Текст книги "Святая простота"

Чья банка сгущенки?

Отдыхают на курорте Медведь, Волк и Заяц. Сдружились. Анекдоты травят, в соседние номера в замочные скважины заглядывают. Какой профсоюз им путевки справил – тайна за семью печатями. Шли они как-то с дневного киносеанса и нашли банку сгущенки. По этикетке стали изучать, в какой стране сгущенку делают. Грамота у всех троих – незаконченное начальное образование. Вот кабы на язык попробовать…

– Ну, кунаки, – веско заявляет Медведь. – Ведь моя банка?

Так-то бы он и силой банку забрал, но живет в одной комнате с волком и зайцем, вроде интеллигентом стал. – По годам, по выслуге лет, по заслугам перед обществом – моя. Или кто из вас против?…Против нет. Прежде здесь пашня была, овсы хорошие росли, во – выше меня. Матушка меня водила ужинать. Бывало под вечер посадит на загорбок, солнце за лес уходит, комары проклятые поедом едят…Счастливые были времена. Это сейчас на тракторах пашут, а раньше на лошадках сохой земельку ковыряли, подзол не выворачивали. Мужички босые, замореные, лошадки – одни ребра, а овсы росли отменные. Я, ребята, патриарх медвежьего племени. У нас в роду старость уважаема. Кто на собраниях в президиуме сидит? Я сижу, потому как польза от меня лесу и зверью польза. Я – гарант свободной добычи, моё слово – закон! У меня грамотами, дипломами, благодарностями не только берлога, нужник оклеен.

– Ну, если по справедливости, по большому счёту, Михал Иваныч, в президиум-то тебя выдвигают для весу, для важности. Потом, по большому счету, ты спишь в президиуме и пускаешь под шубу злых духов. Зайца что ли косоглазого в президиум выдвигать? Его же из-за пня не видно. Не солидно, – скалит зубы Волк. – Когда твоя матушка тебя в подоле на овсы носила, а я уж в этих местах баранов драл, жеребят шкурил. Помнишь, загоны здесь в ту сторону пахали мужички?.. тащу я как-то барана, жирный баран, хозяин у барана псаломщик был, ты в борозде сидишь, плачешь. Я барана кинул, чего, спрашиваю, Мишенька, обкакался? Осы накусали? А ты говоришь: «Дяденька Левон Петрович!

Мамка меня побила, я туесок в подполье с мёдом опрокинул. Меня дед перед сном напугал ведьмаком одноглазым, застращал русалкой-моргуньей да бабой ягой костяной ногой, я не выспался, полез в подполье и опрокинул туесок». Так что, уважаемые кунаки, по годам – моя банка! Я ведь не торопясь могу и прочитать, кто банку сделал!

– Тогда прочитай, не хвастай! – горячится Медведь.

Складывал да складывал волк буквы, получились два слова: «Вологодская сгущенка».

– Ну-у, в Вологде я бывал, – авторитетно говорит Медведь. – Меня на пароходе маленького по реке Сухоне везли.

– Это куда же тебя везли? – с сарказмом спрашивает Волк.

– Куда, куда…на тамошних весах взвешивать. Стояли в лесу весы, меня мать посадила на них, весы подломились. Вот и повезли меня в город.

– Друзья мои, – верещит Заяц. – Давайте все по порядку, по полочкам разложим. В то лето, когда ты, Левон Петрович, жирного барана добыл и бежал с ним через овсяное поле, в котором ты, Михал Иваныч, горевал, моя зайчиха сознание потеряла. Помните, жара была, травы подгорели, реки пересохли…в то лето мне стукнуло семьдесят семь лет с гаком. Тогда я в урядниках состоял. Должность, друзья мои, паршивая. Пришлось раз деда твоего, Михал Иваныч, Луку Согнутеля, публично розгами сечь. Сорвал заготовку меда. Мне позор, шею начальство мылит…Каюсь, свирепствовал немного. Твою матушку, Левон Петрович, пришлось по разнарядке отправить гать класть через болото. По большому счёту – прости, Левон Петрович, вредная была старушенция. И подворовывала…

– Ну, ты!.. – показал острые зубы Волк.

– Молчу, молчу, Левон Петрович.

Много всяких небылиц наплел Заяц. И Медведь и Волк видят, что складно косой врет, да знай поддакивают, ведь врать– то они первыми начали. Оба Зайцу язык поганый вырвать готовы, да курортный устав запрещает наносить увечья. Досталась банка сгущенки Зайцу.

