Текст книги "Сладкая горечь"

Стефани Данлер
Сладкая горечь

Эрос вновь меня мучит истомчивый —

Горько-сладостный, необоримый змей[1]1
  Сафо, перевод В. В. Вересаева. – Здесь и далее примеч. перев.


[Закрыть].

Теперь обратим наш философский взор на услады или муки, даруемые вкусом[2]2
  «Физиология вкуса». Брийя-Саванер.


[Закрыть].

Лето

I

У тебя разовьется вкус.

Нет, не небо, и не язык, и даже не вкусовые рецепторы. Особое место на языке, которое запоминает и которое дает вкусовым ощущениям слова. Прием пищи превращается в науку, одержимую словами. Ты больше никогда не будешь просто есть.

«Овсянки», «бэки», «фицы» – как только не называют официантов. Трудно сказать, что, собственно, подразумевает эта профессия. Она ведь лишена амбиций в привычном понимании. Приносишь, уносишь… Нет ни карьерных взлетов, ни падений. Конечно, это работа, как любая другая, а еще своего рода прибежище или переходный период. Приносишь, уносишь… ждешь… ждешь, когда начнется настоящая жизнь.

Быстрый, легкий заработок – с течением вечера растут и исчезают скользкие купюры. Для тех, у кого есть конкретные цели, кто точно понимает, чего хочет, такая работа может стать трамплином. Большую часть этих истин я без труда усвоила, когда в возрасте двадцати двух лет меня наняли в ресторан.

Там многое привлекало: деньги, ощущение защищенности, вроде как стабильность, возможность переждать невзгоды. Не понимала я того, что очутилась словно за проволочным забором: мир вовне перестал существовать, а мир внутри… Память сохраняет лишь дробящуюся на мгновения лихорадочную спешку и безумие. Девяносто процентов работавших в ресторанном бизнесе даже не укажут опыт в резюме. Мы можем упомянуть о подобном вскользь, напирая на такие качества, как трудовая дисциплина и стойкость – эдакий наградной знак бедствия, как у жертв землетрясения или отслуживших в армии. Вот, пожалуй, и все.

Как и другие, в Большое Яблоко я приехала на машине. Набитой дорогим для меня (так казалось) хламом, который я вскоре вышвырнула в помойку: DVD-диски, которые скоро утратили свой смысл, коробку с цифровыми и пленочными фотоаппаратами для все еще скрытого таланта, роман Керуака «В дороге», который я так и не дочитала, и современный шведский торшер из «Колмарта». Я проделала долгий путь из местечка такого маленького, что его не найти даже на подробной карте.

Кто-нибудь вообще приезжает в Нью-Йорк налегке? Боюсь, нет. Но, пересекая Гудзон, я думала, что пересекаю Лету, млечную реку забвения. Я забыла, что у меня была мать, которая сбежала прежде, чем я открыла глаза, и отец, который невидимкой скользил по комнатам нашего дома. Я забыла о череде людей в моей жизни, такой же реденькой, как проволочная сетка, и равно не способной уловить того, что я хотела им сказать. Я забыла, как ехала по проселкам среди иссохших полей под давящим оком звезд и ничегошеньки не чувствовала.

Да, я хотела сбежать. Но от чего? От столпов футбола и церкви? От низеньких, линялых домов, что стоят внутри квартала, где нет детей? От утра, проводимого за «Газетт» и покупными пончиками? От тихой, сентиментальной серости? Это не имело значения. Я никогда этого не узнаю, ведь моя жизнь, как и жизнь большинства, тянулась незаметно, но безостановочно.

Давайте считать, что я родилась в конце июня 2006 года, когда в семь утра пересекала мост Джорджа Вашингтона под лениво встающим, прихорашивающимся солнцем, когда небо полно ярких отсветов, когда его еще не спрятали выхлопы, не расчертила жара, родилась в машине с опущенными окнами, где радио ревело о невероятных надеждах, родилась открытой, открытой, открытой…

Тем оппортунистичным утром глаза у меня были налиты кровью, волосы – сальными, а шея ныла от попыток поспать пару часов на обочине. Но главным оставалось покалывание – точно докрасна раскаленной иглой – в груди, которое не давало снять ногу с педали газа и заглянуть в зеркальце заднего вида.

