Текст книги "Невидимки"

5

Джей-Джей

До Лурда мы тащимся сто лет. Приходится то и дело останавливаться – или затем, чтобы приготовить еду, или чтобы Кристо мог подышать свежим воздухом или чтобы поудобнее устроить деда Тене. Ба ведет «лендровер», к нему прицеплен ее трейлер, а Иво – фургон с трейлером Тене. Из-за бабушкиного трейлера вышел скандал: она хотела взять номер первый, в основном ради того, чтобы пустить пыль в глаза французским цыганам, если они нам повстречаются, но дед уперся и не разрешил. Он называет второй трейлер кухней, а кухня и он – вещи несовместимые. Так что пришлось ба удовольствоваться этим вторым, хотя, на мой взгляд, он тоже достаточно шикарный, чтобы произвести впечатление на кого угодно. К тому же мы пока еще ни разу не видели тут французских цыган.

Мы въезжаем на площадку для отдыха на обочине – здесь, во Франции, они почему-то называются aire, – чтобы сходить в уборную ну и вообще, и никому нет до нас никакого дела. Французские площадки куда лучше английских: тут стоят микроволновки и автоматы для льда, пользуйся на здоровье, без всякой платы. А еще здесь нормальные кофейные автоматы, в которых можно купить отличный черный кофе, горячий и крепкий. Обожаю кофе. Мама все время причитает, что я слишком маленький, чтобы пить его в таких количествах, но я ничего не могу с собой поделать, так сильно его люблю. Наверное, я кофейный наркоман. Хотя не думаю, чтобы кофе был так уж вреден. Это ж не героин и не курево. Дядя Иво говорит, что с десяти лет выкуривает по пачке в день, а дед Тене никогда ему этого не запрещал.

Мы сейчас находимся в центре Франции. Ехать нам еще долго, потому что Лурд на карте в самом низу. Ба заезжает на площадку, окруженную какими-то чахлыми деревцами, и я выношу Кристо на солнышко.

– Смотри, Кристо, озеро! Un lac. Regarde![11]11
  Озеро. Смотри! (фр.)


[Закрыть]

До чего же здесь красиво – неподалеку на самом деле поблескивает озеро. Гуси и утки покачиваются на волнах, легкий ветерок морщит водную гладь и превращает листочки на деревьях в миллионы крошечных трепещущих зеленых флажков. Они негромко шелестят. И так чисто – нигде никакого мусора. За последние полтора дня я пришел к выводу, что Франция мне нравится. Вот было б здорово, если бы можно было остаться здесь навсегда и не надо было возвращаться обратно.

Иво вылезает из фургона и закуривает. Выражение лица у него такое, будто ему до чертиков все надоело; у него почти постоянно такое лицо. Он подходит ко мне и предлагает закурить, но я качаю головой: через минуту выйдет ба и будет на меня орать. Она сама дымит как паровоз, и ей было бы наплевать, но мама взяла с нее слово, что она не даст мне курить.

– Как ты, малыш?

Иво гладит Кристо по голове, и тот дарит отцу невероятно солнечную улыбку. Мой дядя часто бывает угрюмым, но он по-настоящему любит Кристо, это сразу видно. Я думаю, он просто злится на врачей, которые не могут помочь его сыну, и я не виню его в этом.

Я передаю ему Кристо – малыш совсем легкий, не тяжелее пакета с покупками из магазина, – и Иво принимается обходить озерцо вдоль берега, не выпуская изо рта цигарки.

Вдруг я замечаю, что озеро создано руками человека, и притом совсем недавно: почва у края воды до сих пор изрыта, а вокруг кустов темнеет голая земля. Но уже видно, что очень скоро эта земля покроется свежей зеленью, которая примется и разрастется, и будет казаться, что все это было здесь всегда вместе с утками и солнечным светом. При мысли о таком проявлении заботы со стороны французов на душе у меня становится тепло. И ведь все это ради людей, которые заезжают сюда на несколько минут, здесь даже никто не живет. Останавливаются от силы на полчаса. И несмотря на это, французы позаботились о том, чтобы сделать это место красивым.

– Джей-Джей! – доносится сзади голос ба. – Ты нужен Тене.

Вот так всегда.

