Текст книги "Сладкая горечь"

И, наконец, с грохотом вылетел из кухни Шеф в бейсболке и с рюкзаком на плече. Вся его ярость куда-то улетучилась, и остался просто мужичок, выглядевший, как папаша, спешащий к минивэну. Все натужно выдавили: «Доброй ночи, Шеф». Он махнул, не глядя, и выскочил за порог.

Занавес опустился, когда Никки снова возник за стойкой в белой майке и выкрутил поярче свет. После закрытия ресторан, в котором я работала, превратился в местечковый клуб. Бармены уже не играли роли барменов, а просто щедро смешивали напитки. Повара не оглядывались нервно через плечо на Шефа, не натыкались ошалело на горячие ручки сковородок. Они крутили самокрутки, пересмеивались, хлопали по спине или мутузили друг друга. Официанты тянули спины и разминали плечи, похвалялись защемлениями в шеях и поясницах, помешивали коктейли пальцем и стенали, любовным хором жалуясь на Говарда и Зою, или с пассивным презрением перемывали кости гостям. Я начала угадывать, когда они говорят о завсегдатаях, потому что им всем хотелось переплюнуть друг друга, доказывая, что именно они любимчики.

Слишком ослепленная, чтобы участвовать в разговоре, я могла только наблюдать. Больше всего меня поразило, сколь иными предстали передо мной как будто знакомые уже люди. Веселая перебранка Уилла и Ариэль. По мере того как падал уровень жидкости в бокалах, голоса становились все громче. Я все поглядывала на открытую дверь, думая, что сейчас войдет кто-нибудь с улицы и потребует выпить или что владелец решит пройтись по 16-й по пути домой с какого-нибудь мероприятия, застукает нас и вызовет полицию. Я – новенькая, я ни в чем не виновата, скажу я с поднятыми руками. Но никто больше как будто не беспокоился. И потому я задумалась, а кто же на самом деле владеет рестораном?

– В «Черного медведя»? – крикнул через полбара Скотт Ариэль.

– Нет, в «Парковку». Саша только что прислал СМС, он застолбил угол.

– No mas[10]10
  Только (исп.).


[Закрыть] «Парковка», – отозвался Скотт.

Джаред и Джефф, два его повара с конвейера, расхохотались.

– Она что, на новенькую положила… Как ее там… Божественную?

– За Божественную! – закричали повара и подняли бокалы.

– Да она дура набитая! – выкрикнула Ариэль и повернулась ко мне: – Вот черт. Я думала, она лесби.

– Тормозишь, Ари, – сказал Уилл.

– Посмотрим, как это исправить. – Накрыв своей ладонью мою, она заглянула мне в глаза: – Девчонки всегда нормальными начинают. В том-то и забава.

Я рассмеялась, цепенея от ужаса.

– Который час? – спросила я.

Голова у меня чуть кружилась от алкоголя, меня захлестнуло волной усталости. Казалось, это самый подходящий момент потихоньку откланяться. Я не знала, кто будет все это убирать, чтобы к утру ресторан снова стал безлико стерильным. Посмотрев вдоль стойки, я заметила что Симона пишет СМС, и подумала: «Слишком поздно для сообщений». Вот тогда до меня впервые дошло, что она намного старше меня. А следом на меня обрушилась мысль о нем, ударила в небо. В кого превращается Джейк, когда свет делают ярче? Выпивка под конец смены – пограничная полоса между работой и квартирой, пространство, в которое я могла бы часами проецировать свои фантазии, пространство неизбежности, в котором я могла бы со временем нагнать его.

– Еще и двух нет, – сказала Ариэль. Словно в два что-то случалось.

– Вы каждую ночь так делаете?

– Что делаем?

Я кивнула на свой бокал «Бокслера», который доливали всякий раз, когда я отводила глаза, на батарею полупустых бутылок на столике под стойкой, на Ника, поедавшего коктейльные оливки, пока они со Скоттом советовали друг другу пойти трахнуть свою мамочку, на серьезную серенаду Лу, плывущую сквозь нас, как завеса дыма, на всех нас, взъерошенных, опустошенных и взмокших, с запотевшими бокалами в руках.

– Это? – Ариэль махнула сигаретой у меня перед носом и развела дым ладошкой, точно пустяк. – Да мы просто на посошок после смены пьем.

