Текст книги "Варшавский лонг-плей"

Живописной и грозной фигурой в том котле выделялся Борис Савинков, личность, вне всяких сомнений, незаурядная, но наделенная исключительно заурядной внешностью. Помню, мне показывали его фотографию: невысокий, сутулый, с тупым, невыразительным лицом и бесцветными коровьими глазами, лысоватый, он походил на захудалого чиновнишку или даже возного7575
  Возный – должностное лицо в судах низшего уровня в Польше и Великом княжестве Литовском. Возный вручал повестки для явки в суд, а также исполнял обязанности следователя, судебного исполнителя и пристава.


[Закрыть] из какого-нибудь провинциального русского уезда. А ведь этот человек встречался и совещался с крупнейшими политическими фигурами тогдашней Европы, Черчиллем, Ллойдом Джорджем, Эвенсоном. Был представителем адмирала Колчака в Лондоне. На равных совещался с Мильераном, с Пилсудским. На равных заключал соглашения со Врангелем и Петлюрой. Этот сорокалетний выходец из чиновничьей семьи, наделенный крайне невыразительной наружностью, был одной из самых выдающихся фигур антисоветской контрреволюции. В биографии его еще и до этой главы были необыкновенные страницы: в двадцать с лишним лет он был членом боевой организации партии эсеров и принимал участие в покушении на дурной славы министра внутренних дел и шефа жандармерии Плеве. Участвовал в покушении на великого князя Сергея Александровича. Кроме того, приложил руку к серии покушений на царских сановников.

Свержение царского режима открыло новую страницу в жизни Бориса Савинкова: он сделался заядлым врагом советской власти. В 1917 году как заместитель печально известного Керенского и комиссар Народного вождя играет роль посредника между Керенским и генералом Корниловым при подготовке контрреволюционного заговора. В 1918 году становится во главе тайного общества под названием «Союз защиты Родины и Свободы», проводит крупномасштабные террористические акции, готовит покушение на Ленина, организует вооруженные выступления в Рыбинске, Муроме и Ярославле.

В польско-русской войне 1920 года Борис Савинков, естественно, выступает против Советского Союза. После заключения мирного договора он действует дальше: под его началом находится армия (как он признал в 1924 году на процессе в Москве), насчитывающая около шестидесяти тысяч человек, сгруппированная на польско-русском пограничье и руководимая им с помощью нескольких командующих. Армия эта была скорее набором разрозненных вооруженных банд, подчиняющихся своим полковникам и генералам, в конце концов пожравшим друг друга: всем этим Бабошко, Перемыкиным и двоим братьям Балаховичам, Балаховичу Первому и Балаховичу Второму. Достижения этой «армии» – между прочим, санкционировавшейся Пилсудским, как показал уже упоминавшийся процесс Савинкова, – это поджоги и террор, чудовищное насилие над населением и кровавые расправы на оккупированных в результате польско-советской войны территориях.

Руководящий и организационный центр Савинкова размещался в Варшаве (так называемый Русский политический комитет). При нем вскоре образовался Русский эвакуационный комитет, который – также с молчаливого согласия Пилсудского – объединял различные антисоветские группировки, пребывавшие на территории страны. Довольно многочисленна была белая эмиграция, большей частью представители интеллигенции и офицеры царских элитных полков. В отношении Польши они были лояльны и корректны. Однако после 1920 года в страну хлынули разгромленные банды, остатки армии Перемыкина, а осенью этого года, после неудачного похода Балаховича на Мозырь, на польской территории укрылось около двадцати тысяч его солдат. Их интернировали в лагеря.

