Текст книги "Невидимки"

Иво устремляет взгляд в кромешную темноту.

– А ты тогда почувствовал, – ну, когда был здесь в прошлый раз, – ты почувствовал, что исцеляешься?

– Тогда – нет. Была вода как вода. Самая обыкновенная. Довольно холодная.

– Так я и думал, – говорю я вслух, хотя в глубине души испытываю облегчение.

Мне всегда не давал покоя вопрос, сразу ли Иво понял, что исцелился.

– Бальтазар хотел, чтобы я вернулся и поговорил со священником о том, что со мной произошло.

– Да? Может, и стоило бы, – отвечаю я.

В глубине души меня гложут сомнения. А вдруг здесь решат, что, раз с тобой случилось чудо, ты теперь их с потрохами? Но по голосу Иво я понимаю, что он не станет ни с кем разговаривать – ни за какие коврижки.

– Чем ты, малыш, занимался весь день?

– Мы ели омлет с жареной картошкой. Было очень вкусно. Ой, а еще ведь… – У меня в голове не укладывается, что я вспомнил об этом только сейчас. – Я набрал четыре галлона святой воды!

Иво улыбается, а потом вдруг начинает смеяться – и это веселый смех, а не злой. Он по-настоящему развеселился. Я сто лет не слышал, чтобы он смеялся.

10

Рэй

– Миссис Хирн? Меня зовут Рэй Лавелл. Я пытаюсь связаться с вашим братом и племянником.

– С моим братом?

– Тене Янко. И с Иво.

В трубке повисает молчание.

– Это что, розыгрыш?

– Нет, ни в коем случае. Миссис Хирн…

– Янко. Мисс Янко.

– Прошу прощения. Мне сказали, что вы можете сообщить мне о местонахождении ваших родных.

– Мне придется вам перезвонить. Какой у вас телефон?

Я диктую ей номер офиса. Луэлла Янко – подозрительная женщина. Она перезванивает минут через десять; наверное, проверила номер по телефонной книге. Андреа соединяет ее со мной.

– Почему вы хотите с ними поговорить?

– Это касается Розы Вуд. Розы Янко. Я пытаюсь найти ее след.

– Вы пытаетесь найти Розу? Это же было давным-давно.

– Да.

И снова затяжная пауза. Уклончивость Луэллы меня не удивляет; у цыган много причин с подозрением относиться к людям, которые задают вопросы об их родных. В конце концов мисс Янко соглашается встретиться со мной в кафе в центре города. Возможно, это ее очередная попытка оттянуть время, чтобы навести обо мне справки.

– Как я вас узнаю? – спрашиваю я.

– Я подойду к вам и представлюсь, – ядовито отвечает она. – Как вы выглядите?

– Темные волосы, карие глаза, рост – пять футов десять дюймов. Сорок лет. – Я делаю секундную паузу. – Я цыган.

В ответ – молчание, потом я слышу:

– Понятно. Я вас узнаю.

В кафе в центре Рейгейта я приезжаю на пятнадцать минут раньше условленного времени, но не вижу никого, кто мог бы оказаться Луэллой. Я заказываю кофе, который мне приносят в высоком стакане, – жидкую бурду, больше похожую по вкусу на горячий молочный коктейль, – и устраиваюсь в углу, откуда могу наблюдать за входом. Спиной к стене, не упуская из виду ни одного выхода. Этому я научился у Дока Холлидея[16]16
  Док Холлидей (1851–1887) – американский зубной врач, азартный игрок, один из наиболее известных стрелков Дикого Запада.


[Закрыть] еще в возрасте семи лет, так что в азы ремесла моему первому работодателю меня посвящать не пришлось. Я захватил с собой фотографии Розы. В них проскальзывает что-то неуловимо старомодное, хотя напечатаны они менее десяти лет назад. Отчасти дело в фасонах и прическах семидесятых, отчасти в цвете снимков, которые словно сделаны на просроченной пленке и от этого кажутся осколком какой-то еще более далекой эпохи.

