Текст книги "Легкая поступь бытия. Избранные тексты: проза, поэзия, драматургия"

Был целый мир – и нет его… (Из книги «Левон Чайлахян – наш дорогой современник» Портрет ученого и человека.)

Они были веселы и беззаботны! А топот ног на ночной лестнице дома на Б. Коммунистичесой? Годы были 36, 37, 38…

Лева и дядя Наири

В те же годы у нас спасался от ареста дядя Наири, мамин однокурсник по Университету, ставший известным поэтом. По армянской традиции младшие обхаживают старших и Лева часто, по просьбе дяди Наири, приносил ему стакан воды (совсем как в пьесе Уильяма Сарояна «В горах мое сердце» мальчик Джонни приносит воду странствующему музыканту Мак-Грегору). Вероятно, это происходило часто и Левка возроптал и пожаловался маме: «Что я ему, раб, что ли!» Мама, конечно, посмеялась в душе и поделилась с другом, надеясь, что тот воспримет все как шутку. Но дядя Наири был писателем и разбирался в тонкостях мальчишеской гордой души. С тех пор он всегда произносил свою просьбу в такой форме: «Лева, не раб и не слуга, а равноправный друг мой, принеси мне, пожалуйста, воды!» И Левка ему с удовольствием приносил стакан воды, и они подружились.

Ереван – место эвакуации…

Левка вспоминает: «Шел 42-ой год. Мы жили в Ереване, и я занимался в шахматном кружке Дворца пионеров, а дома тренировался с папой, который всегда очень любил шахматы. В Ереван приехал Сало Флор. Флор близко знал чемпиона мира Алехина и рассказывал нам, как отпаивал его молоком перед турниром. После лекции состоялся сеанс одновременной игры. Участников было 40 против одного. После матча прихожу домой, а там папа играет с дядей Андреем (сыном Андрея Александровича Рихтера) в шахматы.

– Я выиграл у Флора! – выкрикнул я.

Папа с гордостью заулыбался, а Андрей, который был моим наставником по энтомологии, изрек:

– Нет, Лева, ты выиграл у 1/40-ой Флора.

А на следующий день в газете «Коммунист» было помещено маленькое объявление, в котором сообщалось, что состоялся сеанс одновременной игры, и только на одной доске Сало Флор потерпел поражение, и что выиграл пионер Левон Чайлахян. Эта газета, как память о тех счастливых временах, хранится у меня до сих пор».

Недавно я нашла могилу Сало Флора на Ваганьковском кладбище и далекие события вдруг оказались ощутимыми и близкими. Раз есть могила, Сало Флор был и все связанное с ним обрело статус неоспоримого существования.

В Ереване сороковых лет военного времени была непростая жизнь. Присутствовали все реалии горестного быта с каждодневным дыханием войны: голодом, ожиданием вестей с фронта, болезнями и изнуряющей работой. Они выдержали, выстояли. Дожили до Победы. Стойкость им понадобилась от начала и до конца.

Рассказ «Опять двойка»…

На Левиной защите кандидатской диссертации я не присутствовала. Пересдавала геометрию с четырех на пять. И Александр Аркадьевич сделал шутливый комментарий с подковыркой: «Ну, ты обязательно будешь генеральшей». Психология отличницы странная штука, я от нее позднее с трудом, но избавилась.

А вот на защите докторской я была.

И в первом ряду сидели наши тетушки в длинных платьях, с прическами тридцатых годов и добрыми родственными сердцами. Левон докладывал очень хорошо, четко, быстро меняя таблицы, и я уже радовалась, как вдруг начались вопросы. «А вот этого мы не знали», – вдруг сказал Левка – вопрошающий упомянул какие-то недавно проведенные эксперименты. Все во мне закричало: так нельзя, я всегда помнила, что на экзамене нельзя признаваться, что ты чего-то не знаешь. А тут на защите и такое… Странно, но научное сообщество светилось доброжелательностью и Левино «незнание» как-то не омрачило их дружественных лиц. Один из оппонентов (профессор Шидловский) даже позволил себе афоризм, который мы запомнили навсегда:

– Левон Михайлович из самого ленивого студента превратился во вдумчивого и серьезного исследователя.

– Лева свое получил, – сочувственно, вполголоса, проговорил один из его друзей за моей спиной.

Тут надо пояснить. По рассказам очевидцев ни школьные занятия, ни первые курсы обучения в МГУ не вдохновляли Леву. Помните картину Решетникова «Опять двойка». Кто-то из друзей старшего брата Тодика, кажется Густав Айзенберг, впоследствии Анатолий Гребнев, сценарист, вспоминал:

– Как сейчас вижу – Лева пришел из школы и его ругают за двойку.

