Текст книги "Легкая поступь бытия. Избранные тексты: проза, поэзия, драматургия"

Как мы покупали шляпку

Я не помню, когда начала себя сознавать. Но два возлюбленных лица – Мамы и Папы – всегда были рядом со мной, надо мной, обдавая сиянием своих улыбок и добротой, и жизнь, конечно же, была устроена необыкновенно счастливо и радостно в угоду тому маленькому капризному существу, которое я собой являла.

Нежная прекрасная мама, друзья-сокурсники не без основания называли ее «нашей княгиней», и мудрый веселый папа, которого друзья еще со студенческих лет, надо отдать должное их интуиции и проницательности, именовали «академиком», воспитывали нас с братом в строгости и любви.

В молодом возрасте, в том лилейном, когда ты сам себя ощущаешь центром всего, трудно предположить, что твои родители существовали до тебя, имели на это право, и даже были счастливы в твое отсутствие. Но оно именно так и было, раскрывается это потом, спустя много лет: какой-то незаметный штрих делает узнаваемым прошлое, будто нескромный карлик поднимает полог над тайной двоих. Впрочем, у меня все осталось в рамках житейской этики и не нарушило ничего в отношениях. Как-то я помогала выбирать маме зимнюю шляпу в нашем «придворном» магазине «Москва». Эта шляпка до сих пор жива, и я езжу в ней зимой на кладбище, поминать светлую память моих родителей. Но случится это много позже. А пока – мы счастливые, осень, и мама, кокетливо щуря бровь:

– Нет, Миша, надо помнить, что у меня пальто другого оттенка.

– Тамар-джан, – говорит папа, – она тебе идет. Но…. – В голосе у него сомнение.

Он, наверное, был создан для крупной коммерции: такой ловкий, с мускулистыми руками и умным цепким взглядом, способный взвесить молниеносно все «за» и «против», и выгоду, и расчет, и достойно продолжить дело своих предков, среди которых были весьма уважаемые купцы. А вместо этого занялся совершенно неприбыльным делом, и, наверное, благодаря вмешательству своего ангела, предпочел пойти по безумному пути, напоминая того странного типа, что сидел и смотрел на растение и думал: почему оно зелено? Конечно, Джонатан Свифт, изображая в «Путешествии Гулливера» ученого субъекта, тонко иронизировал, уверенно считая, что это нелепый вопрос. Будто забыл, что нет идиотских вопросов, а есть тупое всезнание. Папа пошел дальше, он думал: а почему растение зацветает? Недаром друзья прозвали его романтиком, рыцарем тайных прелестей цветка. Ура-а-а, да? Нет, когда он хотел поведать миру о тайне, нашелся злой колдун. От взгляда колдуна многие заболевали, он наводил порчу на людей, говорил утробным голосом и отправил в подземелье Кощея Бессмертного не одного доброго молодца. Но взгляда моего папы боялся, как огня. Видно, была во взгляде отца, кроме цепкости, такая необыкновенная сила разума, что темному уму колдуна становилось тошно и неуютно.

Мне не хочется переводить это в плоскость реальности, уж очень печальные были времена (бывали ли иные?), когда борьба добра и зла сфокусировалась на биологическом поле. Добро победило, но дорогой ценой. И на вершине, где не было уже слышно шипения ядовитых тварей и всяких иных ползучих гадов, можно было улыбаться, шутливо прищуриваться и снова изображать из себя купца первой гильдии.

Мама угадывала все без слов и всегда первая произносила роковые слова:

– Нет, Миша. Это слишком дорого.

Действительность была нелегка, но, глядя на маму, можно было сразу понять, что жизнь дана для чего-то необыкновенного и радостного.

Сколько людей признавалось мне, что нашли приют под сенью этих сияющих глаз. Словно мастер по огранки алмазов, она умела превращать нелепый иногда человеческий материал во что-то достойное и благородное. Огненный жар души опалял пришельцев, и они склоняли головы и приносили цветы, посвящали стихи, исполняясь восхищением и дружескими чувствами, на большее они не претендовали, видя рядом верного и великого Микаэла.