V

Когда я начинала, они мне сказали, мол, ты совсем зеленая. В счет идет только опыт, полученный в Нью-Йорке.

Ну так теперь у меня кое-какой опыт имелся. Иерархия заведения предстала передо мой, почти как карта городских улиц. На самом верху генеральный менеджер, он же старший администратор, под ним низовые менеджеры. Старшие официанты, отвечающие за смену, затем просто официанты и, наконец, бэки. Предполагалось, что каждый бэк мечтает стать официантом, но пространства для роста в ресторане было мало, и большинство довольствовались своим положением. Моим нынешним местом я была обязана Хизер: она уговорила перейти в официанты своего парня Паркера, который прождал шесть лет и не слишком рвался к следующей ступеньке. Это было единственной причиной моего существования.

У бэков было три типа смен: раннеры (они приносили блюда с кухни), «на подхвате в зале», то есть уборка (или на местном языке «зачистка») и пересервировка столов, и «стоять на напитках» – доливать воду, подносить напитки помимо вина, а еще стоять на сервисе, то есть за сервисным баром, что подразумевало работу бариста. Я заметила, что даже при ротации смен мои сослуживцы имели склонность к той или иной работе и старались подстроить под нее свой график.

Уилл был превосходным раннером – с армейской ментальностью сознания «Да-Шеф-Нет-Шеф», с его въедливой «не-поднимай-головы» сосредоточенностью. Благодаря этому он, даже принадлежа к бэкам, имел друзей и определенные привилегии на кухне, что проявлялось на уйму раздражающих ладов: например, он принимал участие в распитии «поварского пива» или жаловался на официантов в зале, точно он не один из нас.

Ариэль любила свободу, какую давали смены «на подхвате в зале», когда ты не закреплен за конкретной секцией или конкретным официантом. Словно бы вальсируя по залу, она прихватывала пару-тройку тарелок там, доливала воду тут, протирала несколько ножей или поправляла приборы на только что пересервированном столе – сначала раздраженно поджав губы, а после безмятежно, когда водворялся порядок. И хотя это относилось не ко всем бэкам, Ариэль обычно доверяли разговаривать с гостями. А вот если кто-то другой из бэков хотя бы здоровался с сидящими за столом, его ждал выговор.

Саша был слишком хорош в своем деле, чтобы стоять на месте. Он легко начинал скучать. Если он получал смену между кухней и станциями официантов, то успевал доставлять тарелки, подносить к бару лед, а на обратном пути забрать посуду с двух столов – и все в промежуток времени, который требовался мне, чтобы найти место Три у Тридцать Первого стола. Отчасти это работало против него: я видела, что Ариэль, Уилл и даже некоторые официанты начинали халявить, если работали в его смену.

Ну и четвертая – я. По нескольким причинам меня тянуло к бару, пусть даже сервисному. Во-первых, потому что там можно было выделиться. Во-вторых, потому что у меня были навыки «смен на напитках», приобретенные за годы вычерчивания сердечек в посредственных латте. В-третьих, потому что это был шанс держаться подальше от Шефа в кухне. А четвертой (или первой, или единственной) причиной являлось то, что Джейк был барменом.

Я помогала официантам разносить напитки на столы. Я помогала барменам поддерживать ассортимент бара. Я подносила ящики вина и пива, ведерки льда, таскала проволочные корзинки с чистыми бокалами, прикатывала тележки для грязной посуды, протирала стаканы. Тут, если работаешь медленно, медленнее выдаются напитки, а если напитки выдаются медленно, возникает задержка с обслуживанием столов, обедает меньше гостей, и мы зарабатываем меньше денег. А потом – часа через полтора – после того как за стол садились новые гости, из принтера выползал первый тикет на эспрессо. И следующие полчаса я была ими завалена.

В конце смены бармен составлял так называемый «заборный список», то есть список того, что нужно восполнить по бару к следующему дню, и я приносила все по списку. Кое-кто страшился «стоять на напитках», потому что большую часть смены это была сущая запара: в начале обваливается гора заказов на выпивку, а под закрытие – на кофе. Да, шея, руки, ноги у меня болели, но мне нравилось.

Одно было плохо в моем новом рабочем месте. Тяжелый ручной труд, приготовление кофе – это еще ничего, это только 49 %, а 51 % «на напитках» – умение разбираться в вине.

