Текст книги "Узнать, хранить, не умереть"

Старик обогнул дебаркадер и, лавируя между муринговым канатом и тянущимися к понтону красным и белым кабелями, аккуратно прижал лодку к металлическому борту. Привычным движением замотал швартовую на кнехте и притянул нос лодки к спущенному металлическому трапу, нижней ступенькой уходящему под воду.

Неожиданно сверху раздался женский голос:

– Ты что ли новенький?

Чеботарёв поднял голову. Молодая женщина с ярким, плотно набитым пакетом «ИКЕА» в руке стояла, явно поджидая, пока они причалят.

– Какой он тебе новенький! Чего разоралась?! – строго одернул её лодочник. – Ишь дедовщину развела, – обернулся он к Чеботарёву, – сама неделю с лишком работает, а туда же – орет на всех, как начальник!

Он повернулся к женщине:

– Рано собралась, Ритка! Нету тебе смены. Назад поворачивай! Велено тебе до среды быть!

Из последовавшей за этим перепалки Чеботарёв узнал, что Ритка, консьержка и кухарка на этом «чертовом корыте», должна была смениться, потому как прибрала и навела порядок, что она не собирается тут торчать ни минутой больше, что она наплюет лодочнику на его облезлую голову и хоть вплавь, но доберется до этой хабалки Настьки на ресепшен, которая только сиськами трясет перед заезжими кобелями, а ей, Ритке, домой надо, мужа-алкаша кормить да детей по углам разогнать, чтоб дом не спалили!

Чеботарёв поднялся на борт плавучей гостиницы, оставив за спиной ругающуюся Ритку и бубнящего лодочника. Он прошел вдоль борта и огляделся. Слева от него тянулся ряд широких окон кают-компании. Справа, по всей видимости, были кухня и подсобка. Прямо перед ним – короткий коридор, соединяющий оба борта. В центре коридора чернела ступенями металлическая лестница на вторую палубу. Закинув сумку на плечо, он полез наверх.

Лодочник, кряхтя, поднялся по трапу, закрепил швартовую, выпрямился и уже молча дослушал страдания буфетчицы.

– Всё? – спросил Николай Семеныч. – Есть давай!

– Пшенка с колбасой, – огорченно вздохнула Ритка, – на кухне. Ещё теплая.

– На камбузе! – поправил её старик. – На камбузе! Понимать надо! В мою каюту не шастала?

– Да кому она сдалась! Тоже мне сокровища! – без злобы огрызнулась Ритка и ушла.

– Много ты понимаешь, дура! – пробурчал старик ей вслед. Он облокотился на ванты, закурил и поглядел на воду. Отражение белого борта медленно колыхалось на едва заметных волнах. Где‐то вверху кричали невидимые в тумане чайки. За стеной камбуза раздавались глухое дребезжание и звон кастрюль. Старик бросил окурок в воду и пошел завтракать.

Возле электроплиты у окна стоял квадратный, застланный клетчатой клеёнкой стол. На нем стеклянная банка из-под горчицы с плавающими в воде кувшинками. Буфетчица поставила перед лодочником тарелку с желтой лепешкой каши.

– Остыла! – сварливо прокомментировала Ритка. – На нормальную плиту денег жалеют, а ты мучайся с этим недоразумением!

– Тебе что ни дай, всё испортишь! Ещё, чего доброго, судно спалишь! – старик поковырял кашу и, подцепив ложкой скользкий комок, опасливо попробовал.

– Да хоть бы и спалила. Корыто оно и есть корыто!

– Много ты понимаешь! – откликнулся старик. – Памятник! Понимать надо! У него раньше и героическое название было.

– Ой, да знаю я! Все уши прожужжал! «Съезд победителей»! Кого победили, зачем победили?

– Ты, Ритка, дура, если историю Родины не знаешь! – вскипел Николай Семеныч. Он в сердцах бросил ложку на стол.

– Бешеный! Чего разорался? – ничуть не испугавшись, Ритка села на стул и закурила. – Чё её знать‐то? Лучше б и не знать! Сталин – ГУЛАГ, Брежнев – застой, «меченый» с алкашом страну развалили. Что ещё? А! Кругом враги!

