Текст книги "Пиковый туз. Авантюрный роман"

X

В трех окрестных церквах звали к вечерне. Звонарь Святого Алексия старался пуще других. Сперва он раскачал тяжелый язык благовестника, и стопудовый гигант загудел волжским басом. Красные колокола подхватили ритм, сплетая замысловатые кружева мелодии, а зазвонная связка изредка тренькала дискантом. Динь-динь-доли-дон. Звуки цеплялись за облака и плыли с ними дальше – над Москвой-рекой, Нескучным садом и лысеющей головой титулярного советника Хлопова.

Судейский следователь прибыл заранее и суетился, чтобы успеть до съезда гостей. Он питал надежду, что те задержатся в храме, или, более вероятно, в лавке Тёпфера[48]48
  Дом модной одежды, располагался на Моховой улице.


[Закрыть], примеряя фраки и шляпки. Хотя высокородные особы по нынешним временам редко выезжают в многолюдные места, брезгуя столкнуться с купцами, мещанками, а то и куда хуже, с бывшими крепостными. Стесняются своего же народа, вишь ты! Заказывают все с доставкой на дом – французские вина, модистку-бельгийку, цирюльника, труппу императорского театра. И Бога, в том числе. Строят часовни в своих имениях, но даже в них захаживают редко – выпросить избавление от антонова огня[49]49
  Гангрена (устар.)


[Закрыть] или богатый урожай в Т-й губернии, от которого зависит семейный доход. А граф Алсуфьев, известный своими причудами, велел по воскресеньям служить вечерню сразу после заутрени – чтобы до обеда отмолиться, а после предаться чревоугодию. И от прочих грехов не отвлекаться…

Хлопов поглядывал на часы и силился незаметно расставить городовых вокруг особняка Долгоруковых.

– Парами становитесь. Парами! Это по двое, балда. Семен Трофимыч, чего ж они у тебя такие тупые?

– Эт еще смекалистые, вашбродь, – заворчал в ответ околоточный надзиратель. – Зато бегают быстро и способны любого в бараний рог завернуть. А сегодня, как я уразумел, такие и требуются.

Следователь с сомнением покачал головой и присел на скамейку, вырезанную из огромного куска мрамора. Неудобно как… Художник придал спинке вид снежного барса, припавшего к земле. Ухо каменной зверюги больно давило на позвоночник.

Дворянские выверты. Вечно они! Чтоб им пусто было! Спокойнее, спокойнее…

Дело в руки плывет отменное: убийца из благородных, приятно такого р-р-раз и к ногтю. Продвижение по службе обеспечено. А неудобства потерпим-с.

– Значит, как только раздается свисток, перекрываете улицы, особливо те, что к Нескучному саду ведут. Задерживать каждого прохожего-проезжего: графинь, генералов, мужиков, баб, детей… Нет, детей это я погорячился. Но до свистка не мелькать, а то спугнем висельника, – следователь насупил брови и разогнал служивых властным взмахом руки.

Митя наблюдал за этой сценой из окна угловой комнаты во втором этаже, отведенной для карточных игр. Здесь стояли четыре стола под зеленым сукном, на которые слуга раскладывал непочатые колоды.

– Скажи, братец, чего это наш общий знакомый одет в лакейскую ливрею? Он, вроде, по важнейшим делам.

– Так именно затем, чтобы не важничал. Ты днем от княжны поехал в почтовую контору, а я в редакцию «Ведомостей» и оттуда прямиком к судейскому крючку – коляску вернуть, мыслями поделиться. А тот раскраснелся, руками машет: «Сам должен руководить арестом убийцы, непременно сам». Алчет славы, боится, что лавры нам перепадут. Предложил переодеться слугой – вернейший шанс и присматривать за нами в залах, и прислушиваться к разговорам на кухне и в людской. Он поначалу артачился, но учитывая высочайшее поручение сделать все неприметно и без скандала, позволил себя убедить. Был Хлопов, а стал Холопов! Уморительно будет наблюдать, как он разносит закуски или свечи калетовские[50]50
  Стеариновые свечи в те годы выпускались только фабрикой Калета, оттого это название стало нарицательным.


[Закрыть] меняет. Избегается за вечер.