Распалась дружба. Медведь в кино один ходит, под каждый куст заглянет дорогой, мечтает банку сгущенки отыскать. С того дня стали звери жить разными комнатами. Утром по радио последние известия вместе не слушают, на злобу дня речей не ведут. В умывалке сойдутся, Медведь пыхтит, Волк зубами щелкает, а Заяц посвистывает. Посвистывать-то посвистывает, а оглядывается: Волк и Медведь случай выжидают, вот кончится срок проживания на курорте, тогда…

За день до окончания срока сбежал Заяц с курорта.

Сидит он раз на дальнем озере, рыбу ловит. Шуршит трава сзади. Ёкнуло сердчишко: выследили! Бежать поздно, плавать не умеет. Разорвут его на кусочки или Волк, или Медведь. Обидно им, ой, как обидно! Про хорошие манеры они забыли, как только вышли за курортную проходную. Не зря говорят, что в минуту сильного страха включается механизм самосохранения. Нарочно кинул леску на корягу, кинул и закричал:

– Помогите! Скорее! Скорее, кто там у меня за спиной?

Медведь оказался.

– Помогай, помогай, Михал Иваныч! Волк застращал заведующую курортом страхами божьими, та ему полную сетку сгущенки дала. Сюда, хитрец, спрятал, чтобы мы с тобой не нашли. Сгущенка-то вологодская! Только бы вытащить…Чур: поделим по-братски.

– Дай сюда уду! – командует Медведь.

Станет он сгущенкой вологодской с зайцем делиться!

Заяц шмыг в кусты и оттуда жалобно вещает:

– Ой, тихонько! Ой, не порви лёску! Подожди, подожди, я за шестиком сбегаю!

И теперь шестик ищет.

Лесные будни
(Сказка)

С лыковым пестерём на спине, ни шатко, ни валко ковыляет по натоптанной лесной тропинке старый ёж, батожком подпирается, устал, заморился, навстречу ему заяц Рожь. Весной во ржи в грозу родился. Недомерок; пору не забрал, в ополчении не бывал, от лисы не удирал, горя пока не мыкал, по талонам соль не получал, одним словом из молодых да ранний.

– Куда идёшь, пенёк замшелый? – кричит заяц Рожь, от нетерпения дробь лапами выбивает.

– Откуда идёшь, куда идёшь… – ворчит старый ёж. Пестерь со спины снял, лапкой сбивает с носу капельки пота. – Вот пошла невоспитанная молодёжь. Сорока любопытная. Никакого уважения к ветеранам.

– Какое тебе уважение надо, шапка с иголками?

И прыг-скок, прыг-скок. Через ежа перепрыгнет, через себя перекатится, пролетающего жука носом сшиб, одним словом дурачится.

– Эх, молодо-зелено. Меня тятька учил с глубочайшим почтением поклониться всякой телеге, что по большаку стучит, а повстречал воеводу Михаила Ивановича со славной супругой Анастасией Петровной… господь Создатель, будто вчера это было.

Старый ёж крепко задумался, потёр лапками мордочку, зевнул.

– Да ты спишь что ли, шапка с иголками? – кричит над самым ухом заяц Рожь.

– Фу-у, еретик какой, до смерти напугал. Так вот я и говорю: раньше, чем медведь во времена пророка Елисея растерзал сорока двух ребятишек… или в те годы, когда царь Давид пас свои стада?.. да нет, позже. Одним словом бух под куст и лежи час, не шелохнись. Нынче… Был бы я попроворнее, отстегал тебя этим батогом. Дай дорогу, чего распрыгался?

– Такой день!..Такой день!

– День как день, – ворчит ёж. – Солнышко на зиму пошло, слабо греет, земля стынет… За теплым летом стужа ходит. Видишь, ива цветёт?

– Пускай цветет! – продолжает резвиться заяц Рожь.

– Я не против, пускай. До снегу месяц. А там… – зевнул ёж.

– А там что? Говори, да говори ты, шапка с иголками!

– Спать буду, вот что. Прикатит Дед Мороз на тройке белых лошадей, и такую стужу напустит-бр-рр, узоры ледяные по деревьям развесит.

– А ты где спишь?

– В норе. Свернусь калачиком и до весны. А весной…

Уселся заяц Рожь на тропинке, весь во внимании, уши торчком.