– Ты, Ритка… – старик набрал воздух полной грудью и, не в силах подобрать слово, так и замер. Потом махнул сжатым кулаком, выдохнул и как‐то даже уменьшился в размере.

Они помолчали. Буфетчица затушила сигарету и стала смотреть в иллюминатор. Там утренний ветер неспешно разгонял туман.

– Тут вот раньше книжки были, – заговорил лодочник, – много было книг. Я спрашиваю отдыхающего, зачем столько‐то? Как вот это, например, мне может сгодиться? Там, мотор новый описан, или я, к примеру, меньше империалистов боятся стану? Он на меня с такой ухмылкой глядит и со значением так замечает: «Бояться мы должны тяжелого незнанья и вечного невежества оков»[14]14
  Т. Л. Щепкина-Куперник. Избранные стихи, 1909.


[Закрыть].

– Ты это к чему? – Ритка продолжала смотреть, как проступают под утренним солнцем очертания далекого берега. – Чего мне этого боятся? Меньше знаешь, лучше спишь!

– Тяжелое незнание, – старик вздохнул, – я с тех пор много чего прочел, а страха меньше не стало. Может, оттого, что не всё понимаю?

– Да не умничай ты! Скажи, сегодня ещё кто приедет? Мне ж готовить надо.

– Приедут. К обеду приедут. Настя сказала, человек пять, а может, шесть.

– Ты у врача был? – неожиданно участливо спросила буфетчица.

– Да ну их! Коновалы! – зло отмахнулся старик и быстро ушел.

Не хотел он с Риткой рассуждать о своем здоровье. Что он, совсем из ума выжил? Врач ему – у вас это возрастное! Надо вам, говорит, голову просветить! Придумают тоже! Радиацию в голову пускать! Ну, оконфузился он на той неделе. До сих пор совестно! Полез из лодки на палубу, в голове как зазвенит, перед глазами всё как запрыгает! Затащил себя на палубу, тут и упал. Ритка рядом орет. Тьфу! От её ора не то что здоровый, покойник поправится!

Чеботарёв шел по верхней палубе, разглядывая таблички на дверях кают. Возле одной двери он остановился. «Красный уголок» – что за уголок такой? В этот момент из-за поворота вышел невысокий мужчина в белой рубашке с короткими рукавами. У во́рота рубашки был повязан яркий галстук-бабочка. Мужчина профессионально улыбнулся, как тамада или сотрудник ЗАГСа. Можно было ожидать, что сейчас послышится: «Дорогие брачующиеся!» Вместо этого мужчина бодро приветствовал:

– Привет, рэволюционэр! Как зовут, давно приехал, сам откуда?

Чеботарёв с интересом посмотрел на незнакомца. «Приключения продолжаются», – улыбнулся он про себя.

– Ну? – требовательно спросил «тамада».

Чеботарёв рассмеялся:

– Вы, наверное, стюард? Слушайте, где тут шестая каюта?

– Стоп-стоп! – «тамада» по-прежнему загораживал дорогу. – Во-первых, я не стюард, во‐вторых, давай разберёмся! У меня все записано. Группа пять человек. Я – Суконцев, модератор.

Часть третья

Глава I

Суконцев в самом деле был профессиональный модератор. Профессиональный в том смысле, что он этим зарабатывал, и модератор в том смысле, что умел манипулировать людьми, не важно, двое их или это семинар с тридцатью участниками. Он с легкостью управлял дискуссией, строго удерживая поток высказываний в заданном коридоре рассуждений. Он мог, невзирая на споры с переходами на личности, мобилизовать аудиторию на выработку общего мнения или, преодолевая вялость и отсутствие интереса к самой дискуссии, зажечь «огонь творчества» в самых, казалось, бестолковых головах. В зависимости от конъюнктуры запросов он мог быть «успешным бизнес-тренером», консультантом, коучем, конфликтологом или просто гуру, что в конечном итоге сводилось всегда к одному и тому же – к манипуляции.

Нужно сказать, что это он сейчас такой мастер-на-все-руки, а начинал он честно, бедно и без надежд.