«Наша княгиня», окружающие недаром произносили эти слова, мама Тамара и впрямь была продолжательницей княжеского рода и хозяйкой великолепного виноградного сада. Все ушло в жерло истории, но величие и благородство остались, как остается под патиной времени немеркнущий драгоценный блеск истины.

Теперь самое время рассказать о том случае, который стал легендой. Подружки, желая сохранить Тамару для себя, наплели Мише, тогда, кажется, уже почти жениху, что она вовсе и не собирается замуж и у нее есть кто-то другой на примете. Дело было к ночи. Не задумываясь, папа седлает коня о двух колесах и едет в село, которое находится в шестидесяти километрах от Еревана. Дальше рассказывает мама: «Приезжает он, весь испачканный, руки стерты до крови, колени в синяках и ссадинах. Глаза безумные и спрашивает: «Это правда? Ты так говорила?»

– А ты что? – пристаем мы. Мама отвечает не сразу. Она до сих пор хороша, и я вспоминаю, как рассказывали, что из других сел приходили смотреть, кто впрямую, а кто исподтишка, на красавицу Тамару, дочь Карпа.

– А я сказала: ты что, разве мы с тобой не связаны судьбой и любовью?

И потом, я в этом почти уверена, материнский инстинкт подсказал ей, еще совсем молодой девушке, наше с братом торжественное явление на свет.

На ночь глядя Мишу никуда не пустили. А наутро моя бабушка приготовила яичницу, чуть ли не из шести яиц. А дедушка позволил обыграть себя в шахматы. Добрые и мудрые были мои дед и бабушка. И не знаю, через какое время, но, по логике вещей, наверное, вскорости, красавица Тамара была увезена из родного села в город на соединение жизни со своим суженым Микаэлом, на долгую жизнь и на любовь до последнего вздоха.

И вот теперь, глядя на них, я вдруг вспомнила все это. Нет, не исчезла ни одна черточка, не пропал ни один волосок из связующей их ариадниной нити: то же лукавство и царственность в легком повороте головы у чуть постаревшей Тамарочки, и та же готовность кинуть весь мир к ногам Дамы сердца у благородного рыцаря, чуть постаревшего Миши. В общем, шляпа была куплена к общему удовольствию нас троих и продавщицы, которая тоже незаметно для себя попала в тепло перекрестных чувств и радовалась счастливому завершению дела. Славное было время.

Таманяновский мостик

В память о славном летнем дне и дружеском застолье.

Июнь. 2019 год.

Кратово, Симбирская 4.

Знаешь, ведь мосты бывают разные, эти таинственные соединения земной плоти над водной бездной. Как-то мы искали Левитановский мостик и кто-то из нас увидел разломанные дощечки на поверхности прудика и печально воскликнул:

– Да вот же он!

Ты сочувственно положил мне руку на плечо, нам ведь казалось, что он был неуязвим, живее живого. Понимаешь, он должен был остаться после нас, но его выбрал жребий жертвенный… Левитановский мостик сохранился лишь на полотне художника.

У нашего моста история совсем другая. Ты помнишь, как торжественно, даже слишком, он глядится для такой малой речки, как Хрипанька. Но он коронует собой живописный пруд над маленькой плотиной. Вокруг пруда теплокровные стволы высоких, «корабельных» сосен, пышные кусты ольхи, ивы и коричневатые головки камышей. Увы, это уже признаки постепенной эволюции пруда в болотце.

В золотую пору моего детства камыши доставались с трудом, где-то в болотных зарослях, а не на берегу пруда. Это был тогда наш маленький рай. Тут мы учились и научались плавать и грести и наши лодки, скользя мимо живописных берегов, таинственных островков, достигали противоположного моста, обычного. железобетонного. Вода под днищем тяжелела, зацветала и заполнялась водорослями и тиной – и это называлось Саргассовым морем.

