Текст книги "Невидимки"

3

Джей-Джей

Пожалуй, мою семью не назовешь обычной. Для начала – мы цыгане, романи, рома, или как там еще о нас говорят. Мы из рода Янко. В Англию мои предки перебрались из Восточной Европы, и здесь мы живем уже очень давно, а моя бабушка вышла замуж за моего деда. Он английский цыган, так что моя мама – наполовину рома, наполовину цыганка, и вдобавок она связалась с моим отцом, а он, по ее словам, вообще был горджио. Я никогда его не видел, так что ничего сказать не могу. Они не были женаты, поэтому моя фамилия – Смит, как у нее и у бабки с дедом. Джей-Джей Смит. Мама назвала меня в честь своего отца, Джимми, но мне не нравится это имя, и теперь она зовет меня Джей-Джей. Откровенно говоря, я предпочел бы, чтобы меня назвали не в честь деда, а в честь кого-нибудь другого. В честь Джеймса Ханта, например. Или Джеймса Брауна. Но это не так.

В нашем таборе пять трейлеров. Во-первых, наш – в нем живем мы с мамой. Ее зовут Сандра Смит. Она довольно молодая: ей было семнадцать, когда она связалась с горджио и появился я. Ее родители пришли в бешенство и вышвырнули ее вон; ей пришлось уйти в Бейзингсток, но через пару лет они смягчились и позволили ей снова кочевать вместе с ними. Впрочем, у них все равно не было другого выбора, она ведь их единственная дочь, хотя у цыган это редкость. А я их единственный внук. Наш трейлер называется «Люндейл» – он не слишком большой и далеко не новый, зато стенки внутри облицованы дубовым шпоном, и выглядит он мило и старомодно. Да, роскошным его не назовешь, но мне он нравится. Поскольку нас всего двое, мы, можно сказать, друзья. В целом, я считаю, она неплохая мать. Конечно, иногда она действует мне на нервы, а иногда я раздражаю ее, но в общем мы ладим.

Когда мы дольше обычного задерживаемся на одном месте, мама устраивается куда-нибудь развозить что-либо. Она умудряется найти работу где угодно. Работает она хорошо, а кроме того, помогает ухаживать за моим двоюродным дедом, он инвалид и ездит на коляске. Мы все ухаживаем за ним по очереди: я, мама, ба, дед и дядя тоже. У ба с дедом на двоих два трейлера, оба «Викерсы» – шикарные, с хромовой отделкой и окошками из узорчатого стекла. В том, что побольше и поновее, они живут, а во втором ба готовит еду и моет посуду. Ну и его можно использовать как гостевую комнату, если что. У двоюродного деда – «Вестморланд стар», специально переоборудованный под его потребности, хотя это тот же самый трейлер, в котором он колесил, когда еще была жива его жена, тетя Марта. К нему приспособили пандус, чтобы старик мог сам заезжать внутрь и выезжать наружу; кроме того, там есть кое-что такое, что большинству людей показалось бы ужасной гадостью: переносной туалет. Но у инвалида нет другого выбора; в противном случае его жизнь стала бы слишком трудной. Социальные работники сказали: или так, или переселяйтесь в бунгало. Поэтому он живет так.

Последний трейлер – «Джубили», там обитают мои дядя и троюродный брат. Дядю – сына двоюродного деда – зовут Иво, а его сына, моего троюродного брата, – Кристо, ему шесть. Жены у Иво нет, сбежала сто лет назад. Мою бабушку зовут Кат, полностью – Катарина, а деда – Джимми.

Вы, наверное, заметили, что в нашей семье много кого зовут на иностранный манер, а самое необычное имя у двоюродного деда: Тене, ударение на первый слог. Они с Кат брат и сестра. Янко перебрались в Англию с Балканского полуострова в прошлом веке, еще до того, как его поделили на страны и дали им разные наименования. Дед Тене называет его просто Балканы. Они с ба говорят, что мы мачвайя[4]4
  Мачвайя (мачвана) – сербо-боснийские цыгане; также язык цыган сербо-боснийской группы.


