Текст книги "Самозванец. Кровавая месть"

Глава 11
Под стенами Путивля

Некрасивый юноша, называвший себя коротко царевичем Димитрием, огляделся. Одни распаханные поля лежали вокруг, и не было поблизости ни кургана, ни хотя бы пристойного холма, на который он мог бы заехать, чтобы наблюдать, и для своего войска на виду, как оно, свое собственное и весьма дорого ему стоившее, приступает к славному российскому городу и крепости Путивлю.

Поэтому он снова послал вперед своего тонконогого, серого в яблоках, Дьябла и только с седла присмотрелся, как пестрая, поблескивающая оружием и латами польских рыцарей, лента его войска приближается к неподвижной, темной полосе на краю земного круга. Та полоса (издали похожая еще на плоскую груду бревен) имела сверху как бы зазубрины: над крепостными стенами кое-где торчали маковки церквей, к сожалению, ни одна из них не сияла золотом. Из того, что рассказывали любознательному юноше о Путивле, вынес он впечатление о нем как о городе на тульском прянике или на голландском изразце, и именно таким вот, красивым и игрушечным, Путивль однажды ему приснился.

Подъехали еще ближе – и стали видны под крепостью бедные избы посада, как русские называют не защищенный стенами пригород. Посад остался цел, не выжжен – хороший знак! Однако стоит пустым, ведь жители унесли с собою свой скарб и увели скотину в город; державный юноша получил об этом донесение два дня тому назад. Видно было, как его войско, не входя в посад (грабить даже и брошенные дома он строжайше запретил), пестрым полукольцом охватывает усадьбы со стороны Киевских ворот, а немцы, лучшие в мире пушечные мастера, развозят на приличные интервалы свои орудия на колесах.

Наконец, и для любопытного юноши нашелся такой-сякой холмик, и он торжественно въехал на него, а за ним, после оруженосца и трубача, – увалень-знаменоносец. Подбоченившись, держал тот хоругвь, расписанную с горем пополам самборским художником, всю жизнь, наверное, пробавлявшимся одними вывесками. Во всяком случае, увидев уже готовое знамя, державный юноша раздумал заказывать ему свой портрет, хоть и очень в собственном парадном изображении нуждается: и без того Бог не одарил ни ростом, ни красотой, а такой мастер сотворит еще из тебя сущую обезьяну.

На знамени написан толстенький архангел Михаил, на взгляд некрасивого юноши, излишне жизнерадостный с виду. Ногами он топчется по какой-то тряпке, в правой толстой руке держит огненный меч, а левой протягивает некий шар, надо думать царскую державу, слишком уж изящному, напротив, рыцарю, который стоит перед ним на одном колене и в котором, судя по тщательно выписанной бородавке, державному юноше следовало узнать самого себя. На худеньком рыцаре надето нечто среднее между русской кольчугой и европейскими латами, а он вроде как завязывает ремень на сапоге. Поверху идет надпись славянской вязью и спускается справа. От скуки любознательный юноша пробовал как-то прочесть ее, да так и не одолел. Может быть, самборский мастер, поляк и католик, просто срисовал надпись, не мудрствуя лукаво, с какой-нибудь православной иконы?

На темной крепостной стене вдруг появился и вырос белый клубок, тотчас же разреженный и отнесенный ветром в сторону. Вскоре и гулкий хлопок донесся, однако юноша-полководец так и не услышал свиста летящего ядра и не рассмотрел, куда оно упало. Холостой выстрел, что ли? Он обернулся к знаменоносцу – и изумился: молодой ражий немец спал в седле. А что? Знамя в сторону отставил, древко уперев в пятку седла; левой рукой подбоченился, длинные ноги выпрямил, стремена натянув, поводья держит – все как надо, отчего и не подремать? Державный юноша тут же решил заменить всю свиту русскими. Объехал знаменосца и увидел гусар своей охраны: те собрались во впадинке за холмом и выглядели осоловелыми, даже крылья за их спинами казались обвисшими: сказывался, наверно, навязанный им второй завтрак с вином. Капитан Сошальский, впрочем, сразу увидел начальство, выхватил из ножен палаш и лихо отсалютовал.

