Текст книги "Сладкая горечь"

– Это как времена года, только у меня во рту.

Она снисходительно улыбнулась. Серебряными щипцами она расколола два грецких ореха. Кожица у мякоти была на ощупь как осенняя паутинка. Скорлупки она смахнула на пол – к косточкам от винограда и розовым сырным корочкам.

Даже с поправкой на мою молодость я понимала лишь процентов семьдесят из того, что говорила мне Симона. Зато я понимала, что она меня заметила, обращает на меня внимание. Равно как и то, что в ее обществе я всегда была поблизости от него. Когда она взяла меня под свое крыло – с эксклюзивными дегустациями вин и уроками по сырам, – меня словно бы окутала благодатная аура. Аура, обещавшая «смысл».

Когда она взяла меня за запястье, я почувствовала себя такой беззащитной, словно она способна остановить мой пульс, если захочет. Я понимала, что тогда я умру. Я отмахнулась от этой мысли, как с детства приучила себя делать, но вспомнила о случившемся, когда поздно ночью я пешком шла от станции к дому. Безмолвные темно-синие силуэты складов и маслянистая чернота реки словно бы следили за мной. Сами улицы словно бы дышали, а потом вдруг начали растворяться. Я видела, как что-то или кто-то их стирает. У меня возникло такое чувство, будто меня вообще не существовало, – его я могу назвать лишь ощущение собственной смертности. Оно меня воспламенило. Я хочу еще! Таков был результат: это «хочу еще!» ворвалось в мою кровь и требовало свое.

– Эй, Флафф, поди сюда, – окликнул Ник. – Забери заборный список на завтра.

Бывали вечера, когда Ник являлся словно в игры играть: волосы коротко стрижены, уши торчат, выглядит как восьмилетка, которому неймется с кем-то подраться. А иногда он приходил на смену таким усталым, что казался серым.

– Никогда не заводи детей, – сказал он мне, когда я спросила, не заболел ли он.

Но сегодня он сновал за стойкой с бесшабашной улыбкой – точно после хорошего секса.

– Как ты меня назвал?

– Флафф. Это твое имя. Ты выглядишь как Флафф.

– Меня зовут Флафф, – растерянно повторила я.

– Тебе подходит.

Я забрала у него список.

– Как флафф в порно? Девчонка, которая сосет член между телками, чтобы у парня не пропала эрекция?

– Она самая! – Он хлопнул в ладони. – Видишь, ты все-таки не такая уж зеленая. Поэтому давай, шевелись, Флафф, я не собираюсь торчать тут всю ночь.

Я понурилась. Я уже собиралась уйти, как испытала нечто, чего не чувствовала уже много недель. Я расхохоталась. По-настоящему расхохоталась. Смех шел словно бы из самых пяток.

– Ты хочешь сказать, у тебя на меня встает, Ник?

Спустив оправу на кончик носа, он посмотрел на меня поверх очков.

– Не-а, ты не в моем вкусе, но с тобой смена идет бойче. – Он мне подмигнул. – Сегодня ты неплохо управилась.

Я нырнула в подвал с пластмассовым ящиком. Табличка над дверью гласила: «ОСТОРОЖНО ОСАДОК», и я снова расхохоталась. Мне понадобилось немало времени, чтобы собрать необходимое. Я работала чудовищно неэффективно. Но я заодно прихватила пару бутылок, которые он не включил в мой список, я ведь видела, как он продавал эти напитки, и знала, что ему понадобится. И подвал я тоже подмела, усмехаясь про себя.

Многое из того, чего я не понимала в Симоне, мне объяснили фразой: «Она жила в Европе».

Не знаю, как фраза настолько расплывчатая способна объяснить, почему Симона умела пить, не напиваясь. Или откуда у нее – даже посреди двух кризисов – такая вычурная манера речи, словно она профессорша, живущая в своем загородном поместье. Или почему она умела вставить фразу в разговор и уйти, не дождавшись реакции, как персонаж из пьесы Чехова, который слушал, но на самом деле ничегошеньки не расслышал. Почему она одновременно бывала несгибаемой и равнодушной. Расхлябанной, но точной в движениях. Почему красная помада у нее на губах смотрелась как сигнал светофора.