А ёж всё зевает и зевает. От какой-то сладости даже слюнку сглотнул.

– У меня норы нет. Пусти меня к себе, я с тобой спать буду, – говорит плаксиво заяц Рожь.

– У тебя ноги сильные есть, – отвечает старый ёж.

– И… и что?

– Пробегаешь зиму, а там… там опять лето. Опять солнышко, земляника вызреет… Люблю я землянику.

От таких слов заяц Рожь как подпрыгнет на месте, кубарем катится, стрелой летит по лесной тропинке! Воротился обратно, а ёж лежит на мху, к пеньку привалился.

– Сильные у меня ноги! – хвастается заяц Рожь.

– Сильные, – подтверждает старый ёж. – И жизнь хороша, и жить хорошо. Но зиму пережить – не поле перебежать. Холодно зимой, голодно. Мороз лютует, метелица кружит – брр-рр. Каждый кустик ночевать пустит, да не каждый кустик обогреет.

– Ты меня, ёжище трухлявое, не пугай всякими страшилками! Вот пожалуюсь волку дяде Зимогору, он тебя живо отрезвит, поучит уму разуму.

– Смотри ты, какой проворный, грозным дядей обзавёлся, – хихикает старый ёж. – После Александра Македонского Великого столько дядей развелось… Зимогоры всякие, хи-хии.

– А то! Нет у меня родителей, ни тятьки, ни мамки не знаю. Один только дядя волк Зимогор из всей родни у меня.

– С какого боку-припёку волк Зимогор дядей тебе приходится? – заинтересовался еж. – Случайно не сбежал от патриарха Иакова? Тот волк утром пел молитву, вечером делил добычу.

– Плети, Емеля, твоя неделя, старый дурак! Весь лес по то знает, один ты, молью еденный пенёк, не знаешь. Мы с ним вчера на этом месте повстречались. Он лапой мне по спинке погладил и жалостливо говорит: «Здравствуй, дорогой ты мой племянничек. Вот и свиделись. Я дядя твой, Зимогором звать. Я ведь бабкой повитухой был на твоём рождении. Сирота ты моя, сиротинушка. Ишь, какой худой. Да-а, тот день я хорошо помню. Полем шёл мальчишка пастух, он боялся меня и громко читал свою мудрую книжку: «И какая нам забота если у межи, целовался с кем-то кто-то вечером во ржи». А вечером была страшная гроза. Молния ударила в ель, под которой я прятался. Видишь, шерсть огнём выжгло? И я, дорогой ты мой, беспризорником вырос, познал лиха не мало. Пришлось и милостыню просить, а что поделаешь, голодное брюхо голову клонит к долу. Детки родителей зажиточных в хороших школах учились, а у меня жизнь жестянка. Нынче не прошу, нынче милостью других одаряю. Ты себя береги. Себя смолоду беречь надо. Я вот не поберёгся, теперь косточки к сырой погоде и ноют, и суставы скрипят. Видишь, волос седой по всей морде попёр, старею-ю. Мы ведь с твоим дедушкой на одном солнышке лапти сушили. Пока бегай, нагуливай жирок. Чуть кто в лесу обижать тебя станет, ты прямым ходом к дяде Зимогору. Клянусь сорока одним каленым утренником – в обиду дядя Зимогор не даст!»

Смеётся ёж.

– Значит, волк дядей тебе приходится? Эх, молодо-зелено. Этот дядя не зря по сорок один каленый утренник приговаривал, он тобой позавтракает в который-то из них. Или пообедает.

– Мной?! Ты, ёж, говори да не заговаривайся. Я племянник, ближняя родня!

– Он тебе такой же дядя, как я для воеводы Михаила Ивановича псаломщик. Вот прыгаешь, скачешь попусту, нет бы ремеслом каким занялся. Ремесло не коромысло, плечи не оттянет. Ты должно быть учился в школе «Двои двери – один коридор»?

– Не хихикай, пустая головёшка! Школа, школа, ты про ремесло говори!

– Ремесла в школах изучают. Нас раньше розгами за леность пороли, зато мудрость древних веков до сих пор помню. Перво-наперво, повторяю, старших надо уважать. Зовут меня по матушке – Пригож, по тятьке – Мастер Гож. Я – портной. По лесному народу хожу – кочую, кому кафтан сошью, кому одеяло перешью, на свадьбу обновку, на похороны… так пойдёшь ко мне в ученики?