– Отчего это они стреляют? – спросил некрасивый юноша, не удосужившись перейти с русского, на котором думал, на польский.

– Salutant[6]6
  Салютуют (лат.).


[Закрыть], – по-военному кратко ответил капитан и снова приветствовал его своим палашом. Видно, для него если не по-польски, то на латыни.

– Позови-ка ко мне Молчанова, пане капитан.

– Molshanoff… e-e-e… est ante urbem[7]7
  Молчанов… э-э-э… под городом (лат.).


[Закрыть].

Юноша-полководец разочарованно вздохнул и снова повернул коня, чтобы поглазеть на город. Ему-то спать совсем не хотелось, и было даже несколько жаль, что, скорее всего, не удастся увидеть настоящую осаду города-крепости. Умом понимал, какая это глупость, но, видно, осталось в душе что-то детское, не избытое в шумных играх со сверстниками: ведь провел свое детство или в скучной зубрежке, или в унизительном услужении. А Молчанов, что ж Михалка Молчанов? Один из немногих деловых людей в свите – так где же еще ему сейчас, спрашивается, быть? Разливается под стеной соловьем, обещает райские кущи для желающих перейти с оружием на нашу сторону. И сразу возникает вопрос, необходимо ли ему, царевичу Димитрию, после победы выполнять все такие, в горячке переговоров сделанные, обещания – или и так обойдется?

Державный юноша знал, точнее, догадывался, с кем мог бы обсудить этот вопрос философски, а то и богословски. Он давно приметил, что один из шляхтичей его охраны, принятый в Киеве пан Сорочинский из Сорочин, герба… да не имеет значения, какого он герба… А важно, что пан Сорочинский за все время похода ни разу не вынимал сабли из ножен и вообще, по наблюдениям некрасивого юноши, при малейшей опасности тотчас оказывался в хвосте свиты. Поведение для шляхтича весьма странное! Некрасивый юноша уже успел обсудить (на польском, разумеется) свои наблюдения с капитаном Сошальским, и тот пояснил, что пан Сорочинский и в походном воинском быту весьма смахивает на иезуита в миру, есть в их ордене такие, зовутся «короткополыми». Им дозволяется не носить рясы, чтобы удобнее было выполнять поручения ордена.

Капитан сам оказался протестантом, последователем Социна, и посему, понятно, иезуитов не жалует. «Видно, – предположил тогда усатый вольнодумец, – отцы-иезуиты решили не выпускать нас из виду и в далекой схизматской Московии, однако вполне может и так случиться, почему-то я это предчувствую, что о грехах наших и о прегрешениях некому будет донести». Державный юноша сочувственно с ним переглянулся, однако промолчал. Поход только начался, еще не вся польская помощь поступила, и превращать печальное предчувствие капитана в действительность сейчас было бы неосмотрительно. Да, чтобы добиться поддержки папы римского, он принял католичество сам и пообещал ввести католицизм в Московском государстве. Однако теперь, перейдя границу, от своего католичества он будет возмущенно и с клятвами открещиваться, а об обещании папе и не заикнется – ведь не самоубийца же он, в самом-то деле! Если пан Сорочинский поймет это вовремя и догадается сбежать – скатертью дорожка. А нет, так придется шепнуть о нем Михалке Молчанову.

Вот и вырисовалась еще одна тема для беседы с «короткополым» иезуитом: возможна ли добродетельная тайная служба? А в том, что и народному царю, чудесно спасшемуся от ножей убийц всеобщему любимцу, без опричников никак не обойтись, у некрасивого юноши давно нет сомнений. Поэтому именно так и надлежит спрашивать: «Возможен ли, святой отец, хотя бы in abstracto Малюта Скуратов, исполняющий десять заповедей Христовых? Ибо батюшка мой, вечная ему память, царь и великий князь всея Руси Иоанн Васильевич, во иноцех Иона, сей грозный самодержец, сумевший навести ужас на своих неправедных подданных, он ведь тоже над этим задумывался. Ибо разве можно иначе объяснить, что устроил он в Александровской слободе опричный монастырь, где сам был игуменом, Малюта – звонарем, а опричники – монахами? Днем убивали, пытали, насиловали, пировали, а ночью – замаливали свои грехи».

