Текст книги "Моя революция"

В этот момент я почувствовал примерно то же, что тогда, на Ладожском, отправляя «дачку» каторжанину Аркадию:

– Евгений Евгеньевич! Не посчитайте дерзостью: у вас выпить что-нибудь найдется?

Джокер откусил от папиросной гильзы небольшой кусочек и заклеил им глазок камеры наблюдения, после чего достал из внутреннего кармана пиджака жестяную флягу с надписью «КГБ СССР» и молча протянул мне.

После обжигающе одурманивающего глотка я поинтересовался:

– Армения?

– Не угадал.

– Франция?!

– На какие шиши? Калининградский. Я только его или, в крайнем случае, «Трофейный».

– А почему не «Дагвино» или «Арарат»?

– А о чем я тебе только что говорил?

К чувству разочарования примешалось еще и чувство стыда за собственную тупость. Ведь старик просто пытался «докричаться» до меня, как и до тех, из своей молодости.

Я сделал еще один большой глоток и делано равнодушным тоном сказал:

– Давайте протокол, я подпишу.

– Почитай-ка сначала вот это, – Джокер протянул мне ксерокопию «Протокола допроса подозреваемого».

Я начал читать: «…Лосев Андрей Юрьевич…» и поймал себя на мысли о том, что до настоящего момента не знал, как полностью зовут Лося, хотя, конечно догадывался, что прозвище его, скорее всего, было производным от фамилии. За время плотного общения и бесконечной болтовни в «басах» во время «выездов» мы, казалось бы, узнавали друг о друге все, вплоть до имен аквариумных рыбок и черепашек, которые жили почти у каждого из нас в начальной школе, а фамилий, да что там фамилий, даже имен друг друга иногда не знали.

Дальше по тексту: дата рождения, образование, место жительства и работы, «По существу заданных мне вопросов хочу показать следующее.». Я остановился на этом «хочу». Почему протоколами предусмотрено именно это слово, символизирующее сугубо добровольное волеизъявление? Вряд ли Лось действительно «хотел» что-то сообщить следствию. В данном контексте скорее подошло бы «вынужден» или что-нибудь в этом роде. После того, как я поделился своими соображениями с Джокером, он усмехнулся в усы и заметил:

– Если когда-нибудь мне доведется участвовать в корректировке процессуальных бланков – я буду настаивать на том, чтобы в этом месте оставляли пробел. Представляю, как подозреваемые изгаляться начнут: «вынужден», «попробую», «не хочу» – вот смеху-то будет! Давай, читай дальше.

Я пробежал глазами дату и время и погрузился в текст:

«…я без определенной цели находился недалеко от выхода из станции метро „Электросила“ совместно со своим знакомым по прозвищу „Бритва“ и его знакомым (данных не знаю, могу описать). Мы заметили группу лиц мужского пола, которые, находясь в состоянии алкогольного опьянения, вели себя вызывающе.

Следователь: Почему вы и ваши знакомые были в медицинских повязках на лицах? Как вы определили, что указанные мужчины находятся в состоянии опьянения, и что вы подразумеваете под словом „вызывающе“?

Лосев А. Ю.: Мы были в повязках, потому что в этой части города сильно загрязнен воздух. Я определил состояние мужчин, потому что речь их была невнятной, произносимые слова не распознавались, и они беспорядочно подпрыгивали, размахивая руками. „Вызывающим“ я считаю парковать автомобили на тротуаре и громко демонстрировать с использованием автомобильного магнитофона запись неприятных звуков, отдаленно напоминающих музыку.

Следователь: Что произошло дальше?

Лосев А. Ю.: Я сделал замечание одному из указанных лиц, в ответ на что он начал громко воспроизводить непонятные мне звуки и пугать меня выражением своего лица.

Следователь: Что в это время делали ваши знакомые, находящиеся вместе с вами?

Лосев А. Ю.: Сначала они наблюдали за происходящим, а потом, когда еще двое сопровождавших упомянутого мужчину лиц попытались ударить меня, мои знакомые попросили их этого не делать. Когда к нам подошли еще четверо мужчин из этой компании и начали пытаться нам троим наносить удары руками и ногами по голове и различным частям тела, я и мой знакомый, которого я знаю по прозвищу „Бритва“, отступили и пытались закрыться руками от ударов, а знакомый „Бритвы“ отошел на безопасное расстояние.