Кислое. Лимонный сок, от которого сводит скулы, тонкокожие лаймы, свернувшийся кефир, йогурты и разные уксусы. Литровые контейнеры лимонов у рабочих станций поваров. Когда Шеф орал: «Тут нужна кислинка!», они кромсали лимоны. После в воздухе витал едкий запах, признак пищи, наполненной жизнью.

Про необходимость оплачивать проезд по трассе я не знала.

– Я не знала. Может, пропустите на первый раз? – сказала я тетеньке в будке.

Тетка в будке осталась непреклонна, как обелиск. Мужик в машине позади меня начал давить на гудок, потом – следующий за ним, пока мне не захотелось спрятаться под рулевое колесо. Тетка махнула, мол, мне надо съехать на обочину, где я дала задний ход, развернулась и оказалась лицом в ту сторону, откуда только что приехала.

Съезд привел меня в лабиринт промзоны, и каждый следующий поворот все больше сбивал с толку. Меня обуял иррациональный страх, что я не сумею найти банкомат и придется возвращаться. Я свернула на стоянку у «Данкин Донатс», сняла двадцать долларов и посмотрела остаток на счету: 146 долларов. Сходила в туалет и умылась. «Почти на месте», – сказала я своему засиженному мухами и измученному отражению в зеркале.

– Можно мне большой ореховый рафф со льдом? – попросила я у официанта.

Отдышливый толстяк за стойкой обслюнявил меня взглядом.

– Так вы вернулись? – Он отдал мне сдачу.

– Простите?

– Вы были тут вчера. Заказали такой же кофе.

– Нет. Я. Ничего. Не. Заказывала, – ответила я раздельно и для надежности помотала головой. Вообразила себе, как выхожу из машины вчера, завтра, каждый день моей новой жизни, заехав на стоянку при «Данкин Донатс» в долбаном Нью-Джерси и заказываю этот самый кофе. От одной мысли мне стало тошно.

– Я не заказывала, – повторила я, снова помотав головой.

– Вот, пожалуйста, – сказала я тетке в будке, победно опуская окно.

А она, задрав бровь, заложила большие пальцы за форменный ремень. Я протянула ей деньги, точно это сущий пустяк.

– Можно мне теперь проехать?

Соленое. Рот наполняется слюной. Масло из Бретани, плавящееся от прикосновения. Кристаллы розовой соли из Гималаев, матовые серые катышки – из Японии. Бесконечный поток кошерной соли, льющейся из руки Шефа. Подсаливание – целое море нюансов, блюдам всегда требуется еще. Мало соли, и пища кажется пресной, много – она погибла.

Друг одного друга одного друга по имени Джессе. Свободная комната за 700 долларов в месяц. Район под названием Уильямсбург в Бруклине. Город словно тисками душила жара, дневные газеты пестрели новостями о людях, мрущих в Квинсе и на внешних окраинах, где отрубалось электричество. Копы раздавали пакеты со льдом – плавящееся, утекающее сквозь пальцы утешение.

Улицы были просторны и пустынны, и я припарковалась на Реблинг, сразу после съезда с моста. Солнце стояло в зените, в тень спрятаться негде, и все будто закрыто. Я шла на Бедфорд-авеню в поисках признаков жизни и, увидев кофейню, подумала, не спросить ли, вдруг им нужен бариста. Но когда я заглянула в окно-аквариум, ребята внутри, скорчившиеся над лэптопами, с поджатыми губами, пирсингом, такие худые, показались настолько взрослее меня. Я-то обещала себе, что найду работу быстро и без раздумий – официанткой, бариста, – да какую угодно, лишь бы зацепиться. Но когда я приказала себе открыть дверь, моя рука заупрямилась.

Небо со стороны набережной расчертили скелеты небоскребов, встающих из подлеска невысоких строений. В жарком мареве они походили на ошибки в рисунке, затертые ластиком. Над заросшим сорняком заброшенным участком поскрипывала ржавая вывеска заправки «Мобайл». Повсюду свидетельства упадка.

Мой новый сосед оставил ключи в баре рядом с квартирой. Днем по будням он работал в офисе поближе к центру и не мог меня встретить.