После окончания факультета психологии в глубоко провинциальном университете он устроился работать в родном городе в НИИ педагогики. Было это аккурат в конце восьмидесятых, и страна вскоре заполыхала праведным огнем «ускорения и нового мышления». Суконцев, к удивлению многих сокурсников, оказался равнодушен к революционным событиям. Он слонялся по опустевшим коридорам института, заглядывал в тихую, как кладбище, библиотеку, читал, что под руку попадет, но более всего любил проводить время в кабинете руководителя лаборатории, к которой был приписан, – Евгения Александровича Алконстова. Профессор был умен, утомлен советским строем и оттого грустен. Он напоминал Суконцеву персонаж романа – Петра Ивановича Адуева[15]15
  Петр Иванович Адуев – персонаж романа И. Гончарова «Обыкновенная история».


[Закрыть]: так же сдержан, холоден и «не позволял лицу быть зеркалом души». Профессор скучал и был расположен к беседам.

Суконцев в свою очередь был голоден как в смысле пищи духовной, так и в смысле буквальном, поэтому активно нёс всякую чушь о, как ему казалось, психологии восприятия, угощаясь профессорскими бутербродами и растворимым кофе. Профессор был снисходителен и пытался вразумить Суконцева. Беседы юному младшему научному сотруднику шли на пользу – приходя в библиотеку, он уже не разбрасывался в выборе чтения, а углублялся в изучение авторов, которых упоминал Алконстов.

Наступили девяностые, и институт ликвидировали за ненадобностью. Библиотека закрылась, Алконстов пропал, и Суконцев оказался на улице без бутербродов и без той мизерной зарплаты, за пределами которой наступает безнадёга. Унизительные и безуспешные попытки наняться на работу по специальности приводили его в бешенство. Ещё больше бесили толпы идиотов, завороженно слушающих Чумака и Кашпировского[16]16
  А. Чумак – позиционировал себя как целитель и экстрасенс; П. Кашпировский – психотерапевт, экстрасенс. Оба пользовались широкой популярностью в 90‐е годы.


[Закрыть]и выставляющих перед телевизорами банки с водой. Умом он понимал, что это массовый невроз, невроз вмиг осиротевших и потерянных людей, обессиленных от невозможности осознать происходящее. Понимал, но не мог простить этого соотечественникам. Чем дальше, тем озлобленнее он становился и находил все более и более уничижительные слова для окружающих. Правда, проявление злобы было избирательным. Как‐то в гостях у дальней родственницы (чтобы совсем не голодать, он время от времени навещал кого‐нибудь из родни) ему предложили угоститься «заряженной водой». Он сдержался и вежливо отказался, сказав, что статическое электричество вредит его астральной связи с пациентами. Поедая картошку и густо намазывая ломтик сала хреном, он подумал, что среди этой эпидемии повсеместной глупости с заряженной водой и рассасывающимися рубцами можно заработать. Например, расплодившиеся секты сетевого маркетинга – отличная для этого площадка. Первый опыт он получил, оказавшись на собрании неведомого ему международного косметического гиганта. Его поразило, как, казалось бы, вменяемые по отдельности люди, находясь в толпе, превращаются в примитивных особей, следующих, как крысы за волшебной флейтой, за громким, насквозь лживым голосом манипулятора на сцене. Быстро сообразив, какие требуются навыки, чтобы стать «флейтистом», он без труда влился в команду одной из финансовых пирамид. В тот отрезок времени команда проходимцев продавала очередной воздух – что‐то вроде даровых волшебных вилл на островах Полинезии, приносящие доход, в десятки раз превышающий первоначальный взнос. Суконцев успешно провел несколько собраний, легко раскручивая людей на деньги. Он уже прилично заработал, как внезапно всё закончилось. Произошло это так.