Девочки, помните? Они точно помнят, они – это моя кузина Наточка и подружка Анечка,«доутробная» (это потому, что наши родители дружили, когда нас еще не было и в помине). Мы росли, дружили, ссорились и снова дружили, влюблялись и как капельки времени крутились на острие часовой стрелки, постепенно превращаясь в девушек. «Тургеневская девушка», так называл меня мой любимый дядя Жоржик. Я вспоминаю пятидесятые. Лето, Кратово, идем на пруд. Идут мужественные отцы, им подвластны мудрость и тайны мира, идут женщины, прекрасные матери, их каждый жест полон заботы и ласки, будто хотят они выстелить любовью весь мир вокруг себя. Впереди бежим мы, главные герои на этом празднике жизни. А самую маленькую, Томочку, несут на плечах. Дядя Женя, Анечкин папа, назывался рабочий слон, а мой папа, дед Михаил, был верблюдом королевских кровей. «Кого ты предпочитаешь?» – спрашивали мы большеглазую Томочку. И она частенько выбирала могучего слона, на верблюде слишком качало.

Жизнь была патриархальная. С целым скарбом переезжали на грузовике на дачу, на три счастливых летних месяца. Мама и наша няня-домработница Соня готовили на примусе и ухитрялись принимать гостей из Еревана, Москвы, Харькова.

Тебе интересно? Должно быть интересно, ты же любишь, когда армяне празднуют свое присутствие на этой земле. И вторя Уильяму Сарояну можно сказать, что смех и радость сопровождали все наши встречи.

К нам приезжали папины однокурсники: ставший профессором, близкий друг дядя Ншан, известный изобретатель комбайнов Ваган Мкртчян. Приезжала Арпик Туманян, тетя Арпик, с горделивым профилем своего отца Ованнеса Туманяна.

– Вы не дочь поэта Туманяна. – спросила мама, увидев ее однажды в санатории. И той пришлось, в конце концов, признаться. Так они и подружились. Сарик Сарьян, младший сын Мартироса Сарьяна, бывал частым гостем и активным участником веселых шарад в маминых постановках. Как бы трагически ни складывалась судьба, у человека всегда есть золотая пора, когда его окружают любовь, сочувствие, веселье и тепло этой жизни. Вот ради этих минут общения и любви и собирались наши друзья и родственники на дачу к Назик Ивановне. И «Know how», уверена, что ты не пробовал долму из смородиновых листьев. Смородиновые листья оказались вполне пригодными для этого дела: вкусными и ароматными. Может быть именно подобные картинки представлялись тем, кто хотел устроить в этом живописном месте Город-сад.

Историческая справка.

«Есть под Москвой поселок дачный. На электричке полчаса»

Поселок «Кратово» (первоначальное название «Прозоровский») возник в 1898 году на 38-й версте Московско-Казанской железной дороги. Земли поселка принадлежали князьям Прозоровским-Голицыным. Здесь строились дачи и сдавались внаем.

Места здесь были глухие, поросшие хвойными и смешанными лесами, в них и зверье разное водилось, и грибы, и ягоды…

В 1910 году Общество Московско-Рязанской железной дороги по инициативе своего председателя Н.К. фон Мекка покупает здесь участок земли под строительство Города-сада для своих служащих. В 1913 году Николай фон Мекк собственноручно внес в список привлеченных к работе архитекторов имя восходящей звезды русского зодчества – Александра Таманяна. Таманян и железнодорожный олигарх Николай фон Мекк сошлись в едином мнении: русский идеал дома – дом-особняк.

Строительство началось с прокладки просек и заготовки строительного материала.

Одна из достопримечательностей Города-сада – Кратовский пруд. Он был отрыт в русле речки Хрипаньки, Красоту пруда завершала плотина с железобетонным мостом, проект которого создал А. И. Таманян.»