– Пойду! Пойду ёж, по тятьке – Пригож, по мамке – Мастер Гож! – обрадовался заяц Рожь и давай ещё резвее прыгать. – Я дорогому дяде Волку рукавички сошью!

– Угомонись. Всякое учение требует терпения. Усидчивости и внимания. Повторяю: по матушке – Пригож, по тятьке – Мастер Гож. Для начала надрать бы тебе уши… ладно, выдерни у меня со спины иглу.

Очень захотел заяц Рожь портным стать. И как можно быстрее. Не поберёгся, сразу несколько иголок норовит выдернуть. Лапкой хвать за колючки, и заверещал от боли.

– Дурачёк, вот дурачёк, – укоризненно говорит ёж, по матушке – Пригож, по тятьке – Мастер Гож. – Куда ты торопишься, торопыга? Дядя волк из тебя такие пуховые рукавички сошьёт…

На трёх лапках туда-сюда по тропинке, уколотой лапкой трясёт.

– Не буду я портным! – с обидой заявляет ежу. – Ремесло!.. Не надо мне твоего ремесла! – Бежит прочь и кричит: – Не буду! Не буду!

До реки добежал, смотрит, трудяга бобр плотину строит. Шуба у бобра от ила серая, сплавляет водой подгрызенную осиновую сваю. Заяц облокотился на кочку, и, видимо, глубоко обдумывал какую-то идею, вероятно, ту самую, как бы он стал дяде волку рукавички шить, став портным. Бобр сильно ударил хвостом-веслом по воде, заяц Рожь пробудился от думы своей глубокой, и давай задирать бобра:

– Эй, как там тебя… Бобёр-бобрище лопатой хвостище!

Бобр как не слышит, некогда бобру.

– Оглох? Я кого спрашиваю? – верещит заяц Рожь на весь божий свет.

– Ну-у? – недовольно спрашивает бобр.

– Зачем тебе запруда, у тебя ног сильных нет что ли?

– Ноги есть, и не слабее твоих. К ногам голову иметь не мешает.

– Ха-аха! Так у тебя и головы нет?

– Брысь отсюда! – кричит из воды бобр да как кинет в зайца Рожь сваю осиновую!

Заяц бежать. Бежит, себя разогревает мщением: «Сейчас же к дяде Зимогору! Сейчас же! Вот заскочу на пашню, подкреплюсь овсом и к дяде Зимогору. Ишь, станет в меня каждый бревнами швырять!»

На пашню выскочил, глазам своим не верит: а где овёс? Нет овса, как шальной ветер овёс слизнул, одна стерня примятая топорщится. Ходит по пашне гнедой мерин, дышит шумно, остатки овса подбирает.

Заяц Рожь к самому мерину подскакал, так бы от обиды и лягнул лапкой в широкие лошадиные ноздри да немного страшно: вдруг лошадь затопчет его?

– Стой, кобыла! Кто позволил тебе самовольничать, мой овёс уплетать?

Гнедой мерин ухом не ведёт, овсинку за овсинкой сощипывает.

– Чем я зимой буду кормиться, глупая ты скотина? – наступает на мерина.

Мерин фыркнул, воздухом зайца Рожь на аршин в сторону откинуло.

Мерин голову высоко поднял, принюхался к прелым далям, издал громкое призывное ржание, потоптался, тут зайца, комочком сжавшегося, заметил.

– Опоздал, косой? – спрашивает участливо. – И я под раздачу не попал.

– Меня зовут заяц Рожь. И я не косой к вашему сведению!

Заяц Рожь встал в боевую позицию.

– Смотри-ты, с характером, – со свойственной ему деловой важностью ухмыляется гнедой. – Мы тоже в битвах бывали. Меня Васькой зовут. Какие проблемы, зайчишка?

– Ты съел мой овёс, Васька, я на тебя дяде волку Зимогору пожалуюсь. Вот так! Задаст он тебе трепака!

– Давай, давай, кличь сюда своего костогрыза! Давненько волков не калечил; такую баню устрою – не поздоровится!.. А теперь – кыш, не мешай мне; завтра повезу зерно на мельницу, мне нужны сильные ноги и крепкая шея.

– А мне не нужны? – заплакал заяц Рожь.

– Перестань, не лезь мне в душу. Ешь, успевай, заправляйся на зиму, нечего сырость разводить.