Деятельность Бориса Савинкова в Польше прекратилась под конец 1921 года. Советский суд потребовал выдводить его из Польши, тем более что стало известно, что диверсионные части Савинкова, действовавшие на территории Советского Союза, снабжались ядом из Второго отделения Генерального штаба, шефом которого был майор Юзеф Бек, приближенный и любимчик Пилсудского. Письмо майора Бека на эту тему, найденное при ликвидации советскими властями одной из диверсионных банд, не оставляло никаких сомнений. Пилсудский вынужден был посчитаться с категорическим протестом советских властей: Савинков получил приказ покинуть Польшу. Помешкав, он все же выехал из Варшавы в январе 1922 года и остановился в Праге, а затем в Париже. В Варшаве еще какое-то время действовала нелегальная ячейка Русского эвакуационного комитета. В 1924 году Савинков был приговорен к смерти, но благодаря некоторым смягчающим обстоятельствам смертную казнь заменили на десятилетнее заключение. В мае 1925 г. Савинков покончил с собой в тюремной камере. Так завершилась биография человека, как бы то ни было, незаурядного, даже отмеченного в дневниках Черчилля в главе «Великие современники». И мелькающего на страницах истории первых лет нашей первой независимости7676
  Обширный отчет о деятельности Б. Савинкова в Польше и его процессе в Москве поместил Бронислав Овсянко в журнале «Политика» («Polityka»), № 6 и 7 (1965 г.). – Прим. автора.


[Закрыть].

После депортации Савинкова контрреволюционные организации в Польше отмирали в меру нормализации польско-советских отношений. Вплоть до 1939 года оставалась лишь часть интеллигенции той первой, после 1917 года, волны эмиграции. Существовал православный приход, «Русский дом» (на углу Маршалковской и Скорупки), выходили русские газеты (в порядке очередности: «Меч», «Свобода», «За свободу»), на Краковском возле Медовой был большой русский книжный магазин «Добро». Россияне вливались в польскую культурную жизнь, существовала упоминавшаяся уже «Таверна поэтов», которая понемногу преображалась в русско-польскую поэтическую таверну. Частыми ее гостями бывали в 1924–1926 годах: я, Константы Ильдефонс, Влодзимеж Слободник7777
  Влодзимеж Слободник (1900–1991) – польский поэт еврейского происхождения, переводчик французской, русской и советской литературы, сатирик, автор молодежной литературы.


[Закрыть], Ежи Либерт7878
  Ежи Либерт (1904–1931) – польский поэт и переводчик русской поэзии. В 1915 г. был вместе с родителями эвакуирован в Москву, где учился в русской гимназии, а затем в польской школе. В 1918 г. вернулся в Польшу.


[Закрыть], Леонард Подгорский-Околув7979
  Леонард Подгорский-Околув (1891–1957) – польский поэт и переводчик, историк польской литературы. Вдохновение для своего творчества черпал у русских символистов и из поэзии Адама Мицкевича.


[Закрыть], Вацлав Денгофф-Чарноцкий8080
  Вацлав Денгофф-Чарноцкий (1896–1927) – польский офицер в чине капитана, участник Первой мировой войны, солдат Войска польского, поэт.


[Закрыть]; помню на одной из поэтических встреч Тувима и Феликса Пшисецкого8181
  Феликс Пшисецкий (1883–1935) – польский журналист и поэт, связанный с группой «Скамандр».


[Закрыть]. В гостях у «Таверны» бывали выдающиеся русские поэты и писатели, эмигранты, приезжавшие в Варшаву из Берлина, Парижа и Праги, как например, Константин Бальмонт, Игорь Северянин. В Варшаве жили Брешко-Брешковский, Михаил Арцыбашев (автор нашумевшего в свое время в России романа «Санин»). В 1925 или 1926 году в Польше концертировал известный русский артист Александр Вертинский, кумир женщин, мировая знаменитость. В «Таверне» он познакомился со студенткой права, варшавянкой Ирусей, златовласой музой кого-то из молодых польских поэтов, приведенной им в «Таверну» на поэтический симпозиум с Вертинским. Кумир женщин, элегантный пожилой маэстро сел за рояль (это было в квартире главного редактора «За свободу» Философова, на Маршалковской у площади Спасителя) и сейчас же заиграл импровизацию, ставшую одной из его красивейших песен. Помню ее мелодичный припев: «Я вам сердце с эстрады, как мячик, бросаю. Ну, ловите, принцесса Ирéн…». Эта варшавская импровизация Вертинского, которую он спел на следующий день в концертном зале на Каровой, произвела фуррор. А Ируся? Ох, Ируся, наша изменчивая, прекрасная муза – если она еще жива, то наверняка помнит и тот вечер «Таверны», и великого артиста за роялем, и концерт на Каровой. Наверняка еще помнит…