В зал бывшего ДК ему подогнали человек двести или немногим больше разношерстной публики: домохозяйки с беспокойными взглядами, хмурые инженеры, потерявшие работу, отставные военные, принесшие в карманах аккуратно упакованные конверты с советскими дензнаками. Суконцев приехал после успешно проведенного собрания на другом конце города и стремительно вошел в зал. Поздоровался с обаятельным Стакановичем – одним из учредителей «Пагоды семи дней», этого финансового пузыря, перебросился с ним многозначительными фразами, типа «наши акции на Нью-Йоркской фондовой бирже снова в росте», кивнул местным активистам, организовавшим собрание, и легко взбежал на сцену. Окинул взглядом зал, скользнул по лицам сидящих и широко улыбнулся. Волна адреналина приятно накрыла его, возбуждение пробежало по телу, заставляя кровь течь быстрее, а сердце биться чаще. Он начал. На экране замелькали графики, на смену цифрам пришли загорелые красотки и брутальные мужики на ослепительных пляжах, невиданные раньше бунгало в лазурных лагунах. Потом снова появились диаграммы, теперь уже на фоне деловых седовласых красавцев в офисах. Всё шло как обычно – в положенное время глаза домохозяек загорелись безумным огнём, и птица Гамаюн запела им райские волшебные песни; инженеры расправили плечи под поношенными, вытянутыми на локтях пиджаками и улыбнулись пригрезившейся им свободе; суровые лица отставников смягчались, они уже ощутили терпкий морской бриз на своих загорелых и обветренных, как у старика Хэма, щеках. Привычная атмосфера группового психоза.

Внезапно Суконцев ощутил, что адреналин больше радостно не закипает в его крови, а бьет тревожным набатом прямо в сердце. Он оглянулся. Нет, все как обычно, никаких признаков беды, но он уже сбегал со сцены и без оглядки нёсся по петляющему коридору. Выбежав на улицу, он остановился, чтобы отдышаться. Внезапно у него над головой раздался заикающегося от страха голос Стакановича:

– Серафим, нас подставили! Спасай! – с этими словами Стаканович бросил ему портфель. Тот больно ударил по рукам. Суконцев едва удержал дорогой, крокодиловой кожи кейс. Он поднял голову, ожидая, что последуют инструкции, но в окне уже никого не было. Серафим, не мешкая, бросился прочь от злополучного ДК.

После спасительной ретирады, перепуганный, он заперся в своей квартире. Жена с дочкой по летнему времени были у тёщи в деревне, поэтому Серафим Иванович мог спокойно в одиночестве обдумать случившееся. Во-первых, надо посмотреть, что за портфель буквально свалился ему на голову. Во-вторых, что делать дальше? Он ненароком поглядел на экран работающего телевизора и замер. Сообщалось, что милиция произвела задержание банды мошенников, работавших под видом инвестиционной фирмы «Пагода семи дней» и похитивших у доверчивых граждан огромные деньги. Некоторые из преступников успели скрыться, их разыскивают. Потом диктор рассказал о погоде на предстоящие выходные.

Страх цепкой когтистой лапкой ухватил Суконцева за мошонку и не давал ему сдвинуться с места остаток дня. Наконец, его отпустило, и он с опаской посмотрел на портфель. Решившись, щелкнул замками и открыл. Ничего особенного – деньги. Портфель был туго набит пачками стодолларовых купюр. Суконцев не сразу смог их сосчитать. Каждый раз суммы получались разные. Он задернул шторы, погасил свет и ушел на кухню.

Спустя пару дней он окончательно успокоился и смог рассуждать здраво. Если за ним ещё не пришли, значит, Стаканович его не сдал. Если не сдал, значит, придет за деньгами. Их лучше вернуть. Лучше. Точно лучше. Он понимал, в какое время живет. Не верни он портфель, и все пойдет по стандартному сценарию. Его дождутся на лестничной площадке, сделают два выстрела в грудь и третий в голову для надежности.

Слоняясь по квартире в одних трусах, Суконцев обдумывал, что делать дальше. Несомненно, у него есть талант манипулятора. Глупо отказываться от того, к чему у тебя талант, тем более что этим можно зарабатывать! Слава Богу, не актеришка какой‐то! Одновременно Суконцев признался себе, что дергать людей за невидимые ниточки слабостей, несбывшихся надежд и тайных желаний – отдельное удовольствие! Ко всему прочему, его привлекал аромат авантюры, азарт, игра с опасностью. Ведь каждая новая аудитория была для него terra incognito! Каждый раз это был риск проигрыша, фиаско с физическим увечьем или того хуже – потерей денег. Но и возможность триумфа! В конечном итоге, если суммировать, говорил себе Серафим, превосходство над другими – вот что было главным во всём этом. Кайф, растянутый на часы, недели сладостный кайф! Почти оргазм, но круче!