До самой темноты паслись мерин и заяц на пашне. Заяц всё старался из-под самого носа у мерина Васьки овсинки сощипнуть, на что мерин Васька не реагировал: молодец, хватай, да быстрее в рот отправляй.

Стало темно; не заблагоухали травы летним нектаром, лишь покрылись обильной росою; загорелись звезды на совершенно безоблачном небе, обмётанные седой изморосью; мерин Васька домой потопал, заяц Рожь до ближних кустиков доскакал, под кустиком под ветерок лёг, один глаз закрыл, второй сторожем выставил, одно ухо прижал, второе навострил, и заснул. Снится ему, как волк дядя Зимогор его по спинке лапой гладит и нахваливает: «Прибавил жирку, сиротинушка ты мой, прибавил. Какой ты у меня молодец. Клянусь сорок одним каленым утренником…»

Старый ёж по матушке – Пригож, по тятьке – Мастер Гож, ещё долго ворочался в своей норке, то глупого зайца Рожь пожалеет, то в изголовье прелых листочков добавит, то яблочка пожуёт. Пали на ум слова пророка Софония: «…судьи его – вечерние волки, не оставляющие до утра ни одной косточки»… «Не дотянет до весны. Нет, не дотянет. Уж больно прыток, больно задирист. Доверчив. Волк у него в дядьках…», – подумал и заснул.

Мерин Васька лежал в своём стойле и прикидывал: сколько мешков положит на телегу хозяин и вытянет ли он воз в горушку? Хозяин стал стар, и он не молод, ноги к непогоде ныть стали…

Всю ночь строитель бобр подгрызал толстую осину. И как только низкое солнце затопило позолотой голую вершину дерева, тугой ветерок поздоровался с осиной и умчался прочь, качнулась осина, прощаясь с подружками, и упала прямиком в воду. От такого шуму с недовольным кряканьем взлетели две сонные утки, собирающиеся в отлёт, в бобровой избе распахнулась дверь.

– Хозяин, пора завтракать! – позвала бобриха.

– Можно-о, – важно ответил трудяга бобр.

Мамаша

Глубокая осень сродни ворчливой старухе. Кряхтит, стонет, жизнь ругает, выйдет с батогом на улицу – озябла вся, высморкается в фартук да скорее на печь. Перекрестит рот и свернется калачиком. Надоела ей должность, ох, надоело с бабьего дня лямку тянуть, да замены нет. Дед Мороз еще тешет походный посох, его белые скакуны резвятся на ледяных просторах. Бьет резкий, холодный ветер, гонит с поля снег вперемежку с землей, крутится снежная карусель, слепит глаза. Снег сухой, как толченое стекло.

Чуть съехав на обочину дороги, стоит грузовая машина.

Прораб Отвесов, не сказать, что мужчина в расцвете сил, но уже и не мечтательный молодой человек, в кабине грузовика с шофером Толей Шумным сидят и выпивают. В такие минуты сладкого, бездельного томления, – должен же рабочий человек отдыхать по-человечески когда нибудь! прораб оглядывает шофера торжествующим взглядом, значительно кивая головой, подчеркивая таким видом особо важные, на его взгляд, моменты.