Следователь: Вы или ваши знакомые били мужчин, которые, с ваших слов, напали на вас?

Лосев А. Ю.: Нет.

Следователь: Потерпевшие и свидетели, а также собранные по делу доказательства указывают на то, что вы нанесли не менее чем трем лицам побои и не менее чем двум лицам – вред здоровью средней тяжести, используя при нанесении ударов предмет, похожий на бейсбольную биту. Как вы это объясните?

Лосев А. Ю.: Я предполагаю, что во время нападения на меня и сопровождавших меня граждан нападавшие, в силу состояния опьянения, во время попыток ударить нас размахивались руками, не рассчитывая сил, теряли равновесие и падали. При падении они ударялись о бейсбольную биту, находившуюся у меня в руках.

Следователь: Как у вас в руках оказалась бейсбольная бита?

Лосев А. Ю.: Я достал ее из находившегося при мне рюкзака.

Следователь: С какой целью вы имели при себе бейсбольную биту и зачем достали ее из рюкзака: с целью обороны или с целью нападения?

Лосев А. Ю.: Я планировал в этот день записаться в секцию бейсбола, поэтому имел при себе бейсбольную биту, а достал ее из рюкзака для того, чтобы выбросить, так как планировал убежать от нападавших. Бита была достаточно тяжелой, для того чтобы бежать быстро. Не убежал я потому, что упомянутые лица неожиданно для меня разошлись по своим автомашинам и уехали…»

Я хохотал до слез, пока Джокер не сделал мне замечание и не заставил вернуться к чтению протокола. Дочитав его полностью и на всякий случай пробежав глазами еще раз, я понял, что следователь «в теме» – ни один из «серых» не позволил бы так глумиться над собой.

Из показаний Лося следовало, что он берет все на себя, а я – «вялый» соучастник. Филина он описывал «левыми» приметами, по которым найти его было просто невозможно. Больше всего меня «улыбнуло» то, что Лось, с его слов, не различает национальностей. Он думал, что его «терпилы» – русские и, более того, если бы даже он знал о том, что они являются представителями иной национальности, – это ни на что не повлияло бы в силу привитой ему еще в армии братской любви ко всем народам, населяющим нашу многонациональную страну.

Джокер, выпустив в потолок пару-тройку сизых колец дыма, бесстрастно поинтересовался:

– Что скажешь?

– А Лося, в смысле Андрея, «закрыли»?

Полковник опять затянулся папиросой и кивнул:

– В Московском ИВСе сидит. Если ты все подтверждаешь и мы устанавливаем третьего, для твоего друга возможны варианты с «подпиской о невыезде».

– Я все понимаю, но третьего я действительно не знаю и не понимаю, зачем его ко мне в друзья приписывают – я до этого его не видел, а вообще все было примерно так, как сказано в протоколе. Кроме одного: у Лосева не было бейсбольной биты…

Джокер вопросительно посмотрел на меня:

– Ты хочешь сказать, что потерпевшие ее выдумали? Ну, они, допустим – лица заинтересованные, а Лосев? Ты же только что показания читал, хотя ежу понятно, что он врет: «Падали и ударялись»!

– Она была у меня.

Закончив писать с моих слов «явку» и «объяснение», Евгений Евгеньевич вытер пот со лба и устало произнес:

– Я понимаю: мужской поступок – выручить товарища, взять вину на себя и все такое… Только не выйдет у тебя ничего, Слава. Ясно, что тебе с твоим букетом еще одна статья карман не оттянет, только ведь будут очные ставки, опознания, проверка показаний на месте – в общем, весь комплекс. Ладно, бывай, в ИВСе увидимся.

Когда Джокер вышел, я, в ожидании конвоя, мысленно восхищался хитростью Пенкина, чувством юмора Лося и радостно напевал про себя: «Все идет по плану».