По зрелому размышлению возвращаться к прежнему не имело смысла. Во-первых, всё это массовое безумие скоро пройдет, во‐вторых, суетно и неэффективно, и в‐третьих – в конце такого пути всегда маячит территория, огороженная колючей проволокой. Даже деньги, лежавшие в соседней комнате, не поколебали его решимости отказаться от массовых мероприятий. Есть деятельность, по сути своей мало чем отличающаяся от мошенничества, но без уголовного преследования. Например, астролог, консультант или бизнес-тренер. Мошенник под прикрытием. Нужно только сменить целевую аудиторию. Зачем этот ажиотаж, восторги публики, шумиха? Нужна камерность, приватность. Есть небольшие группы платежеспособных людей, которых гложет внутреннее противоречие – несоответствие между тем, чего они добились, и собственными амбициями, которые, как правило, сверх всякой меры. Для таких это мука смертная! Мысль, что ты предназначен для более высокого, чем твоя планктонная жизнь, становится навязчивой, неотступной, превращаясь в проклятие, и человек либо начинает бухать, либо ищет того, кто даст ему рецепт, как стать тем, кем грезится, выдаст идеальный рецепт счастья. Тут‐то он и подоспеет с россыпью всевозможных способов, как «стать миллионером, не играя на бирже» или как «превратиться в лидеры, не вставая с дивана».

Поначалу он собирал небольшие группки невротических юнцов, восторженных девиц и рассказывал им о «пирамиде Maslow[17]17
  Абрахам Маслоу, психолог, автор «пирамиды или иерархии потребностей человека».


[Закрыть]», чертил кривую запоминания Эббингауса[18]18
  Герман Эббингаус, немецкий психолог.


[Закрыть], а потом и кривую обучаемости. В те времена это было в диковину и будоражило девственно чистые умы. Наблюдая за слушателями, он выискивал нескольких относительно вменяемых и решительно настроенных и занимался с ними уже персонально.

Он стал известен, популярность его росла. Вскоре он обнаружил, что ему не хватает времени и сил справляться с потоком желающих. Суконцев отказался от разношерстной и зачастую непредсказуемой публики и переключился на организации. Всякая организация по сути своей бюрократический механизм, набор инструкций и политик. Однако, если в организации отсутствует винтик под названием «эффективность инвестиций», то из неё можно выкачивать деньги относительно безопасно. Так думал Суконцев, тщательно подходя к выбору корпоративных клиентов.

Временами он доставал из потайного места сумку крокодиловой кожи и, не открывая, задумчиво смотрел на неё. Потом прятал до следующего раза.

Его стали приглашать на индивидуальные консультации к старшим чиновникам и управленцам. К тому времени он уже перебрался в столицу поближе к высоким кабинетам и крупным гонорарам. Тут ему пригодились знания по эмоциональному интеллекту, мотивациям, социальным ролям, конфликтологии и прочему шаманству. С ним советовались, обсуждали чувствительные темы внутренних передряг, скандалов и просто ляпов в управлении – проще говоря, начальство разного уровня видело в нём, консультанте со стороны, благовидный способ снять с себя ответственность за допущенные ошибки. Такая вот необременительная манера заметания мусора под коврик. Суконцев охотно играл в эту игру и требовал тройной тариф. Ему платили.

Однако всё хорошее имеет свойство заканчиваться. Наступил 2014 год, и золотоносная жила иссякла. Более того, Суконцев занервничал. Он впервые стал присматриваться к происходящему вокруг, и то, что он разглядел, его насторожило. Дальше – больше. Он прочел мюнхенскую речь президента, и происходящее приобрело уже совсем угрожающие очертания.

Недолго думая, он извлек на свет божий сумку из крокодиловой кожи, открыл её и быстро купил в городке на скалистом берегу Адриатического моря просторную квартиру с видом на залив. Так же быстро перевез туда жену с дочерью.

Сбежав, он первое время наслаждался негой под аккомпанемент успокаивающего ритма прибоя. Сидя в шезлонге с закрытыми глазами под теплым солнцем, он потягивал белый совиньон с кубиками льда, слушал щебетание дочурки, возившейся рядом в песке. Однако вскоре ему наскучили горбатые улочки, вечернее теньканье колоколов в церквях и оливковые рощи в закатном солнце. Семья Суконцевых жила скромно, но деньги иссякали неумолимо, а пополнять их запас можно было только в России. Суконцеву нужно было думать о возвращении. Хотя бы ему одному. Он начал названивать по старым адресам.

