Текст книги "Шпак (Выжить, чтобы жить)"

Станислав Ластовский
Станислав Ластовский (Выжить, чтобы жить)

Памяти Долидёнка Сергея

© Ластовский С., текст, 2022

© Издательство «Четыре», 2022

Глава первая

Пётр вышел из машины, подошёл к подъезду, дверь которого была открыта и подпёрта бетонной урной (мелькнула мысль: кто-то проносил громоздкие вещи). На ступеньке перед лифтовой площадкой неожиданно споткнулся и чуть не потерял равновесие. Почувствовав прежде незнакомую острую боль в левом боку за грудиной и в области сердца, вошёл в лифт и поднялся на свой этаж.

Правая рука погрузилась в карман за ключом, достала, а тот, почему-то мелко дрожавший, не мог попасть в замочную скважину. Пришлось нажать кнопку звонка. Послышались торопливые шаги и щелчок открываемого замка. Увидев встревоженные глаза жены, привычно – нежно поцеловавшей его в начинавшуюся колоться щёку, вошёл в прихожую, отдал ключ и стал снимать куртку, но делал это медленно и осторожно, боясь возвращения утихшей было боли.

Они, как обычно, поужинав, смотрели по телевизору очередную шоу-жвачку, но странная тревога словно повисла в воздухе. От попытки жены вызвать неотложку он отказался, предложил подождать до утра, но долго не мог заснуть, думая, как бы нечаянно не лечь на левый побаливающий бок. Вдруг боль стала такой острой, что не смог терпеть, вскрикнул, и, как ему казалось, полетел куда-то по освещённому ослепительным светом длинному коридору, и неожиданно провалился в абсолютную темноту. Сквозь уходившее сознание слышались дрожавший голос жены, стук открывавшихся и закрывавшихся дверей и надрывный крик сирены скорой помощи.

Удалявшиеся и затихавшие голоса задавали какие-то вопросы, что-то разъясняли, звучали непонятные команды. Казалось, время стремительно помчалось вспять со скоростью перемотки плёнки всплывшего в памяти узкоплёночного домашнего кинопроектора, немного притормаживая на некоторых событиях, иные пропуская, и начало обратный отсчёт с воспоминания о нежных руках матери, обнимавших его, когда сидел на её тёплых коленях. Почему-то вспомнил сначала руки и тепло маминого тела и только потом лицо. Ему было около пяти лет, когда она умерла при родах вместе с неродившейся девочкой, которая могла бы стать его сестрой.

Отец, чтобы отвлечься от внезапного горя, оформил отпуск и вместе с сыном поехал на родину. Родом он был из старинного украинского села Писарйвка и иногда с удовольствием рассказывал о своей первой поездке в Ленинград вместе с группой односельчан, награждённых туристической путёвкой, как тогда говорили, «за успехи в социалистическом соревновании». Восемнадцатилетнего украинского парубка сначала всё увиденное восхитило, но через три дня ему, переполненному впечатлениями, уставшему от городской суеты, нестерпимо захотелось домой, в родное село.

Поезд отправлялся на следующий день вечером. Это была суббота, и до отъезда отец успевал выполнить поручение родителей – посетить дальних родственников, давным-давно ставших ленинградцами. Лишь один раз справившись у случайного прохожего, он нашёл нужный дом и квартиру и позвонил. В проёме открывшихся дверей стояли смутно помнившаяся с детства, радостно улыбавшаяся тётя Тамара и чёрная собака незнакомой породы, молча смотревшая снизу вверх. Вскоре он узнал, что это был любимец семьи шотландский терьер, но в тот момент удивлённо воскликнул:

– Собака у хати, що ж це таке?!

Тётя Тамара улыбнулась, спросила, какими судьбами оказался у них. В ответ услышала:

– Та вот, дурнэ поихало в турне…

– Оно приихало вовремя, – подыгрывая гостю, сказала хозяйка. – Проходи в комнату и садись за стол. Мы как раз обедаем. Кстати, знакомься: моя подруга Ольга Николаевна и её дочь Вера.

За столом сидели моложавая женщина средних лет и очень похожая на неё девушка. И когда та подняла на отца свои яркие серо-голубые глаза, у него словно перехватило дыхание.