Мармеладов ходил между столов, притрагиваясь к картам самыми кончиками пальцев. Нравилось ему быть сыщиком, отметил про себя Митя. Не скучным филером из жандармерии или дознавателем из околотка. Нет, скорее он походил на заморского гения мосье Дюпена, и замашками – абсолютно книжный персонаж. Схватил колоду. Разорвал обертку, карты прыснули в стороны. Через секунду успокоился, собрал в аккуратную стопку. Постучал по столу, выравнивая край. Раздвинул павлиньим хвостом. Вынул карту наобум. Девятка треф. Обнюхал и с лица, и с изнанки. Казалось, вот-вот лизнет, чтоб выведать вкус, но удержался.

– Глазетные, – показал он приятелю карточную рубашку с затейливым рисунком. – Такие в лавках не продаются.

Юноша в ливрейном камзоле закончил готовить столы к игре, и тут же был подвергнут допросу. Заикался, бледнел, отводил глаза, но признался: свита княжны Долгоруковой привезла из Петербурга целый ящик подобных карт, но распечатать успели лишь дюжину колод.

– А ты после приема их собрал и шулерам тишком продал, – предположил Мармеладов.

– Нешто ж можно-с! – паренек задрожал губами. – Гурий Прокопыч за такое шкуру спустят-с.

– Это который? Дворецкий? Видел его, суровый дядька. Поколачивает вашего брата?

Слуга оглянулся на дверь и затараторил:

– Чуть что не по-ихнему – ухи крутят-с. А рука у них зело тяжелая! Велено было заигранные карты сжечь в печке. Петембурхская челядь стала перечить, но и им нагорело по первое число.

– Эка жалость! А я хотел выкупить тузов из тех самых колод, – сыщик забренчал деньгами в кармане сюртука, – по рублю за лист.

Ливрейный ахнул и вжал голову в плечи. Побежал к двери, споткнулся и упал бы, но ухватился за угол стола.

– Вы токмо дождитесь, барин, – зашептал он нервически. – Мигом обернусь!

– Каков хват, – ухмыльнулся Митя. – Рыдал и плакался, а как серебром запахло… Обманет он тебя. Натаскает тузов из ящика с колодами, да и выдаст за сыгранные.

– Ты просто не встречал управляющего, – усмехнулся Мармеладов. – Колоритный! Брови насуплены, взгляд колючий – прямо Мефистофель. Внушительную связку ключей на поясе носит! Без сомнений, все припасы надежно заперты, в том числе и сундук с картами. Лакеи боятся этого Гурия до судорог.

– А чего ослушались и не сожгли заигранное?

– В человеке изначально больше азарта, чем страха. Уверен, тем вечером они карты со столов собрали и припрятали, чтобы поигрывать в Акулину или в Курицу.

– Детские забавы!

– Это господа деньги ставят, любят судьбу испытывать. А слуги за день наработаются, им карты для отдыха и веселья нужны. Или, к примеру, объедки на кухне разыграть, а заодно везение свое проверить.

Дверь скрипнула, пропуская давешнего лакея. Он воровато оглянулся, полез за пазуху и достал сверток.

– Вот, барин.

– С игральных столов?

– Навроде да. Могли-с еще из комнат стянуть, где придворные балуются этими… Па-си-ян-цами, – заморское слово выдавил порциями, по слогам.

Мармеладов развернул тряпицу. Тузы лежали вперемешку, потрепанные, со следами грязных пальцев. Разбросав их на четыре стороны, по мастям, сыщик принялся считать. Двенадцать червовых, по столько же бубен и треф. Затаив дыхание, взялся за пики. Восемь, девять, десять… Может, сбился? Наново перечесть. Опять десять. Не сходится. Если верно предположение, что карты, найденные подле убитых, были вынесены из особняка Долгоруких, то должно остаться лишь девять пиковых тузов.

– Промах! – воскликнул он и взялся пересчитывать.

Один, два, три… А эта странная какая-то. Из окон еще струился тусклый, уходящий свет, но в середине залы сумерки брали свое. По знаку Мармеладова слуга метнулся туда-сюда и принес свечу. Сыщик приблизил рисунок к самому огоньку, рискуя спалить, и с минуту вглядывался.

– Ловкачи! – довольно хмыкнул он. – Заметь, Митя, на близком расстоянии карта выглядит тузом. На самом же деле это – галантина[51]51
  Фальшивая карта (жарг.)


[Закрыть]. Тройка пик, с которой соскребли лишние значки.

– А я говорил: обманет тебя этот плут за лишний рубль.

Незадачливый юнец съежился. Начал креститься кулаком, в котором сжимал свечу, и чуть вихры свои не подпалил. Мармеладов успел перехватить его руку.