Работать в ресторане она начала в двадцать два года. Она из него увольнялась, и не раз. До меня доходили слухи… Она была помолвлена с наследником шато шампанских вин… Они переехали во Францию… Она ушла от него и объехала винодельни Лангедока и Руссиойна, добралась по напоенным запахом лаванды проселкам в Марсель, оттуда сухогрузом на Корсику… назад в Нью-Йорк, назад в ресторан… знойные дни в лимонных рощах Испании, вылазка в Марокко… вроде бы еще раз была помолвлена… с завсегдатаем ресторана, видным издателем, но опять она осталась здесь, а он больше не вернулся…

Кое-какие намеки роняла она сама, но остальное я слышала от других. Разбитые сердца влиятельных мужчин лишь укрепляли ее ауру. Я знала только, что она не из моего мира. Город практически не оставил на ней отпечатков ни своего шума, ни своей борьбы. Лишь толику праха, которую она отряхивала с беспечным достоинством.

Небо было таким голубым.

Прошло лишь пять лет.

Помнишь ту школу вина? В «Окнами на мир»?[21]21
  Ресторан в изначальном Всемирном торговом центре в Нью-Йорке.


[Закрыть]

Я был прямо под ним. Ехал в подземке из Бруклина, всего часом раньше.

Я опаздывала в колледж, но не могла оторваться от телевизора.

Я там преподавала, вела мастер-класс по «Риохе» вечером десятого сентября.

Шеф приготовил суп.

Я услышал странный звук и выглянул в окно, ну, знаешь, у меня окна на восток выходят.

Оно было слишком низко. Оно двигалось как в замедленной съемке.

Владелец развернул полевую кухню на тротуаре.

Нет, я туда не ходил.

Дым.

Пыль.

Но небо было таким голубым.

У меня приятель работал там сомелье, мы вместе стажировались в «Таверне на Зеленой»[22]22
  Ресторан на краю Центрального парка в Нью-Йорке.


[Закрыть].

Вы, ребята, никогда про это не говорите.

Я шла на семинар, он назывался – я не шучу – «Смыслы смерти».

А я все спрашиваю себя, окажись я там, я бы остался?

Я подумала, Нью-Йорк так далеко.

Мой двоюродный брат был пожарным. Участвовал во второй волне.

По телевизору все ненастоящее.

Но в безопасности ли я?

Ведь что еще остается, кроме как варить суп?

Но честно, я не могу себе это представить.

Я наливала молоко в хлопья, на секунду глаза опустила…

Можете вообразить разваливающееся здание?

Я спала, даже ударной волны не почувствовала.

По улицам люди пешком идут.

От людей просто черно.

И черное облако.

Иногда все равно кажется, что слишком рано.

Это и наш город.

Потом сирены. Днями напролет сирены.

Такое не забывается.

Карта, которую мы составляем самим отсутствием.

Никто не уехал из города. Если ты был там, то на время излечился от страха.

Времени почти половина третьего утра, дело было в «Парковке», и мне следовало перестать пить. Столики передо мной расплывались, заваливались набок, и я сказала им: «Слишком рано, вращающиеся столы, успокойтесь!» Уилл взял меня за локоть, помог встать, и мы очутились в туалете. Он сел на унитаз и притянул меня себе на колени.

Я дважды зачерпнула кокс ключом-нарзанником. Вдохнула с лезвия, которым так чисто срезала для Симоны упаковку. Я заранее практиковалась перед зеркалом. Бутылка не должна шевелиться, даже покачнуться, пока срезаешь, срываешь, с подворотом вставляешь, крутишь, с подворотом выдергиваешь. Не закрывай наклейку. Воспитывай в себе невозмутимость. Извлечение пробки требует аристократизма. Давай вину волю, дай подышать… так говорила Симона.

– Она умеет крутить вино в бокале… Без рук… то есть и пальцем не пошевелив, – сказала я.

– Что?

– Ничего.

Веки у меня опустились. Чернота. Я чувствовала, как он выводит кружки у меня по спине.

– От этого спать хочется, – сказала я.

– И хорошо, – ответил он, и мне показалось, его голова коснулась моего плеча, мне показалось, он разворачивает меня к себе.