Бар «У Клема» оказался темной забегаловкой на выбеленном светом углу, и кондиционер в ней громыхал, как дизельный мотор. Едва я вошла, он обрызгал меня, и несколько секунд я могла только моргать в потоках тепловатого воздуха.

Бармен сидел, привалившись к заднему столику и закинув ноги на саму стойку. На нем была усыпанная заплатками и заклепками джинсовая жилетка на голое тело. Перед ним сидели две женщины в желтых набивных платьях, крутили соломинки в высоких бокалах. Ни один из троих не удостоил меня ни словом.

– Ключи, ключи, ключи, – забормотал в ответ на мою просьбу бармен.

Мало того, что исходившая от него вонь ударила мне в нос уже с расстояния в пару шагов, так бармен еще и был покрыт потрясающими – демоническими – татуировками. Кожа у него на ребрах казалась приклеенной. Висячие усы напоминали хвостики школьниц. Вытащив кассу, он швырнул ее на стойку и стал рыться в ящике под ней. На свет появились стопки кредитных карт, иностранная мелочь, конверты, квитанции. Банкноты трепетали в зажимах.

– Ты девчонка Джессе?

– Ха, – откликнулась одна женщина у стойки. Прижав бокал ко лбу, она катала его взад-вперед. – Вот умора!

– Это на углу Реблинг и Второй, – подсказала я.

– Я тебе что, агент по недвижимости? – Он швырнул мне пригоршню ключей с цветными пластмассовыми бирками.

– Эй, не пугай ее, – встряла вторая.

Они не слишком походили на сестер, но обе были мясистые, груди и плечи у них поднимались из топов на бретельках, как фигуры на носу корабля. Одна была блондинка, другая – брюнетка, а когда я присмотрелась, то поняла, что платья у них определенно одинаковые. Они вполголоса перебрасывались только им двоим понятными шуточками.

И как я собираюсь тут выжить? Кому-то придется измениться – либо им, либо мне. Я нашла ключи с биркой «Реблинг 220». Бармен нырнул под прилавок.

– Большое спасибо, сэр, – сказала я в пустоту.

– О, не за что, мэм. – Он снова вынырнул и теперь строил мне глазки.

Открыв банку пива, он пальцем приподнял усы и провел по ним языком, все это время не сводя с меня глаз.

– О’кей. – Я попятилась. – Ну, может, я еще зайду… Ну… вроде как… выпить.

– Жду с распростертыми объятиями, – сказал он, поворачиваясь ко мне спиной. Но вонь с собой не забрал.

Уже выходя на палящий зной, я услышала, как одна женщина говорит другой:

– Ох ты боже мой! – А потом бармену: – Гребаный район уже не тот.

Сладкое. Гранулированный, истолченный, коричневый, тягучий, как мед или патока, – сахар. Обволакивающий небо молочный сахар – лактоза. Когда-то, когда мы были дикими варварами, сахар нас пьянил, – первый наркотик, которого мы жаждали и по которому томились. Мы его приручили, рафинировали, но сок из персика еще хлещет, поднимаясь, как вода из забитой ливневки.

Не помню, почему я вообще пошла именно в тот ресторан.

Зато прекрасно помню – в малейших деталях – отрезок 16-й, ничем не примечательный, ничего не раскрывающий: безликая серая синева «Кофейни», батальон мусорных баков между нами и «Блю Уотер Гриль», за ним – бодега с двумя карточными столами, где позволяют пить пиво. Туда официанты и даже старшие смены, не снимая униформы, ходили закупаться энергетиками в банках и мятными леденцами. Проулок, в котором повара подпирали стены, пока перекуривали между сменами. Укромные углы, где они курили траву и пинали крыс, роющихся в мусоре. И углом глаза ловишь призрак чахлого сквера на площади.

Куда смотрел владелец, когда открывал ресторан? В будущее.

Когда я пришла, мне рассказали уйму историй. В восьмидесятых никто на Юнион-сквер не ходил, сказали мне. В то время тут только пара издательств обосновались. На смену тому городу пришел другой. «Хоул Фудз», «Барнс энд Ноубл», «Бест Бай» наслоились друг на друга. В Риме, когда прокладывают метро, находят целые культурные слои – с ремесленниками, политиками, портными, парикмахерами и барменами. Если начнете копать прямо тут, на 16-й, найдете нас, только помоложе, и затхлые забегаловки – те же, и старых бомжей в сквере – вероятно, тоже.