[Закрыть], аристократы цыганского мира, и можем смотреть на всех Ли, Ингрэмов и Вудов свысока. Не знаю уж, правда это или нет. В нашей школе о Балканах никто и слыхом не слыхивал. Один я о них знаю.

У ба с дедом самый большой и красивый трейлер, по крайней мере самый броский (это я про их первый трейлер), а у Иво – самый маленький и невзрачный. У него меньше всех денег, но это потому, что Кристо инвалид и Иво должен за ним ухаживать. А деньгами и вещами ему помогают все остальные. Так у нас заведено. Я говорю «инвалид», но он совсем не такой инвалид, как дед Тене, – ребенок болен. У него наше семейное заболевание. Мне повезло: мне оно не досталось, хотя я и мальчик, а болеют им в основном мальчики. Они обычно не передают его по наследству, потому что живут слишком недолго. Единственное исключение – дядя Иво, он болел им в молодости, но выздоровел. Как – никто не знает. Он съез дил в Лурд и после этого исцелился. Произошло чудо.

Вообще-то, я не религиозен, но, наверное, такие вещи не стоит сбрасывать со счетов. Взять хотя бы Иво. Официально мы католики, но в церкви бываем нечасто – кроме ба. Мама ходит время от времени, и дед тоже. Но иногда люди, которые пришли на службу и вроде должны быть исполнены христианского милосердия, говорят им гадости. Дед рассказывал, что однажды он зашел в церковь, а какой-то человек взял и плюнул в него. По-моему, это ужасно. Ба утверждает, что плюнули не в него, а рядом с ним, но все равно это невежливо. Я в последний раз был в церкви с мамой и ба на Пасху, несколько недель назад. Одеты мы были нарядно, как полагается, но все равно нас узнали и принялись шушукаться и отодвигаться, чтобы не сидеть рядом с нами. Там была Хелен Дэвис, девчонка из моего класса, вместе с родителями; она зыркнула на меня и что-то прошептала своей мамаше, а потом они на нас вылупились. Не все вели себя так, но, с другой стороны, не все знали, кто мы такие. Я сидел как на иголках, пытался представить себе, что буду делать, если кто-нибудь сейчас в меня плюнет. Кулаки у меня были сжаты, челюсти тоже, да так, что даже заныли от напряжения. По спине бегали колючие мурашки: я все ждал, что вот-вот получу чей-нибудь плевок. Руки у меня так и чесались развернуться и задать этой грязной горджио хорошую трепку, хотя я не из тех, кто лезет в драку. Дед в молодости участвовал в кулачных боях, и, наверное, это у меня от него.

Из всей проповеди я не услышал ни слова, слишком переживал, что кто-нибудь может плюнуть мне в спину. Впрочем, никто так и не плюнул.

Но все равно о религии упомянуть стоит, потому что именно из-за нее я сейчас нахожусь там, где нахожусь: на пароме, который идет во Францию. Мне просто не терпится поскорее туда попасть, ведь я никогда не был за границей, хотя мне уже четырнадцать. Мы везем Кристо в Лурд – вдруг он тоже исцелится, как Иво. «Мы» – это все, кроме мамы и деда; это кажется немного несправедливым, но кто-то же должен был остаться присматривать за нашей стоянкой. Слишком уж хорошее место. Было бы обидно, если бы кто-нибудь его занял, пока мы в отъезде. Ба поехала с нами, потому что это была ее идея. Можно даже сказать, что ба заставила нас поехать. Дед Тене поехал, потому что он инвалид и делает что хочет. Я поехал, потому что учу в школе французский и могу быть переводчиком. Кроме меня, во французском никто больше ни в зуб ногой, так что без меня им не обойтись. Я очень этому рад, потому что мне страшно хотелось поехать. Ну и Иво с Кристо, разумеется, тоже здесь, потому что ради Кристо это все и затевалось.