– Аппетит – не симптом, – сказала Симона, когда я пожаловалась на голод. – Его не вылечишь. Это состояние и, как большинство состояний, имеет сопутствующие моральные последствия.

Первая устрица – холодный овальный голыш, который надо загнать за вкусовые сосочки в заднюю часть горла. Никому не пришлось мне это объяснять – я была полной невеждой по части устриц, страх подсказал мне, что делать, когда влажный камешек очутился у меня во рту.

– Уэлфлит, – сказал кто-то.

– Нет, слишком маленькая.

– ОПЭ[11]11
  Остров принца Эдуарда – одна из провинций на востоке Канады.


[Закрыть].

– Да, кремовость есть.

– Но так отдает морем.

«Отдает морем». «ОПЭ». Опять какой-то шифр. Я взяла вторую устрицу, осмотрела со всех сторон. Раковина была резко очерченной, скульптурной, самой природой приваренный к содержимому контейнер – как кожа. Устрица подергивалась.

Во второй раз я подержала ее на языке. «Отдает морем» означает горьковато-соленый. Иными словами, созданный океаном или дышащий морской водой. Металлический, мускусный, отдающий водорослями. Мой рот – как рыбацкий причал. Джейк уже ел третью, а раковины бросал на лед. Глотай же!

– По-моему, все-таки Западное побережье. Слишком кремовая, – сказал кто-то.

– Но вкус чистый.

– Японские кумамото? Те, что под Вашингтоном разводят, да? – вставил Джейк.

– Он прав, – сказала Зоя, улыбаясь ему как идиотка.

Я это записала. Я услышала, как он спросил:

– Понравились?

Я была уверена, что он говорит со мной, но сделала вид, будто сосредоточена на вкусовых ощущениях. Мне? Мне понравились устрицы? Я понятия не имела. Я сделала несколько больших глотков воды. Вкус на языке не исчез. В раздевалке я дважды почистила зубы, показала себе в зеркале язык, недоумевая, когда же уйдет послевкусие.

В дневную смену тем воскресеньем я была совершенно уверена, что миссис Кирби умерла, что она скончалась за Тринадцатым столом. Я не решалась приблизиться, но посматривала на Тринадцатый углом глаза, пока не подошел другой официант и не оживил ее. Она попросила еще хереса к супу. Шот для супа, полный бокал – для себя.

Ей было под девяносто, она родилась и все еще жила в Гарлеме. Каждое воскресенье она приезжала на автобусе на Юнион-сквер – чулки, высокие каблуки, шляпка-таблетка. У нее были шляпки цвета бургундского вина с шелковыми цветами и васильково-голубая, отделанная кружевом. В молодости она выступала в танцевальном коллективе «Роккетс» на сцене «Радио-сити-мюзик-холла».

– Вот почему у меня до сих пор такие ноги, – сказала она, задирая до бедра юбку. – Я обедала в «Ле павильон». Анри Суле, та еще сволочь был, гений, но как элегантно он умел отравить жизнь! Я туда ходила, все туда ходили. Даже Кеннеди там ужинали. Откуда тебе помнить, деточка? Но я-то помню. Тогда еду взаправду готовили! И какие сливки были, скажу я тебе! А масло! А зеленая фасоль! Дорогуша, там даже жевать не надо было.

– Хотелось бы мне там побывать, – вставила я.

– Высокую кухню прикончили, она мертва. Теперь все альденте. Другого сейчас и не готовят. – Помедлив, она оглядела стол. – Мой суп подавали?

– М-м… Да.

Я собственноручно убрала тарелку десять минут назад.

– А вот и нет, я еще суп не ела. Мне нужен суп.

– Миссис Кирби, – прошептала я глупо, – вы уже съели суп.

Внезапно рядом со мной возникла Симона – с улыбкой, отмахнувшись от моей неумелости, превратив меня в пустое место. Я отступила, а миссис Кирби нацелилась на Симону.

– Передайте Шефу, я хочу получить суп сейчас же.

– Разумеется, миссис Кирби. Могу я принести вам что-то еще?

– У вас усталый вид. Думаю, вам не помешало бы немного старого доброго вина. Хорошего, выдержанного, например, хереса.

Симона рассмеялась, щеки у нее порозовели.

– Думаю, это как раз то, что мне нужно.

