Текст книги "Самозванец. Кровавая месть"

– Сжечь бы шустрика для верности, чтоб опять не ожил, – предложил громким шепотом колдун.

– Некогда нам, – ответил ему отец. – Вот голову отрубить и откатить подальше. Черт, неудобно мне косой!

– А у тебя ж, батя, у пояса сабля.

– Уж лучше поставь его, чтоб головою кверху… Эх, отойди!

Сопун посторонился, коса просвистела, а голова Хомяка откатилась к повозке.

– Ночь длинная, потом сожжем по отдельности. А сейчас давай подкатим телегу, чтобы напротив крыльца, и тащи к ней все пищали, какие найдешь.

Они толкали уже повозку, когда под ноги Сопуну попалась голова Хомяка, он поскользнулся на мокрых волосах и чуть было не упал. Перевернули повозку на правый борт, сами укрылись за кузовом и вывалившимся из него имуществом. Положили на борт большую и две малых пищали. Сопун буквально на ощупь проверил, есть ли порох на полках. Фитили исправно тлели.

– Надо же, какой злой матерщинник! – заметил Сопун. – И откуда только берутся таковые, батя?

– Мало ли откуда? Мать у него, к примеру, была шалава, а он мальцом ползал вокруг нее с хахалями да их похабные слова, не понимая смысла, на ус мотал. А вырос – вся грязь и повылазила, неведомо откуда… Ты давай, не выпускай из глаз дверь. Чую, что супротивники наши вот-вот разведку вышлют.

В своем предположении живой мертвец не ошибся. Враги хуторских мстителей именно о разведке, точнее, о том, кому идти на нее, и спорили. Если точнее, спорили пан Ганнибал и отец Игнаций, красномордый Георг всем поддакивал на немецком, а старый Тимош молча потягивал из своей кружки. В темном углу маялся бледный как смерть Спирька. Сидя на табуретке, держал в дрожащих руках жбан с вином. Польскую речь постояльцев понимал горбун пятое через десятое, однако после матерного лая и звуков, раздававшихся снаружи, да и из сеней тоже, ничего для себя хорошего не ожидал. Только что он сильно перетрусил, когда старый лях заставил его накинуть крючок на двери из сеней.

Сейчас слово взял отец Игнаций. Лицо иезуита, покрытое двухдневной полуседой щетиной, раскраснелось, со лба на стол, застеленный несвежей холщовой скатертью, капал пот. Говорил отец Игнаций с развязностью, которой раньше в нем не наблюдалось.

– Я полностью с тобою согласен, пане ротмистр. Как это ни прискорбно, звуки, прервавшие нашу веселую, беззаботную пирушку, свидетельствуют, что пан Каша, несмотря на свои глубокие познания в славянской языческой демонологии, оплошал, и что его уже нет на этом свете. Я глубоко сожалею о том, что, выходя в дозор, дабы сменить нашего храброго Георга, пан Каша не забыл дожевать свой кусок окорока и допить свою кружку, однако пренебрег возможностью исповедаться мне и причаститься Святых Тайн.

Тут все перекрестились, а немец показал зубы, замечательно белые на красном обветренном лице, и залопотал:

– Йа, йа! Зер гут! Карашо!

– Мы думали, что оторвались от лесной русской нечисти. Увы! Наши безумные преследователи снаружи, а еще там (я узнал голос, изрыгающий страшные, кощунственные ругательства) пан Хомяк, по неизвестной причине после смерти превратившийся в вампира…

– «По неизвестной причине…» – ничего себе! – не выдержал тут Тимош и даже стукнул дном кружки об стол. – Дозвольте, пане ротмистр? Да ведь его деда пришлось пробить осиновым колом в могиле, чтобы не шлялся по ночам, высасывая кровь из младенцев, а мать, известная в Самборе ведьма, была утоплена в Днестре. Я извиняюсь, пане ротмистр, и ты прости меня, святой отец.