Я уже говорил, что у Кристо наше семейное заболевание. Не могу сказать, как оно называется, потому что этого не знает никто. Мальчика таскали по врачам, но они не понимают, что с ним такое, и поэтому не могут его вылечить. Что толку от этих врачей, если они не в силах помочь даже малышу вроде Кристо? У него ничего особенно не болит, но для своего возраста он очень маленький и слабый, а ходить научился всего с год назад – но так от этого устает, что ходит совсем понемножку, а все остальное время лежит. И говорить он тоже не умеет. Такая болезнь: он постоянно чувствует себя настолько усталым, что ничего не может. Еще он часто начинает хватать ртом воздух, как будто задыхается. И любая зараза к нему липнет в два счета, поэтому нам приходится держать его подальше от других детей и постоянно наводить вокруг него чистоту. Для него любая простуда опасна, не говоря уж о чем-нибудь посерьезнее. И кости у него тоже слабые: в прошлом году он ударился об стол и сломал руку. С Иво все было точно так же: когда он был таким, как Кристо, кто-то захотел пожать ему руку – и в результате переломал запястье. Но, несмотря на все это, Кристо никогда не жалуется. Он настоящий храбрец. В каком-то смысле даже хорошо, что он такой маленький, потому что дяде Иво приходится повсюду таскать его на руках. Я тоже иногда ношу Кристо – он легкий как перышко. Мы с ним отлично ладим. Ради Кристо я готов сделать что угодно. Он мне как родной брат, хотя на самом деле мы с ним двоюродные. Или троюродные? Я вечно путаю. Да это и не важно.

В общем, я очень надеюсь, что у нас все получится. Иво не любит говорить о том, что с ним было, но я знаю, что он проболел все детство – хотя не так сильно, как Кристо. После поездки в Лурд он мало-помалу стал поправляться. Наверное, можно сказать, что это простое совпадение, но вдруг нет? Во всяком случае, никакого вреда от нашей затеи точно не будет. Я пытаюсь заставить себя поверить в Бога с того самого момента, когда мы решили отправиться в путь, чтобы от моих молитв тоже была польза. Не знаю, верю я в Него или нет, но я очень стараюсь; думаю, это имеет значение. А если Богу не жалко Кристо, столь славного и отважного, который в жизни и мухи не обидел, значит грош ему цена, такому Богу.

Первую половину нашего плавания я смотрел в иллюминатор на то, как нью-хейвенские доки становятся все меньше и хуже различимы. До Дьеппа паром идет целую вечность, зато потом меньше ехать. Никогда раньше я не видел Англию с моря. Честно говоря, смотреть там практически не на что. Все какое-то плоское и серое. Когда очертания берега скрываются за горизонтом и мне надоедает наблюдать, как в темно-серой воде тянется грязноватый след от винтов, я выхожу на нос и принимаюсь выглядывать впереди землю. Мне не терпится увидеть другую страну. Начинает моросить дождь. Странно, мне никогда не приходило в голову, что дождь льет не только на суше, но и на море. На самом деле это же очевидно, если подумать.

«Il pleut, – бормочу я про себя. – Il pleut sur la mer. Nous allons à Lourdes, pour chercher un miracle»[5]5
  Идет дождь. Над морем идет дождь. Мы едем в Лурд в поисках чуда (фр.).


[Закрыть].

Плохо, когда не можешь сказать, что ты делаешь, хотя бы про себя.

Выходят Иво с Кристо и останавливаются рядом со мной.

Иво закуривает. Мне сигарету он даже не предложил.

– Bonjour, mon oncle, bonjour, mon petit cousin[6]6
  Здравствуй, дядя, здравствуй, мой маленький братик (фр.).


[Закрыть], – говорю я.

Иво лишь молча смотрит на меня. Он вообще не слишком общителен, мой дядя Иво. В нашей семье больше всех говорю я.

