Текст книги "Святая простота"

Как мы бегали
(рассказ колхозника)

Расшевелил народ товарищ Горбачев своей войной с зеленым змием. Без войны мы жили подходяще, солнце встречали да солнце провожали, из застоя не только коров вывели, сами вышли, крыши шифером одели, председателю «Волгу» завели, Горбачеву поход подавай, процесс и наступление. Война без жертв не бывает. Чаще всего падают сраженными лучшие из лучших. Одна беда не ходит, где одна там и другая прилепится. У нас на днях такое творилось!.. Газеты пестреют тревожными заголовками о неизбежности столкновения кометы Галлея с матушкой Землей, радио бубнит о последствиях катастрофы, секретарь парткома строчит доклад о смешании языков и вер… Собирались с мужиками, кумекали на трезвую голову. Склонялись к тому, что пускай комета хряпнет в землю, только не у нас, а где нибудь ближе к Москве или около Вашингтона. Нас качнет немного, авось колхоз заживет лучше после качка, да и капиталисты окаянные окажут посильную помощь. Уповали мы тогда на Запад, на Западе книгу товарища Горбачёва выпустили, хвалил Запад ставропольского комбайнера за его мышление. Доярка косоглазая Палагея вихрем ворвалась со своими прогнозами:

– Видение было! Вдарила каменюга в колхозную контору!

Мы с мужиками прикинули на трезвую голову: от конторы до нашей деревни рукой подать, это как большущая каменюга вдарит, да не приведи Господи ночью…Не у всех родственники в Канаде, у нас с отцом их точно нет. Колхозник не какой-то пролетарий, тот спросонья цепь схватит свою пролетарскую и бежать, а у колхозника добра до выгребу, порошины жаль. И началось!

Сам видел, как соседка вылетела на крыльцо голая, руки заламывает:

– Господи-ии! Да что же такое? Иванушко, выкатывай мотоцикл! Бежим!

Я топорище в сарайке тесал, после такого вопля не до топорища стало, всё нутро встряхнулось. У соседей хоть мотоцикл есть, я на чем побегу, на стельной корове?.. Комета ты, комета, ни раньше, ни после понесло тебя на нашу деревню. Нет бы валиться на соседний колхоз, или на райком партии… В избу кинулся, туда-сюда, барахла много накопили, надо бы всё спасать, а чего самое дорогое? На жену рявкнул, та давай в мешки чугуны, чашки-ложки складывать. Отец в годах, с клюшкой по деревне ходил, вроде нога прибаливает – степенство себе заводил, тут видит – не до степенства, про клюшку забыл, тащит из клети тулуп, валенки. Кричит мне, чтобы изничтожал всё, что унести не сможем, такой приказ в войну был товарища Сталина. Я трезвый был, а ум будто ветром унесло. Стол ломаю, жена ревёт да перины вспарывает, бабка на коленях стоит перед иконой… Люди ладно, существа умные, и петух одурел: кур загнал в сарайку и раздевает бедных. Кот Мурзик отомстить решил напоследок псу Шарику, вцепился лапищами в морду… Мать хватилась – поросёнок некормленый, а отец нож, в тряпку завернутый, с полатей достаёт. Ничего врагу не оставим!

Шевельнулась деревня: эвакуация! Косоглазая Палагея во всех бедах сразу обвинила бригадира. Будто видение ей было: лысина у бригадира волосом покрылась, раньше вылитый был Никита Сергеевич Хрущев, а теперь негра черная. Бригадир с реки шёл, белье выстиранное на коромысле нёс, Палагея и налетела, покажи да покажи. Отбивается бригадир, корзины кинул со страху под ивовый куст и бежать. Не первый раз Палагея домогается, чего-то показать просит.

Свист по деревне, крики да вой. Выскакиваем всей семьей, глазам не верим: голь на выдумку хитра – дядька Демид козу в дровни запряг, телевизор кинул и галопом пошёл. Он такой этот Демид, примаком в дом взят, как в готовый лапоть ступил, тещиного добра не жаль. Мы вот с отцом своим горбом богатство завели, гвоздь ржавый в углу торчит да он наш гвоздь-то.

– Скатерть взяли?.. А дугу?.. Устюгскую, выездную!!