Подошло время собираться на вокзал, и Вера вызвалась его проводить. Они стояли возле вагона, и им было не наговориться. Увидев, что кондукторша, держась за поручень, поднялась в тамбур, он обнял Веру, поцеловал, вскочил в начавший двигаться вагон, поспешил к ближайшему окну и ещё долго видел её, сначала бежавшую, потом шедшую по перрону вслед за удалявшимся поездом. Они несколько лет переписывались, перезванивались и ездили в гости друг к другу. Отслужив в армии, отец переехал в Ленинград, а его Вера стала мамой Петра.

Отец работал водителем городского автобуса. Работа сменная, и он, чтобы не отдавать сына в круглосуточный садик, перевёлся на должность автомеханика в том же автопарке.

Постепенно жизнь налаживалась. Пётр привык бежать навстречу отцу, а не маме, когда тот, пахнувший сигаретами и немного машинным маслом, забирал его сначала из детского садика, потом и из школы. В выходные дни они старались не сидеть дома, а отправлялись, как говорил отец, «в поход»: в зоопарк, в кино или музей. В Музей артиллерии и Военно-морской так и не по одному разу. Зимой уезжали за город и ходили на лыжах, но это уже когда появилась машина «Жигули» – «копейка».

Прошло три года. В один из выходных дней отец был непривычно весел, шутил, принялся готовить обед, накрывать на стол, а изумлённо смотревшему на него сыну сказал:

– Сегодня у нас будет гостья. Это очень хороший человек. Надеюсь, она тебе понравится.

Через какое-то время в дверь позвонили, и отец ввёл в квартиру женщину чуть выше его плеча, улыбавшуюся губами, глазами и ямочками на щеках.

– Меня зовут Екатерина Павловна. Надеюсь, мы с тобой подружимся. – И она протянула руку.

Пётр резко отвернулся и хотел бежать, но её руки мягко легли ему на плечи, она осторожно приблизила его к себе и приобняла, и ему стало неожиданно тепло и спокойно.

Екатерина Павловна стала приходить всё чаще. Пётр, поначалу смотревший на Екатерину Павловну волчонком, постепенно поддался её обаянию и стал привыкать к ней. Когда отец сказал, что он и Екатерина Павловна решили расписаться, Пётр принял это как должное. Уют и спокойствие снова поселились в их доме. Отец возвратился к работе водителем на том же автобусе. Через несколько месяцев после регистрации брака они переехали в другой район, удачно поменяв малогабаритную двухкомнатную квартиру со смежными комнатами, «распашонку», и однокомнатную Екатерины Павловны на просторную трёхкомнатную.

У Екатерины Павловны своих детей не было. К Петру она относилась по-матерински нежно, интересовалась его делами, радовалась успехам, вместе с ним переживала неудачи и становилась ему, к радости отца, всё ближе и ближе. И на родительские собрания в школу ходила тоже она. Иногда Петру хотелось назвать Екатерину Павловну мамой, но что-то останавливало, и он обращался к ней по имени и отчеству.

Отзвенел звонок последнего урока в седьмом классе, начались долгожданные каникулы, и он помчался домой. Екатерина Павловна, которая почему-то рано пришла с работы, бледная, заплаканная, спешила ему навстречу, обняла, прошла с ним в комнату и, когда сели на диван, с трудом выдавила из себя:

– Петенька, родной, папы не стало…

От комка, подступившего к горлу, он чуть не задохнулся, не смог ничего сказать и, обмякший, повалился набок.

Острый запах аммиака из бутылочки с нашатырным спиртом, поднесённой к носу, заставил его резко вскинуть голову и открыть глаза. Екатерина Павловна склонилась над ним и что-то говорила, но он не мог понять, о чём идёт речь, и до самого дня похорон был то ли в полубреду, то ли в полусознании.

Рядом с могилой матери места не нашлось, и отца похоронили в некотором отдалении, но на том же, Южном, кладбище. Подробности смерти Пётр узнал из траурных выступлений коллег отца. Они говорили, что Илья Петрович погиб «на трудовом посту», за рулём своего автобуса. Когда отъехал от одной из остановок, у него остановилось сердце, давление ноги на педаль акселератора ослабло, и его старенький ПАЗ, благодаря автоматической коробке переключения передач, уменьшил скорость, съехал с дороги и уткнулся в фонарный столб. Никто из пассажиров не пострадал.

После похорон Екатерина Павловна долго ходила во всём чёрном, взяв отпуск, почти каждый день ездила на кладбище и попала в больницу с сильным нервным истощением. Пётр старался не оставлять её одну, научился варить не только пельмени-заморозку для себя, но и куриный бульон, рекомендованный для восстановления сил больной. С ним и купленными по пути фруктами он и приходил в больницу.