Для нас имя Таманяна связано прежде всего с волшебным превращением Еревана из провинциального городка с глинобитными стенами и плоскими крышами, с узкими улицами, по которым шествовали верблюды, в солнцеликий прекрасный город. От главной площади Республики словно стрелы солнечных лучей разбегаются улицы, а дома украшены узорами и орнаментами. напоминающими зодчество Анийского периода.

Но это будет потом. А в 1912 – 1914 годах Таманян, работая над планировкой Города-сада, строит железобетонный мост с фигурными балясинами, четырьмя шпилями и двумя метровыми шарами. Воссозданный в 1999-ом году в первоначальном виде, но уже не из железобетона, а из белого мрамора, он становится украшением поселка, жемчужиной Подмосковья. С 2009 года изображение моста вместе с яблоневыми ветками, символизирующими Город-сад, можно видеть на гербе городского поселения Кратово.

Существует легенда о том, что дочь Николая фон Мекка Галина и Александр Таманян были влюблены друг в друга. Но судьба распорядилась иначе и они не могли быть вместе. И мост словно увековечил их чувство, став вещественным утверждением их романтической любви. Наверное поэтому существует традиция, сложившаяся уже в наше время: молодые – прекрасные белые невесты и их рыцари-женихи приходят на мост, фотографируются и оставляют замочки на счастье, и на долгую, счастливую жизнь.

И еще один момент.

Если бы можно было завести амбарную книгу, ведущую учет тех, кто посетил мост Таманяна, самое почетное место занимали бы имена моих бабушек, родившихся еще в позапрошлом столетии: бабушки Вари, нежно любимой семейством и всегда погруженной в гущу житейских забот, и бабушки Мани, отрешенной, молчаливо углубленной в свои думы, и тоже нежно любимой детьми и внуками.

Прошло каких-нибудь 70 лет и уже наши внуки просовывают курчавые головки в просветы между балясинами и норовят поймать солнечных зайчиков. Блики на воде, плещущейся под мостом Таманяна, завораживают игрой и блистанием, все это просто упоительно.

А совсем недавно по мосту прошелся сам Ваган Вермишян, наш дорогой друг, приехавший с сыном Левончиком к нам в гости. Прошел, радостно и потрясенно улыбаясь от охвативших его чувств, от неожиданной встречи в Подмосковье, в самом сердце России, с армянской реликвией. Именно так можно обозначить этот сияющий мраморным великолепием волшебный мост.

– Ваган, тебе понравилось, да?

– Конечно. я об этом непременно напишу, – сказал тогда Ваган.

Написать он передоверил мне, а вот делать шашлык не доверил никому.

И мы уже не на даче у Назик Ивановны, а в другой стороне этого умозрительно присутствующего Города-сада ели отменный шашлык и праздновали нашу Встречу.

Будьте Счастливы и Благословенны, друзья мои!

Из дневниковых записок

***

30 ноября 1999 год. Сегодня день памяти моего Папы, нашего Деда.

Да, я три дня подряд скидывала вторую часть записей «Пряжа дней». Вечером пришла Машенька Прудникова. Не было у нас уже того шикарного торта «Рафаэлло», который я по случаю купила в Гастрономе у Москвы. Араик купил сыр, печень и очень вкусно пожарил. Я сделала гречневую кашу, а Литочка купила маленький кокосовый тортик, тоже очень вкусный. Анечка подарила свою очень красивую абстракцию, и обе показывали альбомы с фотографиями, и свои совсем детские и общие с родными и друзьями всех поколений. Там был и папа Машеньки – Левка Прудников в молодости, похожа сейчас Машенька стала на него и еще на Элю, друзья моих детских и юношеских лет. Там еще стоят молодые: Иночка и Лева, и Аллочка, и Тодик, и Леночка Николаевская с мужем Вилем Орджоникидзе и маленьким сыном. Стоим и мы с Левой Прудниковым, и тетей Манечкой, и мамой, а папа, как главный капитан, лежит с мячом перед обеими волейбольными командами, играющими на крошечных площадках, как писал А. А. Прокофьев, меж трех сосен, через гамак. Замечательно было.

