Текст книги "Марьяж"

Стефано Верреккья
Марьяж

Идея моего романа, в основе которого лежит реальная история, возникла неожиданно и так же случайно воплотилась в жизнь. И последнее произошло, на самом деле, благодаря многим людям, которых мне хочется здесь поблагодарить.

Прежде всего, я благодарен тем, кто, зная о замысле романа, с энтузиазмом поддержал меня в моем начинании, и тем самым стал почти участником в его создании.

Также я чувствую огромную признательность к тем читателям, которые знакомились с разными вариантами романа по мере его создания. Именно они подтолкнули меня, наконец, расстаться с романом, работа над которым затянула меня с головой.

Не стоит искать сходства с реальными людьми – все, кто мог, уже догадался, но они знают и то, насколько велик их вклад в мою книгу.

Особую благодарность я хочу выразить своим русским друзьям и всему окружающему меня в России «русскому миру»: редактору Ирине Архаровой, «Издательству АСТ», Хелемскому Яну и лично – Юрию Дейкало.

Отдельное спасибо писателю Сергею Минаеву, другу, внесшему свой вклад в этот проект, в который он поверил в день нашей первой встречи в издательстве. Я также искренне признателен телекомпании «МБ Групп» за помощь в организации издания моей книги.

Моя благодарность за прекрасный перевод с итальянского Анне Ямпольской и Наташе Кротковой.

И особая благодарность – моему близкому русскому другу, филологу-русисту из МГУ Анне Петановой – за ее огромное терпение, чуткость и необыкновенную энергию, за тонкую редакторскую работу с русским текстом моего романа.

И, наконец, мне хочется сказать спасибо всем женщинам в моей жизни, которых я любил и которых я не любил. Особенно – Марине, ставшей прототипом героини, которая в реальности помогла мне понять, что есть подлинная женщина. Если бы я когда-то случайно не обратил на нее внимания, не сблизился бы с ней, не попытался разгадать ее тайну, мой роман никогда бы не появился на свет…

Стефано Верреккья

Задумчиво глядя на свадьбе на свое обручальное кольцо, каждый мужчина размышляет, чем оно окажется в будущем – кольцом парашюта или гранаты?

Из мужских анекдотов

1

Мы снова занимались сексом. Нам обоим было очень, очень хорошо. Она отдалась мне полностью, я был чуть холоднее, но наслаждение тоже получил.

Я ее не люблю. Она постоянно спрашивает, люблю я ее или нет. Я ухожу от ответа, и, наверное, она так долго не выдержит.

Вчера в машине разрыдалась, сказала, что не чувствует себя любимой.

А я уже и не помню, что значит любить ее. Не помню, любил ли я ее когда-нибудь. Последнее сильное чувство, испытанное мной, связано с другой, с Мартой.

И я знаю, что способен испытать это снова. Но сейчас все чувства во мне словно умерли.

Гляжу на нее.

Хотелось бы ощутить нежность, да не получается.

Во мне закипает злость – из-за того, как мы поженились, из-за того, что она хочет превратить меня в свою собственность.

Я не собираюсь нарушать равновесие там, где это не принципиально. Но главное – равновесие наших отношений – я готов порушить.

Все или ничего!

Задаю себе вопрос, а зачем вообще мне все это нужно, почему бы не свернуть все постепенно, шаг за шагом. Ответ очевиден. Я не верю, что мы в принципе можем быть вместе. Заниматься мелочами – значит, пытаться что-то сохранить. Она от меня этого и ждет. Но это означало бы, что я стараюсь удержаться на краю пропасти.

А я хочу все уничтожить – и уничтожаю.

Вот только смелости мне не хватает.

Детей у меня нет. Когда я смотрю на сверстников с детьми, то спрашиваю себя: может, и мне пора?