Я разглядываю свадебную фотографию, когда к моему столику подходит женщина.

– Мистер Лавелл.

Это не вопрос.

– Здравствуйте, мисс Янко. Присаживайтесь… Прошу прощения за вчерашнее. Я не был уверен, как вы предпочитаете, чтобы вас назы вали.

– Поскольку мистер Хирн помахал мне ручкой, я не особенно держусь за его фамилию.

Луэлла Янко. Во-первых, она оказывается моложе, чем я ее себе представлял. Тене сейчас должно быть под шестьдесят, Иво, его сыну, под тридцать. Луэлла, судя по всему, принадлежит к другой ветви большой семьи. На вид она примерно моего возраста. Все, что мне о ней известно, это что она развелась со своим мужем-кочевником, поселилась в доме и ни с кем из родных не общается. Она – самая ближняя родственница Янко из всех, до кого мне удалось добраться. Внешне Луэлла невысокая и худощавая. Ее иссиня-черные волосы своим цветом, скорее всего, обязаны краске; с косметикой у нее тоже перебор, учитывая белую, как мел, кожу и перламутровую красную помаду. В этом есть что-то от маски – это всего лишь фасад, почти как у гейши. Одета она скромно, но элегантно, в практичный серый брючный костюм, на плече – объемистая бесформенная сумка из тех, что выручают при любых жизненных обстоятельствах и в любую погоду. Выглядит моя собеседница вполне горджиообразно, как и я.

– Значит, вы разыскиваете Розу? – произносит Луэлла, когда я приношу ей кофе.

Она уже разглядывает фотографии.

– Можете мне что-нибудь о ней рассказать?

– Что, например? Я встречалась с ней всего однажды. На свадьбе.

– Ясно. Это был последний раз, когда вы ее видели?

– Первый и последний.

– Вы знаете, где она сейчас?

– Нет.

– Что вам известно о том, что произошло?

– Она сбежала. С другим мужчиной, надо полагать.

– Кто вам это сказал?

– Мои брат и сестра.

– Ваш брат – это Тене Янко?

– У меня всего один брат.

– А сестра?

– Кат. Кат Смит.

– Когда это случилось?

Она вздыхает, но, похоже, задумывается.

– Да где-то через год после свадьбы. Может, чуть позже. Я не очень спрашивала.

– Почему?

– А с чего бы мне интересоваться?

Она косится на меня, потом устремляет взгляд в окно. Глаза у нее светло-карие, паучьи лапки накрашенных ресниц подчеркивают уже наметившиеся морщинки в уголках. Голос у нее высокий и резкий, почти раздраженный, – впрочем, возможно, виной тому обстоятельства.

– По-моему, – отвечаю я, – вполне естественно интересоваться, если у родственника распался брак.

– Это смотря какая семья. У нас не очень близкие отношения. Хотя, наверное, это не стало для меня такой уж неожиданностью.

– Что именно? Что она ушла?

Луэлла Янко слабо улыбается и впервые за все время смотрит мне в лицо. Оценивает.

– Послушайте, мистер… Лавелл… я полагаю, Леон Вуд нанял вас именно потому, что вы один из нас? Мне особо нечего вам рассказать. Думаю, они до свадьбы виделись от силы пару раз. Она производила впечатление тихони, серой мышки.

Опустив глаза, она на миг умолкает и говорит:

– Не думаю, что ей так уж легко жилось с Иво. Да и у Тене тоже характер не сахар.

– Но у нее был ребенок.

– О да, еще один мужчина, вокруг которо го надо выплясывать. Вы же знаете, какая жизнь у цы ганских девушек. Из нее сделали бы при слугу.

– Не подскажете, где мне найти вашего племянника?

– Нет. Могу разве что подсказать, где можно его поискать.

– Ну, это уже что-то.

Я записываю то, что она мне рассказывает; все это очень зыбко, но все же лучше, чем ничего.

– Почему вы так редко видитесь с родными, мисс Янко… если это не секрет?