Эти студенты Литинститута часто собирались у нас дома на Коммунистической. Тодик жил у нас и в те голодные времена он подкармливал своих друзей то у нас, а то у тети Гани, папиной родной сестры. Тетя Ганя была очень хлебосольная и наготавливала еды до отвала, и после сытного обеда вся молодежь ходила «гусиным шагом» вокруг стола, чтобы переварить пищу и чтобы не случился заворот их всегда голодных кишок. Левка увлекся их студенческими песнями, легендами Литинститута и сам стал писать.

Помню, что меня заинтересовал его рассказ, там описывалось возвращение домой (я уже не помню с войны или из дальней поездки). Человек идет, все ближе, ближе и видит огонек в окне родного дома. Он идет и ты ожидаешь, что же ждет его там, за окном. Что-то метерлинковское «Там, внутри». Но там грустная история, а у Левки был просто какой-то suspense, момент ожидания, и подробный ход мысли, так как идея «потока сознания», как естественного литературного приема, можно сказать, витала в воздухе после написания Джойсом романа «Улисс».

Я так подробно пишу об этом, потому что думаю, что Левка имел литературные склонности. Правда, они ему чуть не помешали окончить школу. Но у Левы был верный друг Гриша Копылов. Я его в детстве очень любила. Он был высоченный и таскал меня на руках, и сажал на плечи. Я дала ему прозвище «Гитятя». Вместе с Левой они учили меня декламировать самую короткую поэму Брюсова «О, прикрой свои бледные ноги»… (влияние Литинститута). И я завывая и закатывая глаза читала эти строки – они приходили в восторг.

Когда много лет спустя Гриша приехал к нам в гости на Ленинский проспект, он вдруг засмеялся радостно и сказал: «А ведь это Машка, та самая маленькая Машенька, и я ее узнаю, вполне узнаваема. Почти не изменилась».

А чего меняться за сорок-то с лишним лет?! Можно и повременить. Каприз лица, изгиб натуры, и смех, и голос – все сохраняет для настоящих друзей, которым и был дорогой Гриша Копылов, неизменное очарование и привлекательность.

Будучи настоящим Левкиным другом, он позвонил и сказал маме, что Лева не ходит в школу. Лева в этот период устраивал себе «библиотечные дни», вместо школы он ходил в библиотеку и писал рассказы в их стенгазету. Родители, конечно, сына приструнили и тот вернулся в школу. Не знаю, догадывался ли тогда брат, что мама и тетушки установили за ним негласную слежку и, стараясь быть незамеченными, сопровождали его до школьных дверей. Наверное, сидя в первом ряду на защите докторской, они вспоминали с внутренней улыбкой об этих временах…

День возвращения Сережи…

Сережа Ковалев уже отбыл свой срок, но живет еще не в пределах столицы. Так что, как я понимаю, еще не полностью разрешено пребывание в Москве.

Собрались гости по поводу высвобождения Сережи и возвращения из ссылки. Собрались в доме Левы и Инны на Ленинском проспекте. В нашем прежнем доме. Я впервые вижу Сашу Нейфаха. Он в ударе, Когда речь заходит о какой-нибудь женщине и ее достоинствах, он недвусмысленно замечает: «К сожалению, не имел чести, не имел удовольствия знать».

Мы пьем за хозяйку дома – Иночку, он говорит тоже самое, и Инна смущенно отбивает его подозрительный комплимент. Мне все это немножко странно – в компании Левы это не было принято, и когда Александр выходит, я быстро говорю тост за Сережу. За союз его с моим папой, за тех, кто, теряя все, становится победителем.

И ведь, как в воду глядела – через несколько лет Сережа становится членом французского почетного легиона. Это ли не высшая награда для светлого ума и храброго сердца!? Вано неотрывно держит за руку Сережу будто боится, что тот вдруг исчезнет. На столе громадная бутыль чачи (тутовая водка), привезенная Вано. Он настоящий друг.

Тут же сидят Юра Семенов и Тата Харитон. Мы с ними этим же летом (1984 г.) проводили время вместе в академической гостинице «Лиелупе» в Прибалтике. Юра уже болен, но они с Татой полны надежд. Когда Лева нас рекомендовал, Юра спросил: «А с ними можно свободно говорить о политике?» И когда мы у них в номере, в благословенном местечке Лиелупе, высказались о брежневском времени со всей горячностью, Тата кинулась закрывать балконную дверь, на всякий случай. (Сережу уже освободили, А Саша Лавут, Левин хороший друг со школьных лет, еще сидел).