– Я всё о кодировании… Не пойму некоторых мужиков, – говорил Отвесов, – и чего их кинуло на какое-то кодирование? Понюхал, значит, травку или ватку и излечился? Ага, излечился. Как бы не так. Можно дома исправиться, без трескотни и валюты, надо такое снадобье подобрать для каждого особое, чтобы за версту при виде водки трясло. Бред какой-то, или перед бабами хвастануть хотят? Мы с тобой пьяницы? Правильно: нет! Всяк уважающий себя мужик время от времени обязан выгонять из организма шлаки, прополаскивать кишки и уничтожать заразу на корню. Кругом нуклиды, озоновые дыры, буферные зоны пестициды… Покойник Менделеев научно доказал, что русичу необходимо пить сорокаградусную водку. Запомни, Толян: литр менделеевской водки весит 953 грамма! Потом я расскажу, как защищал ученую степень по водке наш великий Менделеев. Твое здоровье… за куси, зажуй рыбкой… прелесть. Ты любишь рыбалку? А чего нет? Рыбалка – это отдых, на рыбалке нервные клетки отрастают вновь. Художник Левитан именно на рыбалке черпал вдохновение своего та ланта… Ты Созонта Изотовича с Выставки знаешь?.. Хоронили мы бабку Евфалию, и раз помянули, и в другой раз за столы забрались, а как стали песни петь да плясать, сноха Созонта Изотовича взревела: «Нашли кабак! Похороны, а вы!..» Да как схватит коромысло, как врежет им свекра по плечу и всё, закодировала одним ударом. С той поры придёт Созонт Изотович в лавку, смотрит тоскливо на винную витрину и плечо наглаживает, в носовой платок густо сморкается: сноха ему плечо коромыслом разнесла. Вот это кодировка! По-родственному! Или полезная для нас с тобой притча: у моего двоюродного брата сын раз десять кодировался. Не помогает и точка! А кто кодирует? – жена. Кто племяша в кутузку садит на сутки? – снова жена. Племяша в кутузку, а сама к хахалю. Это кодирование, Толя, ой как на мужицкую силу влияет. Баба у племяша рослая, кровь с молоком, ей такого мужика надо, ого-го! А племяш щуплый, нервный… Или вот: поехали мы с ребятами на Ромашевское озеро. На всякий случай прихватил три банки кильки, а в одну пустую я натолкал опарышей. Клев был хилый, паскудный, скажу я тебе, пришлось варить уху из консервов. Естественно, какая рыбалка без спиртяжки? Налимонились – будьте-нате. Помнишь, еще в газете писали, будто рыбинспекция попутала одних незадачливых рыбаков и отобрала сети? Во, они тогда рядом с нами дымы пускали, тогда еще одного районного руководителя пробрала «медвежья» болезнь. Очухались поутру, смотрим, а банка с опарышками пустая, в ней наши вилки сунуты, выходит, мы опарышей сожрали, под водку любая закусь идет. Ты чего?.. Стекло, стекло открой! Сунь рожу на ветер! Какой ты, однако, впечатлительный.

Мимо машины прошла бабка, на руке корзина, на спине рюкзак. На машину ноль эмоций.

– Истинно черт их волочит в такую пору, – ворчит Отвесов. – Старая галоша. Смотри, смотри, как батог далеко выкидывает, это значит, ход у бабки хороший. И голову несёт надменно, мол, знаю я этих шоферов пьяниц. А разве мы пьяницы?

Толя Шумный отрицательно мотает головой.

Толя Шумный освободил кишки от вредных паров ацетона, сел, бледный, как вешний холст, положил голову на баранку.

– Да, Толя, дрянь нынче выпускают, самопал. Раньше от водки плясать хотелось, теперь реветь. Так вот я про Менделеева… Это у тебя предохранительный клапан срабатывает. Поживешь с моё – пойдет как по рельсам, выпьешь да крякнешь – нечистый дух в лапотках по жилам пробежал. По чуть-чуть для адаптации?.. По мили-мили на зубок? Закуси, закуси. Ты лучше закусывай. Вот однажды в День молодежи сидим с Женькой на берегу, удим-поудим, комары заели, погодка – самое то. Воздух такой тугой, тучки ходят, погода на миллион, а жору нет. Что параха, у нее и живот вместе с мозгами, и та под хорь ушла. Кинули жребий, кому в Городок за допингом слетать, выпало мне. Привез шесть краснушек. А Женька в это время во такого, во, хариуса хлобыстнул. Дёрнули по чаплыжке для поднятия тонуса и – добрый почин. Опять закинули, Женька как рванет через себя, и во, во – такой вымоток! Давай, говорю, не будем мы с этой ухой возиться, ненцы едят сырую рыбу? Едят, ну и мы не умрем. И почали: по рюмашке и хариусом закусываем. Картина, я тебе скажу… Кстати, ты страсть похож на писаря. Ну, помнишь в школе проходили «Письмо к турецкому султану» Ильи Репина?…Не помнишь? Я выписываю по почте «Историю Запорожских Казаков», так ты истинно друг Репина Эварницкий! Исторический образ в тебе, Толян! Так вот, смотрю, а под кустом мосол валяется аршинный, я его удилищем пригреб тихонько, Женька тянет руку за хариусом, а я ему этот мосол лошадиный и подаю. На, говорю, друг, волки грызли – не сгрызли, с ним можно сто пудов камбалы съесть… тьфу, хоть дверку открой, всю кабину опоганил.

… Едут Отвесов с Толей, догоняют идущую старуху.

– Эге-ей, бабуля, садись! Подбросим! – кричит Отвесов.

– Спасибо, робята, спасибо. – Машет рукой старуха. – Мне не к спеху.