Что видели те первые официанты, когда пришли наниматься в восемьдесят пятом? Таверну, гриль, бистро? Мешанину из Италии, Франции и какой-то там нарождающейся американской кухни, в которую тогда никто не верил? Микс ингредиентов, который ну никак не мог слиться в одно целое? Когда я спросила старичков, что они видели, то услышала в ответ, мол, владелец создал ресторан такой, каких раньше не бывало. Они говорили, когда вошли, сразу почувствовали себя как дома.

Горький – всегда чуточку неожиданный. Кофе, шоколад, розмарин, лимонная цедра, вино. Когда-то, когда мы были варварами, горечь предостерегала об отраве. Вкусовые рецепторы все еще сопротивляются при встрече с ней. Мы их убеждаем: «Приспосабливайтесь», а еще «Наслаждайтесь».

Я слишком много улыбалась. Под конец собеседования уголки рта у меня скрипели, как колышки у палатки. На мне было черное платье на бретельках и кардиган из вареной шерсти – самое консервативное и взрослое, что имелось в моем гардеробе. В сумочке у меня лежали свернутые в трубочку с десяток копий резюме, а еще у меня имелся смутный план (если так можно назвать некий нерешительный инстинкт, которому я обреченно заставляла себя следовать) – заходить в рестораны, пока меня не наймут. Когда я спросила у соседа Джессе, где мне искать работу, он сказал, что лучшие рестораны Нью-Йорк-Сити на Юнион-сквер. Уже через минуту после того, как я сошла с поезда, на кардигане проступили огромные сырые пятна пота, но верхняя часть платья была слишком открытой, чтобы его снимать.

– Почему вы выбрали Нью-Йорк? – спросил старший администратор по имени Говард.

– Я думала, вы спросите, почему я выбрала этот ресторан.

– Давайте начнем с Нью-Йорка.

По книгам, фильмам и сериалу «Секс в большом городе» я знала, как полагается отвечать. Там все говорят, мол, мечтали тут жить. Они подчеркивают слово «мечтали», растягивают его, надеясь, что это придаст ему искренности.

А еще я знала, что многие заявляют, мол, я приехала, чтобы стать певицей/танцовщицей/актрисой/фотографом/художницей/работать в сфере финансов/моды/книгоиздания, я приехала сюда, чтобы обрести власть/красоту/богатство/славу. И это всегда как будто означает: приехала, чтобы стать кем-то другим.

– Тут и выбора-то никакого нет, – ответила я. – Куда еще можно поехать?

– Ага, – протянул он и кивнул. – Эдакий зов, а?

Вот и все. «Ага». И у меня возникло ощущение, будто он понимает, что возможностей у меня не миллион, что этот город единственное место, достаточно просторное, чтобы вместить столь необузданное, несфокусированное желание. «Ага». Возможно, он знает, как я фантазировала, что круглые сутки живу на всю катушку. Возможно, он знает, как мне до сих пор было скучно.

Говарду под пятьдесят, у него интеллигентное, квадратное лицо. Волосы красиво поредели, подчеркивая проницательные глаза, по которым видно, что он из тех, кто не нуждается во сне. Солидный и прочный, расставленные ноги атлета уравновешивают выпирающий живот. Умные, судящие глаза… Он барабанил пальцами по белой скатерти и смотрел оценивающе.

– У вас красивые ногти, – обронила я, глянув на его руки.

– Издержки профессии, – равнодушно откликнулся он. – Расскажите, что вы знаете о вине.

– Так, азы. В азах я разбираюсь. – Но подразумевала я, что знаю разницу между красным и белым вином, – куда уж дальше по части азов.

– Например… – Он оглядел зал, точно собирался взять вопрос с потолка. – Назовите пять благородных сортов винограда Бордо?

Я вообразила себе, как мультяшные виноградины с коронами на головах принимают меня своем шато: «Привет, – говорят они, – мы благородные сорта винограда из Бордо». Может, лучше солгать? Трудно сказать, будет ли здесь оценено признание в невежестве.