Но мысль о том, что я могу стать отцом, кажется мне абсурдной. Я? Нет, я сам еще ребенок, я только ищу себя, я занят только собой. Картинка эдакой образцовой благонравной семейки с улыбочками, колясочками, сюсюканьем и планами на будущее рисуется мне очень нечетко, она далека от воплощения. Даже в моем воображении слишком далека. Поэтому я ее просто стираю.

Я хочу уничтожить – и уничтожаю.

Мне тридцать три, через четыре года будет столько же, сколько было отцу, когда родился я.

Я всегда считал, что ответственность за мои недостатки лежит на отце. Это он во всем виноват, он зачал меня слишком поздно. Но теперь я приближаюсь к нему, совсем скоро и мне исполнится тридцать семь. Мне всегда казалось, что в этом возрасте заводить детей уже не надо.

Я… я хочу уничтожить – и уничтожаю.

И, к счастью, в моей жизни есть временной предел, неотвратимая дата, переезд, Deutschland über Alles.[1]1
  Deutschland über Alles (нем.) – «Германия превыше всего»: знаменитый лозунг времен фашистской диктатуры в Германии. – Здесь и далее прим. авт.


[Закрыть]

Для меня этот переезд – случай редкой удачи. Для Марины переезд знаменует начало настоящей буржуазной жизни, о которой она всегда втайне мечтала. Нераскрытая мечта дремала на уровне ее подсознания – до сих пор еще никто ее не пробудил.

Переезд близится, тревога растет.

Вечером, в постели, я отворачиваюсь от нее – и это после того, как мы позанимались сексом. В который раз задаю себе вопрос: как же я в это вляпался. И вспоминаю, как все начиналось.

Я вспоминаю прошлые дни, злость и обиду на ту, другую – Марту, из-за того, что она меня не любила, не сумела дать мне то, что было мне так нужно, не захотела доверить мне свою жизнь, а играла со мной, как с малым ребенком. А потом эта моя бессмысленная женитьба. Тут я зашел по-настоящему далеко и всем показал… Что и кому я показал? Да ничего и никому.

Сейчас я спрашиваю себя, что же на самом деле испытывал к жене все эти годы – возможно, ответ существует и был мне ясен с самого начала, только я не хотел себе в этом признаваться. Брак с Мариной давал возможность проиграть в реальности то, чего мне когда-то недоставало в моих родителях: тех отношений, которых между ними никогда не было, тех заурядных жизненных целей, к которым они никогда не стремились.

Именно нехватка всего этого стала движущей силой в моей жизни. И в жене, когда я с ней познакомился, я нашел, как мне казалось, именно то, чего мне бесконечно не хватало как сыну – простоту и непритязательность обыкновенной мещанской жизни…

…Я давно собирался это сделать – не обязательно с ней, все равно с кем. Отпраздновать свою дерьмовую свадьбу на каком-нибудь дерьмовом острове: только мы вдвоем и никого больше. Эдакий вариант американской дешевой киношки: пляж, жених, невеста и собака рядом.

Такие у меня были фантазии. Иногда я пытался представить, как это будет происходить в жизни, но на самом деле я только мечтал.

А потом мы и правда поехали на остров, и там она меня-таки уболтала, представив вопрос о свадьбе делом совершенно решенным. Это для нее было вправду дело решенное, ей и в голову не пришло меня спросить. Там, на острове, стало ясно, какую же на самом деле власть она имеет надо мной…

2

О ней мне рассказывал Лука, но я отлично помню его комплексы в последние университетские годы и поэтому не склонен ему верить. Женщины – а их у него всегда была прорва – были способом взять реванш у этого жестокого и неблагодарного мира, который не признал его и, что еще хуже, не дал даже шанса занять столь желанное для него положение в обществе. Положеньце-то самое заурядное – место профессора на кафедре международного права в Римском университете. Он сказал мне, что они познакомились в самолете, по дороге из Милана, и в ту же ночь он переспал с ней. Кажется, милашка, столкнувшись со столь откровенным предложением, ответила: Слушай, просто язык не поворачивается сказать тебе «нет»! Ну, как отказать парню, который так упорно лезет в первый же вечер! Знаешь, Лука, я такого напора еще никогда не встречала.