Тех, с кем пил стопочку пряного, смолистого рижского бальзама, забыть невозможно. Мы и не забываем. До сих пор безумно жаль безвременно ушедшую Тату, такую шумную, добросердечную, такую жизнелюбивую. Простая поездка на хутор в устье реки Лиелупе в ее устах обретала смысл и особую привлекательность. А Юра, оставшись без нее, как бы потерял стержень, но вызвал нас к себе и запинающимся голосом называл имена тех (в основном философов, которых знал) кто, по его мнению, мог бы нам помочь в решении армянского вопроса. Вот так благополучие теряет свои силы и становится подверженным ударам судьбы.

Мы тогда были все вместе и так воодушевлены приходом Сережи, что опьянели от одного этого факта. Произошла вынужденная рокировка и Араик остался на Ленинском (мы его вместе с Сережей бережно укладывали на Левин диван), а Левка со мной и папой пошел к нам на Губкина.

Я любила, очень, когда Лева приходил к нам. В прежние времена, когда я с мамой и папой жила на Ленинском, Лева часто подолгу засиживался на кафедре – играл в шахматы с Леней Чудаковым, добрым другом и участником многих наших застолий. Говорят, что все механизмы на кафедре исправлялись еще до того, как Леня к ним притрагивался, такой гипноз на расстоянии. Посмертная улыбка Лени, она нас поразила. Будто он говорил: «Не бойтесь, это вовсе и не страшно»…

Не помню, чем кончались их баталии, но длились так долго, что Леве сподручнее было остаться у нас на проспекте, чем ехать домой на Карбышева. Тем более, что Иночка никогда не протестовала. Умная жена, я – другая.

И вот Лева у нас, мы все в восторге, делаем для Левы что-нибудь вкусненькое, наливаем очень крепкий, очень горячий и очень сладкий чай. Мама вспоминает о левиных проказах, о том, как он однажды выпил на пари семнадцать стаканов чая. Леве у нас нравится, он остается еще на один день. На второй день мама говорит с любовью и строгостью глядя на сына:

– Лева, почему ты не подстрижешь бороду?

Лева кривится, но терпит. На третий день папа сурово замечает, пытаясь сделать Леву еще более совершенным:

– Лева, почему ты не учишь английский? Тебе же откроются горизонты!

И тут Лева не выдерживает. Поджав губы – он вообще редко обижается, но тут достали – поджав губы, он выцеживает следующее:

– Все, я к вам больше не приду… Но проходит время, и все повторяется, с вариантами.

Хорошие, славные были времена, золотые…

Араик Базян «Учитель, друг, брат»

С Левоном Михайловичем Чайлахяном я познакомился в 1973 году. К осени 1973 года у меня кончался срок стажера – исследователя. Я был прикомандирован на рабочее место в Институт высшей нервной деятельности и нейрофизиологии АН СССР, в лабораторию нейрохимических механизмов условного рефлекса, от кафедры биофизики Ереванского Госуниверситета. Я окончил стажировку и нужно было вернуться в Ереван и при этом найти работу.

Мой друг Карен Назарян рассказал мне, что в Институте экспериментальной биологии АН Арм. ССР открылась лаборатория обучения и памяти, которой руководит Л. М. Чайлахян.

– Я с ним знаком, сказал Карен, я вас познакомлю.

Через несколько дней, в большом конференц-зале нашего института был доклад Дунина—Барковского «Теория мозжечка Бриндли и Мара». На доклад пришел и Л. М. Чайлахян, так как они были друзьями, коллегами и соавторами с Дуниным—Барковским. При первой встрече я был потрясен сходством Левона Михайловича с католикосом всех армян Вазгеном Первым. Чтобы не быть голословным привожу фотографию Вазгена Первого.

Его святейшество католикос Вазген I

Когда я продумывал вставку фотографии Вазгена Первого, то хотел написать:

– Не думайте, это не Левон в клобуке, это Вазген Первый. Но, на самом деле оказалось, что это Левон в клобуке. Оказалось, что в миру Вазгена Первого звали Левон – Левон Карапет Палджян. Это я узнал совсем недавно прочитав книгу воспоминаний о католикосе всех армян «Веапар». Веапар, по-армянски означает Святейший. Почему два имени, Левон и Карапет, я не знаю. Двойными именами называют католики, но Вазген Первый румынский армянин, родился в Бухаресте, но католиком не был.