– Мер… ло?

– Да. Это первый.

– Каберне? Извините. По правде говоря, я мало пью бордо.

Вид у него стал как будто сочувственный.

– Разумеется, ценник у него чуток выше среднего.

– Ну да, – кивнула я. – В том-то и дело.

– А что вы пьете?

Первым моим порывом было перечислить различные напитки, которые я пила каждый день. И в голове у меня снова заплясали благородные виноградины, распевая про рафф со льдом из «Данкин Донатс».

– Что я пью когда?

– При выборе бутылки вина чем вы руководствуетесь?

Я вообразила, как покупаю бутылку вина, исходя не из цены или близости к очереди к кассе, не из того, какое животное на наклейке, а руководствуясь критериями моего собственного вкуса. Картинка получилась такая же уморительная, как и благородные виноградины.

– Божоле? Это же вино?

– Вино. Божоле – c’et un vin de fainéant et de radin[3]3
  «Мое вино – это вино лентяя и скупердяя» (фр.) – афоризм винодела из региона Божоле Марселя Лапьера.


[Закрыть].

– Вот-вот.

– Какое крю предпочитаете?

– Не скажу точно, – ответила я, усиленно и фальшиво хлопая глазами.

– У вас есть опыт работы официантом?

– Да. Я много лет проработала в кофейне. Это есть в моем резюме.

– Я говорю про опыт работы в ресторане. Вы знаете, что значит быть официантом?

– Да. Когда блюда готовы, я выношу их и подаю клиентам.

– Вы хотели сказать, гостям.

– Гостям?

– Вашим гостям.

– Да, именно это я и хотела сказать.

Он нацарапал что-то сверху поверх моего резюме. Гости? Какая разница между клиентом и гостем?

– Тут говорится, что у вас диплом по английской литературе.

– Да, знаю. Звучит многообещающе.

– Что вы читаете?

– Читаю?

– Что вы сейчас читаете?

– Это связано с работой?

– Возможно. – Он улыбнулся. Его взгляд беззастенчиво и медленно скользнул по моему лицу.

– Э… Ничего. Впервые в жизни я ничего не читаю.

Я замолкла и посмотрела в окно. Сомневаюсь, чтобы кто-то, даже преподаватели, хотя бы раз спросили, что я читаю. Он до чего-то докапывался, и хотя я понятия не имела, чего он ищет, решила, что лучше подыграть.

– Знаете, Говард, если можно вас так называть, отправляясь сюда, я упаковала с собой несколько коробок книг. Но потом посмотрела вдруг на них внимательно. Эти книги были… не знаю… отражением того, кто я есть… я…

В моих словах было зерно истины, я так и чувствовала, что оно вот-вот выйдет на свет, я пыталась сказать ему правду.

– Я их оставила. Вот что я имею в виду.

Он слушал, подперев щеку аристократической рукой. Нет, он внимал. Я чувствовала, что меня поняли.

– Да. Удивительное чувство – оглядываться аналитическим взглядом на страстные прозрения юности. Но, возможно, это хороший знак. Знак того, что наш разум меняется, что мы растем над собой.

– Или это может означать, что мы забыли себя. И мы снова и снова себя забываем. И это великий взрослый секрет выживания.

Я смотрела в окно. Город равнодушно тек мимо. Если не получится, я и это тоже забуду.

– Вы писательница?

– Нет. – Передо мной снова сфокусировались стол и собеседник. Говард смотрел на меня в упор. – Мне нравятся книги. И все такое.

– Вам нравится все такое?

– Вы знаете, о чем я. Мне нравится, когда меня что-то задевает.

Он сделал еще какую-то пометку в моем резюме.

– А что вам не нравится?

– Что? – Я решила, что ослышалась.

– Если вам нравится, что вас что-то задевает, то что вам не нравится?

– Это обычные вопросы на собеседовании?

– Это необычный ресторан.

Улыбнувшись, он скрестил руки на груди. У меня возникло ощущение, что собеседование тут о чем-то большем, чем о приеме на работу.

– О‘кей. – Я снова уставилась за окно. Хватит с меня. – Мне не нравится этот вопрос.