– Довольно! Верю. Такую фальшивку за две минуты не соорудишь. Работа тонкая, ювелирная. Какой-то мошенник старался для собственной выгоды. Кто у вас по вечерам чаще прочих выигрывает вкусные мослы?

– Фе… Фе… Фе…

– Не боись ты, заячья душа! Заикаться начал. Феофан? Нет. Федул? Тоже нет. Федька? О, угадал. С Федьки этого глаз не спускай, он часто подобные обманки в рукавах прячет. Поймаете, станете мутузить, ты пни разок от меня. Уговор? Стало быть, получается девять пиковых тузов. Остальные у следователя Холопова, к делу приобщены как улики. Держи девять рублей, – отсчитал монеты в ладошку слуги. – Остальных тузов оставь себе. Впрочем, и пиковых забирай! Без них вам играть затруднительно. Чего ты мне деньги обратно суешь, бестолочь? Честно заработал.

– Пре-мно-о-ого благода-а-арны-я-я-я, – слуга правой рукой рассовывал по карманам карты вперемешку с монетами, не забывая низко кланяться и утыкаясь при этом лицом в погасшую свечу.

– Эх, затянул, – отмахнулся сыщик. – Ступай, ступай!

Митя, глядя на комичную картину, украдкой смеялся в усы, но стоило лакею покинуть залу, взял серьезный тон:

– Опять деньги по ветру пустил.

– Я проверил теорию, – пожал плечами Мармеладов. – На шаг приблизился к разгадке. За такое и втрое больше отдать не жалко.

– Ты на расследование свыше двадцати пяти рублей собственных денег извел. Убедился лишь в том, что и без того предполагал: зарезал фрейлин один из высокородных гостей княжны. А дальше? Вряд ли он появится на пороге с окровавленной бритвой в руке.

– Убийцы, друг мой, бывают двух типов: как ты и как я. Первые действуют спонтанно, в вихре эмоций. Порыв минутный, хватают первое попавшееся под руку – камень, кочергу, медный пестик от ступки, – и наносят удар. Такие убийцы не преступники, а жертвы своих страстей.

Митя с трудом сглотнул комок, подкативший к горлу, хотел что-то добавить, но смолчал.

– А вторые дают себе разрешение переступить через кровь. Вслушайся в само слово «преступник». Не закон он переступает – у нас в России этим никого не удивишь, много кто против закона идет. Мать ворует хлеб, чтоб голодных детей накормить. Шулер Федька, прельстился куском мяса. Цыганки и напрыжник Архипка отбирают деньги у ротозеев. Все нарушают закон, но предложи им убить, кровью запачкаться – убегут. Мы же идем по следу василиска. Я вчера с сарказмом к словечку отнесся, вроде сказочное оно, несерьезное. Но Порфирий в корень зрит. Взять хотя бы прежнюю мою идею – она долго вызревала, словно яйцо, и однажды проклюнулась. Но не сразу ведь разберешь, кто эту идею высиживает, и за твердой скорлупой не разглядишь, что внутри. Проклюнется орел – из человека полководец выйдет. Сам он, может быть, никого не убьет, а только будет отдавать приказы, чтоб люди гибли во имя его победы. Склюет их, как вшей, тьму малым счетом и великую тьму. Но это если идею высиживает орлица, в палатах дворянских или во дворцах императорских. Оттуда в Наполеоны-то легче…

Он ходил между карточными столами, широкими жестами рук показывая размах крыльев благородной птицы. Слуга, уже другой, незнакомый, принес в залу два горящих подсвечника, оттого по стенам запрыгали изломанные тени, повеяло мрачной жутью.

– Но ежели нищета вокруг? Голод. Болезни. Зависть. Будет высиживать твою идею премерзкая жаба, вся в бородавках и зловонной слизи. Вылупится чешуйчатая гадина, наберет силу и впоследствии дозволит убийство сотворить. Нашепчет искуситель, что это ради спасения или достатка, ради будущего – такого светлого, сверкающего ярче солнца. А глянешь со стороны: шутиха ярмарочная крутится, минута – и погаснет. Главное в этот момент суметь со стороны глянуть, но куда там…

Мармеладов подошел и сел на подоконник подле почтмейстера. Утопил глаза в сгустившейся за окнами тьме.