За время его отсутствия в Москве многое для него изменилось. Прежние партнеры отделывались туманными обещаниями, ссылаясь на кризис, другие вообще исчезли без следа или не отвечали на звонки. Москва – она такая. Кажется, без тебя она и дня прожить не сможет, но стоит тебе отлучиться ненадолго, например, в туалет, и город тебя мгновенно забывает. Словно тебя и не было вовсе. Мельком взглянет на вернувшегося и отвернется равнодушно. Ну что же, подумал Суконцев, начнем сначала.

Оставив семью под беззаботным солнцем, он отправился туда, где все начиналось – в родной город. Когда поезд замер у перрона перед зданием вокзала, часы на башенке под шпилем отбили половину первого ночи. Суконцев миновал шумный зал ожидания и вышел на безлюдную площадь. Поглядев по сторонам, вспоминая расположение улиц, он пешком отправился в центр в поисках ночлега. Где‐то неподалеку должна быть гостиница – пятиэтажка белого силикатного кирпича, в девяностые превратившаяся из рабочего общежития в гостиницу. Однако тыква не захотела превращаться в хрустальную карету и осталась тыквой – убогие комнаты с подслеповатыми окнами, холодильник размером с прикроватную тумбочку с хронически агонирующим компрессором и титан в конце коридора. Серафим Иванович как‐то останавливался здесь и помнил, что остался посещением недоволен.

Он шел, и странные чувства овладели им. Ночная тишина провинциальных городков наполнена шелестом мелкого дождя, лепетанием листвы над головой, приглушенными звуками жилья и теплым светом одинокого окна. Ему была мила основательность старинных зданий, нестрашная пустынность улиц. Попадавшиеся навстречу вывески его веселили, и он подумал, что кризис сюда ещё не добрался или уже миновал. Гостеприимно светилось панно рюмочной «Вечный зов», а на противоположной стороне улицы мясная лавка не без вызова именовалась «Страшный сон вегана». Концепция соседства пивной «Живой погребок» и конторы «Ритуальные услуги» могло конкурировать со смыслом известного изречения «Жизнь коротка, искусство вечно».

Он остановился на знакомом перекрестке. Перед ним высилась темная глыба располагавшегося когда‐то здесь НИИ педагогики. Сейчас на здании канцелярским золотом поблескивала табличка «Центр социальной конфликтологии и прогнозирования». Стрельчатое окно во втором этаже светилось неярким светом. В прежние времена там был кабинет профессора Алконстова. Повинуясь импульсу, Суконцев поднялся на крыльцо и потянул ручку тяжелой высокой двери. К его удивлению, дверь оказалась не заперта.

Он вошел в гулкий вестибюль. Тусклая лампа под сводчатым потолком едва освещала старинный мозаичный пол и первые ступеньки парадной лестницы. Серафим Иванович легко взбежал на второй этаж и вошел в длинный, с высоким потолком коридор. Паркет под ногами был прежний – древний, рассохшийся и оглушительно скрипучий. При первых его шагах приоткрылась дверь в конце коридора, и в светлом проеме появилась фигура человека, который без выражения спросил:

– Кто здесь?

– Евгений Александрович? – спросил Суконцев, необъяснимым образом узнав в мешковатой фигуре учителя.

Они просидели остаток ночи, как в прежние времена, за разговором под кофе с бутербродами. Около года назад, рассказывал Алконстов, его пригласили в одну из силовых структур и предложили создать независимую группу экспертов по изучению общественного мнения. Независимость, как грустно пошутил профессор, обеспечивалась весьма скромным, хотя и регулярным финансированием, исходящим от самой силовой структуры. Он согласился. Но казенных денег хватало лишь на оплату «коммуналки» – здание бывшего института ему передали в бессрочную аренду. Из-за этого «группу экспертов» ему удалось сформировать из трех человек; он сам и два аспиранта. Последние согласились работать за крышу над головой. Благо в пустом здании института было много пустующих кабинетов, а мебель почему‐то не растащили. Профессор после смерти жены тоже переселился в пустующее здание. Его тяготила просторная «профессорская» квартира в сталинке, обезлюдевшая и ставшая в одночасье чужой. Перебираясь в новое свое жилье, он взял с собой два портрета жены и рукопись её неоконченной диссертации. Говоря об этом, Алконстов невесело пошутил, что начал постепенный переезд из одного мира в мир иной.