Я уже и забыл эту историю, как и все занудные рассказы Луки. После того, как я бросил Бенедетту, мы c Лукой часто проводили время вместе, чтобы чем-то заполнить вечера, не занятые Мартой. Он фантазировал на тему, какие у него будут потрясающие шлюхи, как он будет трахаться с ними с утра до вечера: Послушай, Андреа, все бабы – стервы, но правда в том, что они до смерти хотят дать тебе, особенно после тридцати пяти.

Поэтому, когда он рассказал мне о Марине, я решил, что это одна из его обычных девиц – немного перезрелая, ему такие нравятся. И хотя я завидовал тому, что он, подцепив ее во время перелета, да еще такого короткого, как Милан-Рим, тем же вечером ее и трахнул, я быстро успокоился, потому что знал: для Луки это в порядке вещей. Еще он сообщил мне, что Марина – журналистка, работает на общенациональном кабельном канале, но собирается перевестись в Рим.

Потом он упомянул об одном важном «эстетическом» достоинстве Марины: эта Начеди (с ударением на первый слог – так оно звучит более шикарно! – он называл ее по фамилии) оказалась настоящим «денежным мешком» – владела домами в Риме и Анцио[2]2
  Анцио – курортное местечко южнее Рима, излюбленное место летнего отдыха римских буржуа.


[Закрыть] и была единственным ребенком в семье… Лука никогда не упускал из виду такую мелочь, как деньги. Во время одной из бесчисленных серий наших телефонных бредней мне показалось, будто он решил, что проще всего уладить вопросы карьеры в университете, женившись на какой-нибудь богатенькой столичной мымре, очарованной его выдающимся умом. Но чем больше месяцев, а потом уже и лет, проходило после диплома, тем понятнее становилось, что подходящая претендентка не появлялась. Все немногочисленные попытки хоть куда-то продвинуться рано или поздно терпели крах, потому что, как он говорил, «все эти шлюхи только и ждут, чтобы найти себе нового спонсора на место папочки». На самом деле, в циничном римском обществе женщины, привлекавшие Луку, сразу вычисляли, что его «профессорское обаяние» (читай: фактически бесплатная ставка «ассистент профессора», никаких средств, кроме жалкой стипендии) прикрывало на самом деле скудность экономических, семейных и личных перспектив. Короче, по своему положению Лука болтался где-то между мелкой и средней буржуазией. А в глазах всех этих домитилл, джулий, шанталь и лукреций он выглядел просто «нищим». Лука очаровывал и производил неизгладимое впечатление в первые дней десять очередной интрижки. Основу его обаяния составляли врожденный стиль, ум и ужас перед импотенцией. Благодаря последнему он всегда казался взвинченным, но, в то же время, сохраняющим известное трезвомыслие. Поэтому-то он был так похож на настоящего интеллектуала, что для бездельничающих римских девок с деньгами и связями значило в тысячу раз больше, чем надоевшие придурки со своими БМВ-Порше-и-Ролексом-на-мясистом-запястье.

Еще он прекрасно умел повествовать о своих невзгодах (как студентам – о связи между внутренним правом и правом Евросоюза), очень логично и убедительно. От этого противоречие между тем, чем он был на самом деле, и тем, чего хотел добиться, ускользало из виду.

Все это сразу же произвело неизгладимое впечатление на Марину, что вовсе не удивительно. Она всегда являла собой девицу, сохнущую одновременно по Че Геваре[3]3
  Че Гевара – боливийский революционер, его имя стало модным символом молодого сексуального мужчины-борца.


[Закрыть] и Prada. – это были две стороны, два подлинных лица ее духовного мира.

Вообще-то в этом смысле она была искренна, потому что из-за Че Гевары она прямо умом тронулась, это было своего рода помешательство из разряда подростково-эротических, каким для меня, когда мне было лет тринадцать—четырнадцать, была Орнелла Мути.[4]4
  Орнелла Мути – известная итальянская актриса, очень красивая и сексуальная женщина.