Иезуит передернул плечами и продолжил как ни в чем не бывало:

– Итак, кому-то из нас придется выйти в сени и высунуть нос на двор. И если бы я был на месте пана ротмистра, я бы отправил на разведку нашего храброго, молодого и сильного Георга…

– Йа, йа! Карашо!

– Вот ведь чурка! «Карашо» ему, ты ж понимаешь, – усмехнулся в усы пан Ганнибал. – А ты сам, святой отец, не желаешь ли отправиться на разведку, чтобы пополнить свои знания в сей, как ты красиво сказал, демо-но-ло-гии?

– Смеешься надо мной, пане ротмистр? Да и не дерзну я на такой подвиг без благословения своего отца провинциала.

А пан Ганнибал засунул длинный свой нос в кружку и вдруг гаркнул:

– Хлопче! Наполни наши кубки! И стань к свече поближе, чтобы я тебя, схизматика, все время видел!

«Хлопец», в бороде которого было уже полно седины, бросился исполнять приказание, а отец Игнаций торопливо закончил:

– Названный мною воин не только самый молодой и сильный из нас, но и вооружен самым современным и совершенным оружием, испанским мушкетом. Таковы мои аргументы, пане ротмистр.

– Я рыцарь, и как, спрашивается, я должен оценить оружие, специально придуманное для того, чтобы пробивать большой пулей рыцарские латы, доспехи, брони и кольчуги? Придуманное, когда тяжелые арбалеты, стрелявшие стальными крюками, вышли из моды?

– Уже несколько столетий такие арбалеты были под запретом святейшего папы как оружие бесчестное и бесчеловечное, – быстро проговорил иезуит.

– Я святого отца не перебивал, – бросил на него тяжелый взгляд пан Ганнибал и продолжил раздумчиво: – Да только совершенное ли мушкет оружие? Вот с этим я готов поспорить. Бой у него сильнее и дальше, чем у аркебузы, которую запорожские казаки называют самопалом, а москали пищалью, зато и таскать на себе мушкет могут лишь такие здоровяки, как наш Георг…

– О! Йа, йа! Карашо!

– Однако и у силачей-мушкетеров отдача выбивала бы плечи из суставов, если бы не подкладывали под приклад подушку. А что против бесовской нечисти огнестрельное оружие почти бесполезно, показала позорная для нас стычка у мельницы. На моих глазах в того же вампира пана Хомяка попала пуля, а он только матерно выругался. Вот почему я принял решение отправить на разведку своего верного слугу Тимоша.

Тимош отставил кружку, расправил усы, встал и поклонился.

– Как прикажет пан ротмистр.

– Ты старый, битый лис, Тимош, и ведь это твоя очередь, после пана Каши, идти в дозор. Мой шлем наденешь и возьмешь с собою арбалет. Вот только вместо стрелы хорошо бы положить на ложе осиновый кол, да только где его теперь возьмешь?

– Я позаботился, пане ротмистр, – гордо отчеканил отец Игнаций, достал из-за пазухи и высыпал на стол несколько коротких кольев. – Вот, и безоружный чернец может оказаться небесполезным для славного рыцаря.

Пан Ганнибал только руками развел. А Тимош огляделся, взял со стола нож, которым его сотрапезники резали и на котором отправляли в рот куски окорока, и принялся острить колья, а на задках вырезать у них бороздки для тетивы.

– Была, панство, еще одна причина, по которой я решил не тревожить больше нашего доброго Георга, – заговорил старый ротмистр, сделав добрый глоток из кружки. – Не очень-то я уверен, что мы переживем завтрашний рассвет. Не хотелось мне вас пугать, но во время заварушки во дворе огонь нашей свечи дважды склонялся в сторону сеней, а это означает, что в сени заходил кто-то из чужих. Может быть, этот затейник до сих пор поджидает нас там, а дверь в последний раз открыл и закрыл, чтобы мы подумали, будто он уже вышел. Мы выйдем в сени с обнаженным оружием все… Ну, кроме святого отца и корчемного слуги… Мы дождемся, когда Тимош вернется из разведки, и запремся в корчме. И чем же мы тогда, спрашиваю я вас, займемся? Конечно же, вернемся за этот стол и допьем все доброе вино в этой захолустной корчме, потом мы с Тимошем и святым отцом отправимся вздремнуть до рассвета – а что нам, старикам да монаху, еще остается? Зато нашему Георгу предстоят амурные подвиги. Подкрутит он ус и молодецки приголубит трактирщицу, а то, глядишь, и сразу двух москальских молодиц!