Патока хлынула в горло, земля, подсластитель, сера, мои глаза проветриваются… Я села прямее и отперла дверь. Снова сфокусировались столы. И… Джейк… надо полагать, пришел за Ванессой, которая сидела с другими официантами из «Гранмерси». В «Парковке» – большие витринные окна, и по ночам, когда температура воздуха опускалась до температуры тела, их открывали, впуская внутрь внешний мир.

Джейк курил на улице. Его футболка когда-то была белой, но давно пожелтела от никотина, износилась, ворот порван. Он вечно ходил в одних и тех же черных джинсах с прорехами на коленях, штанины высоко обрезаны над грубыми кожаными ботинками. Свет фонарей падал на его ключицу. Он повернулся и сел в одном из окон, Ванесса стояла над ним, скрестив руки, повернувшись лицом к скверу. Череда позвонков у него на спине под футболкой – древний задрапированный артефакт.

Уилл опять положил руку мне на поясницу, и я увернулась. Он пошел покурить с Джейком. Я подсела к Ари и Саше. Последнее время мы сидели только за стойкой, потому что у Ариэль явно наклевывалось что-то с Божественной. Но сегодня работал только Том, отходящий после запары.

– Ты как, детка? – спросила Ариэль.

– Лучше. Вероятно, я просто устала.

Я сделала вид, что верчу головой, чтобы размять шею, и посмотрела на Джейка.

– Не надо, – посоветовала Ариэль.

Снова повернувшись к ней, я поправила волосы.

– Да я ничего и не делаю.

– Ты нарываешься на неприятности.

– Послушай, – я понизила голос, так чтобы Саша и Уилл меня не услышали. – Он очень привлекательный. Ну и что, верно? Почему все так его боятся?

– Потому что он классический случай, прям из учебника. Вот почему.

– Послушай меня, беби-монстр, – встрял Саша, больно хлопнув меня по плечу. – Ты по-настоящему когда-нибудь голодала? Я тебе скажу, в чем проблема в вашей Америке. Когда я только приехал, мне жрать было нечего, я три дня ел «эм-энд-эмс», думал, я сдохну в какой-нибудь сраной дыре в Квинсе и крысы обглодают мое лицо. Теперь я гребаный миллионер, но не забываю этого.

Скрутив салфетку, я вперилась в черную лакированную стойку. Я физически ощутила уход Джейка. Снова сделав вид, что разминаю шею, я оглянулась на окно. Только ветер, гонящий пыль по пустой улице.

– Мне хотелось бы его прочесть, – сказала я Ариэль. Она сделала вид, что меня не услышала. – Я про учебник.

Уилл заказал выпивку и посмотрел на меня:

– Ты же хочешь еще нюхнуть, да?

II

– К черту бранч.

Лицо у Скотта было отечное, глаза налились кровью, но он кое-как стоял на ногах. Остальная его бригада скрючилась, едва ходила.

– Строго говоря, это не бранч, – сказала я.

Шеф всегда говорил, что нельзя считать нормальным приемом пищи, и я с удовольствием делилась этой мудростью с официантами из «Кофейни» или «Блю-Уотерс», которым приходилось подавать в патио «яйца бенедикт».

– К черту ланч.

– Я знала, что тебе уже нехорошо, Скотт. Я же говорила, что тебе пора домой. Ты сам хотел остаться.

Я ушла из «Парковки» в половину четвертого, а повара заказали себе еще по одной «Егермейстера». Я свой шот тоже выпила и подумала, что меня сейчас стошнит прямо на пол. Я все-таки сумела поймать такси, и стошнило меня в моем собственном туалете, как взрослую. Я собой гордилась.

Сейчас я нарезала масло, я сама вызвалась это делать. Подогретый нож без усилий входил в охлажденные брикеты. Брикеты льнули к вощеной бумаге. Само занятие имело тот же мерный ритм, что и кручение салфеток, – повторяемые действия, и прогресс налицо. Пальцы у меня блестели.

– К чертям бранч во веки вечные, – стенал Скотт. – Где Ари?

– Сегодня она в зале. Извини, у тебя только я.

– Сходи за Ари. Мне нужна ее вкусняшка.

– Вкусняшка? На смене?

– Это чрезвычайная ситуация! – заорал он.

– О’кей, о’кей, пойду поищу.

Ари пила эспрессо у сервисного бара и болтала с Джейком.

– Привет, Ари, – сказала я, став к Джейку боком, чтобы он не подумал, что я на него пялюсь. – Ты нужна Скотту. На кухне.

