял, на что решился. Каждый шаг погружал меня в зловещую темноту полярной ночи. Голосов родителей слышно не было, вместо них гремел какой-то странный мужской бас, а черно-белые блики бегали по потолку, словно привидения. Еще через два шага темнота стала абсолютной. Я прикоснулся рукой к холодному металлу замка. В этот момент скрипнула дверь одной из смежных комнат, а из квартиры сверху (видимо, тоже из телевизора) раздался страшный мефистофельский хохот. Понятно, тогда я слабо себе представлял Мефистофеля, но ощущение страха, накрывшего меня с головой, мне, сегодняшнему, передать невозможно.

Через секунду я уже рыдал у мамы на коленях, а отец, шпигуя корюшку, констатировал:

– Бабушкино воспитание. Мужику четыре года, а он темноты боится. На санках под откос – не боится. Клюшкой в нос – не боится.

А пройти несколько метров по родной квартире – в штаны наложил!

– Ничего я не наложил! – огрызнулся я. – Даже ты, когда ночью ходишь, фонарик берешь…

– Пожалуйста! – И отец с провоцирующей улыбкой протянул мне фонарик.

Я вытер слезы, крепко сжал фонарь и с обиженной решимостью пойманного «на слабо» ребенка шагнул в бездну двухкомнатных казематов. До кухни я почти дошел, но тут ударился лбом об открытую дверь ванной. Отраженный от свежеповешенного зеркала свет фонаря отправил меня в зазеркалье, но совсем не то разноцветное и наркотически-прелестное, о котором писал Кэрролл. Взвыв от боли и обиды, я вернулся к маминым коленкам.

– Дубль два, – хладнокровно констатировал отец. – Так что там этот Фантомас?

Я невольно посмотрел на экран и взглянул в глаза самой ужасной маске из всех, что видел до сих пор. Особенности советского телевизора и антенны делали лицо Жана Марэ настолько физически безобразным, что я снова вскочил и, забыв про фонарик, бросился в темноту. Опомнился уже на кухне. Я стоял у окна, вдыхал аромат отцовских бычков и смотрел, как в ночи, при свете мутной луны, опираясь на ветер, куда-то плетется одинокий силуэт.

И вдруг я понял, что я сделал это! Я прошел всю темную квартиру, потому что вообще ни секунды не думал о темноте! Нащупав спички, я поставил чай, собрал в вазу конфеты и направился к родителям.

Мама обняла меня, а отец сделал три одобрительных хлопка.

– Поздравляю, сын мой! – сказал он голосом хмельного индейского вождя. – Ты победил темноту, потому что ты забыл о ней. А теперь проделай тот же маршрут, только думай о ней все время, думай про темные кресла вокруг, про полки, про кран в ванной…

Но меня уже не надо было заставлять. Все, чего мне хотелось, – это развить чувство победы. Я неторопливо устремился в коридор, стараясь разглядеть контуры знакомых предметов. Я представлял себя в волшебном царстве, где все оживает именно ночью… В общем, скоро из кухни родители услышали мой бодрый голос:

– А сейчас что принести?

На сей раз я принес отцу еще пива.

«Фантомас» уже закончился, но вечер заканчивать не хотелось.

– Мама, а давай я и тебе пива принесу? – предложил я.

Еще через пару минут мы все так же, обнявшись, сидели, а отец «травил» свои медвежьи байки.

– Следующий шаг – научиться, как кошки, вести себя одинаково, что днем, что ночью…

– Папа, но ты же про медведей говорил!

– Кошки, медведи – ночью их все равно не видно… Так вот, о чем это я? А теперь мне пора пойти прогуляться в нашу «тундру»! Сынок, я рад, что ты теперь всегда сможешь принести мне пива. Но вот беда, вылить его обратно за меня ты уже не сможешь…

Ближе к утру мать с отцом, разбуженные диким грохотом, помятые, но приятно возбужденные, вбежали в мою комнату (она одновременно служила мне детской, а отцу кабинетом). Я умудрился навернуться со второго яруса кровати, приземлиться на дубовый стол и разбить папину лампу. Обнаружив, что со мной все в порядке, мама погладила отца по животу и, зевнув, заключила:

– Это, Саша, твоя школа белых медведей. Малыш учится ориентироваться в берлоге одинаково хорошо и ночью и днем. Скажи спасибо, что он к нам еще не залез.