[Закрыть] С другой стороны, роскошь была для нее исходной точкой, жесткой схемой, которая определяла всю ее жизнь, – так Леонардо[5]5
  Леонардо да Винчи.


[Закрыть] задавал параметры для будущих летательных аппаратов. Марина жила в соответствии с собственным жизненным стандартом, заданном при ее рождении, и лишить ее этого стандарта нельзя было ни в коем случае. «Я признаю, что Лука – очень умный человек, – говорила она мне не один раз, – но при этом он настолько же невезучий». Расставшись с «одним психом», она рассматривала Луку как подходящую замену, чтобы провести вместе пару вечеров, сходить пару раз в кино, еще пару раз пообедать в японском ресторане, которые она бесконечно ценила за отсутствие жирных блюд, и, в особенности, за эффект потрясающего долголетия жителей японского полуострова. Это все суши! Она-то как журналист это знает! – у них есть надежда прожить на десять лет больше бедных европейцев и американцев, не приученных к сырой рыбе.

Начеди вызывала во мне любопытство, и, хотя я не очень доверял рассказам Луки, мне было интересно узнать, какая она на самом деле, безотносительно той собственности, которой она владела. Однажды вечером, когда Марта в очередной раз держала меня в подвешенном состоянии вроде давай-поужинаем-у-тебя-нет-лучше-у-меня-потому-что-моя-квартира-больше, я, вместо того, чтобы дожидаться ее ответа, решил вообще не звонить и провести этот вечер с Лукой и его бредовыми фантазиями – вернее, рассказать ему о моих заморочках с Мартой и о том, что она все больше меня раздражает. Ну, почему она не может понять, что проще всего было бы окончательно сойтись и жить вместе, раз уж она заняла место, которое до недавнего времени в большей или меньшей степени занимала Бенедетта?! Позвонив Луке, в этот вечер я решил не играть по ее правилам. У него, за многие годы поднаторевшего в организации своего вечернего досуга сильно загодя (где-то около половины пятого), уже был отличный план: пойти на ужин к Начеди.

– Давай я сначала спрошу у нее, хотя не думаю, что она будет против, если ты тоже придешь, и вообще я хочу, чтобы ты познакомился с этой оригиналкой.

– Ладно, согласен, во сколько?

– Ну, где-то после девяти.

– Будет время снять свою рабочую униформу и переодеться.

– Да уж, переоденься, и выбери прикид покруче, Начеди на этом просто двинулась.

– Лука, это ты с ней спишь, а не я!

– Слушай, понимаешь, после того раза мы с ней, как бы это сказать… Ну, как брат и сестра.

– О’кей, в любом случае, я буду рад тебя видеть.

– Я тоже, кстати, она живет на улице Асмара, в районе Номентана.

– Ну конечно, на севере Рима – кто бы сомневался.

Я прибыл со стандартной бутылкой вина на место: темную улицу в том районе Рима, где самая высокая плотность средних и крупных римских буржуа на квадратный метр, к воротам с витражами, выкованным из темного металла и чем-то напоминающим вход в кладбищенскую часовню. (Как я не догадался, что означает этот символ! Когда сегодня я вспоминаю эту сцену, мне тут же приходят в голову слова Данте «Оставь надежду всяк сюда входящий»…[6]6
  В «Божественной комедии» Данте, описывая ад, упоминает о надписи на вратах, ведущих туда: «Оставь надежду, всяк сюда входящий…». Эта фраза стала впоследствии крылатой.


[Закрыть]). Ворота вели прямо ко входу на первый этаж, в квартиру Начеди. В дверях я столкнулся с Лукой, он издевательски улыбался, стоя в своих красных штанах из серии мне плевать на то, что вы все в черном, а я могу себе позволить вот так!