– C’est un jour formidable, n’est-ce pas? Nous sommes debout sur la mer![7]7
  Поразительный день, правда? Мы в море! (фр.)


[Закрыть]

Кристо улыбается мне. У него такая славная, счастливая улыбка, что от одного ее вида на душе становится светло. Хочется, чтобы он улыбался все время. А Иво не улыбается почти никогда. Он щурится и пускает дым в сторону Франции, но ветер подхватывает серые клубы и уносит обратно, туда, откуда мы приплыли.

4

Рэй

У меня есть свой, очень личный призрак. Может быть, вы помните такое имя – Джорджия Миллингтон? Пропала в возрасте пятнадцати лет по пути в школу в тысяча девятьсот семьдесят восьмом году. Ее исчезновение наделало шума – тогда в Йоркшире как раз орудовал маньяк, получивший прозвище Йоркширский Потрошитель, поэтому каждая пропавшая девушка становилась событием. С другой стороны, подобное всегда становится событием. Все это врезается в память, эти размытые увеличенные фотографии в газетах: кокетливые улыбки со школьных фотокарточек и оптимистические ухмылки со снимков, сделанных в каком-нибудь пабе. Вы заметили, что в описании пропавших девушек их всегда называют симпатичными? Они сразу становятся всеобщими любимицами. Кто в такой ситуации станет возражать?

В случае с Джорджией тело так и не было найдено, и после того, как полиция прекратила поиски, ее родители – мать с отчимом, если точнее, – обратились ко мне. Через несколько недель я ее нашел. Нашел и вернул домой – колю чую, ощетинившуюся и молчаливую. Почему она молчала? Я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос. Если бы она обо всем мне рассказала, хватило бы у меня ума держать рот на замке и позволить ей исчезнуть? Или она понимала, что я слишком возомнил о себе, чтобы выслушать ее, ведь я преуспел там, где полицейские потерпели фиаско? Это действительно так, я и в самом деле страшно собой гордился: я тогда только открыл свое дело и уже размечтался о том, как раскручусь и наберу обороты. Я рисовал в своем воображении, как буду раздавать интервью: «Человек, который нашел Джорджию…» Иной раз полет фантазии заносит чересчур далеко. А потом… в общем, вы помните, что случилось потом – семь месяцев спустя. Вот тогда-то и поднялся настоящий шум. Вот это было громкое событие. Я с ней больше не виделся, но она стояла у меня перед глазами как живая, и картина эта была нерадостная.

С тех пор я не берусь за розыск пропавших девушек. Злостные неплательщики – всегда пожалуйста; или родственники, с которыми давным-давно потеряна связь, – любые заказы подобного рода. Скажем, брачные расследования – какая угодно грязь, но только не молодые девушки. Нет уж.

Перескакивая с одного на другое, Леон Вуд рассказывает мне, что произошло. В октябре семьдесят восьмого его дочь Роза вышла замуж за Иво Янко, парня из другой цыганской семьи. Брак был, что называется, по договоренности, хотя именно этих слов Леон не произносил. Он и его родные присутствовали на свадьбе, которую играли в Западном Сассексе, а потом Роза уехала вместе со своей новой родней. С тех пор Леон ее не видел. Это не так уж необычно, как может показаться. Я понял, что Леон живет на своей земле, а Янко – кочевники в полном смысле этого слова, как в старые добрые времена, не оседлые цыгане и даже не полуоседлые (из тех, кто живет пусть и табором, но на одном и том же месте). Янко настоящие перекати-поле – постоянно переезжают с придорожной стоянки на фермерские земли, с фермерских земель на обочину дороги, не дожидаясь, когда в очередной раз нагрянут полицейские с ордером на выселение.

– Вы были довольны, что она вышла за Иво Янко?

– Это они хотели, – отмахивается Леон. – Отец Иво, Тене Янко, хотел из-за наших чистых кровей.

От этих его слов я испытываю шок; они отзываются холодными мурашками, ползущими по моей спине.