– Отец, дозволь печь опрокину! – кричу отцу.

– До экой поры не опрокинул?!

Вроде собрались, увязались, много чего из вещей изломали, изорвали. Спасибо товарищу Сталину, подсказал в трудную минуту.

– Давай ходчее!

– Избу запаливать? – кричу отцу.

– Избу?.. Не-е, оставим врагам клопов и тараканов!

Мимо дома Саввы Лягушонкова проносимся, и отец, и я неладное замечаем: Савва веревку на березе приспосабливает, видно решил покончить с колхозной жизнью. Баба у него визжит, без мужика дров не привезти, не то, что рыжиков принести.

– И этому паразиту орден дали! На сносях я, Саввушка-аа!

У Саввы ребятишек пятнадцать душ, его Родина поощрила орденом «Отец-герой».

– Совсем с копылков скинуло? – кричу Савве. – Еще бы через телевышку веревку перекинул! Толковые люди ремешок ко кровати привяжут и амба!

Вдруг жена моя вспомнила: баня же топлена! Бежим немытые!

– А то, – соглашается отец. – надо помыться. Куда с грехами. Успеем. Вон Савва еще не повесился.

Обратно с мешками, чугунами, дугами и тулупами. Вот ведь счастье так счастье: бабка старая навстречу ковыляет! В спешке упала за поленницу дров, мы, проворные да молодые, и не заметили впопыхах. Отец прослезился, сказал:

– К добру.

Сами в бане вымылись и бабку вымыли. Отец спрашивает ее, бежать-то может ли?

– Когда раскулачивали, одного пропойцу партийного с колом двадцать верст гонила.

Снова рывок. За деревней локомобиль в подовинную яму угодил. То механик наш колхозный Петрушка золотые руки приспособился на такой зверюге из первой советской пятилетки приусадебные участки пахать. Дешево и сердито: зверюга одну воду потребляет, он самогонку. Петрушка мужик партийный, живет по принципу: сам помирай, а колхоз выручай. Решил спасти колхозную пасеку, пчёл вывозил, да покусали его пчелы и он дал тягу в неизвестном направлении. У моего отца мигом план созрел: добро-то ничейное, стань просить – фигу с маслом правленцы дадут, вот кабы тяпнуть пару улейков под шумок… хоть бы пару! В случае чего и прокурору так скажем, мол, паи наши оказались на нейтральной территории. Нет, говорю отцу, колхознику веры нет. Потому соломы притащили, обложили локомобиль вместе с пчелами и сожгли. Ни нам так и ни вам! На душе сразу легче стало. Бабка лет на пятьдесят моложе стала. С вызовом сказала:

– Это вам шесть коров наших, соломорезка, четыре кобылы да мерин Стужень!

Отец добавил:

– Комету нарочно на нас направили, крестьянство изничтожить хотят. Жена по глупости своей усомнилась: кто они, кто направляет да изничтожает? Бабка и та засмеялась, один зуб у нее во рту торчал до этого, так тот зуб вывалился. Молодо– зелено, да кругом враги!

Нашу семью обходит семья Саввы Лягушонкова. Ага, надеется на второй орден. Налегке идут, оно и понятно. Такую ораву государство прокормит, у нас плодовитые да непьющие занесены в Красную книгу, многодетных матерей вспоминают на всех праздниках.

– Прибавить ходу!

Бежим. Ухваты тычут в лопатки, на шее коровий колокольчик. А корова?.. Вдруг да телиться придумала? Мимо нас косоглазая Палагея пробежала с подойником полным молока, бригадир, кузнец Бродягин с наковальней на плече, кто с чем. Бухтят в верхах, что колхоз есть черная дыра, мы колхозное имущество врагам не оставим. Мы не верхи, те Родину на Канарах в карты проиграют.

– Сладкая штука жизнь, – отец задыхается, должно быть вспомнил про клюшку. – Только бы до Камешников добежать, а там рукой подать.

Некогда соображать, кому руку подать. Скорее всего у Камешников нас никто и не ждёт…Коза Демида пала; идёт Демид пехом, руки заложил за спину и как журавль вышагивает. Горе чего с человеком не делает, и телевизор не надо. Телевизор-то тещин!