– Ну а ты, Сима, как ты? – профессор по старой привычке называл его по имени.

Суконцев, не вдаваясь в подробности, вкратце рассказал, что сейчас подводит промежуточные итоги и пытается разглядеть новые горизонты. Алконстов грустно покивал в ответ и не полез с расспросами. Когда забрезжил рассвет за омытым дождем окном, они договорились, что Суконцев поживет некоторое время здесь, в одном из многочисленных кабинетов и интереса ради разберет вместе с «группой экспертов» накопившиеся материалы «полевых» исследований. Название исследования звучало несколько претенциозно – «Концепция управления протестами», но, как объяснил Алконстов, без такой зауми он не получил бы финансирования вовсе.

Анкетирование провели ещё весной, на дворе начало осени, и они физически не успевают разобрать стопки карточек с записями. Начальство в известных кабинетах уже хмурит брови и вежливо интересуется сроками завершения.

С появлением Суконцева работа пошла живей, и через девять дней уже вырисовывались очертания самой концепции. Правда, некоторые результаты разрозненных и немногочисленных групп анкет не укладывались в общую картину, и было велико искушение их игнорировать, чтобы не портить почти готовый отчет, но горевший азартом Суконцев невероятным образом сумел быстро собрать фокус-группу и провести дополнительное интервью. К концу второй недели отчет, распечатанный на цветном принтере и сброшюрованный, лежал на столе перед Алконстовым.

– Знаешь, Сима, – задумчиво разглядывая глянцевую обложку отчета, сказал Евгений Александрович, – я не верил, что у нас что‐то получится. Получилось. Это не халтура, слепленная на коленке! Это вещь! За неё не стыдно.

Суконцев поставил рядом с отчетом бутылку Hennessy и два граненых стакана.

Профессор грустно посмотрел на натюрморт:

– Сима, ты не думал вернуться? Ведь у тебя способности, у тебя чутьё, ты сразу видишь, что из шихты может получится. Ты, Сима, открываешь смыслы. Не гневи бога, он не всем это дозволяет. Возвращайся! Почему два стакана? Давай мелюзгу позовём!

Мелюзгой Алконстов называл аспирантов-приживал. Коля – хрестоматийный «ботан» в квадратных черных очках, к которым снизу вплотную подступала буйно разросшаяся борода. Он одевался незатейливо, был в заношенных, но всегда чистых брюках, высоко подпоясанных тонким дамским ремешком. Рубашки он не гладил не из принципа, а из-за отсутствия такого навыка. Лика – молчаливая девица с бледным, нервным лицом и неуловимой фигурой. Квадратное темно-серое платье скрадывало все, что только можно было скрыть, и если бы не отчетливые выточки в области груди, её можно было бы принять за мальчишку-подростка. Оба они были эрудированы и пользовались своими знаниями естественно, непринужденно вплетая в разговор отсылки к античным и современным философам, словно они только что здесь в коридоре, сидя на подоконнике, толковали с Фуко[19]19
  Мишель Фуко, французский философ и психолог.


[Закрыть]и Бердяевым[20]20
  Николай Бердяев, русский философ и богослов.


[Закрыть]. Однако при Суконцеве они большей частью помалкивали, и тот ошибочно принимал это за робость.

– Возвращайся, Сима! – повторил Евгений Александрович.

– Мне семью кормить надо, – ответил Сима, – отдохнул тут у вас душой, и теперь опять на охоту.

– Одно другого не исключает, – продолжал искушать профессор, одновременно названивая аспирантам, – с нашим исследованием у тебя появится репутация, реноме и, извини, наукообразность твоих спекуляций. Думаешь, я не знаю, чем ты занимался? Знаю. Подумай! Через две недели в Москве конференция. Наш доклад в программе. Поезжай. Заведешь новые знакомства. Вернешься с заказами. Не отказывайся!

Пришла «мелюзга». Какое‐то время жалась у порога, косясь на бутылку, но потом освоилась, и вскоре в кабинете не было ни профессоров, ни аспирантов, а были только студенты с завиральными идеями и юными сердцами.