Как ни удивительно, но и Борис Годунов, несомненно, крепко задумывался над тем, как построить свою тайную службу. Ведь сделал ее поистине тайной, незримой как бы: вроде и нет ее, а по действиям своим существует. К примеру, стоит кому-то начать обличать Борисовы порядки, хоть бы и юродивый был, для того же царя Иоанна Васильевича особа неприкосновенная, такой покричит-покричит, да и исчезнет неведомо куда. Впрочем, теперь, когда началась настоящая борьба, придется этим ребятам вынырнуть на поверхность, а тогда ужо посмотрим, чего она стоит, Борискина тайная служба.

И хоть до конца войны предстояло еще пуд соли съесть, загадочный юноша уже предвидел, как именно она закончится. Он подведет свое войско под стены царствующего града Москвы, вот как сегодня под маленький Путивль, москвичи взбунтуются и сбросят Бориску. Доносят ему, что Бориска пополняет запасами и грузит своим добром корабли флотилии, построенной покойным отцом, царем Иоанном Васильевичем, то ли в Вологде, то ли в Архангельске для бегства, в случае необходимости, в Аглицкое королевство. Будто бы такой договор был в прежние лета подписан: королева аглицкая девица Елизавета имеет право схорониться в Московском государстве, а русский царь – в ее королевстве. Бориска будто бы сей договор обновил, не пожалев на то московского золота. Что ж, успеет уплыть от бунтующего народа – скатертью дорожка! А если не успеет или будет за золотой трон цепляться, вот тут-то понадобится Михалка Молчанов с его заплечных дел мастерами, чтобы бунтующий народ тайно возглавить и к дворцу подвести, чтобы подсказать, как со злым цариком и его семейством поступить… Что?

– О! Государ! Государ! – залепетали под холмом. Рассудительный юноша встретился взглядом с капитаном, а тот радостно оскалил свои прекрасные белые зубы.

И в самом деле, есть ведь чему радоваться! На башне Киевских ворот появились люди, размахивающие своим оружием и какими-то стягами, а сами ворота распахнулись, и из них высыпала толпа. До ушей некрасивого юноши донесся ликующий рев. Теперь уже и его войско под городом принялось подбрасывать оружие в воздух и орать.

– Путивльский гарнизон не сдался, а присоединился к твоему величеству, с чем и позволь тебя поздравить! – заявил капитан на своем изысканном польском и снова отсалютовал ему палашом.

Державный юноша сухо кивнул в ответ (я, дескать, не слабоумный же и сам догадался), снова всмотрелся в происходящее под путивльскими стенами.

Там из ворот выехала телега, окруженная всадниками. Толпа то смыкалась, то размыкалась вокруг нее, потом в направлении холмика, где под знаменем маячил на своем Дьябле державный юноша, двинулась самочинно сложившаяся процессия. Он перестал беспокоиться, когда, прищурившись, рассмотрел во главе ее, рядом с московскими, невысоких воинских чинов людьми, своего клеврета Молчанова. Тут и его собственное войско снялось с места и, оставив пушки, а возле них жиденькую охрану, точно так же, нестройными толпами, устремилось к холму.

За спиной у некрасивого юноши лязгало железо и звонко ржали кони. Это усатый капитан Сошальский выстраивал красиво стражу. А юноша-полководец, выпрямив до невозможности спину и подбоченившись, всматривался в подъезжавших к нему московских воинских людей. Да, конечно, кто же спорит, одеты в нелепые с точки зрения европейского модника длинные шубы, все как на подбор заросли бородами, и не видно, чтобы и волосы у них принято было подстригать; лица скорее простоватые, чем умные; оружие имеют разномастное, подобранное как Бог на душу положит; конные на лошадках небольших, мохнатых, вроде татарских, да и сидят по-татарски: колени подняты чуть ли не к подбородку; многие с луками; у стрельцов в одинаковых лазоревых кафтанах и шапках того же сукна пищали на плечах устаревшие, дедовские… Ну и что? Когда сойдутся вместе в большое войско да еще получат доброго воеводу, расторопного и смелого, тех же поляков смогут если не шапками закидать, то потрепать весьма прилично, чему в истории бывали и примеры. И вообще, может быть, лично ему и хотелось бы править Французским королевством, однако если таких подданных изволил даровать ему Бог, то нижайший поклон Господу и за них…