Но все это – и гостиничный номер Цинзерлинга на Козьей улице, и «Таверна», и рыжий, потный Бальмонт, и «Русский дом», и Александр Вертинский – все это потом, через несколько лет, на следующих оборотах пластинки моего варшавского времени. А пока подходит к концу первый день моей Варшавы. Ночь, луна («А ночь и луна – это лунная ночь…»). Пахнет ядовитая сирень вокруг «дач» Городка, алкоголь и огромная, как ночь, ностальгия. Ностальгические, трагические люди «без завтрашнего дня», смрад морального и материального неблагополучия. Это остатки мародеров Балаховича, Бабошко, люди «из-под Савинкова», из похода на Мозырь. Тысяч двадцать этих савинковцев рассеялось теперь по лагерям Польши, но какая-то их часть ускользнула от списков и лагерной колючей проволоки, кое-как поустроилась, кое-как зарабатывает на жизнь, попрошайничает, гнездится вповалку в бараках Городка, на Аннополе, по углам на разных Пельцовизнах и далеких Волях8282
  Аннополь, Пельцовизна – периферийные районы Варшавы.


[Закрыть]. У них ужасная столовая на улице Подвале, 3 (в глубине двора – церковка, в левой подворотне столовая), где с утра до ночи клубятся толпы деклассированных бродяг, человеческого отребья и всякого сброда.

Под гигантской луной душно было от японской сирени. Под огромной луной мы пили и говорили невпопад, я им о Каппеле и Иванове-Ринове (хотя ни под одним из них никогда не воевал, у меня было свое, морское, тихоокеанское прошлое), я им о японцах и японской оккупации Приморья, об атамане Семенове, они мне о Мозыре, о сражениях под Лунинцем, о генерале Бабошко и который из них лучше и отважнее, Балахович номер один или Балахович номер два? Мы распевали «Дубинушку» и «Стеньку Разина». Пили, мутнели и чудили, и в конце концов все вместе встали, покачиваясь, торжественно, со стаканчиками из-под горчицы в руках, и стоя пропели «Боже, Царя храни». Нужно же мне было ради этого прибыть в Варшаву с другого конца Земли.

Меня проводили немного, до железнодорожных путей, показали: иди прямо, вдоль стены кладбища дойдешь до остановки «первого», а дальше сам доберешься. Пьяные призраки расплылись в пустоте лунной дали. Улица Татарская, перед глазами двоятся и троятся белые упыри-надгробия на мусульманском кладбище. Длинная кладбищенская стена. Есть остановка, но Варшаве тогда и не снились ночные трамваи. По многократно проверенному в других чужих городах методу я пошел по трамвайным путям – я знал, что они выведут меня на перекресток Нового Свята и Хмельной. Долгий, долгий поход, медленно, шаг за шагом по улицам спящей лунной Варшавы. Какой-то парк источал запах сирени. Может, это Лазенки8383
  Лазенки (Łazienki Królewskie) – крупнейший парк в Варшаве, занимающий 76 гектаров. Дворцово-парковый комплекс лежит в центральном городском районе (Средместье), на Уяздовской аллее, части «Королевского тракта», связывающего Королевский дворец в центре Варшавы с дворцом в Вилянуве на юге.


[Закрыть], о которых рассказывал мне отец, но потом я узнал, что это Сад Красинских. Колонна Сигизмунда8484
  Памятник королю Сигизмунду III на площади перед Королевским дворцом в Варшаве.