Намеками это есть в должностных инструкциях, но главным образом подразумевается: спать можно с кем угодно, кроме тех, кто выше тебя рангом. Нельзя спать с теми, кто на окладе. С любым, в чьей власти нанять тебя или уволить. Можно спать с кем угодно на своем уровне. С любыми почасовиками. Обо всем, чуть более романтичном, чем секс, следовало докладывать Говарду, но на секс внимания не обращали.

Я спросила Хизер про ее отношения с Паркером. Она носила маленькое винтажное обручальное кольцо (своей бабушки), но они еще не назначили дату.

– Паркер? О, помню мой первый день на испытательном сроке! Я увидела его в баре и сказала себе: «Только поглядите, это ж ходячее недоразумение». Мы оба были помолвлены в тот момент. Он был помолвлен – я не шучу – с некой Дебби Шугардейкер из Джексона на Миссисипи, какая-то там юристка, пресная, как белый хлеб. Только не проговорись ему, что я тебе сказала. Когда мы разговорились, я подумала: «Вот и понеслось. Моя настоящая жизнь за мной пришла, налетела, как поезд».

– Ух ты, – откликнулась я. «Моя жизнь…» «Мой поезд…»

– Это место – «хибара любви»[12]12
  Отсылка на пародийно-документальный фильм «Лачуга любви» (2010) Грегга Сэккона, в котором звезды фильмов для взрослых собираются, чтобы снять порнофильм как дань памяти легендарному продюсеру Мо Сальцману.


[Закрыть]. Постарайся держать себя в руках.

В «Парк-баре», который наши называли «Парковкой», всегда царил полумрак, декор был сведен к минимуму. Но со стены над стойкой, почти из-под потолка на нас взирала огромная репродукция картины, казавшаяся знакомой. Я во всеуслышание заявила, мол, уже где-то ее видела, но, возможно, это была ложь. На картине – два боксера на ринге в разгар раунда, на полпути к травме. Сплошное действие: удары со всех сторон, атаки, контратаки, отступления. А лица неподвижны, два лица сплавлены в единую массу.

Уилл, наконец, позвал меня выпить с ними после смены – так сказать «на посошок, Часть Вторая». Пока Ник запирал ресторан, я держалась поближе к нему. Повсюду вокруг наши прощались, обсуждали, какие поезда еще ходят, какие уже нет, вызывали такси. Я вспомнила, как Ариэль пыталась взять меня на слабо – «Еще и двух нет», – и посмотрела на телефон: четверть третьего утра. Они направились в гараж через дорогу от ресторана. «Так у тебя есть машина?» – спросила я, а Уилл ответил, мол, нет, мы идем в «Парковку». Ариэль эхом что-то чирикнула. Мы спустились под землю. Шлепанье резиновых подошв по бетону, пятна машинного масла, пары бензина. Охранник помахал Уиллу. Мы поднялись и очутились на 15-й улице под огромной освещенной вывеской, которая гласила «ПАРК-БАР». И действительно там был бар.

Никто не спросил, употребляю ли я кокс. Ариэль спросила, хочу ли я «вкусняшку», и я ответила, конечно. «Употребляла» казалось равнозначным «употребляю». Я уловила подтекст: все чуток балуются коксом, и ни у кого нет проблем. Если бы мне и захотелось над этим задуматься, то шум в «Парковке» скоро положил бы конец любым мыслям. Тут было людно, и Уилл с Ариэль знали всех и каждого.

Скотт и повара заняли столик в углу, я узнала в лицо пару ребят из овощного цеха. Мы двинулись к столу, и я положила на пол сумочку – в точности как Ариэль. Я увидела людей, которых отпустили пораньше, и девчонок из бухгалтерии. Ариэль указала на другие столы:

– Вон там «Блю Уотерс», «Готем», «Гранмерси», за тем – придурки из «Бэббо».

Я кивнула.

Уилл поддерживал меня за локоть, пока мы пробирались к бару. Рядом с Сашей в конце стойки сидел доминиканец с огромным бриллиантовым гвоздиком в ухе.

– Только посмотрите, кто почтил нас своим присутствием! – крикнул Саша и шокировал меня, поцеловав в обе щеки.

Его спутник представился как «Мэни-к-вашим-услугам». Он был посудомойщиком в «Блю Уотерс гриль» и продавал наркотики каждому официанту в радиусе десяти кварталов.