Каждый раз, когда я любуюсь чем-нибудь красивым и чувствую себя счастливым, появляются мои родственнички и действуют мне на нервы. Чем старше я становлюсь, тем больше они меня бесят, я уже заметил.

– Джей-Джей, я знаю, что ты меня слышал.

Я разворачиваюсь и иду выволакивать коляску деда Тене из трейлера. Пандус слишком тяжелый, чтобы постоянно втаскивать и вытаскивать его, поэтому пришлось оставить его дома. Это еще одно из условий, на которых мне позволили поехать: я не только служу переводчиком, но и помогаю деду Тене с туалетными делами. Хотя в трейлере у него установлен портативный туалет, он пользуется им только в самом крайнем случае. Так что мы с Иво по очереди помогаем ему управляться. И если переводческие обязанности исполнять интересно, хотя и нелегко, то помогать деду Тене справлять нужду не интересно ни капли.

– Осторожней ты!

Дед Тене чертыхается: я задеваю креслом об угол двери. Он тяжелый: не толстый, нет, но он всегда был крупным и, хотя за последнее время сильно отощал, все равно вместе с креслом весит немало.

– Черт побери, парень, ты что творишь?

Я не могу ответить: на то, чтобы спустить кресло по ступеням и не уронить его, у меня уходят все силы. Такое чувство, что вот-вот лопнут жилы. К тому же сейчас была очередь Иво.

– Прости, – говорю я.

– Ладно, давай-ка навестим тетушку.

Так дед Тене просит отвезти его в туалет. Ни разу в жизни я не слышал, чтобы он произнес слово «туалет», – это неприлично.

Внутри здания стоянки играет французская поп-музыка и пахнет настоящим кофе. Должен сказать, что по сравнению с английской, которая лучшая в мире, французская – просто кошмар. Но, с другой стороны, может, ее только на стоянках и играют? Я рассчитываю, что, когда я немного поживу здесь, я узнаю и хорошую музыку, которую они слушают сами.

Мы направляемся к мужскому туалету, где дед Тене, как обычно, просит меня подождать снаружи. Это все ради того, чтобы пощадить его стыдливость, да и мою, надо полагать, тоже. Но, откровенно говоря, я предпочел бы зайти в кабинку, чем торчать под дверьми мужского туалета, как будто я педик какой-то. И уйти тоже нельзя; уже бывало такое, что Тене звал меня, если у него случались какие-нибудь затруднения. Я стараюсь делать вид, будто меня ни в малейшей степени не интересуют те, кто заходят в туалет, но они вечно на меня пялятся. Наверное, это потому, что у меня длинные волосы. Вчера какой-то мужик подошел ко мне и спросил, который час. Я на самом лучшем своем французском сказал, что у меня нет часов («Je suis désolé, monsieur, mais je n’ai pas une montre»), а он только улыбнулся в ответ и кивнул головой на дверь. Я вытаращился на него как баран на новые ворота. Тогда он сделал неприличный жест. До меня вдруг дошло, что он имеет в виду, и я дал стрекача. Дед Тене был зол до чертиков – он умудрился уронить трубку, и она так закатилась за унитаз, что ему было не достать. Он вопил до тех пор, пока какой-то мужчина с женой не пошли и не отыскали нас. Они сказали, что моему дедушке нужна помощь. Вид у них был испуганный – инвалиды многих пугают. Дед Тене потом весь день со мной не разговаривал. А откуда мне было знать?

Я не хочу, чтобы показалось, будто я не люблю деда Тене. Это не так. С ним интересно поговорить, он бывает забавным. Нам нравятся одни и те же передачи по телевизору – старые черно-белые вестерны и криминальные сериалы. Он знает уйму кровавых цыганских историй и часто рассказывал их мне, когда я был младше. Теперь уже не рассказывает, потому что я слишком большой, а может, потому, что я вечно засыпал его вопросами, которые его раздражали. Например: «А зачем королевичу досталось золотое перо? Он ведь им не пользовался!» или «Ну почему второй сын такой дурак? Он же видел, что его брат погиб, и сам сделал то же самое!».