– У нас с ним война, – откликнулась она.

Веки у нее набрякли, под скулами залегли тени, но для человека, проспавшего лишь несколько часов, выглядела она довольно безмятежно.

– Как знаешь.

Мне очень хотелось распустить волосы, чтобы прикрыть щеку и шею, я чувствовала себя беззащитной. Вид у Джейка тоже был утренний: кофеин еще не попал в кровь, под глазами мешки.

– Но он сказал, это чрезвычайная ситуация.

Она пошла на кухню с таким видом, словно готова к бою, но Скотт выглядел просто жалко: стоял, привалившись к своей станции и опустив голову на руки.

– В чем дело, беби-шеф?

Обычно этого хватало, чтобы разгорелся скандал, поскольку Скотт крайне ненавидел эту кличку, но он только простонал:

– Мне нужна помощь.

– Извинись, что с ней заигрывал.

– Честное слово, Ари, я не заигрывал. Клянусь. Эта девка любит члены, что я могу поделать?

– Пока-пока, – сказала она и показала ему палец, лак на ногте был черный.

Она повернулась уходить, и он заорал ей вслед:

– Извини, извини, я никогда больше не посмотрю в ее сторону! У меня маленький член! Я не уверен в себе! Я бездарен, я дурак, я приготовлю тебе на завтрак что захочешь.

Она остановилась. Повернулась, вздернув бровь.

– Стейк-салат. И десерт. И то, что пожелает новенькая.

– Отлично. Давай сюда.

– Ты отвратителен. Но ты не бездарен. Надо отдать тебе должное. – Она хлопнула в ладоши. – О’кей, сначала напитки.

В воскресных сменах была своего рода откровенность. Никаких законов, ничего не поставлено на карту. У Говарда и Шефа выходной, и у почти всего старшего персонала тоже. Кухней руководил Скотт, а Джейк был старшим в зале. Это была его единственная дневная, и было ясно, что большую часть смены он в тумане. А еще это был выходной Симоны. Работавшие в этой усеченной команде мучились в лучшем случае легким похмельем, а в худшем – вообще едва на ногах держались.

Достав со стойки стопку чистых квартовых контейнеров, Ариэль нырнула в винный погреб. В этих контейнерах полагалось хранить давленый чеснок, заправку из лука-шалот, заправку айоли, тунцовый салат, тертый грюйер, но заканчивали они свою жизнь «напиточными».

– Это просто «Сансер» со льдом, толика содовой и лимон. Воткни соломинку, и будет как сельтерская.

– Мне нужна вкусняшка, Ари, напиток и Скиппер могла бы приготовить.

– Скиппер? – переспросила у меня Ари.

– Кукла такая, младшая сестренка Барби. – Я покачала головой. – Я уже сдалась. Каждое следующее прозвище лучше предыдущего.

На ладони у нее лежали две голубые таблетки.

– Одна тебе, потому что ты громила, а другую мы располовиним, потому что мы крошки.

Разломав таблетку, она протянула половинку мне.

– Я еще ничего не ела, – сказала я, – И вообще, что это?

– Кое-что. Снимает симптомы. Самоочевидно.

Самоочевидно… Сунув в рот свою половинку, я потянула жидкость через соломинку. И едва проглотила, у меня закружилась голова. А еще даже не полдень.

– Вкусно.

Скотт свою дозу вина с тоником всосал в два приема и вернул Ари контейнер. С него градом катился пот, он тяжело дышал, и мне представилось, как он падает в обморок во время смены, эдакий завалившийся медведь.

– Добавки, добавки!

– Придется тебе научить Скиппер его готовить. Мне работать надо, знаешь ли, – откликнулась Ари, но забрала контейнеры и снова отправилась в винный погреб.

– Чего тебе? – Скотт глянул на меня искоса.

– Что?

– Что. Ты. Хочешь. Съесть.

– Э…

Видя мою заминку, он переключился на заказы, и я поняла, что драгоценный шанс ускользает.

– А в омлет что идет?

– Я, мать твою, понятия не имею, что тебе туда напихать.

– Лисичек, – быстро сказала я. Пульс у меня забился с удвоенной силой.