– Почему?

У меня вспотели ладони. Как раз в этот момент я поняла, что хочу тут работать. Хочу получить именно эту работу, в этом ресторане. Опустив взгляд на руки, я ответила:

– Чересчур личный.

– Ладно, – с ходу ответил Говард, бросил взгляд на мое резюме и взялся за старое: – Расскажите о какой-нибудь проблеме на вашем прошлом месте работы. Скажем, в той кофейне. Расскажите о проблеме и как вы ее решили.

Кофейня мне словно бы приснилась: едва я силилась вспомнить ее помещение, как оно растворялось. А когда я попробовала вспомнить скучную рутину: пробивание табелей и заказов, раковину, кассу, кофемолки, – сами предметы тускнели. А потом перед моим мысленным взором появилось жирная, злорадная физиономия.

– Была одна ужасная женщина. Миссис Паунд. Я про то, что она была невыносимой. Мы называли ее Молот. Стоило ей войти, все ей было не так: кофе обжег ей язык или на вкус как зола, музыка слишком громкая, черничным маффином она вчера отравилась. Она вечно грозилась нас закрыть. Всякий раз, когда натыкалась на стол, говорила, мол, пусть наши юристы засучивают рукава. Она требовала яичницу для своей собаки. Ни цента не давала на чай. Ее все боялись. А чуть больше года назад ей ампутировали ступню. Диабет. Никто из нас не знал, да и откуда нам было знать? Она стала приезжать в инвалидном кресле, и все ухмылялись, ну вот конец, прощай, Молот.

– Чему конец? – спросил Говард.

– Ах да, про это я забыла. У нас не было пандуса. Надо было подниматься по ступенькам. Так что с ней более или менее было покончено.

– Более или менее?

– Но в том-то и суть истории. Однажды, когда она катила в кресле мимо, я встретилась с ней взглядом, она просто сверлила меня глазами. Я хочу сказать, с неподдельной ненавистью. Не знаю почему, но я по ней скучала. Скучала по ее лицу. Поэтому я приготовила кофе и побежала за ней. Я перевезла ее через улицу в сквер, и она жаловалась на все: от погоды до несварения желудка. С тех пор это стало нашей традицией. Я варила ей кофе каждый день, даже приносила яичницу в контейнере для ее собаки. Сослуживцы надо мной потешались.

Мне вспомнились распухшие, варикозные ноги Молота, то, как она показывала мне культю из-под халата. Синевато-сизые пальцы.

– Это приемлимый ответ на ваш вопрос? Проблема, наверное, была в отсутствии пандуса. Решение – вынести кофе на улицу. Простите, я не слишком хорошо объяснила.

– Думаю, вы прекрасно все объяснили. Вы проявили доброту.

Я пожала плечами.

– На самом деле она мне нравилась.

Молот была единственным грубым человеком изо всех, кого я знала. Она была несносна, исполнена горечи, но она не боялась наступить кому-то на мозоль. Она кому угодно все ноги бы отдавила, и глазом не моргнув.

Именно та старуха стала для меня пропуском в ресторан. Я это чувствовала, но не понимала. Дочка ее племянницы дружила с другом моего нового соседа в Уильямсбурге. Наше прощание обернулось слезным – с моей стороны, не с ее. Я обещала ей писать, но наша недолгая дружба оборвалась всего через пару недель. Глядя на Говарда и идеально накрытый стол, на умело и со вкусом составленный букет гортензий между нами, я поняла, что он имел в виду, говоря «гость», а еще осознала, что никогда больше не увижу Молота.

– Вы тут поселились у кого-то? У подруги? У бойфренда?

– Нет.

– А вы храбрая.

– Да? Я тут около двух дней и чувствую себя довольно глупо.

– Ну, будет храбро, если продержитесь, глупо – если провалитесь.

Мне хотелось спросить, как мне распознать разницу и когда.

– Если поступите на работу сюда, чего бы вы ждали от будущего года?

Я забыла, что я тут на собеседовании. Я забыла про отрицательный баланс на счету в банке, про вспотевшие подмышки и благородные виноградины. Я сказала, что хочу учиться. Про прилежание и дисциплину.