Пустая четырехместка в ИВСе показалась мне фешенебельным отелем, а обед – пищей богов: рыбный супец из консервов я буквально проглотил целиком, а ливерную котлету (плевать, что на трижды использованном дешевом масле!) и гречку я ел не спеша, растягивая удовольствие. Потом, под одобрительно-приятельское подмигивание Пенкина, я часик покривлялся на допросе и вернулся в камеру, где обнаружил нового постояльца. Завидев меня, он заискивающе улыбнулся и протянул мне сигарету. Сто к одному – это была «наседка», но я не подал виду и отказываться от угощения не стал. Прикуривая, я внимательно разглядел своего нового соседа – ничем не примечательная внешность: постарше меня, худой, сутуловатый, с каким-то забито-испуганным выражением лица, но видно, что неглупый. Прикидывается лохом – для пущего доверия наверняка, ну и пусть!

Когда-то я слышал от бывших политзеков, что главное не «раскусить» «наседку», а сделать вид, что ты ей полностью доверяешь и «причесывать» в свое удовольствие, сливая «дезу» без зазрения совести.

К вечеру мы уже горячо обсуждали бренность бытия и шедевры кинопроката. Толик оказался интересным собеседником: он знал имена режиссеров абсолютно всех отечественных фильмов, которые я когда-либо смотрел, и всех актеров, не исключая исполнителей ролей второго плана. После бурного обсуждения вопиюще низкой художественной ценности одного из самых рейтинговых сериалов у меня непроизвольно вырвалось:

– А чем ты по жизни занимаешься?

Мой собеседник заметно напрягся и как-то нехорошо посмотрел на меня:

– Кинопродюсером работаю. Работал.

– Да ладно, чего так в прошедшем времени-то? Неужто все так плохо?

Толик тяжело вздохнул и ответил:

– Мне сказали: пятнашка, если повезет.

– Что шьют?

– В смысле?

– В чем обвиняют?

– Организация убийства общественно опасным способом.

Я заподозрил подвох и, радуясь возможности обломать «серых», панибратски хлопнул сокамерника по плечу:

– Коллега! У меня тоже сто пятая!

Толик напрягся еще больше и осторожно отсел подальше от меня, пытаясь сделать это незаметно:

– Вы. Ты кого-то это? Убил? – он понизил голос до полушепота.

– Так я за дело!

– А.

– Чего?

– Нет-нет… Ничего. Я просто хотел спросить, как это случилось, но подумал, что, вероятно, тебе не понравится этот разговор.

«Ишь, какой вежливый», – подумал я и, проигнорировав его намек на откровение, выпалил:

– А ты кого завалил?

После минутной паузы Толик начал свое печальное повествование, и, когда оно подошло к концу, мои подозрения о его личности развеялись, как утренний туман. Оказалось, что он вовсе не успешный воротила кинобизнеса, а простачок, работающий по найму за зарплату, хоть и неплохую, но честную, сгоряча женился на молоденькой провинциальной актриске. Та ему все про неземную любовь с первого взгляда и родство душ вкручивала, а потом, как они квартирку в Питере прикупили и пару ролек зачетных ей «вымутили», стала ворочать от него свой хорошенький носик и глазоньками бл…скими в сторону директора киностудии поглядывать – вдовца перспективного. Домой приходила за полночь с цветочками-лютиками да пьяненькая. Цацки ювелирные неизвестного происхождения в шкафу платяном прятала. Толик все терпел, думал, обойдется, не верил, что у них серьезно. Как-то на корпоративе после второго стакана гордость мужская в нем заиграла, подошел он к директору и вежливо попросил его супругу свою в покое оставить, а тот, несмотря на должность культурную – быдло быдлом Мухосранское, даром, что родственники в Минкульте, – очень доходчиво поведал, что когда ему надоест ее трахать, он от нее и отстанет. Толик тогда от такой наглости онемел, но драться с этим типом не стал – воспитание, а может, «очканул» просто. Побухал он с горя недельку по друзьям-товарищам, домик деревенский, от родителей в наследство доставшийся, продал и киллеров нанял через одноклассника, ранее судимого. Захотел, чтобы все было, как в кино: поручил им мостик через канаву заминировать и подорвать, когда изменница с любовником к даче на его «ха-шесть» подкатят. Киллеры вроде как с задачей справились – принесли ему в Парк Победы видеозапись взрыва на флэшке, показали. Все честь по чести – он деньги отдает, как вдруг с деревьев, аки херувимы, «маски» спускаются и его «принимают». На допросе он поначалу по пятьдесят первой[23]23
  Статья 51 – Никто не обязан свидетельствовать против себя самого, своего супруга и близких родственников, круг которых определяется федеральным законом.