– Раз не к спеху – шагай на здоровье! Дыши ровнее!

С километр отъехали. Отвесов предложил пропустить по стопарику, чтобы в глазах не двоилось.

– Эх, и люблю же я рыбалку! Пацанами убежим бывало с Жень кой ни свет ни заря, весь день ходим, всю реку облазим. Голодные, усталые. Начинали ловить аж от мельницы. А под мельницей, знаешь, сколько налимов водилось! Ужас! Думаешь, на чего мы их ловили? Век не угадаешь: на дохлого поросенка. У свинарника найдем дохляка и в реку его. Через день их столько присосется к падали, сами жирные. Падаль для налима – первое блюдо… Ты чего? Чё ты как баба беременная! Ну, Толян, чем тебя в армии и кормили.

Машину занесло в кювет – выехали на лопате, пока выкачали – распарились, как в бане, пропустили за то, что не пришлось ночевать в глухом поле.

– Хороша-а рыбка, пальцы откусишь! С запашком, да мы люди простецкие, не негры какие-нибудь с Ямайки. Там этой рыбы, сказывают, косяками на берег выносит, негры собирают и в бочки утаптывают… ладно, молчу.

Снова догнали женщину, сидит на мешке, отвернулась от ветра.

– Эге-гей, красна девица! – кричит Отвесов. – Садись в середину, отогреем.

Машет руками красна девица: не поеду.

Ветер всё лютел. Дед Мороз взнуздывал своих скакунов.

– Баба с возу – кобыле легче.

Забуксовали до осей, не один кубометр снегу перелопатили, не раз покурили, а уж как выбрались из плена снежного, так отметили как следует. Узнала машина родную сторону, бежит да вылягивает. Троится в глазах у Толи Шумного, звенят бубенцы в башке у прораба Отвесова.

– Смотри, какая снегурочка выкаблучивает, – радостно кричит Отвесов, – подвезем?… Да чего их, баб этих, сегодня столько по дороге шастает? Сзади не определить… Ты не знаешь, чья это молодка?

Толя Шумный отрицательно мотает головой: спереди не всякую теперь опознает, а уж сзади – сзади да когда снег дорогу переметает, своя жена в наказание божье.

– Эге-ей, душа моя, изволь занять место в «Кадиллаке». Гордая, мы тоже гордые…Ну, хрен с тобой, Василиса краса, длинная коса!

За пекарней слили воду, принялись допивать остатки водки. Толя Шумный счастливо зажмуривается, только отдерёт голову от руля, голова бессильно валится обратно на руль.

– Вернёмся к вопросу кодирования. Некоторые полагают, что все шофера пьяницы. Неправильное суждение: выпивающие для пущей важности есть, чего скрывать, но пьяниц – увы, нет. Перекидать столько снегу, благословясь доехать, надо быть последним идиотом чтобы не выпить!.. Чего только про шоферов не плетут. Мол, только остановилась машина в чужой деревне, и обязательно у колодца, со всей деревни бегут пацаны с криками: «Папа! Папа приехал!»… Твое здоровье, Довженко, Довженко, чтоб тебя собаки порвали или крокодил проглотил! Ты ему тоже не веришь? Правильно, плут. И Кашпировский плут! И доктор Хайдер, что год голодал в Америке перед Белым домом, плут. Четыре года назад разгружал я кирпич на станции Костылево. Сошлись с одним рыжим доцентом, везет из Заполярья тресковую печень. Вот, Толян, вещь! На языке тает. Слышь, писарь, не спи. Я про печень говорю. Подходит один выпускник этого Довженко, вонизм от него страшный, и говорит…

– Доехали, робята?

– Что… что, кто сказал?..

Толя Шумный с трудом открыл свою дверку, долго всматривался в темноту и промямлил:

– Мам-маша?

– Я, дитятко, я. Сколько раз вы меня обгоняли, да у меня лошадь выносливая. Правлюсь, зетюшко, к тебе на именины. Держись-ко… ставь ногу. Годков бы тридцать скинуть, я бы тебя на горбу ещё в угор выдернула, а нынче ослабла.

Всю ночь выла вьюга.

Прораб Отвесов спал во всей одежде на полу в избе Толи Шумного. Во сне скрипел зубами. Под голову ему сердобольная жена Толи сунула фуфайку. Толя Шумный спал на диване.

Гостья до полуночи глядела телевизор.