В очередь к туалету выстроились пары жаждущих, какие-то орали так, что уши вяли, какие-то в ожидании перешептывались. Очередь вилась по всему помещению. Не успела я сделать пару глотков пива, как Ариэль взяла меня за руку, и мы очутились в хвосте. Когда пришел наш черед, мы закрыли хлипкую дверь, набросили крючок, блокировали ручку. Обмакнув ключ-нарзанник в пластиковый пакетик, она протянула его мне. В дверь забарабанили.

– Дождись своей очереди, придурок! – крикнула она, потом снова макнула ключ и нюхнула сама.

– Что ты думаешь о Божественной?

– О той, про которую говорил Скотт?

– Не слушай его. Он лжет, они все гребаные гомофобы.

– Она хорошенькая, – сказала я. – У нее классные сиски. Ну не знаю… Я ничего не почувствовала, можно мне еще?

Ариэль протянула мне пакетик, и я набрала себе еще порошка.

– Ты настоящая лесбиянка или только наполовину?

– Господи, да ты просто нечто! Ты откуда такая взялась? Ладно, пососи.

Она сунула мне ключ в рот как соску. На вкус было как кислота из батарейки и соль.

– Нормально, детка? Как я выгляжу? Знойная? Как природный катаклизм?

Она взлохматила себе волосы, и вид у нее стал такой, точно в нее ударила молния. Я кивнула. Она поцеловала меня в лоб, и там, где коснулись ее губы, что-то стянуло, сгустилось, сперва в коже, потом у меня в черепе, потом у меня в мозгу. Сахаристо-сладкий, сентиментальный сироп потек мне в глотку, и меня пронзила слепящая мысль, какой же дурой я была, что сразу не поняла, все будет абсолютно, на сто процентов о’кей.

Боксеры у меня над головой яростно пыхтели. Я слышала их пыхтение: «Отпусти меня, отпусти меня, отпусти…» Кто-то поставил «Эбби-роуд» «Битлз», и мне захотелось рассказать всем в баре, что на свой шестой день рождения я знала, что праздника у меня не будет, потому что отец считал, мол, глупо отмечать дни рождения, поэтому я украла из местного универмага (просто затолкала за пояс джинсов сзади) две холлмарковские пригласительные открытки в пастельных тонах, разрисовала цветными карандашами и надписала одну Джону Леннону, а другую маме, а на другой стороне написала просьбу: «Пожалуйста, приходите на чай в моем доме на мой день рождения», – и накануне положила их в пустое кашпо на крыльце, а потом пошла внутрь и молилась на коленях у кровати и просила Боженьку прийти и доставить приглашения Джону Леннону и моей маме, я обещала ему, что никогда больше не буду плакать, что всегда буду доедать обед и никогда больше не попрошу даже самого маленького подарка, и в кровать я легла, исполненная невыносимой, подрагивающей радости, благодаря Бога за тяжкий труд, ведь он так устанет, пока будет их разыскивать, благодаря его за то, что он знает, как сильно они мне нужны, и когда я проснулась утром и открытки были в кашпо, мокрые и раскисшие от росы, я их выбросила и не плакала при отце, но позднее в школе разревелась за партой и никак не могла остановиться, поэтому меня отправили к медсестре, и я сказала ей, мол знаю, что Бога нет, а она тогда позвонила моему отцу, чтобы он за мной приехал, и я слышала, как она с ним о чем-то спорит, а потом она сказала возмущенно: «Вы вообще помните, что сегодня у нее день рождения?»

А вместо этого я произнесла – и фраза вылетела у меня изо рта с резкой, бесцеремонной четкостью:

– Бывают дни, когда я забываю, зачем сюда приехала.

Окружающие сочувственно закивали.

– Мне что, все время надо оправдываться? Оправдываться за то, что жива и хочу большего?

Меня познакомили с барменом Томом, который ставил бесплатную выпивку за поцелуй. Ему было под сорок, он начал лысеть с макушки, так что сзади волосы у него были еще длинные, и он одержимо заправлял их за уши. Он ярился как бык в загоне, флиртовал, пел, рявкал на кого-то у стойки. Когда нас представили, он ткнул себя пальцем в щеку, и я его чмокнула, а он нацедил мне пива.