– Да, сынок! – назидательно поднял палец отец. – Находить ночью дорогу к берлоге родителей мы будем учиться в следующий раз!

Хорошую религию придумали индусы

«Кто верит в Магомета, кто в Аллаха, кто в Иисуса, кто ни во что не верит, даже в черта назло всем… Хорошую религию придумали индусы, что мы, отдав концы, не умираем насовсем!»

Я не видел отца почти два года, и вот теперь, летом 84-го, мы снова сидели вместе на диване нашей огромной лоджии – единственного неоспоримого достоинства стандартной двушки орловской девятиэтажки. Точнее, я больше не сидел, а прыгал и позировал отцу в сшитых золотыми бабушкиными руками на машинке «Зингер» индейских и ковбойских костюмах. Отец «щелкал» меня на свой «Фэд» и на мой «Зоркий».

– Суровее лицо, ты же вождь племени сиу! – командовал отец. – А теперь, наоборот, улыбка до ушей, ты же беззаботный американец, Верная Рука, друг индейцев!

Гордостью моего сегодняшнего «гардероба» был привезенный с Камчатки подарок отца – ожерелье из гигантских клешней камчатского краба. Я уверен, такое бы оценили не только мои соплеменники-орловчане, но и самые настоящие американские индейцы, алеуты и эскимосы!

Оба мы были бодры и веселы, отец травил байки о походах на Ключевскую сопку, а я показывал ему собственноручно сделанные луки, томагавки и составленный за год словарь индейских слов. Играл и пел наш любимый Высоцкий, короче, это был один из тех счастливых дней моей жизни, который бы я, наверное, в любом случае запомнил надолго. Но случилось так, что произошло еще кое-что, благодаря чему я запомнил этот день и наш с отцом разговор на всю жизнь.

Сейчас-то я точно знаю, что герой мультфильма «Кунг-фу Панда» прав и случайное неслучайно. Тогда же я только пару часов спустя задумался об этом совпадении, о том, почему именно в этот момент зазвучала именно эта песня.

С улицы раздался истошный женский вопль, потом еще один, потом прозвучали смешанные одновременно с богом и матом мужские ругательства, затем все это перешло в один сплошной гул. Мы с отцом перегнулись через перила и вгляделись в дорогу, обычную проезжую часть улицы Горького на расстоянии сотни метров от нашего дома, через которую я каждый день ходил в свою 19-ю школу. С балкона третьего этажа все было видно как на ладони. Прямо посреди дороги ничком лежал парень лет шестнадцати, разглядеть можно было только часть лица, но, кажется, я не раз видел этого парня в нашем районе. Его длинные русые волосы были необычно пышно разбросаны на асфальте вокруг головы, за которой обильно, как теперь часто показывают в кино, расползалась лужа крови. В паре метров от него стоял грузовик, возле огромного колеса которого, сложившись пополам, плакал и трясся всем телом водитель. Неподалеку валялся нерасшнурованный синий кед. Зеваки собирались очень быстро, буквально через минуту было видно только толпу.

Сначала отец схватил меня за плечи и со словами «Не стоит на это смотреть, сынок!» попробовал увести с балкона. Но я отдернул руку и побежал убавить звук на магнитофоне: как раз сейчас звучали строчки типа «Живи себе нормальненько, есть повод веселиться, ведь, может быть, в начальника душа твоя вселится!»

– Папа, все нормально, – сказал я отцу. – Мне же уже через полгода тринадцать лет будет. Этот мальчик из другой школы, мы незнакомы, так что, если ты за меня переживаешь, то не надо, правда. Хорошо, что бабушка не дома еще…

– Смерть это все равно всегда страшно, разве нет? – спросил отец, доставая сигареты.