– Убийцы думают: «Отниму у человека жизнь и сильнее сделаюсь. Заповедь нарушу. С Богом поспорю!» А сами хлипче котят народившихся, и такие же слепые. Я в юности правильный принцип вывел, да не с того конца взялся. Доказывал себе, что не тварь дрожащая. Но для этого надо было не людей убивать по наущению василиска, а наоборот, выцарапать из скорлупы, свернуть гнусную шею. Кто знает… Я ведь на юридическом факультете обучался. Окончи тогда университет, может, был бы сейчас обер-полицмейстером.

Со двора донеслось ржание коней, зычное «тпррру, заррраза!» и смех прибывающих гостей.

– Увлекаюсь. Над Порфирием смеялся, а у самого не получается мысли кратко излагать. Ты как заметишь пространные рассуждения, кричи мне «тпррру!» – скрутил мысль Мармеладов. – В этом деле меня более всего занимает и лишает покоя загадка: как такое случилось, что в душе у нашего убийцы – человека благородных кровей – поселилось чудовище? Отчего вдруг орел из золотых, озаренных солнцем высей свалился на самое дно темного ущелья, во мрак и тину? При этом он явно не мучается угрызениями совести, а напротив, гордится содеянным. Мнит себя сверхчеловеком, который совершает подвиг, пусть и изуверский. Потому не в силах остановиться, наносит удары снова и снова. Тот, кого мы ловим, умен, хитер и безжалостен. Он не будет прятаться по углам. Узнает, что именно ты ведешь следствие и подойдет поближе.

– Узнает, что я… Что? – слегка ошалел Митя.

– Сам посуди. Гости приедут те же, которые были на прошлом приеме. Они давным-давно все знакомы. Круг общения фаворитки императора – величина постоянная. При дворе на них косятся с неодобрением, зато друг за друга эти люди держатся крепко. Вынуждены держаться. Значит, мигом вычислят людей не из своего круга, то есть нас с тобой. Но ты – солидный и ухоженный господин, во фраке и с усами, достойными тайного советника. А я – серая мышь в сюртуке, гожусь разве в подручные при столь важной особе. Нет, нелюдь подойдет именно к тебе.

– И сам заведет речь о фрейлинах?

– Без сомнения. Ты думаешь, с какой целью он карту подбрасывал? Это бахвальство. Послание тому, кто идет по следу. Тайна, которую никто не сможет разгадать, – так Пиковый Туз самоуверенно думает. Убийца захочет поиграть с тобой, покуражиться. Заодно выведать, что уже известно по этому делу. К следователю в кабинет не сунется, слишком подозрительно, но с тобой обязательно перемолвится. Отчего бы двум благородным господам не обсудить придворные сплетни?!

На первом этаже взыграла музыка, забегали слуги. А Хлопов, ряженый в парадную ливрею, поскользнулся на мраморной лестнице и разбил бутылку «Вдовы Клико».

– Ты чего вытворяешь, пустельга! – приговаривал дворецкий-Мефистофель, выкручивая ухо следователя сильными пальцами. – Шампанские вина по двенадцати рублев куплены!

XI

Полтора часа спустя на белоснежной скатерти остались лишь пятна от двойной ухи, астраханской икры, жареных дупелей, кабаньего паштета с клюквой и сыра-шешира, а также дорожки из винных и коньячных капель.

«Цвет дворянства, знатнейшие фамилии. Едят на серебре, пьют из хрусталя, а свинячат аки мужики в извозчичьем трактире. Те, пожалуй, даже меньше, народ победнее каждую крошку бережет. Пока тверезый», – думал Мармеладов.

К ужину собрались две трети гостей, в основном те, кто живет традицией не пропускать званых вечеров. Потому что хоть ты русский граф, хоть заморский маркиз, – всем мила дармовщинка. А стоит манкировать приглашения раз-другой и на третий уже не позовут.

«Они левкас[52]52
  Грунт для икон, изготовлялся из мелового клея, рыбьего жира и льняного масла.


[Закрыть], позолота здесь появится позже. Настоящие светские львы и la dame à la mode[53]53
  Модные дамы (франц.)


[Закрыть], кутят об эту пору в шикарных ресторанах, но вскоре нагрянут сюда. Яркие краски общества затмят и перекроют бледную грунтовку, тогда нарисуется картина поинтереснее!»

Сыщик подал знак Мите, но тот не заметил, поскольку кокетничал с фрейлиной в альмандиновом[54]54
  Красно-фиолетовый цвет (устар.)