Квартира, в которую я вошел, показалась мне очень уютной: чистая, после ремонта, отделанная модными материалами, с диванами ненавязчивых минималистических цветов, которые в конце 90-х казались суперсовременными и даже отдаленно не напоминавшими ассортимент IKEA.

Небольшая арка вела в маленькую симпатичную гостиную, где возвышался стол в индийском стиле (стопроцентный must[7]7
  Must (англ.) – здесь: обязательно иметь.


[Закрыть] для Рима 1998 года), а на нем разная еда этнического вида – и свечи, множество свечей. В проеме двери, освещенная смутно-приглушенным светом из кухни, наконец появляется она, Марина Начеди. Она выступает, как истинная светская львица – среднего роста, с длинными, блестящими и потрясающе ухоженными темно-каштановыми волосами; большими темными глазами, сильно накрашенными губами (помадой – конечно же – «этнического» оттенка), в длинном платье-футляре черного цвета, верхняя часть которого (как я узнал потом) называлась имперский-стиль-в-минималистичной-версии-Прада. При этом она выставляет на всеобщее обозрение свою грудь, белоснежный цвет которой сразу же приковывает мое внимание. Ее голос, хорошо поставленный, звучит низко и волнующе. Она направляется ко мне, ощупывая взглядом-радаром, в котором читаются безмолвные вопросы: ты кто, откуда, ты такой же, как Лука, или получше?

Протягивает мне руку с не слишком убедительным безразличием, за которым проглядывает желание продемонстрировать, как превосходно она умеет устраивать такие приемы. Казалось, что она посылала мне сигналы вроде о’кей, раз уж ты здесь, посмотрим, что ты из себя представляешь, но не надейся, что мне кто-то нужен, к тому же, прошу прощения, у меня много дел, и это ужин для моих друзей, с которыми я хочу провести вечер.

Лука был какой-то притихший, пока не появилась Валерия, подруга Марины – милая, но немного стеснительная. Я продолжал изучать саму хозяйку – она все время двигалась очень элегантно, причем эта элегантность была какой-то не совсем естественной, а немного демонстративной, как бы призванной подтвердить, что у Марины с образованием и воспитанием все в порядке.

Так за пустыми разговорами тянулось время, и, казалось, ничего не предвещало, как вдруг, совершенно неожиданно, на глазах десятка человек, которые, кстати, и друзьями-то не были, она неожиданно подошла и села прямо передо мной со словами: Смотри-ка, да ты просто красавец! А кто ты вообще такой? Почему ты дружишь с Лукой? Чем занимаешься?…и ботинки у тебя офигенные!

Я был очарован ее непосредственностью, и мне понравился ее напор. Я решил ей подыграть и сказал, что ботинки – обычные Samsonite,[8]8
  Samsonite – известная старая американская торговая марка.


[Закрыть] а потом добавил с видом знатока и щепоткой иронии, что это ботинки new style[9]9
  new style (англ.) – новый стиль.


[Закрыть] – ну, чтобы ничего не испортить и выглядеть обычным американцем в удобных ботинках!

«Они такие элегантные, – продолжает она, полушутя, и демонстрируя, как легко она ведет светскую беседу, – а каково это, быть дипломатом? Наверное, нужно много ездить по миру?»

Я отвечаю более или менее в том же тоне, и мы понемногу сближаемся. Она смешит меня и нарочито бомбардирует мое эго своими комплиментами, которые я, чтобы не впадать в банальность, якобы игнорирую. Я спрашиваю о ее работе – о том, что я и так знаю, – и она объясняет мне, что телевидение в Милане ей надоело и она предпочла бы вернуться в Рим, потому что лучше заниматься новостями, чем объяснять журналистам – своим же коллегам, понимаешь? – политику компании, на которую она работает.