– Секрет. Роза тут совершенно ни при чем. Просто я… просто мы слишком разные люди. Я и Тене. Я не хочу жить прошлым. Какой в этом смысл?

Все это она произносит совершенно буднично.

– Что вы имеете в виду, когда говорите «жить прошлым»?

Она поджимает губы:

– Скажем так, они не одобряют того, что я живу в доме. Их послушать, так я просто предательница.

Мисс Янко передергивает плечами: движения у нее, как и голос, резкие.

– Как вы считаете, Иво мог причинить зло Розе?

Ее глаза расширяются. Бросив на меня испепеляющий взгляд, она снисходительно улыбается, как будто я сказал глупость.

– Вы намекаете, что мои родственники могли ее прикончить? Да чтобы Тене или Иво что-то с ней сделали?.. Скажете тоже.

Она качает головой с таким видом, как будто мое предположение неподдельно ее позабавило, и закусывает ярко накрашенную губу.

– Я просто спрашиваю, – говорю я. – Нельзя сбрасывать со счетов ни одного возможного варианта.

– «Ни одного возможного варианта», – тянет она и улыбается, как будто я полный идиот. Маленький мальчик, решивший поиграть в детектива.

– Я уверена, у нее было множество причин сбежать от моих родственничков. Вот их и расспрашивайте. Я не знаю, где Роза. Если б знала, то сказала бы.

Луэлла Янко встает из-за столика, чтобы идти, но приостанавливается на миг, решая перевесить сумку с одного плеча на другое. Где-то там, в ее недрах, теперь скрывается моя визитная карточка, «на тот случай, если вы вдруг что-то вспомните». Я, впрочем, не особо на это надеюсь.

– Подождите минутку… – прошу я.

Она нетерпеливо оборачивается.

– А вам лично Роза нравилась?

Вид у нее становится неподдельно изумленным, как будто она никогда раньше не задавалась этим вопросом.

– Нравилась ли она мне? Я всего один раз ее видела. Как я уже сказала, она была совсем тихая, серая мышка. Никакого особого впечатления не производила.

Луэлла Янко шествует к выходу и небрежным жестом распахивает дверь. Туфли с высокими каблуками издают приятный дробный цокот, они точно такие же красные и глянцевые, как и ее помада.

Похоже, Роза Вуд не производила особого впечатления вообще ни на кого, даже на своего родного отца. На меня вдруг накатывает волна раздражения на всю эту семейку, по крайней мере на тех ее представителей, с которыми я встречался: девятнадцатилетняя девчонка пропадает, и никто даже пальцем не шевельнет, хотя бы ради того, чтобы набрать номер полиции.

Внезапно меня охватывает непоколебимая решимость найти ее, потому что, похоже, всем остальным просто нет до нее никакого дела.

Дома я обнаруживаю на автоответчике сообщение от Хена. Он разговаривал с нашим человеком в отделе розыска пропавших без вести. Роза в их списках не числится, значит к ним никто никогда не обращался с заявлением, что она пропала. Иными словами, никому не нужно было ее вернуть. Я знаю, что женщины, особенно молодые, в цыганских семьях ценятся не слишком высоко, а уж невестки и того меньше, и все-таки… Что бы там ни говорила Луэлла Янко, Розы вполне может не быть в живых. Даже если ее никто не убивал, люди все равно смертны.

Когда ведешь расследование – неважно, какого рода, – ты добываешь информацию и на ее основании строишь рабочую версию. Потом ищешь новую информацию и смотришь, укладывается ли она в твою версию. Если не укладывается, версию приходится менять. От самой по себе информации толку мало. Информация – это слух, сплетня, чье-то мнение. Это то, что рассказывают тебе люди, а у людей бывает масса причин врать. Информацию нужно превратить в факты, проверить и перепроверить, используя все доступные тебе источники. Когда ты располагаешь подтверждающими друг друга сведениями из пары-тройки источников, которые укладываются в общую картину, – вот тогда можно говорить о фактах. Но даже факты не имеют особой ценности – если речь о том, чтобы идти с ними в суд. Факты нужно превратить в улики, под которыми я понимаю заверенные документы, фотографии, видеосъемку, заключения судебных медиков, признания и – как последнее средство – свидетельства экспертов. Это то, чему я научился за время работы частным детективом. В нашем деле нет места домыслам и чувствам. Все должно быть осязаемо, рационально, объяснимо.