Позади него протрубила короткая труба, похожая на охотничий рожок, – и толпа путивлян остановилась, не дойдя до холма нескольких саженей. Приметливый юноша поглядел по сторонам: роты и курени его войска обтекали холмик сзади, смыкаясь за его спиною. Да, прав тот мудрец, что считает мир театром, а людей в нем ничтожными актерами. Сейчас, когда подмостки готовы, а зрители наполнили балаган, приходится начинать представление… Некрасивый юноша безотчетным движением взялся обеими руками за шлем, потянул кверху, снял его (толпа перед ним ахнула) и скосился налево и за спину: там было место его оруженосца, пана Шмыдла, которому сейчас надлежало принять у него железное ведро. Однако джура-шляхтич ехал в обозе, потому что второй день маялся животом.

Тогда находчивый юноша поставил шлем перед собою на луку седла и, придерживая левой рукою, указательным пальцем правой ткнул в московита из первого ряда, глазевшего на него с каким-то даже восторгом.

– Эй, дядя, закрой рот, а то ворона залетит! – и, переждав, пока толпа отсмеется, передавая его слова в задние ряды, осведомился: – А кто ты, дядя, есть таков?

– Путивльский сын боярский Коротай Ермолин, сын Шишкин, по росписи состою при затинной пищали у Глуховских ворот, – бойко оттарабанил тот, выпучив глаза уже за пределы возможного.

– Поди, поди сюда, Коротай, – поманил к себе. И закричал, снова в московита пальцем тыча: – Ты, вишь, сын боярский, а я вот сын царский – чины у нас больно похожи… Ты, Коротай, возьми мой шлем, подержи немного. Побудешь у меня оружничим, пока мой ближний боярин хворает – ты не против, часом, а, Коротай?

Державный юноша переждал шум и смех, а тогда обратился к Молчанову:

– А сие что за люди пришли с тобою, верный мой слуга?

Молчанов же, боком повернувшись к путивлянам, прокричал натужно:

– Сие суть, надежа-государь, граждане города Путивля, стрельцы и казаки, несущие в нем твою государеву службу! Засевший хитростями, обманом и чарованием в царствующем граде Москве неправедный царик Бориска Годунов озлобил их бесконечными поборами, неплатежами жалованья да обидами нестерпимыми! – Тут повернул он голову к путивлянам. – Верно ли я говорю, отцы и братья?

– Верно, верно! А то как же! – нестройно и разрозненно ответили из толпы.

– А теперь, надежа-государь, прознав про твое чудесное от убийц спасение и на землю Русскую вооруженною рукою возвращение, решили они передаться под твою государскую руку всем Путивлем-городом, его стрельцами, казаками и всем народом. А вот и подарочек тебе привезли – изменников твоих путивльских воевод Мишутку Михайлова, сына Салтыкова, и князька Ваську Васильева, сына Мосальского! Народ отговаривали да и лаяли тебя, надежа-государь!

Тут после некоторого замешательства прямо под холмик подкатила давешняя телега, и с нее сброшены были стрельцами на выцветшую траву двое, судя по дородству, знатных вельмож. Оба связаны, оба босы, старший годами в одной шелковой, странного свободного покроя рубахе, второй – в измазанном навозом кафтане.

– Отрубить обоим головы – да и всего делов! Ишь, ряшки наели на Борискиной службе! – прозвучало в толпе стрельцов. И со всех концов: – Поднять на пики бояр-изменников! Повесить, чего уж там! Порубить на части пирожные! Скормить свиньям!

Некрасивый юноша поднял руку, требуя тишины. Прокричал:

– Путивляне! Честные горожане, славные стрельцы и казаки! Послушаем сперва, что они сами, изменники, скажут.