[Закрыть] муаре. О, наверное, та самая Катенька. Мармеладов подошел поближе и кашлянул. Никакого эффекта.

– …представьте себе, оригинальная закавыка: у нас принято, чтобы веер носили дамы. А у павлинов – шиворот-навыворот. Самец имеет во-о-от такое опахало, – Митя свел руки и растопырил пальцы, – а пава ходит бесхвостая.

– Есть и более занятные птицы, – вклинился Мармеладов. – Взять глухаря. Как приглянется ему самка, распушает перед ней перья, вытягивает шею. Щебечет свое «теке-теке» и ничего вокруг не слышит.

Катенька хихикнула и прикрыла губы веером. То ли пыталась скрыть конфуз, а может, посылала воздушный поцелуй. Фу-ты, ну-ты, придворные этикеты – попробуй, разбери.

Ответить Митя не успел. Среди собравшихся гостей начался предсказуемый и давно ожидаемый многими раскол. Дворяне постарше, сверкающие орденами и золотыми брегетами, остались в обеденной зале, вокруг княгини. Татьяна Александровна затеяла вспоминать прежние годы и прочее житье-бытье. Молодежь же, вслед за княжной Долгоруковой, перешла в картежную комнату. Фрейлины зашелестели юбками туда, где было больше света и вина, а кроме того играл механический орган, привезенный из Вены. Злые языки сплетничали, что это подарок императора. Добрые утверждали то же самое.

Почтмейстер с детства любил слушать байки о былых временах и собрался примкнуть к ностальгирующей публике, но Мармеладов буквально вытолкал его за порог.

– Здесь нет убийцы! – отрезал он. – Любая из жертв с легкостью справилась бы с дюжиной этих мумий, или попросту сбежала. Поэтому ступай-ка играть в карты с молодыми львами.

– А ты зачем остаешься?

– Через полчаса, – а может быть и раньше, – мумии начнут сплетничать. Перемывать косточки гостям вечера. Если повезет, узнаю подноготную убитых фрейлин и тех, кто желал им зла.

Закрыл дверь, отрезая любую возможность задержаться или возразить. Ничего себе, проводы! Зато в салоне Митю ждала нечаянная встреча. Как цыганка на ладони прочла? С человеком из прошлого. Не обманула, выходит, анчутка[55]55
  Маленький злой дух в славянской мифологии.


[Закрыть].

– Дмитрий Федорович, дражайший! Ты ли это? – полковник Ковнич явился с опозданием, прямо с порога налетел, сгреб в медвежьи объятия, звонко расцеловал в усы и взрычал:

– Господа, позвольте рекомендовать! Мой старинный друг, вместе воевали на Кавказе. Потомок дворянского рода Миусовых, по матушке, верно ли?

– Все так, все верно. Безмерно рад свидеться, Павлуша! Ах, простите великодушно… Павел Алексеевич. Вы в чинах выросли-с!

– Оставь, Митя! Оставь! Какие чины, давай немедленно выпьем, – Ковнич ухватил с подноса подвернувшегося слуги два бокала с испанским хересом. – Хотя, сказать по правде, нынешнее вино дрянь. Даже от Ротшильда или сотерн, – дрянь. Я скучаю по жженке, которую мы заваривали в измятом серебряном ведерке…

– Слава о нашем гусарском пунше гремела и сотрясала лучшие дома Петербурга. Помнишь, оперная певичка, итальянка, сидя у тебя на коленях, пригубила и брякнулась в обморок?

– А не ты ли, Митя, в том пиру обрил половину головы своей саблей на спор, в доказательство, что она самая вострая в эскадроне?

– Э, нет, то был наш вечный задира Вревский!

– Да, точно! Наутро после попойки кое-как собрались и в эскадрон. А там смотр и прибыл сам Великий князь. Кивера долой! Конфуз…

– Но Вревский не растерялся, схватил горн и встал боком к строю. Его высочество и генералы видели кудри, а мы дивились на бритое темя.

– А он, охаверник[56]56
  Озорник, хулиган (устар.)


[Закрыть], еще и дудел вместо уставной музыки что-то фривольное.

– Да, да, из водевиля, – Митя с воодушевлением пропел. – В людях – ангел, не жена, дома с мужем – сатана, трата-ти-та-та!

Но осекся, увидев помертвевший взгляд Ковнича. Да и сам тоже вспомнил: через неделю гуляку Вревского сразила черкесская пуля. Кавказ встретил эскадрон жестоко, многие друзья погибли в первом же сражении.