– Из-за чистых кровей?

– Бросьте, мистер Лавелл. Ну, я в том смысле, что мы чистокровные цыгане. Тене на этой идее просто зациклился. Мы-то с вами знаем, что все это чепуха; чистокровных цыган больше не осталось. Но у него прямо пунктик был на тему чистой крови, «чистой черной крови». Понимаете?

Мой отец не особенно распространялся о своем кочевом детстве. У меня всегда было такое чувство, что он… нет, не стыдится, но прошлое для него тема закрытая раз и навсегда. Он выбрал не быть цыганом. В глазах людей он хотел быть уважаемым почтальоном, представителем нового мира, в котором правят просвещение и прогресс, и именно таким он и был. Когда его спрашивали о детских годах – а нас с братом порой одолевало безумное любопытство, – он излагал сухие факты, но в подробности не вдавался. Что-что, а романтизировать свое прошлое он отнюдь не был склонен; мы не слышали от него разглагольствований о свободе, вольном ветре в волосах и зовущих вдаль бескрайних дорогах. Напротив, он старался представить все это как нечто скучное, даже то, что он не ходил в школу, чему мы в детстве страшно завидовали. К образованию папа относился со всей основательностью самоучки. Научившись читать в лагере для военнопленных, он хватался за любую возможность узнать что-то новое. Он был подписан на «Ридерз дайджест» и никогда не упускал случая заглянуть за чем-нибудь в многотомную энциклопедию под названием «Книга знаний», которая выходила в двадцатые годы. Мама говорила, в молодости он каждый вечер прочитывал оттуда новую статью и заучивал ее наизусть. Позже он пристрастился к документальным телефильмам, хотя чем дальше, тем реже бы вал с ними согласен: любые сведения, шедшие вразрез с «Книгой», вызывали у него недоверие.

В результате иной раз у него были довольно своеобразные представления о некоторых вещах, но чистая черная кровь его определенно не интересовала. А вот Тата, мой дед, помню, высказывался на эту тему. Когда папа женился на «не цыганке», дед рассердился и, как я понял уже впоследствии, расстроился. Он много лет не общался с ним и мамой, пока не подросли мы с братом. Мы, как это часто бывает с детьми, растопили его сердце. Я был его любимцем, поскольку, о чем мне неоднократно сообщалось, я пошел в отца, а следовательно, и в него.

«Ты настоящий рома чави, – говорил мне дед, – настоящий цыганенок».

В отличие – это подразумевалось – от моего младшего брата, который пошел в маму. Оба рослые, розовощекие, с проницательными серыми глазами, мама и Том отлично смотрелись бы где-нибудь на куропаточьей пустоши[8]8
  Охота на куропаток – традиционная забава английской аристократии.


[Закрыть], хотя им, как представителям рабочего класса, очутиться там ни как не грозило. Том эту разницу в отношении чувствовал и ездить к Тате терпеть не мог. А я обожал.

Как-то раз Тата посадил меня на колени – мне было лет семь – и сказал:

– В твоих жилах, Рэймонд, течет чистая черная кровь, несмотря ни на что. Ты – вылитый мой отец. Иногда такое случается. Ты чистокровный цыган.

По-моему, мы с ним были одни. Я до сих пор помню убийственно серьезное выражение его лица и горящий взгляд, как помню и то, что от его слов мне стало не по себе, хотя их смысл тогда остался мне совершенно не понятен.

– Значит, он ошибался? – спрашиваю я Леона. – Ваша семья – не чистокровные рома?

– А кто теперь чистокровный? Но он, похоже, так считал, а Роза была не против. Он парнишка-то был симпатичный, этот Иво.

– Никогда не слышал фамилии Янко. Они англичане?

– Да, вроде как. Тене утверждал, что они мачвайя. Якобы то ли его отец, то ли его дед перебрался в Англию откуда-то с Балкан, но точно я не уверен. Они состоят в каком-то родстве с Ли из Сассекса. То ли двоюродные, то ли троюродные. Так что, может, насчет Балкан все это одна брехня.