Кто-то медведя вспугнул, сейчас некогда гадать кто: ломает меня мишка! Из-за сосны выпорхнул, каратист должно быть, раз мне по башке лапищей, я и мордой в грязь. Не тут-то было голубчик, колхоз есть семья трудоднем сшитая, мужики страх перебороли, стаей налетели, кто чем мишку потчует. Счетоводка Марьиванна в белых тапочках счетами его, счетами колотит!..Великое дело колхоз. И тут же медведя засвежевали. И выход мяса прикинули, и по едокам разделили. Пробегались, сплочение чувствуется, гордость за общую семью. Которые вперед забежали, возвращаются, вкусный запах весь лес опутал. Все нашлось, и чугуны, и ложки. До чего дружно щи уплетаем, будто век не едали. Палагея косоглазая каждому по кружке молока налила.

Тут и секретарь наш партийный идёт, увидел народ, рад не рад. Упарился сердечный. У него пузо большое, руками его придерживает, чтоб не пролилось и хохочет. Оказывается, комета рядом прошла, а райком партии как узнал, что народ сбежал из деревни, и… первого секретаря родимчик хватил, второму аппендицит вырезали. Перепугались наши князьки. Было мнение в верхах, что мы в Финляндию подались всем табором, ибо корни-то наши от финнов да угров отпочковались.

Домой воротились, а корова отелилась. Бычок лобастый такой прыгает около матки. Отец гадает, какую кличку быку дать. Бабка прямо присоветовала:

– Кулаком.

Даже моя жена, баба ума среднего, поняла: не добежали.

Потужили, порядили, надо как-то жить начинать. Что кабы я печь не опрокинул!.. Вроде оба с отцом трезвые были… Пошел отец по деревне народ на помочь кликать. Все пришли, даже Марьиванна в белых тапочках. Бригадир стол принёс, куда же самогон без стола поставишь? Механик Петрушка не пришёл, осерчал на нас. Сказал Савве Лягушонкову:

– Техника вне политики, техника не виновата.

Во как повернул, мы виноваты получается! Напугают, задурят, на войну со змеем призовут… Ну, мужики, начали! Печь новую собьем да опять колхозом заживём! До следующей кометы.

Красное ожерелье
(сказка)

Давно это было, на заре времён. Еще не народились Святогор да Илья Муромец, баба Яга в зыбке качалась, Кощей Бессмертный без портков бегал, о злате не помышлял, где город православный Киев ныне по холмам расплескался, там голо было, стеной стояли леса дремучие зверем полные, реки несли к океану воды родниковые, в зимы трескучие птицы на лету валились замертво, облюбовало кус земли благодатной племя руссов. Только первые избы срубили, только от леса пашню отвоёвывать начали, стали пропадать охотники. То один пропадёт, то и два да три сразу. Плач по селению идёт, ропщут слабые духом, мол, бежать надо отсюда. Однажды на закате солнца выползло к поселенцам из чащи чудище о большой голове, о семи языках, мохнатое да рогатое, хвостом на шишку еловую похожим, камни переворачивает. Народ опешил, кто за кого прячется, ребятишки малые враз смеяться разучились. Чудище на народ ползёт, языки длинные да гибкие как веревки по земле стелются. Выбежал вперед вождь, топором разил зверя, пригвоздил один язык к земле, а другие шесть языков опутали его, и под крики несчастного в пасть себе отправили. Наступили времена жуткие. Не стало спасения от чудища кровожадного. Собирались охотники, шли сражаться с чудищем честным боем, а оно уползёт в болото топкое и сидит там, не показывается.

Прозвали чудище Ненасытным Брюхом.