Выпили молча, за вечную память и царство небесное.

– Смерть спала с нами в обнимку, – полковник уставился в потолок, не замечая ни мраморных ангелов, ни золоченых виньеток. Взгляд его уходил сквозь эту аляповатую роскошь в те суровые дни походной жизни. – А нам мало было этих враждебных гор. Мы сами стали горами и вулканами! Подпирали головами небо, клокотали, дымились. За высшую доблесть почитали пулям не кланяться. Чертовы гордецы! Дуэли затевали по мелочам. Ты, Митя, можешь ли ты припомнить, по какому поводу мы стрелялись?

– Все эти годы терзаю память, но без успеха. Помню невероятно-огромную луну над Бештау[57]57
  Гора в окрестностях Пятигорска.


[Закрыть]. И что пили много, – почтмейстер затянул еще одну песенку, но уже негромко:

 
– Когда я пьян, а пьян всегда я,
Ничто меня не устрашит.
И никакая сила ада
Мое блаженство не смутит…
 

– И на дуэли пьяны мы были, до крайней степени. Не сумели даже попасть друг в друга, – Ковнич дотянулся до бутылки, налил по новой. – Это на шести шагах!

– За тот поединок меня и разжаловали.

– А меня нет. Отец вступился, отозвал в Петербург. Было неимоверно стыдно. Я не просил о снисхождении, а выглядело, будто от войны бегу, чтобы отсидеться в штабных коридорах.

Он осушил бокал, не поднимая глаз. Митя свой только пригубил.

– Наши пути разошлись, но я читал в газетах судебные хроники, так и узнал о твоем приговоре. Переживал, не сыграла ли та злосчастная дуэль роковую роль, – Ковнич не пытался скрыть смущение. – Писал десятки прошений в собственную Его Императорского Величества канцелярию, требовал пересмотра дела. Оправдания требовал!

– Выходит, тебя благодарить надо. Пересмотрели, часть срока каторги сняли: из двадцати лет отбыл меньше половины. Ныне служу по почтовому ведомству, – теперь и Митя выпил до дна. – Но моя история пресная. А ты, говорят, удачно женился, с богатым приданым. Обзавелся наследником? В ладу ли с супругой? Или по-прежнему слывешь завзятым любителем оперы?

Оба захохотали, преувеличенно громко, с задором и удалью молодых гусар.

Мармеладов же старался быть как можно незаметнее. В салоне княгини он отошел в темный угол и застыл там, сложив руки в карманы сюртука.

«Мумии» пили чай. Во главе стола высился самовар – серебряный колосс, в медалях и вензелях. Ведра на три, не меньше. Старая княгиня сама разливала из заварного чайника слегка подрагивающей рукой. Фарфоровые чашки украшали толстомясые ангелочки и мифические девы. Разноцветными морями плескались в вазах варенья семи сортов, от сладчайшего из сливы-венгерки до умеренно кислого из сливы-турчанки. Киевское сухое варенье, крыжовенное, – любимое лакомство хозяйки, – подали на отдельном подносе и поставили поближе к ней. Ровными, пока еще не разграбленными горками лежали на тарелках кубики белой пастилы, миндальные пирожные и крохотные бисквиты. А вот мед каштановый, а этот, – прозрачный, – липовый. В такие вкусно окунать свежие, еще горячие калачи, чтобы дух по улице плыл, вырываясь в распахнутые окна. И кто сказал, что господа не едят калачей? Ишь, набросились…

Как и предполагал Мармеладов, общий разговор на ностальгические темы довольно скоро иссяк. На мгновение повисла пауза, которую поспешил занять одутловатый господин, с бакенбардами и кроваво-красной лентой[58]58
  Лента ордена Святого Александра Невского – награда Российской империи. Орден вручался как за боевые заслуги, так и гражданским чиновникам первых трех классов табели о рангах.


[Закрыть] через плечо.

– А что, ваша светлость, правду ли заявляют про кузину вашу?

– De laquelle?[59]59
  Это про которую? (франц.)


[Закрыть] – Татьяна Александровна взмахнула веером, на сей раз новым и белоснежным, охватывая широкой дугой фамильные портреты на стенах. – У меня, милостивый государь, много родственников.

– Про Елену Петровну Блаватскую. Будто бы провела семь лет в Тибете и открылся ей дар чтения мыслей и предугадывания будущих событий… Нет, благодарю, чаю больше не надо, – толстячок перевернул чашку, вульгарно-громко звякнув о блюдце. – Об эту пору ездит по Европе с лекциями и показывает индийского факира, который умеет летать!