Скотт неодобрительно хмыкнул, но не отказал. Не глядя сунув руку в морозильный ларь, он достал бурые крапчатые яйца и начал разбивать их в прозрачную миску. Он прибавил газу под маленькой черной сковородкой. Желтки были ярко, болезненно оранжевыми.

– В них же вот-вот зародыши появятся, – сказала я, подаваясь вперед, чтобы посмотреть.

От Скотта волнами несло вчерашним перегаром. Но его татуированные руки взлетали, повинуясь мышечной памяти: он словно бы двумя взмахами взбил яйца в пену, потом тронул пальцем сковородку, проверяя температуру. Убавил газ и осторожно вылил смесь, опустил руку в соль и стряхнул в сковородку кристаллы, наклонил ее четырежды во все стороны, так что влажная часть смеси скользнула по схватившимся краями.

Лисички уже стояли наготове, обжаренные, чуть влажные. Он наложил их ложкой в середину, еще чуть сдвинул твердеющую смесь, касаясь ее лишь зубчиками вилки, опять накренил сковородку – все было проделано единым движением. Поверхность омлета стала идеально гладкой.

Ариэль вернулась с двумя новыми «коктейлями». Когда она увидела мой омлет, у нее загорелись глаза, и, схватив вилки, мы принялись за него с противоположных концов. Я пила через соломинку вино. Нетрудно понять, как мир между странами может строиться лишь на идеальных омлетах и «шпритцах» на основе белого вина. Воюющие державы пьют до полудня, а после дремлют.

– Это Скотту запить? – рассмеялась я, указывая на четвертый квартовый контейнер.

– Нет, это для Джейка. Закинешь ему?

Я покачала головой.

– Ну же, детка, por favor, у меня дел невпроворот.

– Тебе по пути, – прошептала я.

– Отнеси ему выпивку и перестать быть дрянью, – прошептала она в ответ.

– Бэээ… – отозвалась я. – Слишком ранний час, чтобы материться.

Вытерев рот ручником, я провела языком по зубам, поверяя, не застрял ли там кусочек петрушки. Когда я забирала напиток, из принтера выполз первый тикет – с таким скрежетом обычно включается газонокосилка.

– Материться никогда не рано, – пропела Ари.

Скотт сказал:

– К чертям бранч.

Я сказала:

– Ваше здоровье.

Последний глоток вина еще пощипывал мне небо, когда я подошла к Джейку. Он стоял, прислонившись к задней стойке, и, скрестив на груди руки, смотрел в окно. Обслуживать было пока некого. Я поставила контейнер, побарабанила пальцами по стойке, чтобы привлечь его внимание, решила уже было уйти, потом все же окликнула:

– Джейк.

Он повернулся – постепенно, удивленный. Он не изменил позы.

– Это тебе. От Ари. – Я повернулась уходить.

– Эй, мне нужны ручники. – Он сделал глоток.

Неделями я убеждала себя, что происходящее между мной и Джейком исключительно плод моей фантазии. В реальности он редко со мной заговаривал. Спотыкалось это отрицание лишь об историю с устрицами. Возможно, что-то тогда и сдвинулось с мертвой точки, но я предпочитала не доверять своему ощущению. Но когда он попросил у меня еще ручников, все стало очевидно. Он флиртовал.

– Я уже дала тебе столько, сколько полагалось на бар, – осторожно сказал я.

– Мне нужно еще.

– Больше нет.

– И что, начнем запарную воскресную смену без ручников за стойкой? Что на это скажет Говард?

– Спросит, на что ты их разбазарил.

Подавшись вперед, Джейк оперся руками о стойку, оказался совсем близко ко мне, я уловила исходивший от него кисловатый словно бы хрупкий запах.

– Принеси мне чертовы тряпки.

Закатив глаза, я развернулась и ушла. Но внутри у меня все перевернулось и продолжало переворачиваться. Сколько раз Ник просил у меня то же самое, а я только кивала.

Мой тайный запас лежал в моем шкафчике – насколько я знала, я единственная, кому такое пришло в голову. Поскольку администрация держала ручники под замком, я решила, что и мне тоже стоит. Перед тем как отнести протирки, я допила свой «шпритц». Когда я вернулась, Джейк явно злился, что перед ним уселось целых шесть новых гостей, и я подумала, оставь тряпки и уходи, но вместо этого произнесла:

– Джейк, – и испытала упоенную дрожь, что требую его внимания, что заставляю его на меня посмотреть, – можешь заварить мне ассам?