Зацикливаться на какой-то одной гипотезе опасно. Нужна гибкость. Умение признать, что ты мог ошибиться. А иной раз можно не допустить ни единой ошибки и тем не менее истолковать все неверно. Как вышло с Джорджией Миллингтон.

К моему удивлению, на автоответчике обнаруживается еще и послание от Ванессы. Очень небрежно, как бы между делом, она интересуется, не хочу ли я как-нибудь вечерком выбраться в кино. Наверное, мой телефон ей дала Мадлен. Я вздыхаю, хотя ничего не имею против Ванессы, да и той ночью нам вместе было неплохо. На самом деле, может, я и не прочь как-нибудь сходить с ней в кино. Почему нет? Я мужчина холостой, сердце мое свободно и никому не принадлежит. Могу делать что хочу. Я записываю ее телефон на каком-то клочке и закапываю его в кучу других бумаг, сваленных у телефона. А сообщение стираю. Нет сообщения – нет доказательств, что она вообще когда-либо мне звонила.

И если после этого я наливаю себе водки с тоником и сижу со стаканом, глядя, как за окном гаснут последние краски дня и темнота вкрадчиво закутывает меня своим одеялом, то это не из-за того, что я думаю о женщине, которая до сих пор официально является моей женой. Как человек рациональный, я вообще не думаю. Чтобы доказать степень собственного здравомыслия, я решаю, что позвоню Ванессе завтра. Раз уж я так решил, не важно, что я делаю или думаю сегодня, потому что завтра я буду вести себя как нормальные люди.

Выпивка – отличная штука. Без нее я бы, наверное, покончил с собой. Хен со мной согласился бы, хотя он уже много лет как в завязке.

Когда мы с ним только познакомились, Хен был биржевым маклером. Я возненавидел его с первого взгляда. У него было все, чего не было у меня, – положение, хорошее образование, уверенность в себе (во всяком случае, внешняя), произношение, выдающее аристократа. И тут являюсь я – цыган-полукровка, с горем пополам окончивший захудалый бизнес-колледж. Я был на задании – расследовал кое-какие нестыковки в отчетности одной небольшой фирмочки в лондонском Сити. У меня всегда было хорошо с математикой, так что Эдди обычно препоручал все подобные дела мне, даже после того, как я перестал на него работать. Расследование очень быстро вывело меня на сотрудника по имени Генри Гамильтон-Прайс, и я понял, в чем дело: он пытался скрыть свое пристрастие к выпивке и удовлетворить аппетиты привыкшей жить на широкую ногу жены и двух подрастающих дочерей. Он запустил руку в кассу фирмы; недостача, естественно, вскрылась. В непрерывном наблюдении за конторой не было особой необходимости, поэтому для меня стало неожиданностью, когда в один из моих визитов под каким-то благовидным предлогом меня в кабинете вице-президента фирмы поймал сам Генри – Хен.

– Я знаю, кто вы такой, – прошипел он. – Вы из детективного агентства. И я знаю, чем вы заняты.

– Я не уполномочен обсуждать характер моей деятельности, – отчеканил я.

Мне доставляло неизменное удовольствие произносить эту фразу.

– Пожалуйста…

Вот тут-то до меня и дошло, что он вовсе не угрожает. Он меня умоляет.

Сталкиваться с человеком, стоящим настолько выше меня на социальной лестнице и выступающим в роли просителя, мне тогда еще не доводилось. Ощущение было опьяняющее. Он твердил, что вернет все деньги в самый кратчайший срок; что, если он потеряет работу, его жена уйдет от него и заберет детей. Потом, пристально вглядевшись в мое лицо, – по-моему, за все это время я не произнес ни слова, – он умолк и весь как-то подобрался, как будто пытался заставить себя распрямить плечи.