Карен нас познакомил. Я объяснил свою проблему, Левон Михайлович сказал: «Приходите на Ленинский 33». Я пришел и начал рассказывать свои эксперименты и результаты. Левон дотошно вникал во все, вплоть до устройства условно рефлекторной камеры. Я подумал, что за зануда, далась ему эта камера. Я тогда не знал, что Левон дотошно вникает во все, но после этого очень глубоко овладевает материалом. В итоге этого разговора меня приняли в лабораторию. По-моему, я был единственным, кого принял Левон Михайлович.

Через полгода я написал первый вариант диссертации и привез в Москву, своему шефу Роману Ильичу Кругликову, у которого я проходил стажировку. Вхожу в экспериментальную комнату и вижу, спиной ко мне сидит темноволосая девушка, в красном платье, а внизу темная широкая полоска материала. Я тогда подумал, что это или армянка или грузинка и это ее косынка, которая сползла на ее ноги. Я протянул руку, сделал шаг вперед и сказал:

– Девушка, у Вас косынка сползла.

То, что случилось дальше, привело меня в шок. Девушка вскочила как ужаленная, повернулась ко мне, молитвенно сложила руки, как делают индусы, и начала быстро – быстро кланяться и шептать «здравствуйте, здравствуйте…", а на лбу у нее красная точка. Одновременно с этим, ко мне подлетает вошедшая в комнату Лена, наша лаборантка, хватает меня за руку и орет в ухо:

– Не смей трогать ее руками, для индианок это страшное оскорбление.

Это была индианка Мина, которая жила в том же доме, где жили родители Левы и его сестры – Маши.

Я тогда интересовался йогой, особенно тем, что, как говорили, они левитируют, то есть поднимаются в воздух без опоры. И я пристал к Мине, Мина мало знала про йогов и совсем мало про левитацию, а я все расспрашивал и расспрашивал. По-видимому, я ее достал и она сказала:

– Хочешь, я тебя с живым йогом познакомлю?

У меня сходу возник образ жилистого, бородатого, темнокожего индуса с копной взъерошенных волос.

– Это молодая симпатичная девушка, – сказала она. Образ старика индуса не пропал.

Она познакомила меня с Машей. Когда я увидел Машу, первое, что я ей сказал было:

– Вы мне кого то напоминаете, но сейчас я не помню, кого.

Действительно, Чайлахяновская печать есть и у Маши, и у Левы. А затем пришла Тамара Карповна и пригласила меня в соседнюю квартиру пить чай. Ну естественно, незнакомого человека расспрашивают обо всем. Я сказал, что я биофизик, занимаюсь памятью. Тамара Карповна спросила, а почему биофизик занимается памятью. Михаил Христофорович спросил:

– Твой сын Лева кто?

– Биофизик – ответила Т.К..

– Чем он занимается?, – продолжал М.Х.

– Памятью – ответила Т.К.

Они все время говорили:

– Сейчас Лева придет.

Мне бы догадаться, какой Лева сейчас придет. Но ничего подобного.

Открывается дверь и в комнату входит Левон Михайлович Чайлахян. Чувствую, что у меня дурацкая улыбка и я начинаю медленно подниматься. У Левы потрясенный вид. М.Х говорит:

– Познакомьтесь, это мой старший сын.

Я не даю договаривать и вставляю:

– Я Левона Михайловича знаю.

– Откуда, – спрашивает М.Х.

– Так он из той Ереванской лаборатории, – отвечает Лева. Потом ко мне:

– Что ты тут делаешь?

– Привез диссертацию Роману Ильичу.

Лева, наверно, имел ввиду «что ты тут делаешь, в квартире моих родителей». Ну да ладно, как ответил, так ответил. А когда я уходил, я сказал Маше:

– Теперь я знаю, кого Вы мне напоминаете.

Позже М. Х. рассказывал, что когда Лева вошел и он повернулся к Араику, чтобы представить его: «Вижу, стул пустой, а под столом по моим ногам кто-то ползет. Я засунул руку под стол, схватил Араика за воротник и посадил на стул».

Я думаю, что Лева подозревал меня в меркантильности, когда мы с Машей решили пожениться, и был против.

– Почему? – спросила Т.К.

– Он уйдет и та Ереванская лаборатория рухнет, – ответил Лева.

– Теперь тебе что важно, счастье сестры или лаборатория, – спросила Т. К. А лаборатория, потом, действительно рухнула.