Следующий год – это будущее. Я выросла с девчонками, у которых все мысли были о будущем: фантазировать о будущем, строить планы на будущее. Они говорили о нем с такой определенностью, что оно превращалось в прошлое. Мне нечего было привнести в эти разговоры.

У меня были мечты, были желания, но слишком одномерные и абстрактные, чтобы за них цепляться. Годами я видела, как впереди одевается в сияние некий абстрактный город. Годами я засыпала, убаюканная этими далекими, искусственными огнями. Однажды я без особого восторга бросила работу, однажды я оставила записку отцу, выехала, будто оглушенно, с подъездной дорожки и несколько дней спустя очутилась перед Говардом. Вот как ко мне пришло будущее.

Если бы я могла, то рассказала Говарду про образ, возникший у меня в голове по пути в большой город. Это была девушка, даже леди. У нас был одинаковый цвет волос, но она на меня не походила. На ней было верблюжье пальто и высокие сапоги. Платье под пальто было стянуто ремнем. В руках она несла несколько пакетов из бутиков, и, когда она задерживалась заглянуть в витрины, ветер взметывал полы пальто. Каблучки сапог выстукивали по брусчатке. У нее были любовники и расставания, психоаналитик, абонемент в библиотеку, знакомые, с которыми она сталкивалась на улицах и чьи имена она не могла вспомнить. Она принадлежала только себе самой. Увлечений и мнений, фобий и вкусов у нее было хоть отбавляй, и по ее походке сразу становилось очевидно, что она знает, куда идет.

Пока я его благодарила, пока он перепроверял мои контактные данные, я не знала, что произошло и было ли это что-то хорошее или дурное. Я даже не смогла сразу вспомнить название ресторана. Пожимая мне руку, он задержал ее чуть дольше, чем следовало, и когда я встала, его взгляд скользнул по моему телу – взгляд не работодателя, а мужчины.

– Я не люблю мыть полы. И лгать, – сказала я, сама не зная почему. – Это первое, что приходит на ум.

Он кивнул и улыбнулся – хотелось бы мне сказать «про себя». Под коленками у меня взмокло, и уходя, я чувствовала, как он беззастенчиво пялится на мою задницу. У двери я спустила с плеч кардиган и выгнула спину, точно тянулась. Кто знает, как я получила работу, но в таких вещах лучше быть честной.

Во вкусе, сказал Шеф, главное – равновесие. Кислое, соленое, сладкое, горькое. Теперь твой язык закодирован. Умение распознавать и ценить вкусовые ощущение – свидетельство того, как ты относишься к миру, твоей способности упиваться горечью, даже жаждать ее, как жаждешь сладости.

II

С точки зрения декора ресторан ничем не выделялся, а в чем-то был даже уродливым. Нет, ни в коей мере не захудалым: покраска свежая, нигде ни пылинки, но все явно и вызывающе знавало лучшие времена. И картины на стенах были кричащие или откровенно несуразные, купленные в восьмидесятых или когда там еще, а потому давно устарели. Обеденный зал располагался на трех уровнях, словно их строили в разное время и лишь задним числом объединили. В одной части зала столики стояли скученно, в другой – реденько. Создавалось впечатление, словно хозяева решили распахнуть двери, так и не придя к единому мнению.

В первый день владелец сказал мне:

– Существует много способов доставлять людям удовольствие или радость. За это берется каждый художник. Но тут мы делаем нечто очень интимное. Мы производим то, что человек принимает внутрь себя. Мы подаем и продаем не пищу, а ощущения.

Две зоны ресторана были безупречны. Одна из них – оформленное как кафе пространство с тремя столиками в передней части зала у огромного витринного окна. Освещение тут менялось под стать свету с улицы. Одни клиенты – прошу прощения, гости – терпеть не могут сидеть у входа, знать, что отлучены от главного зала. А другие нигде больше сидеть не хотят. Эти столики часто держали для самых элегантных гостей, за ними редко оказывался любитель развалиться или кто-то, одетый в джинсу.

Владелец сказал: «Управлять рестораном – все равно что сотворить подмостки. Убедительность зиждется на деталях. Мы контролируем то, как гости воспринимают мир: зрение, слух, вкус, запах, осязание. Это начинается у двери: с хостес и цветов».