– Французы придумали структурализм, потому что у них не было Достоевского и Толстого! Это философия комплекса неполноценности! – горячился Коля.

– Друзья мои, – пытался разнять Суконцева с Колей грустный Алконстов, – не будем превращать пьянку в научную дискуссию! Это по́шло!

Коньяк долго не заканчивался, и когда последние капли перетекли в стаканы, Суконцев немного потерялся во времени и в пространстве. Ничем иным он не мог объяснить себе того, что оказался в комнате у Лики, с удивлением слушая, как она, вероятно, не в первый раз говорит ему:

– Выключи, наконец, свет…

На конференцию он поехал. Доклад встретили со сдержанным интересом, это объяснялось тем, что люди, сидящие в зале, были большей частью военные и оттого дисциплинированы и немногословны. В перерыве к нему подошел человек в хорошем костюме – слегка приталенный пиджак, дорогие туфли, галстук, повязанный узлом Кавендиш – и пригласил в комнату президиума. Его подвели к крупному седеющему красавцу в генеральском мундире.

– Слушай, – начал тот без вступления, – откуда у тебя такое имя? Ты часом не еврей?

– Большинство русских имен происходят от древнееврейских или библейских, – спокойно ответил Суконцев, – Серафим – значит посланник Бога, огненный…

– Ладно… отличный доклад, – генерал кивнул штатскому, и тот быстро принес две рюмки коньяка, – скажем, Лебон[21]21
  Гюстав Лебон, немецкий социальный психолог. Известен исследованием «психологии толпы».


[Закрыть]с его теорией иррационального протеста – просто напыщенный дурак. В этом ты прав! Но всё равно, пиетета к иностранцам у тебя до хрена! Что тебе этот Смелзер[22]22
  Нил Смелзер, американский социолог.


[Закрыть]? Он твой родственник? Много он в нас понимает!? Они всё ещё думают, что у этих варваров, то есть у нас, все просто – «русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Они же Россию знают по де Кюстину[23]23
  Астольф-Луи-Леонор, маркиз де Кюстин, французский путешественник, известный своими путевыми заметками, в частности, рассказом о визите в Россию в 1839 году.


[Закрыть]! Не та Русь, и не тот уже бунт. Мы же с тобой понимаем, что всякий протест – это в первую очередь технология! Давай, за отечественную науку!

– А почему еврей? – выпив коньяк, спросил Суконцев. – Почему вы решили, что я еврей?

Штатский, стоявший поодаль, сдержанно округлил глаза.

– Потому что умный, а с нами отказываешься сотрудничать, – хохотнул красавец.

– Я не отказывался, – растерялся Серафим Иванович.

– Ну вот отлично! Значит, договорились! – генерал похлопал Суконцева по плечу. – Ты в каком звании? Ах да! Ладно, завтра ко мне! Обсудим одну идею. Федя! – позвал он штатского. – Дай ему визитку.

Федя мгновенно оказался рядом и не хуже фокусника выхватил из ниоткуда картонный прямоугольник.

– Нет! – голос красавца посуровел. – Другую.

Словно по мановению волшебной палочки в руке Феди прежняя визитка в цветах триколора превратилась в другой картон – вертикальный серебристый прямоугольник со стилизованным бордовым цветком на черном поле[24]24
  Цвета подразделения психологических операций вооруженных сил.


[Закрыть].

– Давай! – генерал снова похлопал Суконцева и отвернулся. Тот повертел визитку. Генерала звали Менжинских.

После той конференции Суконцев, оказавшись под покровительством генерала, разработал несколько программ для его службы, провел ещё одно исследование и заработал прозвище «статский советник» по аналогии с популярным в те времена киногероем. Он был завален приглашениями к сотрудничеству, а прежние его клиенты, не отвечавшие раньше на звонки, стали заискивающе приглашать на свои мероприятия и, словно голливудской звезде, обещать помимо гонорара ещё и райдер. Он снова был успешен и востребован. Серафим Иванович не отказывался от встреч и предложений, но и не всегда соглашался, поддерживая тем самым свою значимость. Был при этом приветлив, открыт к отношениям, и мало кто догадывался, что это лишь маска, а он оставался прежним обиженным и злобным юнцом из девяностых.