– Я видела выступление madame Блаватской в Париже, – оживилась графиня Строганова. – Представьте, там и вправду выходил к публике голый индус, обмотанный лоскутком ткани и с бородой до пупа. Не летал он, это вымысел, но умел завязывать себя в узел. Ноги за головой перекрещивал!

Ее престарелый супруг, до того уютно дремавшей в кресле, счел своим долгом вставить реплику.

– Не подозревал о вашем родстве, княгиня. Она, выходит, тоже из Долгоруковых?

– Да, у нас общий прадед. Признаться, общаемся мы редко. Репутация у Элен скандальная. Знаете ли вы, что на следующий день после венчания она сбежала от мужа в Константинополь? Это в шестнадцать лет!

Про паршивых овец в семейном стаде дворянки отзываться любили. Хотя и сквозит в этом позор и унижение, но вместе с тем и радость: не тебе косточки перемывают, есть в фамилии личности поухабистее.

– Мне давеча пересказали одну занятную статейку из английских газет, – продолжал граф. – Кузина ваша утверждает, что все религии в корне своем имеют общее зерно, из коего и произрастают, будто розы с одного куста. Но это ересь! Неужто мы с турком в одного Бога веруем?!

– Элен с детства была страстной фантазеркой, – старуха раздраженно постукивала сложенным веером по ладони. – Письма писала, как роман или поэму. Deux des trois mots ne sont qu’une fiction[60]60
  Из трех слов два – выдумка (франц.)


[Закрыть].

– Негоже женщине о религии спорить, – проворчала Доротея фон Диц.

Баронесса из Курляндской губернии считалась одной из самых преданных подруг княгини и не пропускала ни единого приема.

– То влияние дядюшки, – поспешила разъяснить Долгорукова. – Двадцать лет тому, Дмитрий Иванович служил при посольстве в Тегеране и сильно сочувствовал персидским бабистам – или бабидам, не вспомню уж, – их то ли резали, то ли камнями били… Он хлопотал перед императором, чтобы общине разрешили переехать в Россию, но те, по счастью, выбрали Багдад. Тогда князь взял отряд кирасир и охранял всю дорогу их проповедника Багаулу, а тот охмурял его речами. Нам старик впоследствии уши прожужжал об их удивительном учении, пока не помер, упокой Господи душу его, – княгиня перекрестилась, многие из гостей последовали ее примеру. – А к чему это я? Ах, да! Эти самые бабисты впервые забухтели о том, что разные религии суть едины. Элен украла чужую выдумку и переделала на свой лад.

– Между тем, ее лекции имеют оглушительный успех, – встрял тот, с бакенбардами. – В Лондоне и в Америке сторонники теории Блаватской создают общества по изучению религий и выисканию в них того самого объединяющего компонента. Для раскрепощения разума.

– Раскрепощение! – заворчал Строганов. – Раскрепостили уже мужиков. Я со своих имений потерял чуть не полмиллиона золотом. Мало им! На разум, видишь ли, посягнули. Новую религию выдумывают. Того и гляди, заставят нас с немытыми махатмами или еще похуже – с туркой лобызаться!

Татьяна Александровна подалась вперед и взяла генерала за руку.

– Полно, не переживайте. Pourrait cela être une menace sérieuse?[61]61
  Да может ли это быть серьезной угрозой? (франц.)


[Закрыть] Кто в здравом уме будет слушать подобные бредни? Элен в молодости год путешествовала с цирком, исполняя трюки наездницы. В Лондоне пыталась стать актрисой, но ее освистали. Годится ли такая в пророки?..

– Ну, дай-то Бог. Хотя я с каждым годом убеждаюсь: наших беглых мошенников и аферисток, – простите, княгиня, что эдак о вашей родне, пусть и дальней, – за границей готовы на руках носить, холить и лелеять, лишь бы они помогали козни творить России-матушке. Из Европы к нам единственно зло лезет!

– Из-з-звините, вот тут не соглашусь, – оторвался от поглощения сладостей дворянчик с козлиной бородкой. – А крокет? Видали вы эту новую игру?