Вдруг вспомнила, что мои самые любимые фотографии у Левы в Пущино. В его альбоме есть Кратово, где я сижу такая счастливая с бабушками, мамой и папой, и Соня там (единственная фотография, где она запечатлена), и еще другая, где я стою между двумя креслами с бабушками, и сзади мама, папа и тетя Маня. Уже в старом образе, как долго она жила в нем…

– Это вы, Мария Христофоровна? – удивленно спросил не видевший ее много лет случайный гость из прошлого.

– Да, это я, – гордо и горько ответила тогда тетя Маня.

Как бы мне их забрать у Левы, как он так взял их и все… Не годится. В Кратово – там такие счастливые лица у всех, у совсем стареньких, у толстенькой, пышной, будто из муки спеченной бабушки Вари, добрая, но твердая улыбка, по-моему, если память мне не изменяет. именно бабушка Варенька обнимает меня, раскинувшуюся и улыбающуюся во весь рот, и тетя Манечка, сдержанно улыбающаяся, и мама. и папа, тоже в улыбке, она играет и на губах нашей Сони.

– Какая у меня там «отпяченная» нижняя губа, – сумрачно улыбаясь говорила она.

Улыбка была царствующей персоной, фотография стала ее вотчиной. И только бабушка Манечка, в честь которой я и была названа, сидела отрешенная, погруженная в свои печальные воспоминания, может, ей было покойней от этой всеобщей улыбки, но она в ней не участвовала. На одной фотографии мы все лежим на теплой кратовской траве, на другой обе бабули восседают в соломенных креслах, а я между ними, а сзади мама и папа, и так мне уютно, вольготно в теплых родственных объятиях. Ушедший рай детства, и летнего дачного быта.

Напишу ли я когда-нибудь свой «Семейный альбом». Кто-то из русскихъ писателей получил своего Букера за подобный роман. Но я действительно хочу написать такой, это будет нечто, ни на что не похожее прежде. Кто-то уже писал свои сны, кто-то пересказывал разговоры на кухнях, бывших центрах интеллигентской жизни Москвы, кто-то делал композиции из дневника, романа, и хронологии событий, причем в детективном ключе, у них здорово получалось. Почему бы не попробовать и мне. Это же пришло ко мне не опосредовано, а выношено много лет, просто они меня опередили, прочли мои мысли, носящиеся в воздухе. Но я думаю, что лучше поздно, чем никогда.

Круг из детства

Лица неясно проступают сквозь пелену времени, зато очень отчетливо слышатся голоса. Причем непонятно, о ком говорят, кого поминают. Это как игра в ответ на предыдущий вопрос.

Маленький человечек с добрым лицом, это – смерть, так, кажется, описывал ее Сароян в пьесе «Голодные», ходит по кругу и задувает свечи, которые они держат. Девять человек. Я за пределом этого круга и человечек говорит: «В последний раз Вы видите их, Ваше последнее слово…»

– Мы все уже однажды, хотя бы единожды умирали, наши близкие там, не страшно перейти черту, оттуда льется свет, но мы не знаем, что там… Хорошо ли здесь было, когда как, но за все из души льется благодарность. Самое страшное – отречение от себя, предательство души своей. Вот откуда шла на меня напасть, от ближних.

Слово «Дуб», сказанное в молодости про меня, не отравило ли оно всю мою последующую жизнь. В таком отрицании я кривилась, изгибалась под любящими и дрессирующими взглядами. И я сейчас могу, и в этом и состоит задор моей жизни, и должна сказать, как Толстой в 14 лет: «Я поняла, что умнее всех, и с этим надо будет жить». Должно все состояться, чтобы не предать Дар Божий, того, что Господь во мне заложил.