Связанные вельможи переглянулись, потом младший из них с усилием сел, огляделся и принялся сипеть натужно:

– Я, боярин государев Михайло Михайлович Салтыков, желаю мучеником явиться перед Христом Богом моим! Обличаю тебя, исчадие! Никакой ты, парень, не Димитрий-царевич! Жалкий расстрига, беглый чернец Гришка Отрепьев – вот ты кто!

Загадочный юноша расхохотался. Остановил бросившегося было к телеге с обнаженной саблей Молчанова. Отсмеявшись, спросил:

– И кто же тебе, боярин, такое сказал?

– Царская грамота, в Путивль прислана…

– Эй, православные! Не случилось ли с вами сей грамоты? Для себя из любопытства никто ее не списал?

Наконец, список грамоты нашелся, и владельца уговорили подойти к холму.

– Да не бойся ты, грамотей! – заявил ему некрасивый юноша. – Читай же, да погромче!

Каждое обвинение грамоты войско, пришедшее с великодушным юношей, встречало смехом, путивляне слушали чтение молча.

– В жизни не доводилось мне слышать такой наглой лжи, да вот сподобил меня Бог, – заявил некрасивый юноша и истово перекрестился по-православному. – Никакого расстригу Гришку Отрепьева я в глаза не видел и даже до сегодняшнего дня не слыхал о нем. Сам я, скитаясь в иноземных землях, упражнялся в воинском искусстве, а в монастыре и не жил никогда. Да и то рассудить: разве я мог добровольно принять иноческий образ, если знал я, что по рождению природный государь? А если бы и постригся я в монахи, то никогда не посмел бы расстричься – сие пред нашей материю православной церковью грех великий! Все ведь знают: коли надел на себе монашескую рясу, даже если и по пьяному делу пошутил, снять ее уже невозможно, так до смерти чернецом и ходи!

В толпе путивлян теперь раздавались сочувственные возгласы.

– А если ты и впрямь воскресший из мертвых царевич Димитрий, то почему же ты на Русь иноземцев приводишь? – прокричал тут второй связанный вельможа.

– Ты, стало быть, князь Мосальский? – спросил его некрасивый юноша. – Ну и ответь, царев воевода, что бы ты со мною сделал, приди я в твой Путивль один или сам-друг и объяви тебе в приказной избе, кто я такой? Вот то-то же… А войско какое же еще можно было в иноземных землях набрать, если не из иноземцев? Тебе ли, воеводе, не знать, что иноземцы и в Борискином войске служат? Однако посмотри вон туда: там стоят пять куреней запорожских казаков, знаменитых православных рыцарей, они за православную веру кому угодно глотку перервут!

Потом рассказал он уже набившую оскомину историю о своем чудесном спасении от убийц и о скитаниях за рубежом, при этом приврал для самого себя неожиданно, что его вооружил, отправил на подвиг и благословил «великий защитник православия в Речи Посполитой князь Константин Константинович Острожский». Под конец спросил у путивлян, как желают они поступить с воеводами-изменниками? Услышав в ответ весьма разнообразные и даже остроумные предложения насчет их казни, поднял руку, требуя тишины.

– Нет, верные мои путивляне, не стану я уподобляться злобному Бориске! У сих вельмож, в отличие от вас, жены и дети остались в Москве, и, если бы Бориска узнал о том, что они перешли ко мне, семьи ихние изничтожил бы различными страшными муками. Пусть еще поживут воеводы, а наказаны будут темницей. Я вообще решил по возможности вовсе не проливать русской крови. Когда приду на Москву, разорю и обращу в нужники те ужасные подвалы, где Борискины палачи пытают и убивают людей. Милостивым и добрым будет мое царствование, и сегодня начинаю с того, что на десять лет обеляю всех путивлян от налогов, а всем служивым людям, пришедшим ко мне, с сегодняшнего дня назначаю тройное жалованье!

– Любо! Любо!

– Ну-ка, вместе…

– Лю-бо! Лю-бо!