Не уверена, объяснила ли все как надо раньше. Зубы у него были чуточку кривые. Выполняя последний заказ, он расстегивал пуговицу на воротнике рубашки, и кадык у него ходил ходуном, – так вибрирует зверек в клетке. После восьмичасовой смены волосы у него иногда вставали дыбом. Он пил так, точно он один на свете разбирается в пиве. Когда он смотрел на тебя, казалось, он один на свете тебя понимает, пьет тебя большими глотками и проглатывает. Кто-то сказал мне как-то, что у него голубые глаза, кто-то другой – что зеленые, но у них была золотистая радужка, а это совсем другое дело. Когда он смеялся, это было как взрыв. Если звучала музыка, которая его трогала, скажем, «Синее в зеленом» Майлса Дейвиса, он закрывал глаза. Его веки подрагивали. Стойка и гости словно бы исчезали. А потом исчезал он сам. Он выключал себя, словно бы щелкнув тумблером, и я стояла в темноте, ждала.

С приходом осени возвращались те, кого тут называли «наши люди». За тринадцать лет Ник ни разу не забыл, что пьет тот или другой завсегдатай. Если, входя в бар, они встречались с ним взглядом, напиток возникал на стойке еще до того, как они убирали в карман бирку гардероба.

Симона никогда не забывала годовщину или день рождения. Пока гости обедали или ужинали, она выжидала и лишь под конец появлялась с десертом-комплиментом, на котором шоколадным ганашем было выложено «Счастливой годовщины, Питер и Кэтрин» или еще что-нибудь в таком духе. У нее был миллион приемов и приемчиков, которым подражали другие официанты. Если гостю особенно нравилась бутылка вина, она отпаривала наклейку, переносила ее на чистый листок и вкладывала в конверт. Иногда они с Шефом на ней расписывались. Я никогда не могла вычислить точное соотношение, но вина она продавала в десятки раз больше всех остальных.

У нас была поддержка: во время каждого «семейного» хостес напоминала, кто из гостей придет, какие столы они предпочитают, что любят, что не любят, на что у них аллергия, иногда выуживала из заметок, что они ели прошлый раз, особенно если возникли какие-то осложнения. Но какой бы сложной компьютерной базой данных ни пользовались администраторы, – а я уверена, она была первоклассной, – она не могла сравниться со старшими смены и их памятью. С их врожденным гостеприимством. С их умением предвосхищать нужды ближних. Вот где в сервисе иллюзия сопричастности и заботы сменялась чем-то истинным. Гости возвращались в ресторан ради ощущения, что о них заботятся.

Но гостей следовало держать на расстоянии. Дружественность и панибратство лишь ставят людей в тупик: сколь бы ни хотелось завсегдатаям верить, что они тут «свои», слишком многое нас разделяет.

Цитируя Уолтера: «Завсегдатаи – не друзья. Они гости. Боб Китинг – ханжа и лицемер. Я десять лет его обслуживаю, а он понятия не имеет, что вокруг его столика ходит старый педик. Никогда себя не выдавай».

Цитируя Ариэль: «Никогда не ходи на свидания с завсегдатаями. Иногда они вдруг спрашивают про мою личную жизнь, и это так неловко. Этим людям даже не нравится музыка. Или – о боже! – однажды одной тетке понадобилось выпить на сон грядущий, и Саша в шутку посоветовал ей «Парковку», а она взаправду туда заявилась. Так нельзя».

Цитируя Уилла: «Самой большой ошибкой, какую я совершил в мой первый год, было принять билеты в оперу у Эммы Фрэнкон. Я решил, мол, это потрясающе, я даже надел костюм. Знаю, на сцене она выглядит хорошо, но у нас же двадцать лет разницы, я думал, это совершенно невинно. «Ла Травиата», минет в такси, потом две ночи, когда она просто позорила себя в баре. Больше она у нас не появлялась. Говард был недоволен».

Цитируя Джейка: «Гости выглядят гораздо лучше, когда вас разделяет барная стойка».

– Я и забыл, что у тебя рука от природы так не выворачивается. – Уилл самодовольно скрестил на груди руки.