– Но ты же репортер, сам говорил, что журналист должен уметь спокойно смотреть на смерть и, если надо, рассказывать о ней.

Я снял с головы убор из перьев, бросил его на диван и взял отца за руку. На душе было как-то одновременно страшно, неловко и даже стыдно – оттого, что у меня почему-то не возникло ощущения горя, которое, как мне казалось, должно было появиться. Все смешалось – мои книжные представления о том, с каким презрением индейцы должны относиться к смерти, военные репортажи Кольцова и Симонова, которые мне читала бабушка, адаптированный Хемингуэй на английском – и животный страх при одной мысли о том, что в этот момент в том же месте ту же дорогу мог переходить я или кто-то из моих друзей. А еще мое тело время от времени бросало в дрожь – когда я пытался представить, что происходит сейчас с этим только что погибшим парнем. Я сам не мог себе внятно объяснить логику этих мыслей, но точно знал: вот так просто кровью на асфальте и пробитой головой жизнь заканчиваться не должна.

– Да, журналист должен уметь спокойно отражать и все такое… – Отец вернулся на лоджию и курил, всматриваясь в дорогу. – Кстати, я такого даже в Питере не видел: мальчика уже забирает «скорая», вон, смотри, подъехала милиция, сейчас зевак разгоняют…

Отец сходил за рюкзаком, достал оттуда свою фирменную флягу, которая бабушке всегда внушала отвращение, а мне, соответственно, уважение. Принес с кухни кусок хлеба, рюмку, выпил.

– Не знаю, – сказал он. – Я уже много раз это видел, и в армии, и в командировках разных, потом, помнишь, я тебе про катастрофу вертолета рассказывал? Но все равно каждый раз не по себе, если честно.

Тут я вспомнил о том, что именно здесь, почти в том же месте в 77-м, когда мы жили в Норильске, такой же грузовик сбил насмерть моего деда Юру, отца моей мамы, человека, о котором точно нужно написать отдельную книгу. Тогда мне об этом сообщили как-то вскользь, мне было пять лет, я немного поплакал и быстро забыл, а сейчас представил себе, как это могло быть, настолько живо, что еще крепче прижался к отцу. Потом я вспомнил историю про разбившегося на самолете дядю Сережу. Затем перед глазами поплыли застывшие и плохо загримированные лица молодых совсем ребят, наших вчерашних вожатых, глядевших на нас снизу вверх из гробов, когда эти гробы спускали из подъездов и несли сначала через двор, а потом все по той же улице. К середине 80-х о том, что на самом деле советские солдаты в Афганистане не только деревья поливали, знал, наверное, каждый советский человек. Мы же, орловские школьники, знали правду получше многих. Я, конечно, никогда не считал, но, по-моему, только из нашего двора таких похоронных процессий я наблюдал не меньше пяти. Что говорить про другие дворы, улицы, районы.

В какую-то секунду от всех этих мыслей и образов мне стало настолько плохо, что я думал, меня вырвет, но буквально через мгновение все тело словно волшебная искра прошибла. Физически я снова пришел в форму, голова прояснилась, а на место тяжелым мыслям пришло неописуемо странное чувство лишенного эмоций чистого любопытства, за которое уже совсем не было стыдно. Мне захотелось задать отцу больше вопросов.

Тем более что приглушенный мною же Высоцкий продолжал: «Наши мертвые нас не оставят в беде, наши павшие как часовые. Отражается небо в дыму, как в воде, и деревья стоят голубые…»

Я вышел на балкон. Милиция и «скорая» действительно сработали на совесть: на обочине еще стоял грузовик, но ни водителя, ни толпы уже не было. Криминалисты сфотографировали все, что хотели, и только посреди дороги на асфальте краснело пятно: в лучах яркого солнца «бликовала» запекшаяся кровь. Скоро приехала пожарная машина, смыла ее, а еще через час картина мира вокруг была точно такой же, как и в те беззаботные минуты, когда я позировал отцу то с револьвером в руке, то с ожерельем на груди. Но все это время мы с отцом говорили. Я совру, если скажу, что помню каждую запятую разговора. Но главное я запомнил хорошо.