[Закрыть] отмалчивался, а потом, когда свою супругу неверную живым живехонькую под ручку с любовником в прокуратуре увидел, все понял и явку с повинной написал.

Мы молча покурили, и я решил подбодрить своего нового приятеля:

– Ладно, Толян, пятнашка – не вышка. Отсидишь и выйдешь…

– Да лучше бы уж вышка.

– Так велико раскаяние?

– Времени жалко.

– В смысле?

– Ты в перерождение веришь?

– А ты?

– Верю.

– Ну, хорошо: поставят тебя к стенке, родишься заново – ты же ни хрена помнить не будешь из прошлой жизни. В чем прикол? Как ты отомстишь за любовь свою поруганную?

Киношник хитро посмотрел на меня:

– Это еще вопрос: буду помнить или не буду.

– То есть?

– Я прошлую жизнь свою прекрасно помню. Я в сорок втором под Ленинградом в танке сгорел.

– Да ладно! Как это?

– Мне часто сны про войну снились, и не только про войну: про детство какое-то чужое, про деревню не мою, про пса вислоухого Трезора – вроде, моего верного товарища, про то, как я на тракторе после училища работал и звали меня Петром, а потом меня в армию в танковую бригаду забрали…

– Ну и что?

– Я все места боевые по области объездил и нашел дорогу заброшенную, где танк мой фрицы подорвали, – узнал! Понимаешь?!

– И?

– Я все никак имена своих товарищей из этих снов не мог вспомнить, и лица их как-то все мельком да расплывчато мне виделись. Долго я мучился этим вопросом – ночами не спал. Один психиатр знакомый мне старенького доктора в Риге посоветовал – я к нему. Дед меня выслушал и говорит: «Я сейчас как раз диссертацию по этому поводу пишу – возможно, это воспоминания из прошлой жизни. Путем ввода вас в транс можно их, как бы „поярче“ сделать. Только подумайте прежде: надо ли это вам? Могут побочные эффекты возникнуть, вплоть до психического расстройства, если вы себя прошлого в настоящем осознавать начнете. С первого сеанса на результат не рассчитывайте – придется серию проводить под моим наблюдением, разумеется». Я подумал, что все равно жить не смогу спокойно, пока все не вспомню, и согласился. Пришлось, правда, ворох бумаг подписать, мол, знаю на что иду, но оно того стоило.

Я слушал Анатолия, раскрыв рот. Он продолжал:

– Первый сеанс действительно почти ничего не дал, а после второго я все вспомнил! Понимаешь? Все! И школу свою, и родителей, и сеструху, и друзей-приятелей, а главное сослуживцев, номер части и все остальное. Я пулей в Питер и, не заезжая домой, в архивы. Нашел музей краеведческий, а там, на стенде, не поверишь, аккурат, рядком билеты комсомольские лежат: мой, Гришкин, Савкин и Серегин и табличка над стендом: «Героические бойцы Ленинградского фронта»… Фотка танка нашего там же – его для Савки спецкор сделал, он все хотел письмом домой отправить, да не успел. Конечно, в этой новой жизни внешность у меня совсем другая – раньше-то первым парнем был на деревне. Двадцать годочков мне было тогда. Наверное, как тебе сейчас.

Я молча кивнул. Почему-то у меня не нашлось ни одного основания не поверить рассказчику:

– А родных своих не нашел оттуда, ну, из прошлого?