Глава 12
Приключения и воспоминания хомяка-нетопыря

А Хомяк-нетопырь висел себе под повозкой пана ротмистра, сложив жесткие крылья-руки, покачиваясь от тряски и постепенно привыкая к новому своему положению. Успокоившись немного после случившихся с ним удивительных превращений, вернул он себе и человеческую способность рассуждать. Вскоре пришел к выводу, что лучше быть уродливым нетопырем размером в ладонь, чем мертвецом-человеком мушкетерского роста и самой красивой наружности, и, если такова его доля, ее остается только покорно принять. Несмотря на голод, Хомяка сильно клонило в сон и одновременно тянуло к блудным играм с какой-нибудь славненькой нетопырихой, розовенькой такой, ушастенькой. Откуда-то он знал, что его новые сородичи, прямо как твои медведи, засыпают на зиму, а вот спариваются перед спячкой, чтобы самки могли принести детенышей весной, когда проснутся. Останься он человеком, едва ли был бы Хомяк на что-нибудь путное способен после ночных стыдных забав со связанными хуторскими бабами и девками, однако, сделавшись нетопырем, почувствовал в себе Ярилину силу, не умещающуюся в маленьком хрупком тельце.

Понимал он также, что облик неказистой летучей мыши есть только временное пристанище для него, могучего и жадного упыря, которому никак не улыбается проспать всю зиму вниз головой в какой-нибудь пещере или под крышей заброшенного человеческого строения. Однако помнил он и ужасную жажду крови, охватившую его в том жестоком обличье, и понимал, что, превратившись снова в упыря-человека, принужден будет эту жажду в скором времени утолить.

Рядом с Хомяком надоедливо выли и скрипели колеса; если одно из них наезжало на кочку, бахрома серой пыли, повисшая на днище, испускала из себя облачко, запорашивающее нетопырю его выпуклые глазки. Сзади, ближе к задку повозки, болталось на особом крючке кожаное ведро, впереди свисали с облучка человеческие ноги в стоптанных сапогах, впереди и сзади топали лошадиные копыта, внизу по примятой траве проселка ползали съедобные насекомые, однако их невозможно было достать, не отцепившись от кузова телеги. Тогда он начал прислушиваться к голосам своих бывших товарищей, звучавшим сверху, будто с неба, и поразился, установив, что смысл сказанного доходит до него не сразу. Писклявый Каша бахвалился, что еще и не так обманет Лесного хозяина, и понять, о чем казак талдычит, было совершенно невозможно. Однако уже и то неплохо, что отряд уходил все дальше и дальше от хутора, где так здорово они набезобразничали. Чем дальше от того страшного места, тем лучше. А чем больше утечет времени после проделки, тем легче будет убедить себя, что ничего и не было. Вообще же Хомяк догадывался, что его посмертные превращения произошли именно из-за отвратительных злодейств, совершенных им на сожженном хуторе, однако не желал останавливаться на этом объяснении. Ведь тогда превращения становились карой за преступления, а это было бы обидным, и вдвойне обидным от того, что его товарищи, не чувствовавшие, по-видимому, никаких угрызений совести, наказания избежали. В рассуждениях своих Хомяк не принял во внимание судьбу казака Тычки, смирно висевшего себе на дубе, однако следует учесть, что приходившие ему тогда в голову мысли были скорее ощущениями или не получившими четкого словесного воплощения догадками.

Тут Хомяк-нетопырь отвлекся. В противном скрежете и вое колес прорезался новый звук. Это гудели слепни, крепко досаждающие грязно-белой кобыле, запряженной в повозку. Напившись лошадиной, а при удаче и человечьей кровушки, малые кровососы прилетали на днище телеги, чтобы спрятаться здесь и переварить без помех пищу. Скосив свои выпуклые, похожие на гнилые виноградины глазки, Хомяк увидел слепня, высматривающего для себя на пыльных досках местечко поудобнее, – и тотчас же неведомо как измерил расстояние до добычи, уже понимая, что нужно сделать, чтобы большая муха оказалась у него во рту. В следующее мгновение, неуловимым движением повернув и вытянув ушастую голову, ухватил ртом насекомое. Слепень возмущенно жужжал у него внутри, пока ошеломленный собственной ловкостью Хомяк не догадался пустить в ход свои новые мелкие, зато в три ряда, зубы. Жужжание смолкло, гибкие крылья и твердый панцирь мгновенно перетерлись, он глотнул – и неминуемо бы закашлялся, если бы рот его не оросила капля-другая сладкой свежей крови. Слишком уж сладкой, к сожалению: оказалась та кровь лошадиной, не человечьей.