Еще он разрешает мне слушать его пластинки – Сэмми Дэвиса-младшего, Джонни Кэша, всякую старую американскую музыку. Он любит кантри и вестерн, потому что они о людях, которым приходится по-настоящему туго, послушаешь – и на душе становится легче. Взять хотя бы Джонни Кэша: у него много песен о том, как он кого-то убил и загремел в тюрьму, и теперь ему там несладко, но он это заслужил. Мне такое нравится. В прошлом году как-то раз на уроке рисования нам надо было изобразить натюрморт. Большая часть моих одноклассников нарисовала фрукты, а я нарисовал орудия убийства. После этого училка вызвала маму в школу. Хотя на рисунке не было ни крови, ничего такого, там были, скорее, вещи в духе Агаты Кристи: подсвечники, веревка, пузырьки с ядом (пистолета среди реквизита не нашлось, а жаль, было бы здорово)… И вообще, нарисовать что-то и сделать это – две разные вещи. Как петь про то, что убиваешь людей, и убивать их на самом деле не одно и то же. Джонни Кэш, насколько мне известно, никогда никого не убивал, но его маму в школу почему-то не вызывали. До чего же буквально некоторые люди все понимают!

Конечно, деду Тене тоже пришлось несладко. Он не всегда был инвалидом. Несколько лет назад он попал в автокатастрофу и сломал позвоночник. Он вел машину, вылетел с дороги и врезался в стену. Чудо, что вообще остался жив. С тех самых пор он не может ходить, а это – если вы не пробовали – очень сильно затрудняет жизнь в трейлере. После аварии его пытались заставить жить в доме, говорили – ему нужно бунгало без ступенек. А где вы видели трейлер без ступенек? Что же Тене еще оставалось? Он сказал, что лучше умрет, чем будет жить в доме, – он не из таких цыган и никогда таким не будет. С ним рядом есть родные, и они справятся. Хотя на самом деле родных рядом с ним тогда не было: они в то время жили только с Иво и Кристо, но когда ба, дед и мама узнали о том, что с ним случилось, они решили, что должны помочь деду Тене и Кристо. Так мы все снова съехались вместе и с тех пор не расставались.

Это было шесть лет назад ну или примерно шесть. Вообще-то, тогда случилось много всего сразу. В нашей семье вечно случается все сразу, – наверное, мы из тех, кто притягивает к себе несчастья. Дед Тене попал в аварию и надолго угодил в больницу. И примерно в то же самое время жена Иво, Роза, сбежала, потому что выяснилось, что у Кристо, который был совсем малышом, наше семейное заболевание. В общем, сплошные напасти. Хотя мне тогда было всего семь, я очень расстроился. Особенно из-за того, что Роза взяла и вот так исчезла. Я видел ее всего один раз, на свадьбе, где она была такая милая.

Я говорю, что видел ее один раз, но на самом деле – все то время, пока длилась свадьба. Как мне помнится, это было растянувшееся на несколько дней празднество, где все беспрерывно ели и пили. Помню, как я играл с Розой в прятки в пабе. У нее еще было такое странное пятно на горле; она постоянно прикрывала его рукой, но только привлекала этим еще больше внимания. Я сказал ей, что она чем-то испачкала шею, пусть сходит вымоется, а она ответила, что это пятно не смывается. Я смотрел на него во все глаза, и она разрешила мне потрогать его. Оно оказалось мягкое, как остальная кожа, и совсем не страшное.

На мой взгляд, это родимое пятно ее не портило. Она все равно мне нравилась и не казалась похожей на человека, способного сбежать и бросить своего малыша, потому что он заболел. Но, с другой стороны, много ли я тогда понимал? Я ведь был совсем ребенком.

6

Рэй

Есть вещи, которых лучше не знать. Кому-кому, а мне это хорошо известно. Неведение – благо. Знание – сила. Что вам больше по вкусу? Мне не раз доводилось видеть на пороге людей, которые приходят к нам, потому что, подобно мистеру М., выбрали вариант номер два. Мало того что они выходят от нас несчастными, так еще и платят мне за это – потому что им необходимо знать. Как-то раз я спросил одного клиента, приятного человека, – ну, знает он теперь, что его жена ему изменяет. А может, для него лучше было бы и дальше жить в блаженном неведении, как раньше? Он долго молчал, прежде чем ответить.