– Сеструха одна только осталась – на Просвещения живет. Ей уже почти восемьдесят пять. Так хотелось рассказать ей все, да не решился – годы не те уже у нее. Я под видом собеса перед Днем Победы заходил, чаю попили. Она мне альбом наш семейный показывает, ту фотку, где мы рядом с ней возле сельсовета стоим, и говорит: «Я вот какая в молодости высокая была – почти одного роста с братом старшим – Петенькой». Слав, не поверишь, как хотелось ей сказать: «Врешь ты все Дунька, ты тогда специально на ящик залезла, чтобы выше казаться!»

Уснул я в эту ночь с одной единственной мыслью: «Мне ни к чему вспоминать свои прошлые жизни – все мое самое дорогое здесь: Соня, мама и ребята. Даже если мое перерождение произойдет прямо в день смерти и я вспомню свою прошлую жизнь: что так, что эдак – все равно раньше, чем в тридцатых, мы не увидимся».

Ни свет ни заря за мной пришел бледный и болезненно худой милиционер с глубоко впавшими глазами, чем-то похожий на постящегося графа Дракулу, и глуховатым голосом, глядя куда-то наружу, скомандовал на выход.

Я на скорую руку сполоснул лицо водой и поспешил в коридор. Толик даже не шелохнулся: это, видимо, была его первая ночь, проведенная в горизонтальном положении за последнее время – сопел, как младенец, улыбаясь и раскинув руки. Наверное, ему снился сон про ту, еще довоенную жизнь, как бежит он по широкому полю вместе с Трезором – еще щенком и как Трезор сбивает своими непомерно огромными ушами шапки с одуванчиков, а мышата-лягушата – полевые жители в панике разбегаются от них в разные стороны…

В коридоре, ожидая пока конвоир запрет за мной дверь камеры, я, уткнувшись носом в шероховатую поверхность, успел поразмыслить: «Зачем они красят стены в такие ублюдочные цвета? Понятное дело – экономия, но ведь бывает же недорогая краска более жизнеутверждающих тонов, чем эта серо-зелено-коричневая… Хотя, возможно, это делается специально для того, чтобы узники всегда находились в подавленном настроении.»

В следственном кабинете Пенкин пил кофе с молоком и, насупив брови, что-то читал на экране лежащего перед ним на столе планшета.

– Здрасте, Григорий Виталич! – поприветствовал я.

– О! Доброго утречка! Присаживайтесь! Сереж, дай пепельницу!

«Дракула» повиновался и вышел. Прочитав на моем лице удивление подобному обращению, адвокат, понизив голос, пояснил:

– Да он вместе с начальником своим полгода у меня под подпиской проходил: арестанта на выходные домой отпустили. Предприниматели хреновы.

– А.

– Прекратил я дело. Вошел в положение, что называется. Ладно, к нашим баранам.

– Вы про потерпевших моих?

– Митин! Ты мне тут не разжигай! – Пенкин шутливо погрозил мне кулаком. – Во-первых, письмецо тебе – держи, «дачку» потом получишь, а теперь слушай: сейчас у тебя будет очная ставка с Лосевым. Естественно, вы будете каждый свою линию гнуть, что, собственно говоря, от вас и требуется, а на завтра следователь «уличную» назначает – «проверку показаний на месте», стало быть. Там у меня с тобой возможности разговаривать не будет, поэтому письмецо читай очень внимательно – в нем все указания. Запомни все хорошенько и уничтожь.

«Дракула» вернулся к нам с пепельницей и «браслетами». За ним в кабинет вошел следователь – крепкий малый неопределенного возраста с бегающими глазками. Процедив сквозь зубы что-то типа «Приветствую», он занял за столом место слева от меня. Несмотря на дешевый костюм и, скорее всего, форменные ботинки, на «чесночка» он не походил – выдавали золотой браслет граммов на сорок на правой руке и вполне приличные часики из того же материала на левой. Прикрученных табуретов около стола было всего три, поэтому Пенкин, не дожидаясь предложения пересесть, занял место на банкетке, стоящей у стены. Забирая со стола маленькую бронзовую пепельницу в виде головы Мефистофеля, он вежливо поинтересовался у следователя:

– Вы позволите?