– О, йя! Цвай медхен… Зер гут! Карашо!

– Всегда ты, пане ротмистр, найдешь, чем утешить твоего верного оруженосца, – проворчал Тимош, не поднимая глаз от своего рукоделия.

Глава 20
Сокровенная бабья беседа с двумя смертями в перерыве

Закончила Зелёнка рассказ о попытках мстителей покарать убийц-супостатов, и подумалось ей, что очень уж выпячивала она свои собственные подвиги, да еще любезнейшего своего дружка. Однако кому какое дело? Главное, что новая ее подруга слушала раскрыв рот.

Зелёнка потупилась. Спросила, девичью робость вовсю изображая:

– А теперь не могла бы ты, дорогая Анфиса, рассказать мне кое-что о моем дружке, Огненном Змее? Если, конечно, не жаль тебе на то своего времени…

– Уж чего-чего, а времени у нас с тобою предостаточно, – показала шинкарка свои красиво вычерненные зубы. – Постояльцы, они сперва наедаются, потом напиваются, а когда питье на столах кончается, кто-нибудь начинает ломиться ко мне. А то и всей ватагой пытаются запоры сорвать. Когда ты, Зелёнка, заявилась, я как раз ложилась подремать, иначе никак не удалось бы выспаться. Однако я не жалею вовсе: ты мне вроде страшную сказку рассказала, вот было здорово!

– Постой, постой! Верно ли я поняла, что ты иногда и открываешь им, подруга? – вытаращила русалка свои зеленые гляделки.

– А это зависит от того, кто именно ломится. Этим иродам уж точно теперь не открою, и даже усатому красавчику-немцу, – теперь потупилась уже хозяйка. И вдруг оживилась. – Да знаешь ли ты, с кем я на этой неделе в лучшей горенке всю ночку ночевала? Как скажу тебе, упадешь, подруга! С самим его царским величеством, с царевичем Димитрием! И проболтала с его царским величеством всю ночь, ну вот как сейчас с тобою, только, конечно, голой и в обнимку. И в перерывах между телесными забавами.

– Вот где настоящая сказка! С живым царевичем ты была! – Русалка заплескала в ладоши. – И кто ж ты теперь есть? Поедешь теперь в Москву, Анфиска? Вот ведь удивила меня.

– Я и сама, конечно, задумывалась, кто я теперь, – вздохнула Анфиска-шинкарка. – Бывшая царевича Димитрия полюбовница – вот я, наверное, кто. А насчет Москвы… Знаешь, подруга, царевич не из тех, кто к тебе в каморку твою ломится, а кто к себе вызывает. Поеду, конечно, если в царствующий град Москву позовет, но это вряд ли… Знаешь, сколько таких, как я, у него будет? Да и невеста у него уже есть, польская гордая королевна… Вот только до меня, скажу я тебе, подруга, бабы его, моего сладкого царевича, не шибко привечали. Был бы избалованный женской любовью, сам не показал бы себя таким любезным, ласковым, таким щедрым. Нежным и вежливым таким – почти как твой любезный друг Огненный Змей!

– Так у тебя и с этим моим изменщиком Змеем, – тут Зелёнка вскочила с лавки и подбоченилась, – случались телесные забавы?