Начался новый учебный год, но чувство утраты не уходило. Если Екатерина Павловна задерживалась на работе, он не находил себе места, будто боялся новой потери. Чтобы отвлечь от мрачных мыслей, она старалась его чем-нибудь баловать, отменно готовила и проводила с ним всё свободное время. С учёбой трудностей не было. К девятому классу он заметно подрос. На физкультуре в строю по росту был уже не в середине, а на правом фланге, четвёртым по счёту.

В тот день ему исполнилось шестнадцать. Была суббота. Выслушав в школе порцию дежурных поздравлений, самых близких друзей пригласил к себе. Их встретил уставленный разными вкуснятинами стол. Екатерина Павловна разрешила всем желающим выпить по бокалу шампанского. Перед собой поставила бутылку вина. Было весело, и время пролетело быстро. Когда ушёл последний одноклассник, именинник помог убрать со стола и пошёл в свою комнату, а она осталась сидеть перед почти опустевшей бутылкой, задумчиво подперев рукой голову.

Пётр быстро и крепко заснул, но среди ночи сквозь сон вдруг почувствовал рядом с собой горячее женское тело, руки, обнимавшие его, и частое жаркое дыхание.

– Петенька, дорогой мой, это я, Катя, не бойся, ничего тебе плохого не сделаю…

И она стала целовать сначала глаза, потом губы, потом, сбросив одеяло на пол, грудь и плечи. Пётр, не понимая, что происходит, дрожа всем телом, хотел столкнуть её со своего дивана. Но, неожиданно для себя, поддался непривычным ласкам, потом, когда, постанывая, стал отвечать на них, показалось, что каждая частичка его тела наполнилась чудодейственной силой. И он услышал:

– Не спеши, лежи, я всё сделаю сама…

Она приподнялась над ним. Соски её набухших грудей поочерёдно касались его губ, он их ловил и целовал. Неожиданно она села на него верхом, положила его руки себе на бёдра и начала ритмично двигаться. Он поддался её движениям, чувствуя непередаваемое и прежде неизвестное ему блаженство, необъяснимую лёгкость и вдруг наступившую полную расслабленность.

И они, опустошённые, лежали, не глядя друг на друга, потом она повернула к нему голову и, касаясь губами уха, шептала такие ласковые и бесстыдные слова, которые он ещё не слышал, и всё повторилось. Теперь он знал, что делать, и инициатива принадлежала ему.

Они снова лежали. Петру казалось, что он совсем обессилел, но она, отбросив в сторону заколки, сдвинула длинные, по плечи, волосы на лицо, щекоча ими кожу, целовала шею, грудь, живот, мягкими губами охватила его восстающую плоть, втягивая в себя и быстро двигая головой. Его настигла волна теплоты, поднимавшейся откуда-то изнутри, и ему, благодарному, хотелось видеть её глаза, но они, как и лицо, были скрыты кисеёй волос…

Проснулся Пётр, почувствовав тепло луча солнечного света, коснувшегося лица. Казалось, если широко раскинуть руки, он взлетит и помчится навстречу неизвестному будущему. Глаза открывать не хотелось, чтобы не расплескать то, что переполняло его и пока не имело названия. Рядом никого не было, но на подушке остался запах знакомых духов.

Неожиданно, мешая друг другу, возникли взаимно уничтожающие чувства признательности и вины, обретённого счастья, но почему-то стыдного и запретного. Он понял, что жизнь теперь будет разделена на «до» и «после» и станет совсем иной. Через раскрытые двери были слышны глухие рыдания, иногда прерывавшиеся всхлипываниями.

Перед ним молнией промелькнуло всё, что случилось, и он пошёл навстречу разрывающим душу звукам. Она, в длинной ночной рубашке, упала перед ним на колени, обнимая его ноги и прося прощения. И он тоже опустился на колени, и оба не знали, как им жить дальше. Их лица касались друг друга и были мокрыми от слёз. И они дрожали, словно пронизанные обоюдной греховностью. Через какое-то время Екатерина Павловна поднялась, и Пётр, вставая с колен, услышал:

– Мне не будет прощения, Петя, но я люблю тебя, люблю как сына… Такого не повторится, и давай никогда не будем вспоминать и говорить о случившемся. Петя, дорогой, обещай, что никто об этом не узнает. Иначе мне лучше умереть!

Пётр обещал выполнить всё, о чём она просила, и они разошлись по своим комнатам.