– Нет, не лучше, потому что тогда было что-то, чего я не знал. Она знала, а я – нет. И это крало мою жизнь. Все то время, что она мне врала, у меня не было выбора: остаться с ней или уйти. У нее был, а у меня – нет. Вот о чем мне невыносимо думать. О годах, которые я потерял.

– Это теперь, уже зная, что она вам изменяла, вы оглядываетесь назад и задним числом считаете себя несчастным. Но тогда вы не были несчастны. Это не были потерянные годы – и украденные тоже. Пока вы не знали, вы были счастливы.

– Я лишь думал, что счастлив.

– Когда думаешь, что счастлив, значит ты и вправду счастлив. Разве можно надеяться на что-то большее?

Он вымученно улыбнулся. Думаю, он по-настоящему любил ее, но все равно намерен был развестись. Я пожал плечами. Люди платят мне не за то, чтобы я советовал им, что делать, а за то, чтобы я копался вместо них в их грязном белье. Все равно бы никто меня не послушал.

Ладно, наблюдение так наблюдение.

Все лучше, чем копаться в грязном белье, что на самом деле далеко не настолько продуктивно, как считается. Честно говоря, перспектива наблюдения меня даже воодушевляет – во всяком случае, в первые пять минут, когда останавливаешься в машине на противоположной стороне улицы с камерой на пассажирском сиденье, диктофоном, термосом и запасной фотопленкой… Это все равно что дверь в наш офис. Когда мы оборудовали наши помещения, я настоял на том, чтобы входная дверь была со стеклом в верхней части. Спросите зачем? Чтобы мы могли нанести на него наши имена, как у Филипа Марлоу[12]12
  Филип Марлоу – частный детектив, главный герой романов американского писателя Раймонда Чандлера.


[Закрыть] в «Глубоком сне». Я не знаю ни одного частного детектива, который не утверждал бы, что в нашей работе нет ничего притягательного. Все они лукавят. Да, в этом деле масса рутины, много всего, что действует угнетающе: неопределенность, риск, необходимость встречаться с множеством людей, которые вовсе тебе не рады. Но каждый раз, когда, входя в офис, я смотрю на темно-золотые буквы и думаю: «Это мое имя», меня на секунду пробирает сладострастная дрожь. Разве это не притягательно?

Вот так же и с наблюдением. Вы все видели это в кино. Да и мы тоже. В любой момент может случиться что угодно. Обычно, конечно, ничего не случается, но никогда нельзя знать наверняка. Впрочем, на этот раз ничего притягательного в моей работе действительно не ожидается, но только потому, что конкретно этого субъекта я уже видел. У меня и так собраны на него улики, целая охапка улик, поэтому сегодня вечером я слежу за ним просто на всякий случай. Последний гвоздь в гроб его виновности, так сказать.

На протяжении пятидесяти минут не происходит ровным счетом ничего, если не считать того, что я съедаю свой сэндвич с ветчиной и запиваю его чаем. Объект моего наблюдения – дом на улице, застроенной другими домами, как две капли воды похожими на него, на окраине Твикенхэма. На верхнем этаже горит свет, но он мог включиться по таймеру, так что никаких далеко идущих выводов из этого обстоятельства я не делаю. В семь двадцать восемь чуть дальше по улице останавливается автомобиль, из него выходит мужчина – лет около сорока, грузноватый, с глуповатым лицом, – шагает к дому и отпирает дверь ключом. Мне показалось, что внутри что-то промелькнуло, но до конца я не уверен.

Значит, у него есть ключ.

В восемь ноль девять дверь снова открывается и на пороге показывается все тот же мужчина, только уже не в пиджаке, а кое в чем потеплее. Значит, у него есть здесь запас одежды. Теперь его сопровождает спутница примерно его же возраста – броско одетая эффектная китаянка с точеной фигуркой. Они направляются к его машине, рядом, но не касаясь друг друга и, насколько я могу заметить, ни слова друг другу не говоря. Когда они сворачивают из ворот на улицу, женщина на миг бросает взгляд в мою сторону, но я не могу уловить, обратила ли она внимание на мою машину и насторожил ее этот факт или нет. От порывистого движения ее прямые темные волосы подлетают вверх. Я успеваю сделать пару фотографий. Качество, прямо скажем, не лучшее: мне удалось запечатлеть лишь ее профиль, да и освещение слишком скудное, чтобы можно было различить детали. Впрочем, это не имеет никакого значения.