– Папа, – спросил я. – А вот помнишь, ты меня водил в восемь лет на фильм «Вертикаль»? И в тот же день тебе сообщили, что Высоцкий умер. А до смерти он писал вот такие песни, ну, про гибель друга… Хотя это ладно, это он серьезно писал. А вот эта «Песенка о переселении душ» – это что? Это шутка просто или он правда в это верил?

Папа к этому моменту уже успел пару раз отпить из фляги, но должен заметить: это было еще то время, когда алкоголь в известных дозах скорее прояснял и обострял его сознание, ну, или мне так казалось.

– Откуда же мне знать? – честно признался он, и я ужасно удивился, обычно у отца было по дюжине ответов на любой вопрос. – Верил, не верил. Знаешь, – отец улыбнулся, – у него есть еще и такие стихи: «Жизни после смерти нет. Это все неправда. Ночью снятся черти мне, убежав из ада». Хотя ну его, Стас, забудь, у Высоцкого намного больше хороших стихов и песен и о смерти, и о жизни, но о жизни все равно больше.

– Нет, ну, а сам ты веришь в переселение душ? Я понимаю, что это все не по-пионерски, и я никому не скажу, честное… честное слово!

– Старик, да ну тебя…

– Нет, папа, ты понимаешь, я еще когда совсем маленьким был и помню, кого-то вот так же на улице машина сбила, и мама мне глаза закрыла и увела в магазин игрушек, я… ну, даже не знаю, как сказать тебе, в общем, мне кажется, вот в тот самый момент, когда один человек умирает, где-то вот в ту же минуту рождается другой человек, понимаешь!

– Это, сынок, индусы реинкарнацией называют, – задумчиво проговорил отец, взъерошил свои волосы, протер очки и уже более четко сказал: – Это, конечно, очень красивая идея. Давай так: я тебе сейчас кое-что скажу, но ты больше нигде этого повторять не будешь, а то не то что в комсомол не поступишь, из пионеров вылетишь!

– Ну, папа!

– Короче, и Высоцкий, похоже, верил в Бога, и все великие поэты и писатели, которых я знаю. И даже те, кто говорили, что не верили, все равно однажды признавались, что верили. Но вот лично я – не верю. Я атеист. Меня так воспитали. И про жизнь после смерти я тоже ничего не знаю и знать не хочу и не могу. И никто не может – я же не умирал еще?

Тут мы оба засмеялись.

– Но мы и про этого мальчика, которого машина сбила, тоже точно знать не можем, ведь правда? – осторожно спросил я.

– Это тоже правда, – признал отец. – Но я тебе о другом хочу сказать. Вот в песне о переселении душ – там же Высоцкий смеется над теми, кто хочет быть хорошим не потому, чтобы быть хорошим, а чтобы душа потом в начальника вселилась. Есть жизнь после смерти, нет – однажды мы все это и так узнаем. Обрати внимание, кто больше всех рассуждает о Боге, о вечной жизни?

– Старушки у подъезда нашего! – сразу вспомнил я.

– Ну, я-то не только старушек таких видел. Больше всех об этом говорят и думают больные, старики или – это особенная категория людей – нытики, которые толком не знают, что им делать с этой жизнью.

Эта фраза – про нытиков, которые не знают, что им делать с этой жизнью, – проникла в мое подсознание настолько глубоко, что потом, не раз встречая ее у разных философов и мистиков, я чувствовал, будто родился с ней. В любом случае мне нравились слова отца. Они вселяли надежду в то, что, может, моя теория про эту реинкарнацию не такая уж и бредовая. Но, главное, они, как и вся жизнь и работа моих родителей, доказывали: дороже вот этих самых минут, включая те, когда я пишу, а вы читаете сейчас этот текст, больше ничего нет и быть не может.

Тут зазвонил телефон. Мне позвонил приятель по секции дзюдо:

– Кучер, а ты знаешь, что сегодня задавили дядьку нашего Димки?