– Прошу прощения; поступайте так, как считаете нужным.

Он круто развернулся и вышел, а я остался стоять столбом. Он был абсолютно убедителен. Я ни на миг не усомнился в его боли. Как бы там ни было, я его сдал. Разумеется, Хена уволили, но фирма не стала выдвигать обвинений, что с их стороны было более чем великодушно. Ко все общему – а более всех его собственному – удивлению, Мадлен встала на его сторону. Тут я не могу не отдать ей должное.

Неделю спустя я отыскал его, потому что так и не смог понять, каким образом он меня вычислил, и предложил ему работу. Он был очень тронут тем, что кто-то снова доверяет ему, зная о том, что он сделал, а я, в свою очередь, был тронут тем, что он держался абсолютно без всякого снобизма.

Он ни разу не дал мне понять, что считает себя в чем-то выше меня; напротив, он всегда восхищался мной – моей независимостью, моим профессионализмом, а в прошлом и моей женитьбой на Джен. Он всегда считал – он сам это сказал, – что мы отлично дополняем друг друга.

Вот и я тоже так считал.

Говорят, выпивка убивает, только это неправда, в противном случае мы все были бы мертвы. Убивает печаль, если она настолько сильна и всепоглощающа, что невыносимо быть не просто трезвым, а вообще в сознании.

Когда Джен ушла от меня, я думал, что печаль не может быть сильнее, что боль не может быть острее, что я не смогу этого пережить. Но я ошибался: никуда я не делся. Да, я пью, но я не алкоголик. Уж я-то знаю разницу. Когда бывает со всем плохо, а плохо бывает до сих пор, даже два года спустя, я могу пить, пока не становится не так больно.

Первый факт, который я узнал о Джен, это то, что у нее порок сердца. Мне было восемь, я шел из школы домой, когда ко мне подошла девочка, которую я видел по соседству, – ее родители держали неподалеку китайскую забегаловку. Девочка заговорила со мной совершенно без всякого стеснения.

– У меня в сердце есть один секрет, – заявила она.

– Что у тебя есть?

– Секрет.

Она положила руку на солнечное сплетение.

– Сердце не тут. Оно вот здесь, – возразил я и похлопал себя чуть пониже левой ключицы.

– А у меня здесь, – уперлась она. – И у него есть секрет.

Я на минуту задумался.

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Доктор сказал, я от этого могу даже умереть.

Голос у нее был совсем не грустный. Скорее, гордый за то, что она не такая, как все.

– Но может, я и не умру.

– А… – Я был в замешательстве. – Он сказал, что это секрет?

– Сказал.

Она сосредоточенно нахмурилась.

– Может, и не секрет, – призналась она наконец. – Но он очень-очень тихий. Его можно услышать, только если приложить к нему змею.

У нее были непроницаемо черные глаза и блестящие черные волосы, подстриженные под прямое, какое-то поразительно геометрическое каре с челкой. Ее волосы меня буквально заворожили; никогда в жизни я не видел таких прямых и блестящих, таких кукольных волос.

– Ладно, пока. – И она убежала в боковую улочку.

Ее родители приехали из Шанхая, спасаясь от революции. Джен была в семье младшим ребенком. И она не поняла слова «порок», а из объяснений матери уяснила только, что это что-то плохое, что надо скрывать. Секрет, о котором если и можно говорить, то только шепотом.

После той случайной встречи я время от времени видел ее на улице, но мы больше не разговаривали. Мы ходили в разные школы и вращались в разных кругах. Лишь много лет спустя, когда мы оба уже уехали от родителей и приезжали их навестить, мы снова столкнулись друг с другом – почти на том же самом углу, что и в ту нашу давнюю встречу. Ее изумительные волосы по-прежнему оставались такими же черными и блестящими, только теперь они были стянуты в узел на затылке, из которого во все стороны торчали колючие вихры; раскосые глаза были накрашены ярко-фиолетовыми тенями. Тогда, во времена хиппи, это было очень необычно. Выглядела она фантастически. Я не мог вспомнить ее имени.