Тот, не отрывая глаз от папки, в которой никак не хотела обнаруживаться авторучка, скорчив гримасу неприязни, пробубнил:

– Если руководство изолятора не против…

«Дракула»-Сережа замотал головой, и Пенкин закурил.

– Приведите Лосева, – пробубнил под нос следователь, продолжая выворачивать наизнанку свою папку.

Адвокат положил перед ним на стол свою авторучку, удостоившись только сухого «Угу».

В проеме появилась знакомая фигура, как всегда в «тренде». Как ни странно, Лось выглядел бодрым и отдохнувшим. Он символически «зиганул» мне и занял свободный табурет у стола.

– У второго подозреваемого будет защитник? – поинтересовался Пенкин.

Андрюха и следак, не глядя друг на друга, подозрительно синхронно замотали головами.

– Давайте начнем, – предложил Григорий Витальевич.

В ходе трехминутной прелюдии, обильно унавоженной номерами статей всяких разных кодексов, следователь сообщил, что сейчас между мной и Лосем произойдет следственное действие, именуемое очной ставкой. Наверное, это красивое название осталось еще со времен сыскной полиции и статских советников, а означало оно всего лишь одновременный допрос двух фигурантов или свидетелей по делу. Возможно, в те времена, когда слово «честь» не было пережитком прошлого, благородным господам в накрахмаленных воротничках и в голову не пришло бы давать ложные показания в присутствии очевидца событий, но в наши дни, с моей точки зрения, эта процедура была для следствия не только бесполезной, но даже вредной.

Лось сразу заявил о том, что ни на каком «эксе» не был и оговорил себя в целях быть показанным по телевизору, а об этой истории узнал на сайте «Мойки». Меня он вплел якобы ради розыгрыша, о чем в настоящее время сожалеет и готов понести ответственность за ложные показания.

Следователь, не проявляя никаких эмоций, занес в протокол сказанное и вопросительно посмотрел на меня. Я повторил то же, что говорил Джокеру, с поправкой:

– В настоящий момент я не могу утверждать, что в момент совершения со мной был Лосев.

– Почему?

– Я вот сейчас смотрю на него и вижу: не похож он на того парня, что со мной был. Я его тогда по фигуре идентифицировал: он же в маске был, как и я. Тем более мне его «явку с повинной» показывали… А сейчас я сомневаюсь.

– Так вы утверждаете, что с вами был не Лосев, а кто-то другой, или не можете этого утверждать?

– Утверждаю!

– А кто был с вами?

– Теперь уже не знаю.

В кабинет ввалился запыхавшийся Джокер. Прочитав протокол через плечо следователя, он сжал кулаки, и его скулы заходили ходуном:

– Да вы о…ренели, уроды тряпочные?

Пенкин оторвался от планшета:

– Я надеюсь, реплика не относится к моему подзащитному?

Полковник взял себя в руки и с горечью спросил у следователя:

– И ты веришь в это? Они же тебя разводят! Что, меня не подождать было – я же просил?!

Следователь, втянув голову в плечи, прошипел:

– Вы мешаете следственным действиям.

Джокер развернулся на сто восемьдесят и вышел из кабинета, хлопнув дверью так, что от потолка отлетел добротный ломоть штукатурки.

Я расписался в местах, отмеченных галочками, и «Дракула» отвел меня в камеру. Толик начал было приветственную речь, но я, прижав палец к губам, дал ему понять, что хочу послушать, что происходит за дверью.

До меня доносились обрывки фраз, произносимых тремя голосами – трехэтажный джокеровский мат, виноватое бормотание следака и спокойная, хорошо поставленная речь Пенкина:

– Ты б…дь, что, е…анулся – его на подписку выпускать?

– Но суд все равно не арестует.

– Я буду ходатайствовать о прокурорской проверке – вы оказали давление на моего подзащитного.

Мое сердце радостно забилось: и Джокеру мне предъявить нечего, и я не «съезжаю», а главное – Лося выпускают.

Не успел я перекинуться и парой фраз с Толиком, как пришел конвойный и скомандовал ему: «С вещами на выход!»