На сей раз Анфиска-шинкарка ничуть ее, русалки, не испугалась, позволила себе даже отмахнуться от нее:

– С ним? Да не смеши меня! И не сбивай меня, я все расскажу по порядку. Ты только представь себе, царевичу долгой осенней ночи было мало, он отправил войско вперед, а сам еще до полудня нежился, со мною обжимаясь. И расплатился за постой своей стражи по-царски. «Бери, – говорит, – любезная моя Анфиса, из моего кошеля, сколько белая ручка твоя загребет». И сам даже не посмотрел, не взяла ли я лишку. Вот это настоящий ухажер!

– А в лесу говорят, что он беглый черноризец – тьфу!

– Вот это не наше с тобою, не бабье дело, – строго прикрикнула раскрасневшаяся от одних разговоров хозяйка. – В таких делах пусть мужики разбираются. И как нам с тобою решать, царевич или не царевич? Я, например, тех же королей только на картах и видела… Ой, заговорились мы, чуть лучина не погасла!

Анфиска-шинкарка раздула угли, оставшиеся от лучины, заставила разгореться новую и вставила в светец. Зелёнка проговорила мечтательно:

– И мне бы хотелось, чтобы был он настоящий царевич и чтобы вызвал тебя в Москву. Это только подумать, какое с тобою случилось приключение!

– Да уж, размечталась… А теперь о твоем Змее. Я тебе все поведаю как на духу, а ты уже с ним сама решай. Мы с ним спознались, когда я овдовела, месяца через три, как мужа похоронила. Я тогда тосковала сильно – и не так по мужу (его я, можно сказать, и не любила совсем), как по любви и ласке: муж меня хотя и ревновал по-глупому, хотя и больно поколачивал, а все ж и супружеские дела исправно выполнял, и я их сладость начинала помалу постигать – а тут настал один бесконечный Великий пост. Подпустила раз к себе от тоски Спирьку, так едва не сблевала…

– Справлял супружеские дела – то бишь поил-кормил? – осторожно осведомилась русалка.

– Да ты и впрямь совсем зеленая! Что, и в самом деле не знаешь, о чем речь? Ну ладно, я сперва про твоего Змея договорю. Значит, лежу я глубокой уже ночью и никак не могу заснуть. Тогда постояльцев не случилось, потому я не тут постелила себе, а в лучшей горнице. Вдруг окошко сперва засветилось ярко, потом распахнулось, и влетел в комнату Огненный Змей. Ударился, как водится, об землю и оборотился… Ну никогда бы ты не догадалась, кем! Моим покойным стариком оборотился, вот. Тут я и высказала муженьку все, что думала о его возвращении с того света, а старый мой побледнел, да и растаял вовсе. А на его месте возник твой Змей во всей сказочной своей красе, и давай за мною приударять. Ты ведь меня поймешь, я долго не сопротивлялась и повела себя даже, наверное, бесстыдно… Ой, да не делай ты такие большие глаза! Я от души с ним нацеловалась, а потом рубашку стащила с себя…

– Если ты думаешь, что мне сие приятно слышать… – набычилась Зелёнка.

– Сейчас, вот сейчас и приятное для себя услышишь, подружка! Словом, разделась я, а мой красавчик и сапоги не думает стаскивать, хоть я уже и хотела было ему помочь. А потом сел эдак скромненько на краешек кровати и давай меня сладкими речами убаюкивать. И я, подруга, и не заметила, как глаза в блаженной истоме закрыла, а рука моя оказалась… Сама знаешь, где она оказалась.

– А где?

Раскрасневшаяся и похорошевшая, Анфиска-шинкарка присмотрелась к своей гостье, не смеется ли та над нею. Кажись, нет. Она решилась и показала на себе:

– Вот здесь! Будто не знаешь, как она называется…

– О! А что у тебя там?

– Будто и у тебя такой нет! Не вешай мне лапши на уши!

Однако недоумение русалки оказалось столь непритворным, что хозяйка принялась расспрашивать ее, выслушав же последний ответ, задумалась. Потом сказала:

– Видно, и в самом деле, если ты не пьешь ничего, даже и воды, то тебе оно просто не нужно. И не ешь… То-то ты такая чистенькая! Надето на тебе все чужое, вонючее. А вот от личика твоего и рук пахнет одной только хвоей и свежестью… Но все же я хотела бы убедиться. Ты не могла бы раздеться, подруга?