– Меня зовут Джен!

Она слегка надулась, как будто обиделась, но я вовсе не хотел ее задеть.

– Зато я помню, что у тебя порок сердца. Ты называла его секретом в твоем сердце.

Ее глаза изумленно распахнулись, и она расхохоталась:

– А ты, значит, тот самый цыганенок!

Я кивнул. Мы оба улыбались.

– Мои родители много лет не разрешали мне играть и бегать. Я даже какое-то время была толстухой.

– Но теперь с тобой все в порядке?

– Я и раньше была не настолько ужасной!

– Ну, то есть… я имею в виду твое сердце. С твоим сердцем все в порядке?

– Наверное. Порок исправился. Вообще-то, я крепкий орешек.

Это было еще слабо сказано.

Тогда-то все и началось, хотя встречаться мы стали только через пару лет. У нее был парень; они вместе учились в художественной школе. Такой весь из себя богемный тип, куда там мне. У меня тоже была подружка, хотя сейчас я не могу вспомнить точно, с кем именно из длинной череды девиц я тогда встречался. Но в конце концов мы с Джен все-таки оказались вместе, потому что именно так и происходит, когда встречаешь того единственного человека, с которым все обретает смысл, который знает, о чем ты думаешь, еще до того, как ты произносишь это вслух, за которого ты можешь закончить любую фразу, и он даже не будет возражать.

Нет, не так. Это звучит слишком пресно. Я влюбился в Джен, потому что она была моей половинкой, а я – ее половинкой. Нам не было нужды ничего обдумывать: разумеется, мы съехались. Разумеется, в один прекрасный день пошли и поженились, никому ничего не говоря, потому что представляли, как будут неодобрительно закатывать глаза наши родственники (в большей степени ее, чем мои), – так что мы отправились в мэрию тайком, хихикая, как школьники. У нас и тени сомнения не возникало. Мы жили республикой из двух человек, общались на своем собственном языке и подчинялись своим собственным законам. Что тут еще можно сказать? Говорить про счастье скучно.

Наверное, все было слишком идеально. Наверное, мы были слишком замкнуты друг на друге, слишком хорошо нам было вдвоем. Не знаю, правда не знаю. Видит Бог, я очень часто об этом думал: как может человек, которому ты доверяешь больше, чем себе самому, предать тебя? А ведь я ни о чем не догадывался. Забавно: частный детектив, тот, кто каждую неделю выводит на чистую воду неверных жен и мужей, даже не подозревал о том, что его собственная жена изменяет ему.

В комнате становится почти совсем темно. Говорят, во французском языке это время суток называется entre le chien et le loup – между псом и волком. Сначала садится солнце, потом сгущаются сумерки, а когда небо достигает того оттенка темно-синего цвета, который не до конца еще превратился в черный, пес удаляется и волк уже поджидает своего часа, готовый показаться из-за угла. Смутная тень во мраке может обернуться как другом, так и врагом. Интересно, сколько он длится, этот миг, не принадлежащий никому? Я смотрю в окно, на дерево, которое заслоняет почти весь вид. Этот ясень с почти голыми, вопреки времени года, ветвями, превращает небо в плохо пригнанные друг к другу куски головоломки. Они мало-помалу утрачивают свои очертания. Так вот он, тот миг, когда должен показаться волк? Когда ветви начинают сливаться с небом?

Вот он?

Или я его пропустил?

Когда я увидел ее на следующую ночь, мне пришлось обхватить голову руками, пока не прошло чувство, будто меня выворачивают наизнанку. Я даже не знаю, зачем я туда пришел – обратно в тот дом, который мы покупали вместе и делили друг с другом.

Надо жить дальше, надо двигаться вперед, как твердят мне все. Но я человек привычки. Я привык любить ее. И вообще, где оно, это вперед, куда мне предлагается двигаться?