[Закрыть]. Я свернул с Медовой на Замковую площадь и обошел колонну кругом. Это наверняка была та колонна, о которой отец рассказывал как-то за столом в нашем доме на другом конце Земли. Колонна, а на ней король с крестом и мечом. Памятник Мицкевичу был мне уже знаком по открытке. Памятник Копернику, золотые буквы на табличке: «Николаю Копернику соотечественники». За памятником какое-то здание (а через год я буду здесь почти постоянным гостем у дяди, профессора Пшеборского, и его жены. Тут на моих глазах, как я уже говорил, вылетят стекла от взрыва в Цитадели). Здесь я познакомился с компанией учеников и друзей профессора: Ежи Сплавой-Нейманом8585
  Ежи Сплава-Нейман (Юрий Нейман, 1894–1981) – польский и американский математик и статистик, член Национальной АН США (1963).


[Закрыть], Лубеткиным8686
  Бертольд Лубеткин (1901–1990) – британский архитектор российско-еврейского происхождения, один из пионеров архитектурного модернизма в Великобритании.


[Закрыть], Сигалиным – братом Юзефа Сигалина8787
  Юзеф Сигалин (1909–1983) – известный польский архитектор и урбанист.


[Закрыть], одного из строителей Варшавы после 1945 года. На Краковском и Новом Святе еще оживленно, хотя близок рассвет. Жизнь в центре тогдашней Варшавы бурлила двадцать четыре часа в сутки. Польский язык, только польский язык. Вывески по-польски. Названия улиц на углах домов по-польски.

Я шел в никуда – собственно, на ночлег в новом, чужом городе, но с каждым шагом росло понимание: вот и лопнул первый корешок, первый из тех, которыми я врастал в далекую, далекую почву на луне. Еще недавно я говорил и пел по-русски, но это – не мое. Я славил царя, но царя нет, и вообще он был не мой царь и никогда моим не будет. Я участвовал в чудовищном маскараде на прощальном банкете с трупами, до которых мне не было совершенно никакого дела. Однако один из этих трупов, имени и фамилии которого я не знал, дал мне хороший живой совет: «Иди прямо». Ему-то казалось, что он лишь указал мне дорогу к трамвайной остановке. А это был совет.

Итак, прямо, прямо, прямо, до перекрестка с Хмельной, потом по Хмельной прямо, прямо до гостиницы «Роял», до остановки на пути в Варшаву. Завтра, брат, вставай на ноги и – прямо.

Назавтра я нашел адрес варшавского инженера Новицкого, друга моего отца, который год тому назад приехал сюда из Владивостока. Благодаря помощи и покровительству инженера тем же вечером у меня уже была на Пенькной своя комнатка в квартире с подселением. Я забрал чемоданы из вокзальной камеры хранения. Носильщик укладывал их в дрожки, когда с лавочки у вокзального подъезда встал мой хранитель времени. Он приподнял красную фуражку. Я ответил ему борсалино. Беззвучный вопрос был: «Ну что? Шановны пан, устроились?» «Да как видите: у меня уже комната в Варшаве».

По дороге на Пенькную я вслушивался в цокот копыт по мостовой. Он был бодрый и крепкий. Как-то потом на эту бодрость цокота варшавской деревянной мостовой обратил мое внимание Константы. Мы ехали на дрожках (оба любили кататься по варшавским улицам, и он, и я). Он сказал: «Слышишь, какие великолепные ударные?»

Это была не та прогулка с деревянными ударными инструментами лошадиных копыт, а другая, несколько лет спустя. На Краковском положили асфальт. Деревянной брусчатки не было. Мы поедем к Веберу на свиную рульку. На Хмельной (кажется, в доме номер пять, втором или третьем по счету от Нового Свята) располагалась коптильня Вебера, а в ней за магазином – уютная гостевая комната с фирменным блюдом: рулька и свиное ухо с гороховым пюре и тертым хреном. Константы, гурман и обжора, питал пристрастие к рульке у Вебера. Смена места! Едем к Веберу!

Мы неспешно катили в коляске по всему Краковскому, по Новому Святу. «Кресов» по пути больше нет, а чтоб вытащить кого-нибудь третьим или четвертым на рульку, в «Малую Земянскую» ехать неохота. Мы озираемся с дрожек по пешеходному Новому Святу: не мелькнет ли какая знакомая физиономия. И они, конечно, мелькают, поклон тому и этому, но никто не годится для безмятежной рульки у Вебера. Этот скучный, тот эгоцентрик, третий тоже нет.