Зелёнка кивнула деловито и принялась стаскивать шубу. Когда осталась в одной бледно-зеленой своей рубашке, развела беспомощно руками:

– А дальше и не знаю как быть… Я рубаху никогда не снимала. Похоже, что в ней и родилась.

Анфиска-шинкарка заменила лучину в светце, подождала, пока в каморке посветлело, и решительно повернула русалку к лучине.

– А теперь попробуй поднять подол. Как, не больно? Ну тогда не бойся, еще выше. Так-так… Можешь опускать. Знаешь, внешне у тебя все там как у обычной бабы.

– Тогда ты вот что, Анфиска. Ты давай расскажи мне о том, что делается между бабой и мужиком. Только подробнее, чтобы мне понятно было, неопытной девице. И покажи тоже.

– Ну, одной мне показать будет трудновато, – хохотнула хозяйка. – Или хочешь, чтобы я Спирьку позвала? Мой дармоед небось только о том и мечтает! Да ладно уже, подружка моя зелененькая, ложись сюда ко мне под одеяльце, а то еще простудишься в одной рубашке…

Русалка как раз сверлила зелеными глазищами подругу, соображая, нет ли какой коварной ловушки в ее приглашении, когда снизу донесся стук и громкие голоса. Чьи-то сапоги прогрохотали по лестнице, на верхнем жилье стукнула дверь…

– Что-то рано сии постояльцы решили ко мне наведаться, – прошептала Анфиска-шинкарка. – Знаешь ли, давай-ка лучше будем с тобою одеваться…

Корчемницу подвело распространенное среди красивых женщин обыкновение преувеличивать свое значение в жизни окружающих их мужчин. На самом деле иноземцы-супостаты подняли шум, собирались не к ней, а в сени, сопровождать отряженного на разведку старого Тимоша. Спьяну пан Ганнибал расщедрился настолько, что позволил оруженосцу надеть на себя и свою собственную кирасу. Однако Тимош наотрез отказался облачаться, пока не исповедается и не получит облатку.

Отец иезуит немедленно отвел старика в дальний угол, побубнил немножко, а потом и Тимош, в кои-то веки снявший вечную свою шапку-магерку с облезлым пером и оттого непривычно светивший лысиной, принялся, опустив голову, в свою очередь гундосить, словно отчитывался, как подумалось пану Ганнибалу, о покупках на базаре перед рачительной пани Геновефой. Пан Ганнибал сглотнул комок, застрявший в горле, и отвернулся: не набожность Тимоша его умилила, а воспоминание о супруге, которую он, похоже, обрек уже на нищету.

Наконец раздалось довольно громкое «Ego absolvo te!»[9]9
  Освобождаю тебя (лат.) – католическая формула отпущения грехов в конце исповеди.


[Закрыть], и Тимош, приняв в рот облатку и натянув шапку, принялся возиться с доспехом. Немец, уже подготовивший к бою свой мушкет, любезно согласился помочь ему с завязками. Пан Ганнибал попросил у Тимоша самопал, сам поджег фитиль от свечки и вручил оружие сопротивлявшемуся монашку:

– Держи, святой отец, на прицеле сего плюгавого схизматика, чтобы не вздумал удрать и унести вино!

– Боюсь я, пане ротмистр, – заговорил вполголоса отец Игнаций, с опасением поглядывая на самопал, – что подобное оружие наших покойных спутников и даже один мушкет пребывают теперь в руках вражеских.

– А ты не бойся, святой отец, – ухмыльнулся пан Ганнибал, сбрасывая ножны со своего палаша, – если ружья попали к русским дикарям, те смогут их пустить в ход разве что ухватив за стволы, как железные дубины. Ну, панство, все готовы?