Я и так прекрасно знаю, кто они такие.

Утром Хен встречает меня настороженным взглядом из-за своего стола. Опять повздорил с женой, Мадлен, и к гадалке ходить не надо. Лицо у него осунувшееся, какое бывает от недосыпа, – должно быть, с Чарли, его младшеньким, опять на ночь глядя приключилась какая-нибудь трудноопределимая детская хворь.

– Ну и что он? – интересуюсь я.

– Думаю, жить будет.

Карандаш, который Хен зажимает в зубах, вихляется вверх-вниз – заменитель сигареты.

– Мадлен хочет, чтобы я пригласил тебя к нам на ужин. Завтра.

– Завтра? Даже не знаю…

– Отказа она не примет.

– Ну а если у меня на это время запланированы другие дела?

– А они у тебя запланированы?

– Могли бы и быть. У меня может быть своя жизнь. Почему она считает, что я по вечерам только и делаю, что заливаю свое горькое одиночество?

– Потому что она тебя видела. Нет, не так… понимаешь, она просто хочет, чтобы ты… чтобы ты не ставил крест на своей личной жизни…

Я в упор смотрю на него.

– …На самом деле я не думаю, чтобы она кого-нибудь пригласила. Да ладно тебе, это просто ужин. Вот увидишь, будет… весело.

С повесткой дня все просто. У нас в разработке всего одно дело: об исчезновении Розы Янко, урожденной Вуд. Мне удалось наконец выцарапать у ее отца несколько конкретных фактов и пару фотографий. Первая, которую дал мне Леон, – та самая, где видно родимое пятно, – была снята за пару лет до свадьбы. На ней Роза и ее мать сидят на трибунах ипподрома. Вид у девушки скромный и сдержанный, но на губах играет легкая улыбка. Волосы мышиного цвета, прямые и длинные, выдающиеся надбровья и тяжелая скругленная нижняя челюсть. Голова повернута чуть в сторону от камеры, так что темное пятно на шее бросается в глаза. Если прищуриться, оно слегка напоминает руку, как будто кто-то пытается схватить Розу сзади за горло. Интересно, видел ли его Иво до свадьбы? Да и вообще кто-нибудь из будущей родни?

Второй снимок сделан на самой свадьбе. Новобрачные позируют на фоне сверкающего кремового трейлера; они держатся за руки, но стоят немного врозь. Между ними размытой кляксой затесалась собака. Хромированная отделка поблескивает на солнце, и оба смотрят в объектив чуть прищурившись, чтобы не слепило глаза. Высокий ворот свадебного платья невесты скрывает родимое пятно. Роза нервно улыбается. Молодой муж, Иво Янко, облачен в черный костюм. Худощавый, с гладко зачесанными назад темными волосами, скуластый и черноглазый, он чертовски хорош собой и, судя по всему, отлично об этом знает. На его лице нет улыбки: оно кажется надменным, даже враждебным. Такое впечатление, что он пытается отстраниться от своей молодой жены; все его тело напряжено, подбородок вздернут. Я вглядываюсь в его лицо на фотографии в поисках какой-нибудь зацепки и решаю, что оно выражает скорее нервозность, нежели высокомерие. В конце концов, оба они совсем молоды и едва друг друга знают. Кто на их месте выглядел бы непринужденно?

Прочие факты весьма немногочисленны и отрывочны; Леон, судя по всему, дочери толком и не помнит. Когда я спросил у него, какой она человек, он ответил, что она была «тихая» и «хорошая девочка». Но девушка на ипподроме не похожа на свистушку, готовую выскочить замуж за первого встречного. Роза была третьим ребенком в семье и третьей дочерью. Полагаю, она, с ее мышиными волосами и зловещим родимым пятном, была в своей семье не в почете. Возможно, именно поэтому она и оказалась замужем за отпрыском семейства, которое, насколько я успел понять, в цыганском сообществе считалось кем-то вроде изгоев. Оба, хотя и каждый в своем смысле, не без изъяна.