Мы сходим, не доезжая до перекрестка у Хмельной, чтобы немного промяться и нагулять «bon appetit»8888
  «Приятного аппетита» (фр.).


[Закрыть]. Летний вечер. Тут, как всегда, шумно и людно, мы в прекрасном настроении, безмятежные, безоблачные. Наши жены уехали, Наталья в Калиш, Мария в Пулавы8989
  Калиш – город в Великопольском воеводстве Польши, находится около 250 км на запад от Варшавы; Пулавы – город на юго-востоке Польши, в Люблинском воеводстве. Расположен около 100 км от Варшавы.


[Закрыть]. Еще один повод повеселиться: соломенные вдовцы! Перед Хмельной мы столкнулись с моим хранителем времени. Поклонились друг другу, он нам, мы ему. Мой с ним диалог: «Прекрасная погода, а, шановны пан?» «И правда, прекрасная, дай вам Бог здоровья».

В нескольких шагах позади моего хранителя времени шел Станислав Коско. В гражданском. Едва мы надели шляпы, как вновь поклонились друг другу, он нам, мы ему.

«Кто такой? – спросил Константы. – Приятная рожа».

«Мой друг, – сказал я. – Из Министерства промышленности».

Мы прошли еще несколько шагов. Мне стало не по себе, что я наделил Стася Коско такой пресной и несправедливой характеристикой. А ведь это был один из тех необычайных людей, с какими я познакомился в Польше.

Я решил исправить ситуацию и тут же рассказал про Коско побольше. Чиновник, конечно, но временно. Советник в Морском департаменте Министерства промышленности. Но вообще-то он – морской волк. Знает Средиземное море как свои пять пальцев, плавал по Черному морю. Два года был навигационным офицером на первом учебном судне нашей Морской школы, паруснике «Львов». Теперь собирается в кругосветный рейс на фрегате «Дар Поморья». Знает моря Канады и Северной Америки. Капитан дальнего плавания.

Это ошеломило Константы. Капитан дальнего плавания? Ха! Берем его к Веберу. «Стась, беги за ним, задержи его…»

Я пробовал возражать, но Константы уже вопил в толпу, в которой растворилась фигура Стася Коско: «Эй, капитан, пан капитан!.. Пан капитан, эге-гей!..»

Но Коско наверняка не слышал, он исчез в толпе. А даже если бы и услышал и присоединился к рульке, сиеста вряд ли бы удалась. Со Станиславом Коско я мог проводить долгие, долгие часы, как и бывало (но это уже отдельная история). С Константы также, но это тоже другая история. Эти двое являлись мне из разных измерений. Коско привык дышать привольным морским воздухом, с Коско мы говорили на своем собственном наречии. Он, например, почти плакал со смеху, когда я рассказывал случай из дальних морей и давних лет, как один штурман взял пеленг9090
  Пеленг – направление от наблюдателя на какой-либо объект, определяемое вертикальной плоскостью истинного, магнитного или компасного меридиана и вертикальной плоскостью, проходящей через место наблюдателя и наблюдаемый объект.


[Закрыть] на бортовые огни рыбака. Даже если бы Константы что-нибудь понял из этой истории, она точно не позабавила бы его так, как Коско. А иррациональная, утонченная vis comica9191
  Vis comica (лат.) – «комическая сила». Умение заставлять других смеяться.


[Закрыть] Константы, как мне кажется, не подействовала бы на Коско. Константы находил общий язык практически со всяким новым знакомцем, но с Коско, пожалуй, это было бы нелегко. Им стало бы скучно друг с другом – такими далекими были их пространства и измерения. К тому же Стась Коско относился к поэзии несколько иронично, как к занятию несерьезному, а Константы не было дела до самой большой и единственной страсти Станислава Коско – навигации. Для капитана Коско сизигия9292
  Сизигия – положение Луны, когда ее долгота совпадает с долготой Солнца или отличается от нее на 180° (противостояние). В первом случае наблюдают новолуние, во втором полнолуние. Сигизия вызывает особенно большие приливы.