И старый ротмистр, взяв подсвечник в левую руку, концом палаша откинул крючок и молодецким ударом ноги распахнул дверь в сени. Оказалось, что сени пусты, а под входной дверью чернеет лужа крови. Тимош принялся громко читать «Pater noster», а пан Ганнибал поставил подсвечник на бочку и перекрестился.

– Неважно, что здесь произошло, – прошептал он. – Тимош, вперед!

Во дворе Сопун стряхнул легкую дрему, толкнул локтем отца. Тот встряхнулся и принялся растирать пальцы правой руки. Тут дверь корчмы распахнулась, а отец с сыном дружно склонились над своими пищалями.

Тимош, наверное, рассчитывал сбежать с крыльца и залечь в темноте, однако застрял на крыльце: оказалось, что и снаружи на крыльце кровавая лужа, которую старый оруженосец не смог уже перешагнуть, а вступить в которую решился не сразу. Зато стрелки, укрывшиеся за повозкой, увидели перед собой его силуэт на фоне освещенных свечкой сеней.

Тотчас громыхнули два выстрела, один погромче, и мгновенно раздался сильный короткий стук. Тимош рухнул в дверях, прямо в темную лужу, а пан Ганнибал, изрыгая страшные ругательства, отбросил палаш и втащил своего оруженосца в сени. Подхватил с полу скользкий от крови арбалет и выстрелил навскидку, мгновенно выбрав правую из двух мерцающих в темноте красных точек.

– Получи, убивец! – Это Серьга выпрямился за повозкой во весь свой немалый рост, потряс над головой кулаками – и словно наткнулся на осиновый кол, пробивший полуистлевшую рубаху, скользнувший между ребрами и пронзивший сердце. Уже не живой нисколько, мертвец упал лицом на мушкет, и волосы его бороды легко вспыхнули, занявшись от фитиля.

Сопун зарычал, как раненый волк, и схватился за запасную пищаль, однако с проклятиями снял палец с узорно вырезанного крючка: дверь корчмы захлопнулась.

По ту сторону двери Георг, взяв свой мушкет и сошки на плечо, старательно задвинул засов. Потом он ухватился за одну ногу Тимоша, пан Ганнибал, успевший подобрать свой палаш, за другую, и они втащили оруженосца в гостевую. Железо кирасы и шлема цеплялось за все неровности земляных полов, звук получился будто в комнату волокли сундук. Старый ротмистр застыл над своим слугою неподвижно, немец сходил в сени за арбалетом и подсвечником, снова поставил подсвечник на стол, закрыл дверь в сени и накинул крючок.

Тем временем Анфиска-шинкарка выбралась из постели и, как была, в рубашке, принялась подслушивать у двери.

– Да что же они там творят, безбожники! Еще сожгут мне корчму ко всем чертям!

– Не сожгут, подруга, они вернулись в дом и притащили одного своего, – лениво пояснила русалка. Она разнежилась в тепле и удобстве, а только что совсем некстати обнаружила, что ей очень приятно смотреть на полные белые руки подруги и на ее круглый задок. – Стреляли на дворе, и один из супостатов убит или ранен.

– Ну, тогда до нас руки у них дойдут еще не скоро! – утешилась хозяйка, повернулась к гостье и улыбнулась загадочно. – Значит, я тебе успею кое-что рассказать и показать…

А внизу, в гостевой, пахло теперь кровью, свежей и застарелой, наполовину свернувшейся. Общее молчание нарушил отец Игнаций. Поднялся с колен, отряхнул шубу и заявил:

– У несчастного пробито пулей бедро, задета артерия. А голова…

И горестно всплеснул руками.

– Какая еще голова, святой отец? – желчно подхватил пан Ганнибал. – Голова! Нет у моего Тимоша головы! Мушкетная пуля смяла забрало и вдавила его остатки в череп моего верного слуги. Второй раз в жизни вижу добрый рыцарский шлем, наполненный мозгами. Вот только теперь это мой шлем, и второго у меня нет! Не станешь же из него вычищать мозги бедняги Тимоша! Кираса хоть цела, но вся измазана в крови. О, раны! О, раны Господни!