Мы обнялись, как старые друзья, и попрощались. Жаль, что больше мы, скорее всего, не встретимся! Нормальный он человек, этот киношник, а я его подозревал.

Как только дверь камеры закрылась, я убедился, что в глазок никто не смотрит, достал из кармана сложенный вчетверо листок и развернул его.

Не было никаких сомнений, что письмо написано Сониной рукой – только она умела сочетать ровный, почти каллиграфический почерк с древнеславянскими вензелями, однако после прочтения уже первых нескольких строчек я засомневался, что это она является его автором. Кто-нибудь посторонний, может, и не заметил бы ничего необычного: пылкие признания в любви, описания тоски, тревоги и переживаний, перемешанные с цитатами известного Татьяниного послания Евгению, надежда на скорую встречу и прочий девичий лепет на четырех страницах тетрадного листа. Все это было так нехарактерно для Сони, да и Пушкина она недолюбливала.

Перечитав письмо еще раз, я окончательно убедился в том, что нужно читать «между строк», но никак не мог понять по какому принципу. На ум пришли ленинские хитрости, про которые мне когда-то рассказывал Аркадий – нагревание листа, чтение на свет и поиск орфографических ошибок, но ничего из этого не подошло. Скорее всего, что-то было зашифровано в самом тексте, надо было только найти «ключ». Я еще раз перечитал письмо и остановился на фразе «…в день нашего знакомства – двадцать первого мая я не хочу быть без тебя…»

Вот оно! У меня была не самая лучшая память на даты, но я точно помнил, что познакомились мы намного раньше, значит, «двадцать один» – это ключ! Я подчеркнул в тексте каждую двадцать первую букву, и получилось следующее: «у метро красный гольф нежно бери серого и ходу место розы всегда в семь люблю». Вот это сюжет!

До самого утра я не мог заснуть: уже, казалось бы, продумал абсолютно все в деталях и подробностях, но сон так и не шел ко мне. Больше всего не давала покоя мысль о том, насколько правильно я понял содержимое послания: «нежно бери серого». Если «нежно», значит, он «в теме», и все упрощается, а если нет? Хорошо бы без «если»… Еще не совсем понятно, кто поведет «гольф»: мои навыки вождения, мягко говоря, не очень – далеко не уеду, хотя с другой стороны далеко и не надо. Ладно, главное – до Кубинской дотянуть, а там я на «железке» все лазейки знаю. «Место розы»! Надо же, как она его назвала! Я сразу догадался, что речь о перекрестке Сампсониевского и Гельсингфорсской, где я ей розу первую подарил.

С мыслью о том, что скоро мы наконец-то встретимся с Соней, я уснул, правда, уже через пару часов меня разбудил конвой, прервав мой сон на самом интересном месте, а снилась мне, разумеется, погоня со стрельбой. Только уходил я от нее не на машине, а на красноармейской тачанке, и был я в буденовке и с маузером. Лось в разорванной тельняшке с забинтованной головой нещадно хлестал коней, а Соня, в комиссарской кожанке и в красной косынке, забрасывала гранатами преследующих нас то ли петлюровских, то ли белогвардейский кавалеристов.

Дежурный был в хорошем настроении и разрешил мне взять с собой пакет сока и печенюшки из моей «дачки» в качестве сухого пайка на следственные действия. Вместо следака за мной пришла монобровная усатая и кривоногая дамочка в форме лейтенанта, больше похожая на переодетую шариатскую вдову, чем на служащую Министерства юстиции. По ее желанию выглядеть опытной и знающей было понятно, что «в теме» она без году неделя, а когда у нее в сумке запиликал «дудук» и она ответила на телефонный вызов на тюркском наречии, мне стало смешно при мысли о том, что служба в органах перестала быть престижной настолько, что приходится нанимать гастарбайтеров.