[Закрыть] была передвижением водных массивов, вызванным суммированием силы притяжения луны и солнца, необыкновенно важным элементом искусства мореплавания. Для Константы она могла быть лишь бессодержательным словесным орнаментом или названием сказочного острова или женщины. Если бы Константы сказал за рюмкой: «А теперь давайте отправимся на счастливые острова Сигизии», Стась посмотрел бы на него как на полоумного. А потом на меня: мол, с кем ты водишься?.. Такими уж были эти двое, несостоявшиеся собутыльники у Вебера. Такими они были, и потеря их, что одного, что другого, стала для меня, пожалуй, самой тяжелой из всех потерь в Польше.

За рулькой мы еще раз вернулись к теме Станислава Коско. Я рассказал Константы кое-что об этом замечательном человеке и морском волке. Я помню много из его историй о морях всего мира. Константы слушал без особых эмоций, но его рассмешил маленький варшавский эпизод, связанный с Коско, однако не имеющий никакого отношения к мореплаванию.

Моя тогдашняя невеста, Мария, огорчалась долгим отсутствием вестей обо мне. Пароход «Неман» бороздил какие-то далекие, легендарные, в ее понимании, моря, в неизведанных просторах противостоял штормам и бурям. А география была (и остается) для нее сферой несколько загадочной. Поплыл я, значит, в какие-то Африки, к неграм – а может, людоедам? Напрасно было бы объяснять, что Алжир, Тунис и Марокко – это не негры и не людоеды. Письма давно не было – значит, съели. Впрочем, в этой своей географической метафизике она была не одинока: не в ладах с географией был и Збышек Униловский, а цветная карточка, которую он получил от меня из Марокко в заснеженной «Атме»9393
  Вилла «Атма» была построена в середине XIX в. как пенсионат в курортном г. Закопане в польских Татрах. В 1930–1935 гг. в ней жил и работал великий польский композитор Кароль Шимановский. В настоящее время здесь располагается музей композитора.


[Закрыть] у Кароля Шимановского в Закопане, была для него, как он мне потом рассказывал, чем-то почти невероятным – неужели Африка, неужели пальмы, неужели всерьез.

Вестей с парохода «Неман» не было очень долго. Поэтому Мария переборола в себе врожденную неприязнь ко всяким чиновничьим инстанциям и раздобыла адрес, где можно было справиться о «Немане»: морской департамент Министерства промышленности на улице Электоральной. Она отправилась туда, героически отбросив смущение и внутреннее сопротивление. Бродила от комнаты к комнате, от стола к столу – где можно узнать о «Немане?» (А может, он утонул, ведь корабли же тонут во время шторма? А может, в эту самую Африку корабль плывет год, а то и дольше?). Наконец, ей попался приятный, услужливый человек. Разумеется, пароход «Неман» в настоящее время следует из Сус в Тунисе в Алжирский Оран, наверняка завернет за грузом в порт Касабланка в Марокко. Ну хорошо, а в Польшу когда? Трудно сказать, «Неман» – это трамп, он зависит от своего груза. Возможно, в апреле будет в Гдыне.

Она поблагодарила и собралась идти. «Простите, пани, – сказал услужливый человек, – а почему вас так интересует “Неман”»? «Потому что на “Немане” поехал в Африку господин Салинский». «О! А кто это такой?» – сказал Стась Коско (а это был именно он, и глазом не моргнул, не выдал, что прекрасно знаком со мной и знает, что я нахожусь на «Немане»). «Это мой брат». Тут Стась не выдержал, так как ему было доподлинно известно, что никакой сестры в Варшаве у меня нет. Кивая головой, он сказал: «Знаем, знаем мы таких братьев!» После моего возвращения в Варшаву Мария передала мне подробности своего посещения министерства, а на следующий день в министерстве Стась Коско поприветствовал меня словами: «А сюда твоя сестра приходила». «Знаю». «Знаем, знаем мы таких сестер…»

Я рассказал эту историю Константы, она ему очень понравилась. Он налил рюмку и провозгласил: «За здоровье капитана дальнего плавания, Станислава Коско!» «За капитана Станислава Коско», – ответил я. Мы дружно и от всего сердца выпили за него.