– День в день в тысяча восемьсот шестьдесят седьмом генерал Грант поднялся на холм и увидел, что внизу простерлась армия генерала Ли. Он сказал своим людям, что сдаваться не намерен. Мы идем на смерть, джентльмены. И полагаю, нам придется несладко.

«А может, лжет?» – подумала я, а вслух сказала:

– Им хотя бы было, за что сражаться.

Он пожал плечами.

– Я, возможно, и совершал кое-какие ошибки по жизни. Кто знает?

Кинжал рассвета вспарывал небо за открытыми окнами. Сам воздух словно бы ожил, внутри меня все напряглось, точно приближалось что-то новое. Мы снова встали в очередь в туалет, пакет кокса переходил из одного заднего кармана в другой, наши руки соприкасались дольше, тучи сгущаются, что-то зловещее, кончики пальцев подернуты меланхолией, надвигающаяся головная боль… Обыденно? Да, но для меня все равно упоительно.

– Поехали. Что такое Сансер? – В карих глазах Симоны чудилось что-то змеиное.

– «Совиньон Блан», – ответила я, мои руки скрещены на столе.

– Я спросила, что такое Сансер?

– Сансер… – Я зажмурилась.

– Вспомни карту Францию, – шепнула она. – Вино начинается с карты.

– Это апеллясьон в долине Луары, там производят «Совиньон Блан».

– Еще. Сложи все воедино. Что это такое?

– В Бордо «Совиньон Блан» производили для купажей, а в Сансере стали производить как основной сорт. А еще его неверно понимают.

– Почему?

– Потому что люди считают, что «Совиньон Блан» фруктовое вино.

– А оно не фруктовое?

– Да, фруктовое. Оно же фруктовое, верно? Но и не фруктовое. А люди считают, что его можно выращивать где угодно, а на самом деле нельзя. Популярность не всегда на пользу.

– Продолжай.

– Долина Луары севернее. Там прохладнее.

Она кивнула, и я продолжила:

– А «Совиньон Блан», как оказалось, любит прохладу.

– Более прохладный климат означает более длительный период созревания. Когда винограду требуется больше времени для созревания…

– Он получается с более тонким вкусом. И в нем больше минеральности. Получается, что Сансер истинный дом «Совиньон Блан»?

Я ждала подтверждения или правок. Я вообще плохо понимала, что несу. Думаю, ей стало меня жаль, но я получила мрачную улыбку и – наконец! – полбокала «Сансера».

По окончании смены посудомойщики скатывали липкие пластмассовые коврики, и от почерневшего цементного раствора между плитками поднимался запах гнили. Кухня превращалась в пустой амфитеатр из нержавеющей стали, но все равно хранила эхо пламени, грохота и криков.

Младший кухонный персонал драил поверхности, оттирая и отскребая накопившееся за смену. Устроившись на морозильном ларе, двое официантов поедали из металлической лоханки маринованный красный лук. На хлебном столе превращались в суп остатки мороженого.

– Эй, новенькая, я тут.

Это он мне?

Джейк стоял на пороге холодильной комнаты. В руке у него – плошка с ломтиками лимона. Фартук – в пятнах вина, рукава рубашки высоко закатаны, на руках проступают вены.

– А тебе можно тут находиться? – Но на самом деле мне хотелось спросить: а ты вообще обо мне думаешь, как я думаю о тебе?

– Они тебе понравились? Я про устрицы.

Когда он произнес слово «устрицы», их вкус вспыхнул у меня на языке, точно только притаился или спал.

– Да, наверное, да.

– Тогда иди сюда.

Его татуировки проступили четче, когда он распахнул пошире дверь. Я поднырнула под его руку, оглядываясь, чтобы убедиться, что рядом нет Симоны. Я никогда не бывала с ним наедине.

– Мы нарываемся, чтобы нас тут заперли? – спросила я, а на самом деле подразумевала, «мне страшно».

Внутри стояли две открытые бутылки «Шнайдер Вайсс Авентинус», я заранее выставила этот сорт пива, чтобы отнести в бар, но сама его никогда не пробовала. Бутылки были прислонены к картонной коробке с ярлыком «Зелень», но полной мелких, ребристых раковин. Мы находились в холодильной комнате для морепродуктов. Алое филе тунца, разводы на тушках лосося, снежная треска. Холодок чуть щипал кожу, самую малость отдавал морем.

– Что значит эта татуировка? – спросила я, указывая на его бицепс.