Меня пристегнул к себе «браслетами» румяный улыбчивый сержант и увлек за собой в древний пазик, припаркованный во дворе изолятора. Внутри было не продохнуть – «серые» позвали понятыми первых попавшихся бомжей. Они, не стесняясь, лакали какую-то отраву из жестяных банок, периодически намекая молоденькому оперу на то, что за время участия в мероприятии они могли бы сделать много важных дел и ощутимо поправить свое благосостояние. «Шариатская вдова» неутомимо извергала поток скрипучих гортанных звуков в свой недешевый сотовый, одновременно с этим делая записи в протоколе. На месте, около метро, нас ждал Джокер в сопровождении еще двух «серых» и трех типов лоховской внешности – то ли стажеров, то ли статистов.

Я повторил под видеозапись свои показания и начал показывать на одном из статистов, как якобы наносил потерпевшим удары бейсбольной битой. Биту заменял воздушный шарик в виде богатырской палицы, купленный находчивым Джокером тут же, у метро. Конвойный хихикал, приговаривая: «Не дергай так рукой – больно же!» Я, воспользовавшись случаем, попросил перестегнуть мне наручники с правой руки на левую – возражений не поступило. Сержант многозначительно посмотрел на меня и поправил кобуру.

Значит, «в теме», – пронеслось у меня в голове. В этот момент в нескольких метрах от нас припарковался «гольф» красного цвета, судя по тарахтению движка дизельный, еще первой серии. На лобовом стекле красовался новенький инвалидный значок. Из-за руля вылез дедок лет семидесяти и, опираясь на костыль, побрел к газетному киоску. Один из конвойных сурово окликнул его:

– Папаша, на переходе запрещена остановка!

Дед подслеповато вгляделся в лицо милиционера, заискивающе улыбнулся и прошамкал беззубым ртом:

– Да я на минутку, сынок! Мне программку только купить…

«Ну, вот оно – началось!» – понял я, бросил импровизированную биту в сторону опера с видеокамерой и рванул ствол из кобуры сержанта:

– Всем поднять руки и отойти на пять шагов, или я убью его!

Со лба сержанта покатилась абсолютно натуральная капля пота прямо на ствол, прижатый к его правому виску. Присутствующие застыли как вкопанные, и даже следачка перестала болтать по телефону. Только Джокер, не теряя самообладания, достал пистолет, направил на меня и, облизав пересохшие губы, спросил у сержанта:

– У тебя патрон в патроннике?

Сержант что-то виновато промямлил и кивнул.

Джокер плюнул на асфальт, процедив сквозь зубы: «Придурок!» и обратился ко мне:

– Митин, завязывай! Ты все равно далеко не уйдешь! Бросай ствол – хуже будет!

– Хуже не будет! – стараясь скрыть дрожь в голосе, ответил я и повел своего пленника в сторону «инвалидки».

Повинуясь моим указаниям, сержант открыл правую дверь, сел на пассажирское кресло и перелез на водительское, затаскивая меня за левую руку, пристегнутую браслетами к его правой.

– Гони прямо, до Благодатной и направо! – скомандовал я. – Давай газуй!

Несмотря на преклонный возраст, автомобиль оказался довольно резвым. Я услышал звуки выстрелов за спиной и, оглянувшись, успел заметить, как дедок дубасит своим костылем стоящего на одном колене Джокера, пытающегося прострелить нам колеса. Одна из пуль, оставив замысловатые узоры в заднем стекле, засела в обшивке потолка. Мы с сержантом переглянулись и, не сговариваясь, втянули головы в плечи, нагнувшись к «торпеде».

На красном светофоре перед нами было несколько машин – сержант, не дожидаясь моей команды, запрыгнул на тротуар, распугивая прохожих, и соскочил с него метров через пятьдесят после поворота.

На похвалы и благодарности у меня времени не было. Я достал из правого кармана его кителя связку ключей, отстегнулся и спросил:

– Деньги есть?

– Во внутреннем кармане…

На повороте с Благодатной на Кубинскую я попросил остановиться. Руки сержанта ходили ходуном – видать, тоже волновался. Я пристегнул его к ручке водительской двери и вышел из машины.

– Ствол оставь, – услышал я за спиной жалобный голос.

Поразмыслив пару секунд и придя к выводу, что вооруженного и опасного в случае задержания как пить дать пристрелят, я бросил пистолет под машину и побежал через дорогу к забору, за которым находилась так хорошо знакомая мне территория.