Это была единственная встреча Константы лицом к лицу с капитаном Коско – встреча в толпе на углу Хмельной и Нового Свята. Третьего сентября 1939 года гитлеровская бомба угодила в эсминец «Мазур», стоявший в Гдыне на рейде. Эсминцем командовал капитан Коско. С тяжелыми ранениями его перевезли в больницу, где он скончался седьмого сентября.

Одна единственная встреча лицом к лицу Константы Ильдефонса Галчинского и капитана Коско. Нет, не единственная.

«Они были знакомы?» – спросила Наталья Галчинская.

«Нет», – сказал я.

Мы с Натальей только что сошли по трапу стоящего у набережной теплохода «Константы Ильдефонс Галчинский». Сегодня ночью он выходит в свой первый рейс в Бразилию и Аргентину. Двадцать восьмое сентября 1964 года, Гдыня. Несколько часов назад на теплоходе торжественно подняли флаг. В кают-компаниях еще продолжается банкет в честь высокопоставленных гостей, а на палубах уже нервная лихорадка последних часов перед выходом в море. Огромные подъемные краны перебрасывают в люки последние партии груза, провизию для камбуза. Капитан теплохода Ежи Кальвасинский стоит у трапа и с борта в последний раз отдает нам на прощание честь. Теплоход прекрасен, свежевыкрашенные рубки ослепляют тропической белизной. Через несколько дней он закачается на зеленых водах Атлантического океана, а через пару недель разогреется под экваториальным солнцем.

У той же самой набережной, всего в нескольких метрах, стоит теплоход «Капитан Коско». Пару часов назад он пришвартовался здесь, вернувшись из Западной Африки, а среди прочих грузов привез ценные археологические находки, обнаруженные польскими учеными в Нубии. Теплоход ждет разгрузки. В лучах заходящего солнца он сверкает тропической белизной и еще хранит жар экваториального солнца. Заморский странник, точь-в-точь как «Константы Ильдефонс Галчинский».

И вот они встретились еще раз, лицом к лицу – Константы и Стась… Нескоро они увидятся вновь, а если и встанут рядом, то это будет случай совершенно исключительный. Они ходят разными путями, по разным маршрутам, в разные порта мира. Мне, скорее всего, больше никогда не увидеть бок о бок этих двух теплоходов с такими близкими мне именами. Как не столкнуться этим двоим на варшавской улице.

В нескольких словах я объяснил Наталье уникальность этой встречи в настоящий момент. Она спросила, кто такой Коско. Я сказал лишь, что капитан дальнего плавания и мой друг.

Я никогда не бросался и не бросаюсь такими словами. Станислав Коско был мне Другом, но в определенном пространстве. В ином пространстве таким же Другом мне был Константы. Но их пространства не пересекались и не имели общих границ.

«Они были знакомы?» – спросила Наталья.

«Нет», – сказал я.

Но по инициативе Константы мы когда-то выпили по рюмке водки за здоровье капитана далекого плавания Станислава Коско. Очень давно в уютной комнатке коптильни на Хмельной. Столкнувшись в вечерней толпе на варшавской улице, они едва поклонились друг другу и разошлись каждый в свою сторону. Встретившись у Гдыньской набережной под тем же флагом, они, заморские странники «Константы Ильдефонс Галчинский» и «Капитан Коско», разошлись каждый в свой порт назначения, в дальнюю, дальнюю даль.

Очень давно – в маленькой комнате коптильни на Хмельной. В дальнюю даль морей и океанов…

Очень давно, в дальней дали: один барских замашек седоусый гном в красной фуражке. Он появился из тумана, поклонился и завел пружину. Закружились дни и ночи лет, дни и ночи лет, дни и ночи лет, дни и ночи лет, дни и ночи… Он поклонился, остановил пружину и растворился в вихре пыли.