Иезуит деликатно похлопал его по плечу:

– Тебе теперь полезно выпить вина, пане ротмистр. Смотри, наш добрый Георг уже сидит за столом и держит кружку. Он даже улыбается, желая тебя подбодрить, наш железный, наш несгибаемый Георг!

– О йа! Йа!

Пан Ганнибал бросил на немца острый взгляд из-под кустистых седых бровей. Выкрикнул вдруг:

– Он не дурень! – и продолжил ворчливо: – Ты ведь хотел сказать, что он дурак, – ведь правда? А он не дурак, он просто слишком молод и здоров. Видит, что другие умирают, а в то, что сам может умереть, просто не верит. Однако пойдем за стол и мы, помянем Тимоша.

Помянули. Поставив кружку, пан Ганнибал поправил усы и заявил:

– Покойный был человек военный, однако благочестивый. Любопытно мне, святой отец, много ли смертных грехов ты ему отпустил?

– Забыл ты, пане ротмистр, о тайне исповеди, – криво усмехнулся монашек. – Однако не согрешу, если скажу, что твой оруженосец был чист как младенец.

Пан ротмистр выпятил нижнюю губу и пожал плечами. Иезуит добавил быстро:

– Я сие обо всех говорю, мне исповедовавшихся.

– А я не мог себе представить, что эти дикари умеют стрелять из ружей! – невпопад заметил старый ротмистр. – Кстати, надо загасить фитили. И сбережем, и даром смердеть здесь не будут.

– А вот я не так удивляюсь Георгу, как тебе, пане ротмистр. Храбрость немца инстинктивна, а ты…

– Говори понятно, чернец! – стукнул кружкой по столу пан Ганнибал.

– Она не управляется разумом, в отличие от твоей. Ведь мы, как я догадываюсь, хоть и недостаточно осведомлен в военном искусстве, находимся в чрезвычайном, отчаянном положении. Кому, как не тебе, это понимать. А ты ведь не испытываешь страха – разве я не прав?

– Я воюю с шестнадцати лет, святой отец и, как и другие военные люди, давно научился подавлять страх. На рассвете мне предстоит очередная стычка – а я и не скажу тебе, какая это по счету в моей долгой жизни. Жаль, конечно, если последняя, ведь имеются особые обстоятельства, из-за которых я должен обязательно вернуться в Самбор из этого московского похода.

– Неудачный бросок богопротивных костей, подзатыльник от нечестивой Фортуны, – пробормотал иезуит, пряча глаза.

– Пся крев! Заткнись, грязный монашек! Не тебе меня упрекать! Сам ни мужик, ни баба, а черт знает что! И даже скорее баба – думаешь, люди не знают, что вы вытворяете, запершись в своих дортуарах и бурсах! Или ты уже забыл, что по уши в дерьме после той ночи на сожженном хуторе?

– Да мы тут все по уши в дерьме из-за тебя, великий полководец, – тихо заговорил монашек, устремив свой горящий взор почему-то на подбородок Спирьки, еле живого от страха. – Каждый раз, когда нужно и когда не нужно, ты выставляешь дозорного – и погибает очередной дозорный. Мы заняли мельницу, и нас осадили в мельнице. Казалось бы, не стоило снова совать голову в петлю, забиваясь в эту проклятую корчму. Нет, ты дважды наступаешь на те же грабли, ты, бывший ротмистр! И мы остались втроем, мы лишились всех лошадей, а ты – последнего своего слуги и расписной колымаги с драгоценным твоим походным котлом. А знаешь ли ты, как надобно было поступить на сей раз, ты, Александр Македонский?

– Ох, ну и любопытно же мне тебя послушать, святой отец, – пан Ганнибал шумно допил вино из своей кружки, отрыгнул часть выпитого прямо на скатерть и поискал глазами палаш. Ножны он уже успел прицепить к поясу.

– О! Найн! Камараден! Фройншафт! – выкрикнул Георг, блаженно улыбнулся и упал головой на стол.