И всё изменилось в их жизни. Екатерина Павловна не стала к нему холоднее, остались те же нежность и участие, но теперь это словно входило в её обязанности и было как бы заморожено. Пётр не знал, как себя вести, был в смятении, старался меньше бывать дома, стал отставать в учёбе. Когда приходил поздно, не слышал упрёков, но в печально смотревших на него глазах читалось беспокойство о нём и его будущем. Случалось, ночами, иногда бессонными, не в силах справиться с новыми для него, казавшимися непреодолимыми желаниями, он вставал, подходил к двери в её комнату, неуверенно стучал, потом рвал дверную ручку, но по ночам дверь всегда была закрыта на ключ. Он слышал старательно заглушаемый плач, опускался на пол, просил впустить, но ответа не было.

Считавшие себя взрослыми друзья-одноклассники находили время бывать на дискотеках, после которых любили похвастаться знакомством с девушками, явно преувеличивая свои успехи. Пётр, не очень любивший танцевать, несколько раз ходил с ними, но не встретил девушку, которая бы ему понравилась, и никого из них не провожал после дискотеки. Рассказы приятелей слушал молча, никак не комментируя.

Екатерина Павловна молила, чтобы не оставлял учёбу, чтобы окончил школу и подал документы в институт, как хотел его отец.

Глава вторая

Когда получил аттестат зрелости, в котором не было троек, а количество четвёрок преобладало, Пётр полистал купленный в киоске «Союзпечати» справочник учебных заведений города и выбрал тот, что ближе к дому Таким оказался Технологический институт холодильной промышленности, который в народе называли «холодильник». Преодолев запомнившийся на всю жизнь кошмар вступительных экзаменов и конкурсные треволнения, в списке зачисленных на первый курс факультета холодильного оборудования и кондиционирования прочитал: «Шпак Пётр Ильич». Решил, что показалось, вышел на улицу, возвратился в вестибюль, где висел список, ещё раз нашёл свою фамилию и с нетерпением стал ждать начала занятий. В последний день августа было торжественное собрание, потом группы развели по аудиториям и поставили задачи первого, «трудового», месяца учёбы.

В те годы практически во всех вузах первокурсники начинали учебный год на колхозных и совхозных полях. Предложили выбрать старосту группы. После бурного обсуждения остановились на кандидатуре Григория Водовозова, поступившего в институт после службы в армии. Первого сентября было воскресенье. В понедельник первокурсники с рюкзаками и спортивными сумками, а Водовозов ещё и с зачехлённой гитарой за спиной, собрались на площадке перед входом в институт, где их ждали несколько автобусов и преподаватели. После переклички и распределения по группам новоиспечённые студенты, весело обменивавшиеся шуточками, разместились в автобусах.

Автобус группы Петра вобрал в себя двадцать три человека по списку и почти через три часа выпустил их перед большим одноэтажным бревенчатым зданием, над входными дверями которого можно было с трудом прочитать надпись: «Клуб совхоза КРАСНЫЙ ПАХАРЬ».

Слово «красный» было полустёртым, у слова «пахарь» не хватало букв «па». Название, присвоенное совхозу давным-давно, когда он был ещё колхозом, звучало странно, но, похоже, никто не обращал на это внимания.

Три года назад клуб переехал в кирпичное здание центральной совхозной усадьбы, где для работников совхоза построили блочные, однообразные как казармы, пятиэтажки, и старое помещение клуба, оказавшееся далеко за околицей села, стало служить хозяйственным складом. Несколько его комнат были выделены для размещения прибывавших каждую осень из города помощников в уборке урожая.

Совхозный бригадир, встретивший автобус и представившийся Василием Ивановичем, отрывистыми фразами объявил, что здесь им предстоит жить и работать весь сентябрь.

– Жить будете в двух комнатах. Большая, что справа по коридору, предназначена для парней. Та, что поменьше и немного дальше слева, для девушек. Умывальники и туалеты тоже слева и справа в конце коридора. Питанием обеспечим. Голодными не останетесь. Столовую и кухню найдёте сами по запаху. Готовить будут наши повара Анна и Клавдия. Помощника или помощницу для них выберите сами или дежурьте по очереди. Вас наверняка предупредили, но помните: никаких выпивок во время уборочных работ! Сегодня устраивайтесь и отдыхайте. Завтра к девяти утра все должны быть на поле.