Я очень люблю всю свою семью, и Машеньку, и детей, и внуков. Я очень счастлив. Но я знаю, что я счастлив и потому, что Лева был Машиным братом и стал моим братом, учителем, другом и оппонентом, беспощадным непреклонным оппонентом. С каждой своей идеей я бегал к нему и все выкладывал. Сначала он беспощадно критиковал меня. Это вначале, а затем начал прислушиваться. «О, достучался», – думал я. По мере наших общений я чувствовал, как я расту. А мы говорили обо всем: о сознании, эмоциях, памяти и смысле жизни. Я и сейчас занимаюсь этими глобальными проблемами. Когда ты говоришь и споришь об этом каждый день, все ощущения трудности и невозможности заниматься этими проблемами пропадают, и ты начинаешь писать об этом и печатать статьи и не боишься ошибиться или что-то в этом роде. Раньше была мысль «нестрашно, Левка поправит». А теперь, к великому сожалению и к несчастию, этого нет. Правда, я написал статью «В чем смысл жизни». Журнал не напечатал. Написали «не полностью раскрыта тема», как будто эту тему можно полностью раскрыть. Но всем, кто читал эту статью, она нравится. Даже настоятелю церкви Космы и Дамиана в Шубине, отцу Александру Борисову. Кроме того, я считаю, что я дошел до понимания, что такое сознание. Это осознание себя в контексте окружающей среды. И самое потрясающее, что я могу описать молекулярно – химические, структурно – функциональные, нейронно – сетевые процессы этого явления. Часть этой идеи, о контексте окружающей среды, я рассказал на конференции «Нейроинформатика16», и даже критичному Дунину—Барковскому понравилось.

И все это Левон Михайлович Чайлахян. Однажды, в пылу яростного спора я сказал Леве:

– Ты сам не понимаешь, что ты глубоко верующий человек.

Как он разозлился тогда. Но я думаю, что Левино крещение за пять дней до смерти, многое значит.

Царство Небесное и светлая вечная память тебе, дорогой Учитель, Друг и Брат.

Земной круг любви. (Из книги «Араик Базян – ученый и человек. В земном кругу любви и жизнетворчества». )

«Когда смерть превратится в Любовь – мы встретимся!»

***

Семья индианки Мины жила над нами на 14-ом этаже. Мама и папа уже побывали в Индии. На этот раз папа поехал с мамой, и все прошло очень удачно. Мама там имела успех – она читала лекции об Армении, а папа показывал слайды. На севере Индии их сделали почетными гражданами города П. и надели на шею венки из живых цветов.

И мама, встретив Мину в лифте, высказала свое тепло и восхищение: «О, Индия, чудесная страна!» И пригласила Мину к нам в гости. И молоденькая индианка восприняла приглашение всерьез, а не как знак вежливости, не как оборот речи и пришла чуть ли не на следующий день. Мы подружились и она часто стала к нам наведываться.

Араик-джан, мы много раз на протяжении наших сорока пяти лет вспоминали тот знаменательный день, тот необыкновенный вечер встречи.

Мина своим приятным говорком мило спросила, можно ли ей привести знакомого сотрудника из лаборатории, который интересуется йогой. Я как-то вскользь Мине упомянула о том, что немного занималась йогой в подпольной группе (таких в семидесятые было множество) и рассказала, как это мне помогло снять многие барьеры в моей жизни.

Я до сих пор удивляюсь и радуюсь, что йога помогла и на этот раз, и на нашу с тобой судьбу выпала такая удача – наша нежданная встреча. Как сказала однажды Ирочка-кошечка, друг моего брата Левы и его жены Иночки:

– Араик, – прочувствованно сказала тогда Ирочка, – тебе очень повезло!

Потом сделала паузу, посмотрела на меня и молвила:

– Маша, тебе очень повезло!

И это истинная правда!

Что же должно было произойти, чтобы эта встреча состоялась?

Вечер, когда возникла параллельная вселенная

«Истинная любовь не способна

противостоять темноте мира».

Так ли это?

Итак, Мина привела в наш дом молодого симпатичного армянина, который интересовался йогой. Лицо у Мины было при этом хитрое-прехитрое; думаю, что идея познакомить двух армян с тем – а вдруг что-то выйдет, мелькала у нее в подсознании, где-то на заднем плане. Приход незнакомца меня не удивил, дом наш был открыт и каждый день он наполнялся гостями. И моя относительная незанятость (я была в аспирантуре) помогала установить распорядок моего дня в свободном режиме.