И бара.

Бар словно бы выпал из времени: длинная, массивная стойка темного дерева, табуреты достаточно высокие, чтобы сидящему казалось, будто он парит. В баре звучала тихая музыка, тускло горели лампы, шум наслаивался мягкими перезвонами, колено касалось колена соседа, мимо лица протягивалась рука, чтобы взять мерцающий мартини. Постукивание каблучков хостес, пока она провожала гостей у тебя за спиной. Сливающиеся в единую ленту проносимые мимо блюда, позвякивание бокалов, виртуозность барменов, единым движением возвращающих бутылки на место и одновременно подающих хлеб, принимая заодно заказ с заменами и усложнениями. Все завсегдатаи с порога приветствовали хостес вопросом: «У бара сегодня есть местечко?»

– Наша цель, – говорил владелец, – заставить гостей почувствовать, что мы с ними заодно. Любые деловые переговоры – да и вообще любой акт человеческого общения – зиждется на том, как ты располагаешь партнера.

Сам он говорил и выглядел как некое божество. «Нью-Йорк пост» иногда именовала его «мэром». Высокий, загорелый, красивый, с отличными белыми зубами, с безупречно легкой и четкой дикцией, с элегантными жестами. И внимала я ему соответственно – послушно сложив на коленях руки.

Но за словами чувствовалась напряженность, которую я никак не могла для себя объяснить. Какая-то фальшь слышалась в том, чтобы «заставить гостей почувствовать, что мы с ними заодно». Я оглядела помещение, и внезапно все предстало передо мной как валюта: столовые приборы, деревянные балки, величественная цветочная композиция, венчающая бар. Господи, подумала я, цель ведь – разбогатеть на том, что заставляешь людей испытывать удовольствие от траты денег! Мы не на их стороне, мы на стороне владельца. Все разговорчики про внимание к деталям, все красивые словечки – это же просто бизнес, верно?

А он тем временем говорил:

– Мы создаем мир такой, каким он должен быть. Нам незачем обращать внимание на то, каков он есть.

Когда вводная часть подошла к концу, мне хотелось поймать его взгляд и дать понять, что я все поняла. А еще мне хотелось спросить, сколько же я буду получать. Чуть погодя, когда он уже собирался уходить, я рискнула к нему подойти, и он посмотрел мне в глаза. Я замерла. Он произнес мое имя, хотя я ему не называлась. Он пожал мне руку и покивал так, словно уже простил все мои недостатки и запомнил мое лицо навечно.

Когда меня «наняли», оказалось, что на самом деле настоящую работу я еще не получила. Я получила лишь возможность пройти обучение на испытательном сроке. А пройдя его, смогу стать «бэком». Никто не потрудился объяснить мне смысл этого жаргонного словечка, но я поняла только, что это далеко не полноправный официант.

После ухода владельца Говард повел меня по узкой винтовой лестнице позади кухни в раздевалку без окон.

– Теперь ты новенькая, – сказал он. – Это налагает определенную ответственность.

И ушел, не прояснив, в чем, собственно, эта ответственность заключается. В углу раздевалки сидели двое латиносов в годах и женщина. До моего прихода они говорили по-испански, а теперь ели меня глазами. За спиной у них подергивался маленький электрический вентилятор. Я попробовала выдавить улыбку.

– Где мне можно переодеться?

– Прямо тут, Мами, – бросила женщина. Буйные черные волосы у нее были стянуты банданой, на лице дорожки от ручейков пота. Мужчины походили на уголовников с перекошенными рожами.

– О’кей.

Открыв шкафчик, я практически спряталась в нем, чтобы их не видеть. Говард велел мне купить белую рубашку на пуговицах, и я надела ее поверх топа, лишь бы не раздеваться. Рубашка душила, точно была из картона, почти сразу же по спине у меня побежал пот.

Они снова заговорили, обмахивались, подходили к маленькой раковине, плескали себе воду в лицо. Задняя часть раздевалки была заставлена стульями, вдоль стен выстроились кроссовки и тяжелые туфли на толстой резиновой подошве, испачканные чем-то белым и со стоптанном под ноль каблуком.