Он подловил меня у станции официантов, той, что была возле туалета для инвалидов. Я считала, что там меня не видно, и практиковалась укладывать на руку по три тарелки разом. Кое-кто из бэков умел носить по четыре: три надежно размещены вдоль руки до локтя левой, пальцы правой держат четвертую. Тарелки расставлялись так, чтобы первую можно было молниеносно поставить на позицию один, а освободившейся рукой ставить остальные широким жестом слева. Тарелки всегда ставились согласно тому, как Шеф задумал блюдо – как картина, должным образом повешенная на стену.

Я поставила на запястье вторую тарелку, и она накренилась.

– Есть три оси, – сказал Уилл. – Указательный и средний пальцы, мягкая часть вот тут, – он коснулся бугорка на моей ладони там, где она поднималась к большому пальцу. – А вот это твоя направляющая. – Он поднял мой мизинец.

Такое положение казалось неестественным, и мизинец сразу опустился.

– Может, руки у меня слишком маленькие?

– Это не вариант. Шеф будет тебя шпынять, пока не научишься. Сейчас ты пока только наполовину раннер. Если поварята на кухне так могут, и ты сумеешь. Это же не тайна мироздания.

– Она снова ушла в себя, – сказал Ник.

Уилл, соглашаясь, серьезно кивнул, и мы разом на нее уставились.

Даже я заметила, что Кейтлин ведет себя странно. Кейтлин работала хостес, и наши смены едва пересекались, но она всегда была со мной вежливой и стала даже почтительной, когда поняла, что меня взяла под свое крыло Симона.

Было такое ощущение, что в одночасье от нее стало нести психопаткой, – ну, как запашок аптечного лосьона для тела с запахом плюмерии. За «семейным» обедом она нагребала на тарелку сложные салаты, а потом больше говорила, чем ела. Пока мы доедали, она стояла у нас над душой, ни дать ни взять ястреб.

– На жизненном пути любой женщины наступает момент, когда мир в ее глазах меркнет, – сказала Симона.

Я увидела это в Кейтлин.

Вместо того чтобы рассмеяться, она начала говорить «Ха!», точно это не речь, а письмо кому-то.

В выходной я проснулась после полудня, и на телефоне у меня оказалось два электронных письма от нее. Нет, не мне лично, они были адресованы всем: всему персоналу, владельцу, всем в офисе корпорации. В первом было сообщение об увольнении. Она отработала смену, добралась домой и написала нам, что больше на работу не придет. Никакой прощальной вечеринки не требуется. Спасибо.

Второе письмо выглядело приблизительно так: «Привет, ребята! Прежде всего не могу выразить, как я счастлива, что мне повезло работать с вами. Я на некоторое время возвращаюсь домой в Калифорнию, но я так буду по вам скучать! Во-вторых, мы с Говардом трахались на протяжении последних четырех месяцев. Увольняюсь я из-за него. Спасибо за понимание и спасибо за воспоминания! Целую-обнимаю, Кейтлин».

Моему изумлению не было конца, я оглядела комнату в поисках кого-то, с кем бы его разделить, но, разумеется, никого тут не было. Я тут же послала СМС Уиллу: «Девчонки Говарда? Что, черт побери, происходит?!»

А от Уилла пришло: «Знаю! Сбрендила сучка!»

А от Ари: «Психованная анорексичка, классический случай. Слышала, она ложится в больницу в Калифорнии».

Вот вам и мнение коллег. Мне же чудилось, что творится какая-то жуткая несправедливость, которую нельзя игнорировать, но когда я упомянула про Кейтлин при Симоне, та перевела разговор на «Пино Нуар». Много вопрошалось «Кто бы мог подумать?!», потом качали головами. Я весь вечер присматривалась к Говарду. Он пришел в розовом галстуке, выписывал по залу петли курсива.

– Как дела? – спросила я его, готовя ему макиато. – Жуткий вечерок.

– А ты знаешь, что слово «жуткий» семантически связано с понятием «судьба». В популярный обиход словечко ввел Шекспир…

– «Макбет», – откликнулась я. – Кажется, теперь припоминаю. Там ведьмы в роли Парок, вершительниц судеб. Верно?

– Быстро схватываешь. – Он улыбнулся, опрокинул своей макиато и протянул мне пустую чашку. – Я в тебе не ошибся.