Он опустил в рукав.

Джейк порылся в деревянном ящике с наклейкой «Кумамото», достал два крошечных камушка, стряхнул приставший мусор. На его штанину тут же налипла нитка водорослей.

– Они выглядят такими грязными, – прошептала я.

– Они секрет. Тут требуется вера.

Его голос был тихим, не громче гула от мотора холодильника, и я невольно поежилась и придвинулась к нему. Достав из кармана столовый нож, он загнал острие в невидимую трещину. Два поворота запястья, и раковина открылась.

– Где ты этому научился?

Он спрыснул лимоном.

– Давай скорей.

Я щелчком откинула раковину. Я была готова к солености. К мягкости. К непререкаемости и странности ритуала – полного адреналина, глубоко личного. Я тяжело выдохнула, закрыла и открыла глаза.

Джейк смотрел на меня.

– Само совершенство, – сказал он.

Он протянул мне пиво. Оно было почти черным, вкрадчивым, как шоколад, и тяжелым. И у него было кремовое послевкусие, под стать кремовости устриц. От сенсорной магии кровь ударила мне в голову, на коже выступили мурашки. Не обращай на него внимания. Отведи взгляд. Я посмотрела на него.

– Можно мне еще?

Лежа в постели, я чувствовала, как боль из натруженной спины утекает в топчан. Я коснулась шеи, плеча, бицепса. Я прямо-таки чувствовала, где переменилось мое тело. Я посмотрела на мобильник: четыре сорок семь утра. Черный воздух недвижим, ни дуновения ни внутрь, ни наружу. Жар лип к коже, даже вентилятор не мог его разогнать.

По пути в туалет я увидела, что мой сосед полуголым отрубился на диване. Грудь у него блестела от пота, он храпел. В его комнате на полную мощь ревел кондиционер. Бывают же такие недоумки…

Ванная в нашей квартире представляла собой узкий загончик, выложенный мелкой коричневой плиткой, с коричневой затиркой и коричневым же плесневелым плинтусом. Включив холодную воду в душе, я то вставала под него, то выходила, охая и вздыхая, пока кожа у меня не задубела. Расстелив поверх простыней полотенце, я легла совершенно мокрая. Жар опустился снова – точно облако огромной мошки.

Я коснулась низа живота, бедер. Я становлюсь сильнее. А потом я ощутила прилив желания, какого не испытывала месяцами. Я слишком уставала, чтобы мастурбировать. Когда я себя касалась, мне чудилось, я окаменела. Я увидела, как Джейк спускает джинсы в раздевалке, его поношенные длинные трусы, его бледные ноги. Я подумала о поте у него на руках, о том, как яростно он встряхивает шейкер, как пропиталась потом его белая футболка в тот день, когда я впервые его увидела. А когда я попыталась представить себе его лицо, то увидела пустоту. У лица не было черт, только глаза. Но это не имело значения. Я кончила внезапно и благодарно.

Мое тело светилось и блестело в скомканном свете от уличных фонарей. Я привыкла быть одна. Но я и не подозревала, что на свете есть столько одиноких людей. А сейчас я знала, что по всему южному Уильямсбургу люди смотрят в потолок и молятся, чтобы прилетел ветерок и исцелил их, и вот так я себя потеряла. Я испарилась.

VI

Ты обжигаешься. Обжигаешься по факту присутствия.

О винные бокалы, выползающие из клубов пара в мойке. О пароотвод кофемашины в засохших разводах молока. О подтекающий кран в раковине за стойкой бара. О фарфоровые тарелки, раскалившиеся на тепловом столе под лампами нагрева на раздаче.

Ожоги на перепонке между большим и указательным пальцами, на подушечках пальцев, на запястьях, на внутренней стороне локтей и – как ни странно – чуть выше локтя с внешней стороны… Я меняла ленту в сервис-принтере, мне пришлось пройти за спиной у Шефа, и я наткнулась на ручку медной сковороды. Я вскрикнула, сковорода крутанулась и упала на пол. Шеф выслал меня из кухни, и до конца ланча я сервировала столы.

Ожоги зажили, а кожа сварилась.

Порезы на костяшках пальцев от того, что неумело срывала фольгу горлышек винных бутылок.

Скотт сказал:

– Кожа настолько грубеет, что ее ножом не разрезать.