В таком тоне мы продолжаем разговор: все остальные внимательно слушают и изредка вставляют реплики. Для Марины они, как окружение королевы, – это я понял много времени спустя – они собрались там только потому, что ей было нужно, чтобы в доме был кто-то, кроме нее, кто-то, для кого она приготовит кулинарные изыски и перед кем сыграет роль идеальной хозяйки дома, в котором нет мужчины. А главное – ей нужен был зрительный зал. Но тем вечером, в конце марта 1998 года, мне больше нравилось находиться у Начеди, чем строить с Мартой несбыточные планы на будущее, убеждая в который раз любовницу, что я ей подхожу, что мы будем счастливы и что у нас все будет хорошо. Я устал от вечеров, которые приходилось ожидать, как чуда, устал от того, что она меня ни во что не ставила. Легкость, с которой я болтал с Начеди, ощущение себя в центре внимания да еще рядом с такой, как Марина, – это было слишком приятное искушение.

Уже уходя, я заметил Луку: он тоже выходил с парой друзей, которые обещали подбросить его домой. Вид у него был какой-то встревоженный. Как-будто он не до конца разобрался, кем была для него Начеди: одной из женщин, с кем он однажды переспал, или чем-то большим. Его вид говорил о том, он еще не совсем уверен в истинности своих «братских» чувств к Начеди.

Поэтому я был удивлен, когда через пару дней именно он позвонил мне в офис и сказал, что Марина справлялась обо мне. По его мнению, я должен был ей позвонить.

3

С Мартой все было по-прежнему.

Меня по-прежнему не оставляло ощущение, что именно Марта – моя женщина, но постепенно и другие мысли приходили мне в голову, – например, что оставь я ее в покое, встречайся я в это время с другими женщинами, она бы меня больше ценила. В общем, первый раз в жизни появившееся желание «любить и обладать», которое заставило меня на какое-то время забыть о себе и своих удовольствиях, завело меня в полный тупик… Я вообще начал сомневаться в том, что я в состоянии создавать нечто новое. Тут я ошибался…

Прошла еще пара дней, я опять стал встречался с Мартой. Но мое поведение разительно изменилось – раньше я ловил каждый ее знак, а теперь смотрел на нее с относительной – пусть даже весьма относительной – отстраненностью. Почти сразу после того как я встретил Марину, пришло осознание простой вещи: на Марте свет клином не сошелся.

Наступила очередная суббота – день, с которым в последнее время были проблемы. Я разрывался между желанием провести этот день с Мартой (чаще всего это не получалось) и привычным для меня – сложившимся еще для нас с Бенедеттой, моей бывшей – посещением кино или ужином с друзьями (теми друзьями, которые после окончания нашего романа остались только ее друзьями).

Ничего не решив, я захотел порадовать свою мать и поехать к ней на обед за город. Я всегда с радостью вижусь с ней, особенно с тех пор, как переехал в свою «конуру» в центре – как называет ее Марта, – а маму охватила паника, которая никак не проходит. На самом деле, как это часто бывает, мама переживает скорее за себя, за то, что в этой жизни она оказалась прежде всего только матерью. И теперь, когда этот этап – эпоха матери – в ее жизни уже позади, ей приходится совсем не сладко. Путем переживаний она противостоит этому натиску жизни, инстинктивно защищается от болезненных и запоздалых, но таких необходимых открытий в самой себе. Она изо всех сил старается уйти от радикальных перемен, лишь по инерции продолжая двигаться вперед.

Окончание моего романа с Бенедеттой, помимо всего прочего, заставило маму еще больше сосредоточиться на моей жизни, забыв о своей. В ее глазах то, что мы расстались, и я открыто вернулся к активному поиску женщины (откровенно говоря, поиск и не прекращался, несмотря на семь долгих лет отношений), было серьезной проблемой. Когда я рассказал ей о Марте и о том, что у нее закончился предыдущий роман, она заявила, что эта женщина совершенно мне не подходит. Конечно – любая женщина, не такая хрупкая и беззащитная как Бенедетта, всегда будет восприниматься моей матерью как соперница. Мама примет лишь ту, которая будет похожая на Бенедетту, которую она знала, с которой часто общалась, с семьей которой была знакома: Бенедетта ведь как родная, она из семьи юристов и учится на юриста, хочет выйти замуж и продолжить семейную традицию, родив нескольких ребятишек, которые, в свою очередь, тоже продолжат эту удивительную, правильную, предсказуемую и в целом безупречную семейную традицию. А эта, новая, которая еще недавно с кем-то жила, бесстыжая нахалка, которая и не думает отстать от меня – как она, отягощенная грузом вины, может стоять рядом со мной, столь безупречным и бесценным?! В воображении моей матери эта женщина – крайне опасная стерва.