Саша был крепким орешком. Он любил водку «Смирнофф» со вкусом дыни, Джейка, кокаин и поп-музыку. Это давало достаточно тем для разговора, чтобы временами я удостаивалась его внимания. Как-то вечером он, наконец, предложил мне разделить с ним дорожку в «Парковке», и я ухватилась за шанс скрепить дружбу. Я слышала, что за несколько недель до того в Москве умер его отец и что он не мог поехать домой, так как у него еще нет грин-карты. Он был женат на красавице-азиатке с синими волосами, которую звали Джинджер, но не знал, где она живет, и с документами возникла какая-то волокита. Когда мы зашли в туалет, я попыталась выразить свои соболезнования, а он прищурился и осклабился на меня, как дикий зверь, почуявший угрозу. Мы нюхнули кокса, и я сказала, что хотела бы побывать в Москве, а он ответил:

– Да ты просто идиотка. Вот и все.

После этого, приходя на смену, он начал подставлять мне щеку для поцелуя. Его излюбленный трюк был спросить «Что ты об этом думаешь?», а после повторить мои слова таким тоном, словно любое мое мнение – сущий идиотизм.

Однажды он застукал меня у ледогенератора, когда я протирала глаза кубиками льда.

– Ты плачешь? Боже ж ты мой, ангельское личико, а ты что думала? Что тебе полагается быть счастливой? С чего ты это взяла?

– Я не плачу. Я просто устала.

– Ага, без балды, такова жизнь, – раздраженно отозвался он и начал набирать совком лед. Он то и дело меня обижал, но так открыто обзывал меня дурочкой, что я его любила.

– Но я все время чувствую себя усталой.

– Хочешь, вздремни пару минут, тыковка.

Я тряхнула головой. Он пожал плечами.

– Не волнуйся, беби-монстр. Ты все еще невинна.

– Что это значит?

– Не знаю. А что, по-твоему, это значит? Когда настанет суд, ты будешь невиновна.

– Так вот что, по-твоему, означает «невинность»?

– Это не чистота, дорогуша, если ты так подумала. – Он поднял брови, точно знал про меня решительно все.

– Не уверена, невинна ли я, но…

– Но что? Ты тоже хочешь быть жертвой? Когда вырастешь, тогда и будешь сознаваться, что виновата. Это и значит быть взрослой, тыковка. Ну да, спиртного, секса, наркотиков у тебя хоть отбавляй. Даже средство для маскировки кругов под глазами есть. Может, ты устала, потому что весь день напролет себе лжешь. Или просто всю ночь напролет трахаешься с Джейком, как маленькая давалка.

Он выжидательно смотрел на меня и улыбался. Точно взаправду думал, что я отвечу. Я захихикала. Он заговорщицки ткнул меня локтем.

– Ну да, можно подумать, ты у нас хорошая девочка.

Я научилась предугадывать. Само мое тело научилось предвосхищать движение. Частички пыли, взмывающие с бутылок, тени, мечущиеся на полу, бокалы, кренящиеся за край стойки и пойманные в последний момент. Я точно знала, когда кто-то появится из слепого угла. Владелец назвал это «рефлекторным стремлением к идеалу». Рефлекс заставляет тебя видеть то, что находится вне поля твоего зрения, то, что вокруг, то, что позади тебя. Крошечный зазор между сознанием и действием исчез. Никаких заминок, никаких расчетов или сознательных инструкций. Я превратилась в глагол.

III

– Который час?

Я наклонилась к экрану терминала, куда Симона вбивала заказ. Взметнувшись, ее рука прикрыла мне глаза.

– Никогда не смотри! Как только посмотришь, время вообще остановится. Лучше удивиться, когда что-то настанет.

– Еще только двадцать минут восьмого!

– А ты глупенькая непослушная девочка, да? Так трудно принять настоящее время?

– Двадцать минут восьмого. Я не продержусь.

– Пик наступит в восемь, а тогда будет такая запара, забудешь кто ты есть. Одна из многих радостей нашей профессии.

– Нет, правда, Симона. Я уже выпила три чашки кофе и засыпаю на ходу. У меня не получится.

– Ты думаешь, ты нам тут услугу оказываешь?

Она перечитала заказ, побарабанила пальцами. Заказ ушел, и я услышала фантомные звуки распечатываемого тикета. Я автоматически дернулась пойти на звук, и она встряхнула меня за плечо.