И голыми руками выхватил тарелку из гриля-саламандер[13]13
  Разновидность гриля, в котором нагревательные элементы расположены и сверху, и снизу.


[Закрыть], чтобы это продемонстрировать.

К тому времени, когда мы приплелись к стойке бара, было далеко за полночь, и мы были так же замызганы, как пол в обеденном зале. День выдался кошмарный. Посреди смены сломался конвейер посудомоечной машины, и двоих из нас отрядили вручную мыть бокалы в обжигающей, почти кипящей воде. Потом отказали кондиционеры, которые и в лучшие времена работали слабенько. Ремонтники объявились, когда мы сели выпить «на посошок». Они подперли дверь, чтобы не закрывалась, и мы все с тоской посмотрели наружу. Изменений температуры они с собой не привезли.

Ник в награду поставил бэкам джин с тоником. Пальцы у меня как будто сварились, мышца между большим и указательным пульсировала от протирания барного стекла. У меня не было даже сил подумать, не сесть ли за стойку рядом с Джейком и Симоной. Я устало плюхнулась на свой обычный табурет рядом с Уиллом. Пустая бутылка «Хендрикса» стояла на стойке как символ.

По другую сторону от меня сел Уолтер. Обычно наши смены не пересекались. Он был крупным и элегантным, чуть за пятьдесят, с огромной щелью между передними зубами. Выглядел он таким же усталым, какой я себя чувствовала, морщинки у глаз углублялись с каждым выдохом. Он спросил, как я осваиваюсь, и мы немного поболтали о пустяках. Но когда я упомянула, что живу в Уильямсбурге, он хмыкнул.

– Я там жил.

– Ты? Со всеми этими пустоглазыми бездельниками?

– В конце восьмидесятых… Или это еще до твоего рождения? Добрых шесть лет. Господи, это было ужасающе. А посмотрите сейчас. Пугает, мягко говоря. Поезда то и дело переставали ходить. Иногда нам приходилось тащиться по рельсам пешком.

– Ха! – Ник хлопнул ладонью по стойке. – Я и забыл.

– Там было по прямой. Пешком быстрее всего. – Допив свое, Уоррен толкнул бокал к Нику. – Можно мне за байку скотча?

– У нас было целое здание, – начал Уолтер, а Ник опустошил в свой стакан бутылку «Монтепульчано». – Три этажа. Моя доля была пять с половиной сотен, а это совсем не маленькая сумма. Я тогда был с Уолденом, и мы были «Уолден и Уолтер Уильямсбургские». Мы думали, это забавно. Уолдену требовалось место для картин, они… ну… – Он посмотрел на меня. – Даже ты, наверное, их видела. Одно «полотно» занимало целую стену. Он монтировал их внутри, а потом мы разбирали их, чтобы вытащить. А потом фаза коллажей у него началась всерьез. Один из этажей мы оставили под коллекцию старья. Бамперы от машин, сломанные фонари, клетки для кур, целые ящики фотографий. – Уолтер мягко хмыкнул. – Это было так давно, до его… как это называется?

Все в баре слушали, не поднимая головы, только Симона наблюдала за ним теплым взглядом.

– Его «материалистской фазы», – подсказала она.

– А, Симона помнит! Если ты когда-нибудь забудешь что-то в своей истории, Симона вспомнит. – Они смотрели друг на друга в упор, но без злобы. – Это назвали его coup d’etat[14]14
  Переворотом (фр.)


[Закрыть]. То было начало его романа с Ларри Гагосяном[15]15
  Американский арт-дилер и галерист, владелец самой большой в мире сети галерей современного искусства, считается «арт-дилером № 1 в мире».


[Закрыть]. Его окрестили «кометоподобным». А все, что он делал в Уильямсбурге, – сейчас это, наверное, называется «ранними работами», – стоит миллионы. Он возился с хламом, а я пел оперные арии в ванной.

– Я скучаю по твоему пению, – сказала Симона.

– На третьем этаже у нас было окно во всю крышу, но в нем не хватало стекол. Когда шел дождь, ты словно стоял в Пантеоне: колона воды и света посреди комнаты. На полу прогнил ровный черный круг. Весной в нем вырастал мох. Нам пытались всучить это здание за тридцать тысяч. Я не шучу. Мы подумали, кто станет покупать дом на углу Гранд и Уитфа? Я считал, что рано или поздно он сползет в реку.