Хомяк продолжал охотиться, пока слепни не перестали прилетать в ставшее опасным для них укрытие. Утолив голод, решился вздремнуть, тем более что и раскачивание убаюкивало. Наполовину уже засыпая, постановил он доказать себе, что превратился в упыря только потому, что так водится в их семье. Пришедшие к нему полусны-полувоспоминания были такими ясными, такими человеческими, что даже растрогали Хомяка: ведь стал он теперь жалким ушастым зверьком и – подумать только! – отчаянно жаждал излить свое семя в лоханку первой попавшейся летучей мыши, вонючей и острозубой.

И вспомнилось Хомяку, как в последний раз довелось ему свидеться с дедушкой Ильком. Было ему тогда только шесть лет, и звали его ласково – Хомячком. Невинный хлопчик был, безгрешный, если не считать котенка. Ну замучил Муркиного котеночка – есть ли о чем вспоминать? Все едино покойная мамуся утопила бы в ведре. В тот день остался он дома один, играл со своей деревянной лошадкой на кухне, лупил ее игрушечной плеткой. Вдруг послышался шум в светлице. Побежал туда, думал, что мамуся вернулась с базара раньше времени. А там дедушка сидит на скамье у окна, на своем любимом месте, набивает в свою знаменитую трубку, положенную ему в гроб, табак из папиного кисета. Тогда в Самборе среди мещан очень модно было трубку курить.

– Дедушка Илько, родненький! Дай мне, пока мамка не пришла, из трубочки твоей потянуть, – начал канючить Хомячок, поздоровавшись.

Тут дедушка поднял от кисета голову, и увидел внучек, что усы, рот и подбородок у дедушки вымазаны вроде бы алой блестящей краской. Должно быть, удивление нарисовалось у Хомячка на личике, потому что тотчас же утерся дедушка краем скатерти.

– А кстати мы с тобою свиделись, – промолвил, сморщив в улыбку свое багровое до синевы лицо. – Сыну, отцу твоему Гниде, никогда не скажу, а вот тебе, внучек, настоящая моя кровиночка, открою одну тайну. Знаешь, я теперь больше в ящике своем лежу себе, отдыхаю, трубочку покуриваю, а ночью табак, как на грех, кончился… Вот и пришел за табачком, а шел огородами больше, чтобы соседи не увидели. Перекусил, правда, по дороге…

– Про какую тайну ты говорил, дедушка Илько?

– Ага, я как раз вспомнил, внучек, – тут дедушка отрыгнул, и светлица наполнилась запахом, который стоит на кухне, когда мама Хомячка набивает кровяные колбасы. – Я ночью себе лежу, и если на земле снаружи тихо, то многое слышно мне из того, что делается под землей. Как черви почву прогрызают, как кроты свои ходы роют, как корни деревьев и травы растут, как каменная часовня на польском кладбище проседает. А когда совсем уж тихой ночь выдастся, тогда слышно становится мне, как клады плачут и жалуются: «Не хочу я, золото, дольше лежать в земле» или «Возьми меня, возьми!» Про все клады в нашем конце не скажу, а вот один я уж точно вычислил. Слушай меня внимательно, внучек.

– А что такое клад, дедушка?

– Не знаешь еще? А с виду так сметлив… Это сокровище, в землю закопанное. Так просто, конечно, никакой дурень свои сокровища в землю не закопает. Но когда люди прознают, что идут на них татары, то все ценное в доме: золото, серебро, драгоценные каменья – кладут в горшок какой-нибудь и в землю зарывают, чтобы враги не отобрали. Ну, закопают они. А татары наскочат, людей убьют или в полон заберут к себе в Крым, а то и в Туретчину. Хозяева кладов не вернутся, а сокровищам скучно становится в земле лежать, вот они… Эй, да что там такое?