Остался у вождя сын, Егоркой звали. Не по годам смышлён, храбростью по отцу изладился. Весь народ как-то по-особенному к нему относился. А потому, что он поднял в лихой час с земли топор своего отца, поднял и чудищу пригрозил: «Ужо, погоди…» Раз сидят они с матерью в избушке, мать слезами обливается. Сегодня чудище её сестру съело. Остались трое детей сиротами. Мать ребятишек к себе взяла, покормила да спать на полатях положила. А дальше как жить?.. Вздыхает мать, говорит Егорке:

– Чему быть, того не миновать. Больно мне от сердца отрывать свою кровиночку, да время пришло. Однажды, когда я в девках была, сон мне приснился в пору звездопада. Видела я цветок красный среди голых камней, такого еще никто не находил из людей наших. Ниже лепестков ягодки малюсенькие, ягодка к ягодке, будто ожерелье. Руки тяну к цветку, он отодвигается. И пояс вытканный ложится, как цветочек обнимает бережно. И письмена такие: «Одел-одолел». К знахарке я ходила, спрашивала, да она одно твердит: «Что на другой стороне пояса написано?» Откуда мне знать, ведь я же сон видела. И думаю я…

– Всё понял, мама, – отвечает Егорка. – Надо найти и цветок, и пояс.

– Егорушка… – уцепилась мать за сына. – Ведь…

– Сама же говоришь: «Чему быть, того не миновать». Судьба.

Умывался Егорка водой ключевою, одевался чистые порты, Богу молился, брал котомочку с пирожком и шёл судьбу пытать.

Летний день. На погосте ничто ничему не мешает, связанное всё поглощающей пустотой, – всё прикрыто душным пологом неба. Масляный блеск сочных трав, воздух насыщен запахом намогильных цветов. Душа наполняется молитвенным состраданием к добрым, но не ведающим пока образа святости, людям.

Сел на камень валун на росстани, думу думает: «Влево дорога торная, в чисто полюшко ведёт, за полюшком в озеро утыкается, вправо тропка примятая, оттуда чудище выползает. Пойду по ней, ишь, тухлятиной несёт, а там что нибудь да придумаю». Пробирается через завалы из лесин осклизлых, проваливается по пояс в воду затхлую, и выводит его тропка к кособокой избёнке. Удивился: почему тут избенка стоит? Почему чудище живущего в ней не сожрало? Стучится – не открывают. Ну, думает, Ненасытное Брюхо и здесь побывало. Толкнул плечиком – дверь отворилась, заходит, в избушке чистота ангельская. Всякая вещь на своем месте стоит, пахнет мёдом, травами прелыми. На одном косяке оконном пучок цветочков засохших, лыком переплетенный висит. Заинтересовался, с косяка снял да понюхал, тут и упал без памяти на пол.

В той избенке старик борода до земли жил поживал. В отлучке был. Воротился – гостя на полу спящего видит. «Травки моей понюхал, время свое остановил», – догадался старичок. Достал он из сундука книгу старинную, вороном тыщу лет назад сочиненную, и всё про Егорку как на ладони. Пучок травки повернул да торцом под нос Егорке сунул, тот и вскочил. Как ударится головой в потолок, аж треск по всей избушке.

На старичка смотрит, голову щупает. Сюда заходил маленьким, сейчас приходится согнувшись стоять… Прощения просит, что незванным заявился. Садит его старичок на лавку, лавка под Егоркой прогибается.

– Задумку твою знаю, – говорит старичок борода до земли. – Давно живу лес сторожу. Помогать тебе стану, ибо чудище, Бездной рожденное, одолеть только человек может. Длинная у тебя дорога. Первая встреча твоя с Великим Хвастуном. Дам я тебе корешок сосновый, коль жив останешься, помаши им в теплую сторону, но… когда пояс, что мать во сне видела, на себя оденешь.

Вывел старичок борода до земли Егорку из избушки, повернулся на одной ноге и сгинула избушка, будто ее и не было. Ожил лес, начал криками страшными наполняться, воплями да завываниями. Ветви Егорку по лицу хлещут, мошка над ним тучами. Сменился зеленый лес на сухостойный, жаром скрюченный да обугленный, птичка не цвинькнет, комар не спищит. Уж дышать нечем, на глаза синь дремотная наползает, а Егорка идет. Привалится к черному стволу, отдышится и опять идёт. Впереди пропасть, дым смолистый из недр поднимается. Понял Егорка, что надо ему на другой край перебраться, на другом краю вроде лес жаром не тронутый стоит. Топор из-за пояса выдернул, стал рубить лесину, а лесина крепче кости. Долго рубил. Чует, нет больше сил. Котомочку развязал, пирожок матери достал, поел – сил-то втрое прибыло! Упала лесина – вот и мост. Только перебрался на другую сторону, еще дух не перевел, стая волков набежала. Хорош был отцовский топор да и тот затупился, – много порубил, больше убежало. Лежит на земле, облака глазами провожает, отца родимого вспоминает. Жаль, не видит его отец… Сильный стал его сын, ничего не боится! «Захочу – вырву деревце с корнями и облака пощекочу!» И заснул Егорка на травушке-муравушке. Очнулся – дышать тяжело стало, рукой-ногой пошевелить не может: змеи всего опутали. И взмолился Егорка облакам да ветрам: «Облака странники, ветры бегуны, донесите до отца родного слова мои: отец, прости меня хвастуна». И начали расползаться змеи во все стороны, шипят недовольные.

Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Много еще дней шел Егорка. Запали в сердце слова старичка борода до земли про «теплую сторону», потому направление держал от «солнца». Хлебушка поест, а хлеба убыли нет. Благодарит он руки материнские и землю кормилицу, этот дивный хлеб взрастившую! Взошел на гору, сколько глаза видят одни камни окрест, и растёт между камнями дивной красоты цветок. И пояс плетеный вокруг стебелька опоясался. Обрадовался, поясок скорее одел, корешком сосновым помахал в теплую сторону. Явился перед ним старичок борода до земли.

– Заматерел ты, Егорка, бородища какая, – говорит любовно старичок борода до земли. – Жаль, поторопился маленько, не прочитал письмена с другой стороны пояса. Нет-нет, нельзя в реку войти дважды, не снимай. Дам тебе два пузырька. Из синего попьешь – мышью полевой станешь, из зеленого – великаном, из обоих сразу – беспомощным падешь. Иди обратной дорогой и сражайся с Ненасытным Брюхом.

Пошел Егорка обратной дорогой. Опять хватил лиха немало. Отыскал Ненасытное Брюхо. Раздороднело чудище на людской крови, языки стали втрое дольше, шерсть на спине лоснится, похожий на еловую шишку хвост столетнюю сосну шутя ломает. Видит Егорка, не совладать ему с одним топором против чудища, попил из зеленого пузырька, великаном стал.

– Ну, – кричит, – расквитаемся!

Положил котомку на землю, подаренные пузырьки на виду – мало ли понадобятся, и на чудище. Рубит ему языки, рубит лапы, рубит голову, только что не отрубит, то обратно прирастает. Устал Егорка топором махать, и чудище устало, землю языками с травой слизывает да в пасть бросает. И Егоркину котомочку с пирожком да с пузырьками слизнуло. Слизнуло и растянулось обессилевшее. Тут Егорка и отрубил ему голову. Хлынула черная кровища, где пролилась, там земля лет на сто омертвела.

Хотелось ему тут же пояс снять и прочитать, что же на другой стороне написано, да не зря он сметливым родился: лучше я отыщу избушку старичка борода до земли да спрошу. Чужая сторона многому научит. Отыскал избушку, а как он такой огромный в нее ступит? Звал, звал, не откликается хозяин. Ручищу свою огромную просунул в дверь, нащупал пучок трав, лыком переплетенный, только понюхал, как заснул крепким сном.

Воротился старичок борода до земли, похвалил про себя Егорку: сберег избушку, не разворотил. Пучок трав торцем к Егоркиному носу поднес, тот и проснулся.

– А теперь, – говорит Егорке, – сними да прочти.

– «Одолел – одел». Это как понимать?…

– Мать твоя состарилась, а невеста расцвела. Нагни ко мне голову, велит старичок борода до земли.

Зачем голову наклонять перед благородным мудрецом, перед ним надо стоять на коленях!

Поводил старичок борода до земли пучком трав лыком переплетенным вокруг головы Егорки, и в землю рост ушёл, стал он парнем статным, красивым да нарядным.

Донесли вещие вороны весть радостную до селения руссов, стар и млад встречал Егорку. Смехом ребячьим звенит селение. Впереди всех стоят его состарившаяся мать, на девушку пригожую опирается. Бежит Егорка, мать обнимает, девушке на шею пояс свой вешает. И тут случилось диво-дивное, которое до сих пор не забыто: светом небесным загорелся пояс и обратился в ожерелье рубиновое. Дотошные старушки потом камушки пересчитали, и вышло, что число их столько, сколько жизней людских Ненасытное Брюхо забрало.