Вслед за бригадиром шумная компания первокурсников по скрипучему со следами былой краски полу коридора вошла в клуб. Комната для парней оказалась бывшим зрительным залом. Вдоль длинной стены на единой раме был сколочен сплошной настил из досок. На настиле с небольшими промежутками разложены матрацы, набитые соломой, покрытые сверху простынями и байковыми одеялами. Лежавшие в «головах» подушки были тоже соломенными. Посреди комнаты стоял дощатый стол со скамейками вдоль него. Противоположная стена на уровне человеческого роста и ниже была утыкана большими гвоздями, на которые, очевидно, нужно было вешать одежду, головные уборы, рюкзаки и сумки.

Девушек в группе было девять. Помещение для них выглядело так же, только без стола. Вместо скамеек стояли выставленные в ряд стулья из алюминиевых трубок с сиденьями и спинками из выкрашенной в синий цвет фанеры.

Мешая друг другу, продолжая по ходу знакомиться, все бросились занимать спальные места, но были остановлены старостой, перекрывшим шум командирским голосом:

– Спальные места, чтобы не ссориться, будем занимать в алфавитном порядке. В таком же порядке буду назначать дежурных по кухне.

Петру, последнему в списке, досталось место в дальнем углу.

После обеда, довольно сытного, всем захотелось прогуляться по окрестностям. Староста предложил отказаться от ужина и отправиться в путь, прихватив домашние припасы.

– Пить во время уборочной нам запрещено, поэтому предлагаю всё наличное спиртное взять с собой и «уничтожить» сегодня, – добавил он, закидывая гитару за спину.

Поварихи, обрадованные, что не нужно готовить ужин, сели на велосипеды и поехали домой, а группа в полном составе направилась к недалёкой рощице рядом с дорогой на краю картофельного поля. Нашли укромную полянку и разожгли костёр. Гриша – староста – взял в руки гитару, настроил её и начал петь. К нему присоединились остальные и пели вначале нестройно и несмело, потом, по мере выпитого, голоса звучали всё дружнее и громче. Костёр стал угасать. Тогда, вспомнив пионерское детство, в горячий пепел зарыли выкопанную на поле картошку, потом, почерневшую, прутиками выкатывали из костра и, обжигаясь, пачкая пальцы и губы, с удовольствием и аппетитом ели.

Утром вновь появился Василий Иванович и распределил всех на работу. Девушек направили на уборку картошки, парней – на капусту. При уборке капусты нужно было идти за трактором и кочаны, накануне срезанные, забрасывать в прицеп. Через неделю, когда капустное поле, казавшееся необозримым, опустело, они перешли на ещё более необозримое, от горизонта до горизонта, картофельное. Поначалу так уставали, что было не до вечерних посиделок и песен. И лишь спустя неделю, в воскресенье, разожгли костёр на том же месте и поели печёной картошки. Натруженные пальцы Водовозова сначала не слушались, потом привычно забегали по струнам гитары, и зазвучали знакомые песни Визбора и Высоцкого. Начали с песни «Милая моя», которую пел староста. Возвратились затемно.

Петра назначили дежурным по кухне примерно за неделю до отъезда. После завтрака, когда все ушли на поле, он убрал посуду, протёр столы в столовой, прошёлся влажной тряпкой по полу и, войдя в кухню, впервые обратил внимание на поварих, которых прежде видел только через «амбразуру» раздаточного окошка. Старшая, Анна, полная, одетая во всегда чем-то обляпанный белый халат и белую косынку женщина пенсионного возраста, велела называть её тётей Нюрой. Младшая, Клава, шатенка с высокой грудью и тонкой талией, подчёркнутой туго перевязанным пояском белоснежного с утра халата, казалась лет на пять старше Петра. Её белый поварской колпак был надвинут почти на брови, из-под которых смотрели две крупные вишни карих глаз.

К обеду, который поварихи начали готовить, нужно было принести картошку, свёклу, капусту и лук. В кладовую, где всё это находилось, вместе с Петром пошла Клава, чтобы показать, где и что лежит. Пётр пересыпал картошку из мешка в большую кастрюлю, Клава, присев на корточки, набирала в другую, мелкую, кастрюлю лук.

Неожиданно, когда её халат, не застёгнутый на нижнюю пуговицу и обычно прикрывавший колени, приподнялся, обнажив крепкие загорелые ноги до половины бедра, а грудь оказалась рядом с его руками, Пётр почувствовал, как щёки, ставшие горячими, залила краска, а ладони вспотели. Он взглянул ей в лицо и увидел намечавшуюся, но скрываемую улыбку на её губах и задорные искорки в глубине глаз.