– А как вы познакомились?

Он пожимает плечами:

– Да сталкивались с ними время от времени. И знакомые общие у нас были. Ну, сами знаете, как это бывает.

– Значит, после свадьбы вы больше не виделись с ними на ярмарках? И навещать они вас не навещали?

Леон принимается разглядывать свои руки. Наверное, он все-таки переживает из-за дочери, которую несколько лет назад потерял из виду.

– Эти Янко… они держались немного особняком. Кочевали сами по себе. Закрытые такие люди. Не слишком общительные.

– Но все-таки это же ваша дочь… Вам ведь наверняка хотелось с ней повидаться, и вашей жене тоже.

– Когда ведешь кочевую жизнь… Я не был удивлен, что Роза больше не приезжала. После свадьбы она стала Янко. Перестала быть Вуд. Но теперь… у меня есть причины… я уверен, что с ней случилось что-то худое. Я в этом уверен.

– Вы хотите сказать, вы считаете, что Янко каким-то образом причинили ей зло?

– Ну да.

– Почему?

– Я им не доверяю. С ними всегда было что-то не так… Не знаю, как это описать.

– Хотя бы попытайтесь.

– Ну вот… У Тене умерла жена, но от чего – никто не знает. Была жена – и нет ее. А еще у него была сестра, которая сбежала от них и больше не объявлялась. Вроде был еще и брат, но погиб… Несчастный случай. Слишком уж несчастный – вы меня понимаете?

– Не уверен.

– Ну, может, случайность там была ни при чем. Люди разное говорили… очень уж много напастей… да.

Он качает головой и втягивает воздух сквозь стиснутые зубы.

– А когда Роза выходила замуж, вас это не волновало?

Леон сжимает губы в тонкую нить, как будто я испытываю его терпение.

– Ей этого хотелось. К тому же, честно говоря, перебирать ей не приходилось, с ее-то… – Он взмахивает рукой и придвигает ко мне снимок. – Кто еще захотел бы взять ее в жены, такую-то?

Девушка на фотографии выглядит абсолютно нормально, если не считать «винного пятна» на шее. Его размеры и темно-бордовый цвет выглядят слегка устрашающе, пока не сообразишь, что это такое.

– В общем, Янко могли уехать в одиночку, и о них месяцами не было ни слуху ни духу. А в следующий раз они объявились с известием, что Роза исчезла. Сбежала, а куда – никто не знает.

– Ну, возможно, так оно и было.

– Я чувствую, что ее больше нет. Нутром чувствую. Я просто это знаю.

– Так… – выдыхаю я.

Леон сцепляет руки в замок и с размаху опускает их на стол перед собой.

– По правде говоря, Рэй, – и я рассказываю тебе об этом только потому, что ты из наших, – сегодня мне приснился сон…

Меня вдруг охватывает подозрение, что кто-то пытается выдавить меня из бизнеса или, по крайней мере, выставить всеобщим посмешищем.

– Во сне она была мертвой. Она пришла ко мне и сказала, что Иво с Тене ее прикончили. Вообще-то, сны, даккеринг[9]9
  Даккеринг – гадание.


[Закрыть] и прочее в том же духе не по моей части. Я во всем этом не силен. Но это было что-то другое. Я это знаю.

Я раздраженно опускаю взгляд в свой блокнот. Более безнадежное дело и представить себе сложно. С другой стороны, оно обещает кучу нудной, зато прибыльной работы. В наши дни не приходится быть слишком привередливым.

Леон сверлит меня глазами:

– Я знаю, что у тебя на уме. Ты думаешь, старик совсем спятил – сны ему снятся. Да, времени прошло немало, я понимаю. Но моей дочери здесь нет. И никто не знает, где она и есть ли вообще где-нибудь. Так что же с ней случилось?