Через пять минут после прихода Мина сообщила, что ей надо вернуться домой.

– Мина, так не делают, – сурово проговорила, нет, прошипела я ей на ушко.

Она пообещала скоро вернуться. Она действительно вернулась, но уже с отцом – индусом средних лет, который приехал в Москву консультироваться по поводу коммунистического движения в Индийских широтах.

– Не говори, что я привела Араика, – тихо и быстро проговорила Мина.

Мы за это время уже поближе познакомились. Араик успел заявить, что он превосходно готовит кофе, и мы отведали две чашечки, а потом переместились в большую родительскую квартиру.

Мне сейчас помнится, что мы провели наедине не более сорока минут. Араик говорил, что он пришел в восторг, что у симпатичной девочки (это про меня) есть своя квартира… И какие воображаемые картины нашего будущего пронеслись в его мысленном взоре остается только догадываться.

Тут пришла мама, обрадовалась, увидев симпатичного выходца из Армении, и торжественно пригласила на чай в соседнюю квартиру. Постепенно стол становился многолюдным. Пришла Наташа Рихтер, которая приехала в командировку из Питера и жила у нас.

Сидим мы в количестве уже семи человек – звонок в дверь. Это, должно быть, Лева. Мама, как всегда, когда приходит сын – молодеет, чуть ли не подбегает к двери, наверняка следит, чтобы он помыл руки, а потом торжественно знакомит:

– Это наш сын Левон.

Дальше рассказывает папа:

– Я протягиваю руку – и не нахожу плеча Араика, оглядываюсь и вижу, что молодой человек залез под стол. Пришлось его оттуда за чуб вытаскивать.

Я же помню, что Араик как-то покраснел, посерьезнел и монотонно, без энтузиазма, сказал:

– Я Левона Михайловича хорошо знаю.

А Лева ничтоже сумняшеся тут же спросил:

– А ты что тут делаешь?

И тут выяснилось, что именно Араик был членом той самой лаборатории, которую в Ереване создавал Левка, и кого он сам принимал на работу.

Ситуация абсолютно театральная (водевильная). Вспомнили, папа вспомнил, что Араик сказал: «Я занимаюсь памятью», может, что-то более конкретное, уже не помню. Мама переспросила, а папа ответил:

– А чем занимается твой сын?

Ну, прямо в точку. Такие дела, такое прямо промыслительное совпадение, предначертанное стечение обстоятельств.

В общем, вечер прошел в теплой, дружественной обстановке. И каждая фраза имела – теперь в ретроспекции это особенно очевидно – имела почти сакральный смысл.

Папе Араик понравился, образованный, раскованный, с научной целеустремленностью. Еще и пиджак был какой-то необычный, папа раздумчиво сказал: «Репатриант, наверное».

И еще Араик сразу энергично высказался по поводу «Софьи Власьевны», и сразу почувствовался наш единомышленник, не приемлющий ложных постулатов.

Про маму и говорить нечего – она как бы сразу стала на сторону Араика.

Когда мы с подружкой, не помню уже по какому поводу, похихикали на его счет, мама как-то тихо, но твердо сказала:

– Подожди, еще неизвестно, чем все это кончится…

Наташа тогда мне ничего не сказала, но по тому широкому гостеприимству, которое нам через два года оказало все семейство во главе с тетей Гретой, когда мы, вдвоем с Араиком, оставив годовалую Литочку на несколько дней, поехали в Питер просвежиться, было видно, что Араик одобрен дружественным семейством.

Мина чувствовала себя ангелом-соединителем. Думаю, что ее папа не очень понял ситуацию, но был рад новым межнациональным контактам и знакомству.

И только Левка не сдавал позиции.

Араик, вспоминая этот судьбоносный вечер, говорил, что он увидел в моих глазах мольбу о помощи:

– Ты будто говорила: спаси меня!

А я помню, Араик джан, что ты сразу сказал:

– Вы мне кого-то напоминаете!

Меткий глаз и мудрое сердце1

А уходя повторил:

– Теперь я знаю, кого Вы мне напоминали!

Но и это не все. Эмоциональный толчок дал живописный образ, хранящийся где-то в закоулках памяти (об этом потом Араик напишет в своей статье).

В детстве Араик любил рассматривать картинки из хранящегося дома, в библиотеке на Амиряна, шеститомника «Всемирной истории искусств». И тут сошлось – я напомнила «Святую Инессу» с картины испанского художника Хосе Рибера. Такие вот дела…