Пётр старательно чистил картошку, лук, свёклу, мыл кастрюли, наполнял их водой, помогал ставить на плиту, но всё делал механически. Мысли то отсутствовали вовсе, то возвращались к тем ощущениям, что нечаянно возникли в кладовой. Когда он, сидя на табуретке перед кастрюлями, почти заканчивал чистить ставшую ненавистной картошку, Клава села на скамеечку напротив и стала помогать.

– Петь, у тебя странная фамилия… Ты кто по национальности?

– Вообще-то русский. Какая разница, какой я национальности, и фамилия не такая уж странная. Просто на украинском языке так называют скворца.

– Ладно, не обижайся.

Она ловко работала ножом, искоса и насмешливо поглядывая на Петра, а того от этих взглядов бросало в жар. После обеда, заканчивая уборку, он услышал громкоголосую тётю Нюру:

– Я еду в бухгалтерию с накладными, заодно оформлю заказ на продукты. С ужином справишься и без меня.

– Тёть Нюр, ты же всегда это делала с утра…

– Да не бойся ты, справишься! Ужин простой – на сегодня запланирована пшённая каша с тушёнкой.

Стих шум голосов собиравшихся на работу однокурсников, и подошло время готовки ужина. Клава послала Петра за пшеном и сказала, что тушёнку заберёт сама. В кладовку она зашла, когда Пётр собрался выходить. Он стал снимать с полок банки с тушёнкой и подавать на её согнутые в локтях руки и был совсем рядом, когда его неожиданно качнуло. Банки посыпались, а Клава оказалась в его объятиях. Халат, лихорадочно расстёгиваемый его руками, распахнулся, и они опустились на какие-то мешки, и он слышал снова и снова повторяемое шёпотом:

– Скворушка ты мой, сладенький мой…

На следующее утро Пётр, подойдя к окну раздачи, пытался пообщаться с Клавой, но та, словно вчера ничего и не случилось, не обращала на него внимания, при разговоре отводя глаза в сторону. Однажды после ужина удалось её остановить в коридоре.

– Клава, мне без тебя плохо. Давай встретимся… – не успел он договорить, как услышал печально сказанное:

– Петя, милый, ты уедешь, а мне здесь жить. Да ещё и тётя Нюра. Она ведь моя родственница. Не обижайся и, пожалуйста, не подавай вида, что между нами что-то было.

Петра как ошпарило, он, разгорячённый, выскочил на улицу. Шёл дождь, и он долго стоял под навесом крыльца, почти всю ночь не спал, но покорился обстоятельствам, оказавшимся выше их желаний.

Оставшиеся дни «колхозной» жизни прошли однообразно и почти ничем не запомнились. Тем более что Гриша вместе с гитарой, часто и без неё, после работы стал где-то пропадать, возвращался поздно вечером, а иногда и утром.

В город ехали на таком же автобусе. Всю дорогу пели, и казалось, что не устали от непривычной работы, а набрались сил, как после хорошего курорта.

После поездки в совхоз Пётр почувствовал себя на несколько лет старше, наверное, это чувствовала и Екатерина Павловна, продолжая заботиться о нём как о родственнике, не опекая как раньше, но и не оставляя без внимания. Она стала чаще задерживаться на работе, иногда приходила и вовсе поздно. Это Петра сначала беспокоило, потом злило, а однажды, когда, не совладав с собой, снова ночью стал рвать ручку запертой двери, услышал из-за неё:

– Петя, ты уже взрослый. Постарайся меня понять. Я на двадцать лет тебя старше и имею право на собственную жизнь. Ты для меня близкий человек, но, пожалуйста, не мешай мне жить. Былого не вычеркнешь, я всё помню, а ты не забудь, о чём обещал.

Пётр пошёл в свою комнату, пытался уснуть, но память снова и снова возвращала его то к своему шестнадцатилетию, то к тому, что было между ним и Клавой.

Он быстро вошёл в колею бурной студенческой жизни, всё реже думал о Клаве, да и Екатерина Павловна стала отходить на второй план.

Правда, она, имея высшее экономическое образование, иногда помогала ему в учёбе, особенно если были трудности с математикой и, к его удивлению, по начертательной геометрии. И первую, и вторую сессии первого курса Пётр сдал успешно, на стипендию, и уже думал, чем будет заниматься в летние каникулы, когда пришла повестка из военкомата.