На каждое мгновение можно смотреть и чистыми невинными глазами младенца и очами, сознающими в печали свою конечность.

В знак того, что каждый отмечен рождением и смертью, рядом со мной помещена большая свеча, в рост человеческий. А в руках у тех девяти, что в кругу, маленькие огарки, и каждый раз, когда человечек хочет колпачком накрыть их и затушить огоньки, я незаметно зажигаю лучину и передаю огонь от своей свечи. И огарки только разгораются все ярче.

– Уходя, вы дали мне такой аванс, что хватит до конца.

Слово к к седому человеку, с красивыми глазами и белыми усами, доброму наставнику моей юности, блестящему оратору, близкому другу семьи, которого я в детстве называла Гришич:

– Ты сказал, когда я еще не написала ни слова: «Марочка ты настоящий, прекрасный поэт». И ведь какой провидец, орфическое истолкование земли – вот что главное теперь в моей жизни.

Слово к другому человеку, с острым сверкающим взглядом и седыми в разлет бровями, из близкого нашей семье рода, художнику и фантазеру, дяде Гене:

– А ты сказал перед смертью жене: «Не забудь дать Маре воспоминания о Бунине». У нас была общая любовь к нему, как на одном дыхании. Найти в двадцать лет единомышленника семидесяти лет – это не всякому дано.

Слово к даме с очень благородными чертами лица, к строгой и гордой тете Майе. Она стоически проживала свою скромную долю и хранила тайны семейные, как дорогие реликвии:

– А ты, благородная старая дама, благословила моего мужа и нашу жизнь: «Красивый мальчик», – так сказала ты на смертном ложе, кинув почти невидящий взгляд в его сторону.

Слово к двум людям, вокруг которых стоит облако, белое в своем сиянии, тем удивительным существам, что ввели меня в мир живущих:

– Вы, давшие мне жизнь, опустела без вас душа моя, но Господь надоумил, и я не упускаю минуты общения, когда вы благосклонно опускаете взгляд на землю, словно говоря: «Береги детей, дочь наша, – и еще – тебе надо обрести себя». Какое чистое и светлое благословение нисходит на мою горестную земную жизнь при этом совпадении мгновения и вечности.

Слово к прекрасной молодой женщине, с теплыми, яркими глазами. Ее уход долго переживался, как потеря всеобщая, как утрата таланта и красоты. Да, ее так все и называли: «наша прекрасная Эллина»:

– А ты, я молюсь за тебя, ты была так прекрасна, и как бы слышу в ответ наставление: «Храни красоту, храни любовь, остальное приложится».

Слово к мужчине со светлым лицом, нашему другу Вениамину, что так щедро тратил свою душу и легко тасовал пороки и добродетели и, будто стряхивая жемчужные брызги Можайского моря с «брабантских манжет», вел всех в спасительную гавань всеобщей дружбы и любви:

– А ты, за которого я так молилась, не удержали мы ангела на этом свете, пьющего, гулящего, растратившего себя зазря. Твои наставления не явны, но как помнится все.

Слово к маленькому старому человеку, с простым лицом и острым взглядом, критику и наставнику моей юности, рожденному быть тенью Сократа – дяде Авдею:

– А ты, страдалец, дочь твоя оболгала меня, но разве не ты просил помощи, не ты ли говорил: «Мы перевернем с тобой мир». Вполне возможно, только моя точка опоры – здесь, а твоя – там.

Слово к еще одной старой даме, наивной и любящей, как дитя, к доброму гению своих близких – тете Лине:

– Пусть тепло тебе будет там, как в прежнем, родном Ереване.

Надо обрывать мгновения. И научимся понимать, что каждому изначально дана свобода самому стать творцом своей жизни. Каждое мгновение неотторжимо от вечности. Люди в кругу держат все более и более разгорающиеся свечи, словно утверждающие их жизнь в вечности, а свеча рядом нисколько не поубавилась в размере.