Судя по всему, за год они с Иво успели обзавестись сыном, а потом, если верить Леону, ему сообщили, что с ребенком что-то не так, а Роза сбежала с горджио, чьего имени не называли. Леон разозлился, что его дочь бросила мужа и ребенка. Долг цыганской женщины – всюду следовать за мужем и его семьей, рожать ему детей и обеспечивать домашний уют. Она должна быть покорной и терпеливо сносить все, что бы ни преподносила ей судьба, включая побои. Сбежать из семьи, особенно с инородцем, значит перейти все границы. Роза должна была остаться, потому что ее место рядом с мужем.

Суровые правила. Мой отец никогда не объяснял их нам, но у него и не было в том необходимости. Женившись на маме, он проложил между собой и своим отцом глубокую пропасть. Дед тоже никогда не говорил об этом вслух, но мы с братом понимали, что в его – таты – глазах папа стал нечистым, потому что выбрал ее. И даже когда, смягчившись, дед стал пускать маму на порог и разрешил есть за одним с ним столом, ей не было позволено ни приближаться к раковине, ни мыть посуду, а он завел отдельный комплект столового серебра, который извлекал на свет только тогда, когда мы приходили в гости. Он утверждал, что это парадный сервиз для гостей, хотя сам использовал повседневную утварь даже в нашем присутствии. И я уверен, что это был специальный комплект, который дед приберегал для «иных». Он ни за что не стал бы есть с вилки, к которой прикасалась моя мама. Они с папой часто ругались, но дед умер, когда мы были еще маленькими, и я так и не успел спросить его об этом. К нам, внукам, тата всегда относился хорошо, но, с другой стороны, дети не могут быть нечистыми. Мы были невинными и пребывали в состоянии цыганской благодати; чумазые – да, но не нечистые. Не мокади[13]13
  Мокади – нечистое, табуированное.


[Закрыть].

Направлений поиска у нас пока не так много. Первым делом мы отрабатываем самое очевидное: Управление водительских прав и сертификации транспортных средств, списки избирателей, земельный кадастр. Ни Роза Вуд, ни Роза Янко нигде не значится. Я был бы очень удивлен, если бы она там значилась. Даже в наше время мало кто из цыган имеет паспорт и состоит в списках избирателей. А если Роза сменила фамилию, мы и подавно ничего не найдем. Когда ищешь пропавшего человека, есть определенный порядок действий. Сначала проверяешь официальные документы – нудная, отнимающая кучу времени работа. Просматриваешь объявления в газетах, где просят пропавших людей отозваться, чтобы им могли сообщить какую-то важную для них информацию или вручить наследство. Когда не знаешь, в какой местности человек живет, это все равно что ловить мелкую рыбешку огромной сетью, к тому же далеко не все читают подобные объявления, но все-таки никогда нельзя угадать заранее, что получится. И разумеется, разговариваешь с людьми, которые знали пропавшего: начинаешь с ближайших родственников, а дальше все расширяешь и расширяешь круг поисков: школьные друзья, коллеги, знакомые, парикмахер, семейный врач, дантист, местные лавочники, разносчик газет… Вот только в случае с Розой, похоже, круг поисков расширять попросту некуда. Нет ни школьных друзей, потому что в школу она практически не ходила, ни коллег, потому что она никогда в жизни не работала. Одни только родственники, да и те из далекого прошлого: маленький, тесный, замкнутый мирок, из которого хорошей девочке нет пути наружу.

Назавтра я подъезжаю в семь тридцать вечера к дому Хена. Благодаря деньгам Мадлен, они живут в огромном особняке в зеленом районе. Хотя от них до центра Лондона куда ближе, чем от меня, у меня такое чувство, будто я очутился в деревне. Я звоню в дверь; открывает Мадлен и клюет меня в щеку. Я никак не могу отделаться от ощущения, что аристократическая жена Хена на самом деле меня недолюбливает. От одного взгляда ее бледно-голубых глаз сразу кажется, что мне следовало бы воспользоваться входом для прислуги.

– Рэй, как приятно снова тебя видеть. Что-то ты совсем нас забыл.

Я протягиваю ей бутылку вина. Скорее всего, оно совершенно не подходит к случаю, но за многие годы я полностью перестал переживать по этому поводу.