Забавно и в то же время любопытно наблюдать, до чего же женщины могут дойти в своей ненависти друг к другу. Моя мать первая начала бороться за свою независимость, она так и не смогла смириться с домостроевскими порядками в папиной семье, где свекровь указывала молодым, что им делать. И мне кажется полным бредом, что она – поставившая целью своей жизни стать независимой от мужа – так и не выслушав меня до конца, считает шлюхой ту, что живет с одним, потом бросает его и сходится с ее драгоценнейшим сыночком. Возможно, все меняется с возрастом, появляется страх, что ты потерял авторитет в глазах собственных детей. Мне это непонятно. В тот момент эта история меня раздражала, и я старался возвести вокруг своей личной жизни надежные стены. Мне казалось очень смешным, как моя мать задавала мне наводящие вопросы: в них, простых по форме, легко читался скрытый подтекст. Она металась в лихорадочном поиске (который был, на самом деле, блужданием впотьмах) по новой гипотетической дорожной карте моей жизни, пришедшей на смену четко заданному маршруту будущего вместе с Бенедеттой. Возможно, подлинная ирония заключалась в том, что я сам в это время тоже пытался нащупать новый путь, двигаясь вместе с Мартой и ошибаясь на каждом повороте.

Пока мы мамой сидели в саду, нанося и парируя попеременно психологические удары друг другу, зазвонил телефон, на котором высветился… номер Начеди.

С другого конца провода Марина хорошо поставленным вежливым голосом интересовалась, не хочу ли я прийти на вечеринку, которую она устраивает для друзей у себя дома. Несколько секунд проходит в нерешительных мыслях о Марте, но инстинкт самосохранения срабатывает быстро и освобождает меня от сомнений, мне наплевать, и я говорю: Да, я свободен. Чудесно, – отвечает ее приятный, многообещающий голос, – тогда я тебя жду… в девять.

Когда я положил трубку, у меня была не только уверенность, что я заинтриговал ее, но и чувство легкости… Мне показалось, что вдруг исчезла давящая неудовлетворенность, постоянно преследовавшая меня во время романа с Мартой. Не знаю почему, но и до встречи с Мариной я давно ни на кого из женщин не засматривался, был словно слепым. И все потому, что не хотел освобождения от навязанной самим себе связи с женщиной, которая мне совершенно не подходила, связи, казавшейся мне единственной, самой важной, неповторимой – той, ради которой стоило мучиться. А я действительно намучился.

Я влюбился в Марту, потому что я должен был завоевать ее. Поначалу-то я даже и не был влюблен, и внимания-то на нее не обращал. Все-таки она была простовата, нахваталась столичного лоска, а по сути так и осталась провинциальной серенькой мышкой.

Все дело в азарте… Все хотели с ней переспать, потому что она была чувственная и от нее пахло шлюхой. Смотришь на такую – и у тебя встает.

Мое эго, охваченное азартом борьбы, не устояло перед таким искушением.

А теперь легкость, которую в меня вселила Марина, ее невероятная, кичливая, знаменитая поверхностность, привлекали меня. Мне показалось – на мгновение, – что на маленьком жизненном перекрестке можно выбрать эту простую дорогу, а потом беззаботно шагать по ней. Я подумал, что на этом ужине будет и Лука, для меня это само собой разумелось – Марина говорила про друзей, – но я так и не спросил ее об этом. Вообще-то за те несколько минут, что мы говорили по телефону, я ни разу не вспомнил о нем.