– Димки? – не поверил я. – У которого синяя «самбовка»?

– Ну да! Тренер говорит, они давно вместе не жили, но Димке хреново сейчас, говорит, надо бы нам что-то придумать. Может, подумаешь?

Я обещал подумать и рассказал все отцу.

– Вот видишь, – усмехнулся отец. – Жизнь, или кто там еще, сама подсказывает, что нужно делать. Вот что значит провинция, маленький город, один район. Держи три рубля, пусть ребята еще немного соберут, и тащите прямо сейчас этого вашего Димку в кино, или в кафе-мороженое, или в горсад, в тир – куда вы обычно ходите?

– А что говорить ему? – растерялся я.

– А это вы сами придумаете. Ты у меня сын журналистов, в конце концов. Давай, дуй к пацанам!

Уходя, я на полминуты задержался в дверях. Из комнаты со стороны балкона доносился сигаретный дым, звуки моей расстроенной гитары и тихий низкий голос отца. Я бы хотел красиво закончить рассказ, что, мол, он пел: «Мы успели, в гости к Богу не бывает опозданий…» или еще что-нибудь торжественное из Высоцкого.

Но я, честное слово и к сожалению, не помню, что он пел.

Хорошими были меньшевики!

К Октябрьской революции я всегда относился с недоверием. Точнее, с моих пяти лет. Дело было в детском саду. В канун очередного юбилея главного советского праздника воспитательница прочла нашей группе длинную лекцию о большевиках, меньшевиках, Ленине и «Авроре», а потом решила проверить, как мы усвоили материал. Я прекрасно помню, что слушал невнимательно, поскольку все время смотрел на девочку Аню, в которую был влюблен за то, что она была красивая и помогала завязывать мне шнурки (я еще не умел сам).

– А теперь, дети, скажите, кто был хорошим, а кто плохим – большевики или меньшевики? Кто были героями и кому мы должны быть благодарны за нашу великую революцию? Стас? Может, ты начнешь?

– Хорошими были меньшевики! – уверенно отчеканил я. – Здорово, что они победили!

– Стас… что ты такое говоришь?! Почему меньшевики?! – ужаснулась воспитательница.

– Потому что… Ну, я подумал, если победили большевики, ну то есть те, которых было

больше, то разве это хорошо? Когда те, кого больше, – на тех, кого меньше? Разве это справедливо? Я бы хотел быть героем-меньшевиком…

Именно в тот день я впервые услышал о логике, поскольку, когда воспитательница оправилась от услышанного, она улыбнулась и сказала:

– С такой логикой, Стас, у тебя будет интересная жизнь.

И она оказалась права.

Я вообще очень внимательный!

Мою первую школьную учительницу звали Тамара Ефимовна. 1 сентября 1979 года, когда наш 1-й «Б» бросился занимать свои места за партами, я не торопился и ждал, куда сядет симпатичная девочка по имени Юля.

– А ты где хочешь сидеть? – спросила меня Тамара Ефимовна.

– Мне все равно, – ответил я. – Главное, чтобы вместе с Юлей.

– А Юля не будет отвлекать твое внимание? – улыбнулась учительница.

– Отвлекать? Ну что вы! Юля будет привлекать мое внимание! – бодро ответил я.

Тамара Ефимовна рассмеялась:

– Тогда, может, ты сядешь куда-нибудь еще, чтобы не отвлекаться от уроков? В школе важно, чтобы твое внимание привлекала учительница.

– Если я сяду куда-нибудь еще, Юля все равно будет привлекать мое внимание, – уверенно ответил я. – Но вы тоже можете его привлекать, я не против. Я вообще очень внимательный!

Тамара Ефимовна снова рассмеялась и сказала, что ей со мной скучать не придется. И разрешила сесть вместе с Юлей. Возможно, это главная причина, почему я навсегда запомнил, как звали мою первую учительницу. Этот диалог мне потом часто напоминал мой отец, который нас тогда фотографировал.