– О, как мило. Спасибо. Мы обещали Чарли, что ты расскажешь ему какую-нибудь историю. Ты не против?

Я не против. Чарли, их младший сын, – мой крестник. Не представляю, каким образом Хен уломал Мадлен; наверное, у него где-нибудь в подвале припрятано на нее досье с компрометирующими фотографиями.

Чарли в кухне, висит на отцовской ноге, не выпуская при этом из руки одеяльце, которое он мусолит. У него светлые и мягкие, как у Хена, волосы и застенчивый вид. Я ставлю вино в холодильник. На дверце магнитом прикреплен отпечатанный перечень умений, которые необходимо выработать у Чарли, чтобы довести его до идеала. Я с интересом читаю: «Речь: не давать ему ничего, пока не попросит должным образом. Вся еда только без одеяла – ни в коем случае не уступать! Развитие зрительной координации: бросать и ловить мягкое яблоко или голубой мяч. Счет: повторять цифры каждый день…» Список заламинирован. Чарли смотрит на меня блестящими зелеными глазами. В его взгляде я улавливаю легкий укор: он знает, что я в конце вечера вернусь на свободу, а вот ему никуда не деться. Он тащит меня наверх читать сказку про большого волка, которого все люди боятся, хотя он совсем не страшный. Но на самом деле малыш хочет рассказать мне, что была такая гроза, что он даже описался от испуга.

– Когда это случилось, Чарли?

– Когда я был еще маленький.

Чарли четыре года. По моему мнению, сверстников он в своем развитии опережает просто катастрофически.

Для ужина у них в гостях вечер проходит сносно. Единственный скользкий момент возникает, когда Мадлен обрушивает на мою голову известие о том, что она пригласила свою подругу – буквально в самую последнюю минуту. Ванесса – само собой, по чистой случайности – только что развелась с мужем. Хен отчаянно подает мне знаки, что он тут ни при чем, но будет очень мне благодарен, если я не стану устраивать сцен. На самом деле Ванесса оказывается на удивление нормальной: не демонстрирует ни завышенных ожиданий, ни излишней желчности. Симпатичная мелированная блондинка, не худая, но неплохо сложенная, секретарь в суде. Мы едим лазанью и пьем красное вино (мое оказалось не того цвета), затем следует одинокий салат и горький бисквит с кофейной пропиткой, с каким-то иностран ным названием. Все это дело рук Мадлен, которой просто необходимо доказывать, что она может все на свете. Две старшие дочери, обе уже подросткового возраста, по всей видимости, «ушли делать уроки к подругам», хотя я в глубине души надеюсь, что они заняты чем-нибудь гораздо более предосудительным.

Разговор, который мы ведем, можно даже назвать осмысленным; атмосфера на удивление непринужденная. Ванесса смеется моим шуткам и проявляет неподдельный интерес к нашей профессии. Я подозреваю, Мадлен несколько приукрасила наши рабочие будни, чтобы Хен выглядел лучше в глазах ее подруги, но я босс ее мужа. И конечно же, она не может не ввернуть, что я наполовину цыган, – чтобы добавить перчика. На мой взгляд, это немного невежливо.

Какое-то время я просто наслаждаюсь возможностью посидеть за столом, поесть и поговорить – как делают все люди, когда им надоедает ходить по пабам. Это нормально. Даже, наверное, мило. И Ванесса тоже милая. Она заслуживает кого-нибудь получше, чем я. Я задумываюсь: если Мадлен решила свести ее со мной, значит подруга не из особо ценных. Но Ванесса едет ко мне, и я перестаю задумываться. Она забавная, с ней легко, но я сначала наполовину занят размышлениями на тему того, расскажет ли она обо всем Мадлен, а потом заранее начинаю сочувствовать Хену. Мадлен примется жаловаться ему на мое бесчестное поведение, и в конце концов ему же, а не мне намылят шею. И на вторую половину тоже мои мысли заняты совсем другими вещами. Впрочем, Ванесса, кажется, ничего не замечает.

Уезжает она под утро, улыбнувшись и помахав мне рукой на прощание, без единого намека на все эти робкие закидывания удочек типа обменяться номерами телефонов или встретиться еще раз. На редкость трезвомыслящая женщина. Не иметь завышенных ожиданий – ключ к счастью.