Звонит телефон, я вздрагиваю от неожиданности. Должно быть, Андреа забыла включить автоответчик. Я приподнимаю трубку и опускаю обратно. Обидно будет, если это еще один потенциальный клиент. Хотя, скорее всего, это по поводу арендной платы.

– Вы знаете, как связаться с Янко?

– Они ничего тебе не скажут. Будут твердить, что она сбежала семь лет назад или шесть с каким-то парнем.

– Начинать, так или иначе, придется там, где ее видели в последний раз. А потом копать вперед.

– У них всегда водились деньжата, у этих Янко. Тене любил переезжать с места на место. Он, знаешь, из тех, кто чтит традиции, упертый.

– А в последний раз вы когда их видели?

Стул под Леоном скрипит.

– Да, пожалуй, с тех самых пор больше и не видел. Да.

– Со… свадьбы?

Он молча кивает:

– Рэй… мистер Лавелл… вы не хуже моего понимаете, что, если бы я пошел с этим в полицию, мне просто рассмеялись бы в лицо. Подумали бы – полоумный старик-цыган, психушка по нему плачет. Кому какое дело до его паршивой дочери? Цыганкой больше, цыганкой меньше – вот как бы они подумали.

Тугой сверток купюр, оттопыривающий его карман, привлекает меня, и Леон перехватывает мой взгляд. Что ж, хотя бы деньги выглядят невыдуманными.

– Вы же можете проверить всю официальную информацию? – спрашивает он. – Ну, через компьютер, сами знаете.

Леон сияет, понимая, что заполучил меня, несмотря на всю мою решимость не сдаваться. На «Амстрад»[10]10
  «Амстрад» – британская компания – производитель электроники, в том числе персональных компьютеров.


[Закрыть] у меня на столе он смотрит с такой уверенностью, как будто это хрустальный шар, как будто я могу включить его и увидеть все, что захочу. И я соглашаюсь заглянуть в него. Но сначала дежурно предупреждаю, что розыск пропавших людей – дело долгое, дорогое и зачастую неблагодарное. Леон в ответ напоминает мне о Джорджии Миллингтон. Значит, газеты он все-таки читает. Или кто-то другой читает их ему. Перед тем как уйти, он вытаскивает из кармана сверток десятифунтовых банкнот и оставляет его на моем столе, где они медленно разворачиваются, словно существо, пробуждающееся от спячки.

Оставшись в одиночестве, я бегло просматриваю купюры; на своем веку мне доводилось видеть множество фальшивок. Эти деньги – настоящие. Какое-то время я сижу и барабаню карандашом по столешнице. До чего же странно: ты можешь девяносто пять процентов своей сознательной жизни считать себя кем-то одним, а потом вдруг появляется кто-то или что-то и заставляет тебя вспомнить, что в тебе есть и нечто другое, те самые оставшиеся пять процентов, которые существовали всегда, но дремали, дожидаясь своего часа, не поднимая головы. Я уже не вполне тот человек, каким был до того, как старик переступил порог моего кабинета. Да и в кабинете тоже произошла какая-то перемена. Леон оставил в нем свой след, внес в привычную атмосферу какую-то незнакомую ноту. Нет, определенно пора прекращать глушить кофе в таких количествах, говорю я себе; этак и до паранойи недолго. Потом, минуту спустя, я понимаю, что перемена вполне осязаема: в воздухе остался витать какой-то слабый запах. Сигареты? Сигары? Что-то очень похожее, но не то. Я с облегчением вздыхаю: я не схожу с ума, как опасался еще миг назад. И тут меня осеняет: это древесный дым!

Я смотрю на часы. Время подбирается к семи, на улице стоит серый, промозглый майский вечер. В вышине с ревом набирает высоту очередной самолет, уносящий пассажиров в другие, более приятные места.

Вот и мне пора идти. Места, куда лежит мой путь, приятными назвать нельзя. Я должен делать свою работу. Можете считать, что я занимаюсь ею по зову души.