От автора. Пояс чудодейственный по сильным людям ходил. Носил его и князь московский Дмитрий Донской. Попал пояс в руки Марины Мнишек, авантюристки, жены Лжедмитрия, и сгинул бесследно.

Лев и Кролик

Один Кролик выделялся из своих собратьев не только умом, но и отличительной окраской. Серый, с черными и белыми пятнами мундир, признак родовитости кроличьего племени, прекрасно сидел на мускулистом теле. Этот Кролик слыл еретиком и вольнодумцем; другие кролики сбивались в партии и в движения, принимали множество законов и тут же забывали про них, делили обширную степь, делили воду и воздух, имели множество логовищ на все случаи жизни, он же не признавал границ и владений, жил там, где вздумается. За свободу и обретенных подруг приходилось часто драться, его считали чужаком и захватчиком, за ним числился большой налог за пастбище, чиновники не могли взыскать алименты. Крольчихи завалили жалобами канцелярию царя. В драке побеждает не столько сила, сколько смекалка. Был у Кролика заклятый враг – Шакал, Шакал спал и во сне видел, как он снимает с кролика шикарный мундир. Завистник был Шакал, от него дурно пахло, зубы не чистил, шерсть постоянно свалялась, и был он трус презренный.

Однажды ранним утром владыка зверей Лев обходит свои охотничьи угодья. Нрав имел буявый. Станет по-свойски у львиц выпытывать, не изменяют ли ему, львицы ни гу– гу, – бьёт, колотит куда ни попало, изменяете, подлые?! Сегодня у него болят зубы, – ночью грыз мосол и сломал зуб. Идёт царь нехотя: обязанности заставляют. Сзади Льва свита из молодых пажей львов, свита держится на расстоянии, на грубость не нарывается. Шакал тут как тут. Лебезит перед грозным владыкой, наговаривает на гиен, соперников львов в дележе добычи и освоении пространств, нарочно манит туда, где нор кроличьих великое множество.

– Где твои заветные пастбища? – спрашивает Шакала Лев.

– Пойдёшь – близко, а придёшь – скажешь: велика моя власть.

Владыка и подвернул лапу, в нору оступился. Саванна огласилась грозным рыком.

– Какой изверг смел вырыть яму на моем пути?

– Живет тут один ловелас и бездельник, Ваше Царское Величество… Еретик и анархист, бабник и хвастун, пролётная головушка. Три дня назад перед грозой нарочно вырыл эту яму… – угодливо изгибая спину говорит Шакал.

– Так поймать мне этого безбожника!!

Быстро бегал Кролик, растворяясь в пространстве комочком, да поймали его страусы, слуги льва. Измором взяли. Пред очи грозного царя пинками притолкали. Лев лежит в тени баобаба, стонет от боли.

Шакал сидит, облизывается. Обычно кролики не царская добыча, мяса в нем на один клык. Аппетит разыгрался у голодного Шакала, слюна течет, желчь горло давит, – перед Львом сегодня антилопу положи – не дотронется с больными зубами. И молодые львы наперёд батьки не полезут.

– Виновен я, – говорит загнанный Кролик. – Смерть приму из твоих лап как должную меру. Чтоб зря не тревожить тебя, царь царей, владыка несметных угодий, дозволь умереть той смертью, которую выберу.

– Выбирай скорее, – скривил от боли челюсти Лев.

– Дозволь умереть от старости.

– Толково сказал, подлец ты эдакий. Но я жажду крови!..Так болит лапа, так болят зубы…За что мне такие муки, зачем мне царские привилегии?!

– Моя бабка, царство ей небесное, слыла великой знахаркой. Она говорила, что больную лапу Льва, надо крепко обернуть сырой шкурой Шакала, перевязать его кишками и через три дня лапа заживет.

– Да ну? – не поверил Лев.

– Чтоб на меня столбняк пал!

Тут же с Шакала содрали шкуру.

С тех пор Кролик живёт с охранной грамотой Льва. Чиновники не пристают с алиментами, от налогов освобожден до самой смерти. То тут, то сям мелькает в саванне роскошный мундир.