А в сенях раздался топот. Закричали чужие люди. Дедушка быстро убрал трубку, для которой и огня не успел высечь, за пазуху, туда же сунул и папашин кисет, встал на ноги, подозвал к себе Хомячка и зашептал на ухо:

– На пустыре напротив старой хаты Яковчиков, от кривой березы две сажени…

Тут дверь, что из сеней, распахнулась, в светлицу ввалились татары, о которых только что услышал Хомячок, – кто с топором, кто с вилами, а кто и с голой саблей. И до того были незваные гости озлоблены и взъерошены, что не сразу узнал в них мальчик давно ему знакомых соседей, мирных мещан его родной Замковой улицы.

– День добрый, дядьку Сом! – попробовал Хомячок поздороваться. – А что ты забыл в нашей светлице?

Однако дядька Сом не обратил на мальчонку никакого внимания. Вместе с толстым Лешком, соседом справа, он уже крепко держал дедушку за руки. А по лицу Лешка почему-то текли слезы. Со всех сторон кричали на дедушку, и только одно и понял тогда Хомячок, что все они дедушку очень не любят. Тогда обхватил он дедушкину ногу (холодная нога оказалась у дедушки!) и, совсем потерявшись, заревел в голос.

Соседи оторвали дедушку от Хомячка, вывели из дома, а потом и со двора. На улице народу прибавилось, и кричали теперь больше о том, где лучше развести костер, и хватит ли на него тернового хвороста.

И хотя толпа на улице разрослась, дедушке удалось вырваться и убежать. Потом говорили, что он сумел отвести глаза Сому и Лешку, прочие же просто растерялись. А Хомячок тогда разинул рот и только смотрел, как дедушка, прижав локти к бокам, с неимоверной скоростью перебирает ногами и вот уж скрылся за углом.

Ошарашенные мещане начали переглядываться и пожимать плечами. Потом пролетел над толпой радостный крик:

– Так он же, упырь, побежал прятаться на кладбище, в свою могилу! Ничего, мы тебя и там достанем!

– Хитер упырь, а все дурак!

А парубок в синем кунтуше, с пищалью в руке (фитиль дымился, и Хомячок, о дедушке почти позабыв, не мог уже оторвать глаз от хитроумного замка), подмигнул малому и отчеканил:

 
Раз, два, три, четыре, пять —
Я иду искать.
Кто не заховался -
Я не виноват.
 

И вся толпа двинулась на кладбище. Но тут прибежала с базара мамка, схватила Хомячка за руку и оттащила домой. Поэтому того, что происходило на кладбище, он уже не видел своими глазами. Из всего, рассказанного впоследствии мамкой, лучше всего запомнились Хомяку ее слова, что, если бы дедушке не отрубили голову злые люди и не пробили сердце осиновым колом, он мог бы прожить в своем гробу, иногда развлекаясь на поверхности земли, до самого Страшного суда.

Конечно же, Хомячок, повзрослев, пытался найти дедушкин клад. Перекопал он по ночам, не жалея труда, весь тот пустырь, а старый Яковчик поудивлялся-поудивлялся – да и посадил там репу. А кстати пришлось бы семье закопанное сокровище, потому что вскоре после второй смерти деда Илька исчез бесследно отец Хомячка, седельник Гнида, и остались Хомячок и мать его Гнидиха вдвоем. С горя мать начала чудесить: по утрам она поила сынка вкусным парным молоком и сама пила, хоть коровы у них отродясь не бывало, завела странных подруг, уж слишком свободных на язык, с кощунственным матерным лаем через слово, а в перебранках с соседями полюбилось ей добрых мещан пугать, что оборотит – кого в козла, а кого и в жеребца. Хомяк, трудившийся уже учеником у старого товарища отца, тоже седельника, забеспокоился, когда уличные приятели-подростки принялись у него допытываться, случалось ли ему видеть свою мать голой, и не было ли у нее при этом хвоста?