– Ваша правда… – граф безуспешно попытался вспомнить имя-отчество или, по крайней мере, титул собеседника. Желая прикрыть неловкую паузу, достал из кармана табакерку, вдохнул понюшку и, через мгновенье, оглушительно чихнул. – Ваша правда. В Петербурге и Москве, да и в губерниях тоже, сию британскую игру встретили весьма сочувственно.

– Теперь только и споров: расставлять воротца орлом или на Андреевский крест, – графиня зарумянилась от горячего чая, но протянула чашку за добавкой. – Я и сама не прочь на досуге покатать шары.

– Допустимо ли благородным дамам связываться с крокетом? – баронесса неодобрительно покачала буклями. – Я слыхала, там сплошь разбойники, мышеловки…

– Нет-нет, это не более чем названия. Сама игра милая, ее и детям можно позволить, – успокоил козлобородый. – В моем имении уже луговину выкосили, теперь утаптывают кочки и ставят воротцы. Внукам на потеху. А, вот-с, ваша светлость, пожалуйте к нам на Ильин день. Англицкий гимнаст будет уроки крокета давать. Непременно приезжайте, да погостите до Спаса. И вы, господа, приезжайте. Окажите честь.

– Приеду, батюшка, приеду. Но избавьте меня от игрищ – заморских либо отечественных. В наших летах не пристало уж по лужайкам скакать, – протянула княгиня.

– А фрейлинам сия забава наверняка по душе придется, – Мармеладов устал ждать, пока беседа перетечет на нужную тему и подбросил дровишек в угасающий костер.

Вспыхнули они мгновенно.

– Да, что-то сегодня не видно неразлучной троицы, – загрохотал генерал от артиллерии. – Одного из моих офицеров так поразили барышни из свиты вашей драгоценной племянницы, что он сочинил эпиграмму. Желаете послушать?

Он постучал серебряной ложкой по блюдечку, задавая себе ритм, откинул голову и продекламировал:

 
– Три боевитые голубки
Мортиры спрятали под юбки.
В мужские целятся сердца,
Но ждут победного конца.
 

Вельможи засмеялись, дамы изобразили смущение, но тоже прыснули в веера. Одна старая княгиня спрятала лицо в кружевном платке.

– Vous ne savez sûrement pas ce que c’est qu’une douleur inconsolable[62]62
  Вы, верно, не знаете про неутешное горе (франц.)


[Закрыть]… Занедужили наши красавицы на прошлой неделе, слегли в горячке. А потом Бог прибрал.

Слова взорвались хлопушкой, отовсюду, подобно конфетти, посыпались возгласы.

– Ах, беда, беда…

– Такие молодые, пышные и на тебе…

– Что за хвороба, от которой угасают столь быстро?..

– Три грации, три ангелочка…

– В доме мор? Поветрие?

– Царствие небесное безвременно ушедшим…

Мармеладов выждал, пока уляжется первая волна и негромко произнес.

– А говорят, фрейлин жестоко зарезали.

Гости изумленно замолчали.

– Чушь! – взвизгнула княгиня. – Слуги выдумывают, а вы, сударь, эти глупые провокации повторяете. Сказано вам: от болезни!

– От дурной болезни, полагаю, – не удержалась Строганова. – Может быть в полку ими были очарованы, но это и понятно – наши доблестные военные, от корнета до полковника, ценят в женщинах вовсе не ум с добродетелью, а доступность, легкомыслие и золотые кудри. При дворе эту троицу не зря прозвали вертихвостками.

– Не верьте дворцовым сплетням, Анна Алексеевна! Злые языки без малейшего почтения язвят самых достойных и респектабельных дам, – голос Доротеи фон Диц выстилался мягким пухом, но под этой периной скрывался железный капкан. – Не удивлюсь, если своими лживыми домыслами они осмелятся однажды опорочить и вашу светлость.

Пружины щелкнули, капкан захлопнулся. Графиня замолчала, с ненавистью глядя на курляндку. Та проведала о двух ее любовных интрижках и при каждой оказии намекала на это.

– За остальных не поручусь, но Лизонька выросла на моих глазах, – продолжала баронесса. – Отвечу клеветникам и пустомелям, что у нее была безупречная, ничем не омраченная репутация. Чистейший бриллиант!

– Не спешили сей бриллиант в оправу взять, – едко ввернул один из гостей, потирая свое обручальное кольцо. – Известно, какая девица во фрейлинах засиделась и замуж не вышла, значит, дурнушка или порченная. А Лизавете Генриховне двадцать пять годков сравнялось, от кавалеров отбоя не было, но сватов никто не засылал.