Текст книги "Марьяж"

7

– Мне у тебя хорошо.

– Серьезно?

– У тебя уютно, этот дом показывает твою суть, кажется частью тебя… соответствует твоему вкусу.

– Это подарок моей матери. Правда, мне пришлось немного надавить на нее: я попросила его как условие моего возвращения из Милана – наверное, она боялась, что иначе я не вернусь, и поэтому ее легко было убедить.

Соперничество, подчинение, обожание, ненависть или притворная нетерпимость – какими были их отношения на самом деле? Когда Марина начинала говорить о матери, у нее как будто бы открывалось второе дыхание, неведомые силы оживляли ее. По рассказам Марины, ее мать – женщина властная, активная, одаренная, умная и, разумеется, очень, очень богатая. Когда о ней впервые зашла речь – тогда, в первый вечер, в ее словах звучала дочерняя гордость за мамин дом, – Марина стремилась подчеркнуть финансовое благополучие, которым, должно быть, обладала эта женщина. Говоря о своей квартире, Марина не удержалась от того, чтобы не подчеркнуть, что ее жилище может показаться очень маленьким по сравнению с тремя сотнями метров, на которых жила ее мать – буквально через несколько домов, на той же самой улице.

Затрагивая тему полной приключений личной жизни Адрианы, она не скрывала своего восхищения женщиной, которая в семьдесят лет была в третий раз замужем за человеком на несколько лет младше ее. В третий, да, именно в третий раз она вышла замуж чуть меньше года назад, и Маринино запутанное сознание до сих пор продолжало анализировать этот факт. Размышляя об этом, она невольно выдавала в себе черты, унаследованные от матери.

Адриана, – с напыщенной гордостью рассказывала она, – оставалась вдовой дважды, причем первый муж, отец Марины, умер, когда дочери было девять лет. Раффаэле Начеди, молодой, вполне успешный адвокат из Рима времен «Сладкой жизни»[15]15
  «Сладкая жизнь» – фильм знаменитого итальянского режиссера Федрико Феллини, был снят в 1960 г.


[Закрыть], был сыном от первого брака «отца-основателя» их семейства, родом из Кампобассо.[16]16
  Кампобассо – крохотный провинциальный городок в итальянском регионе Молизе.


[Закрыть]

Перебравшись в Неаполь, старик сколотил состояние, занимаясь строительными аферами, а потом, в лучших традициях патриархальной Италии, переключился на политику, за короткое время добравшись до кресла мэра областного центра. Раффаэле учился в Риме. После того как старик потерял жену, он женился на собственной золовке, сестре покойной жены, которая была много моложе его и с которой у него уже долгое время был роман, и последняя родила ему еще пятерых детей подряд, которые прибавились к трем от первого брака. Троицу, к которой принадлежал Раффаэле, медленно, но верно отдаляли от отцовского сердца, пока молодая тетушка-мачеха потихоньку прибирала к рукам все семейное имущество. После смерти старика отец Марины и два других брата от первого брака Начеди были лишены всех привилегий и решительно отделены от молодых братьев. Адриана ненавидела родственников мужа. Когда старик-отец умер, она уже была женой Раффаэле. Адриана создала все условия, чтобы Раффаэле было абсолютно невозможно общаться с «братьями-предателями». Страстная и в то же время расчетливая, она произнесла фразу, которую каждая пилящая мужа жена рано или поздно начинает повторять и которая звучит приблизительно одинаково – или я или они. После глубокого вздоха, с полными боли глазами, все говорится драматическим и слегка дрожащим голосом, – и лучше бы тебе выбрать меня, ведь я единственная буду рядом с тобой… что бы ни случилось.

Муж, будучи человеком кротким и неконфликтным по своей натуре, сразу же сдался, но не без побочных эффектов. Марина считала, что у него начался серьезный психологический кризис. Разочарованный поведением своей семьи, которая оставила его без средств, на которые он всегда рассчитывал, он впал в отчаяние от одиночества и оказался в полной психологической зависимости от жены. Адриана осталась с ним и, по мнению Марины, постоянно пыталась вытащить его из депрессии, но она, видимо, убила в нем само желание жить.

Несмотря на это, его приняли в коллегию адвокатов автомобильной фирмы «Ланча», которая тогда еще не была частью всемогущего «Фиата». Помог один неаполитанский депутат, старый друг его отца. Но это продолжалось недолго, и Марина стала свидетелем ужасной смерти отца.

Но это уже совсем другая история, и пока Марина со слезами на глазах рассказывает мне о браке своих родителей (подозреваю, что некоторые подробности были опущены), зазвонил мой телефон. И это в тот момент, когда Марина решила переместиться на кровати ближе ко мне, и мы в порыве непрекращающейся страсти этих первых недель снова начинаем заниматься любовью. Ирония судьбы заключалась в том, что в этот субботний день именно я был одним из трех служащих, которым звонили в случае необходимости, поэтому я не мог не ответить на этот звонок, звонок Марты.

Я был потрясен тем чувством удовлетворения, которое испытал, услышав ее голос и узнав ее особенную манеру – ироничную и ехидную, и ее римский акцент. Наконец-то она искала меня, а я в этот момент находился одновременно и далеко и так близко от ее, Мартиной, спальни, где я был и мечтал остаться навсегда ее мужчиной.

Но все изменилось. Меня прежнего больше не было. А у Марты внезапно взыграла гордость за то, что она все равно была первой среди моих женщин. И если в моей жизни появилась другая, то Марта была готова принять вызов и испепелить соперницу, победив на всех фронтах. Но все пошло немного не так. Просто-напросто я не купился на ее вызов. Мне удалось каким-то образом выскользнул из ее сетей.

Я сказал, что нахожусь дома у друзей, и что собирался позвонить ей на следующий день и еще нет, вечером у меня еще куча дел… Марта никак не отреагировала, но подчеркнула, что хотела всего лишь пригласить меня к друзьям, которыми ты вроде бы дорожил, но ей в общем-то все равно. И что она не слишком-то волновалась. Она меня не дергала, потому что почувствовала, что я был рад ее слышать. Было очевидно, что у нее еще сохранилась власть надо мной. Но она и не могла предположить, насколько решительно была настроена Марина.

Я был сбит с толку, когда, вернувшись в кровать довольным, удовлетворенным и готовым продолжить с того момента, на котором мы остановились, Марина спросила меня, почему я не сказал «своей собеседнице», что я с ней, добавив, что ее не интересует, кто эта «другая женщина». У нее в жизни уже были похожие ситуации – ей это не нравится.

В это мгновение на меня что-то нашло: ощущение всевластия и одновременно желания наказать самого себя. Я уже испытывал что-то подобное, это было похоже на инстинкт, которому было невозможно сопротивляться – я почувствовал непреодолимое желание успокоить ее, уверить ее в своих чувствах, которых я, к слову сказать, не испытывал. Я говорил ей – зная, что это не так, – что наши отношения очень важны для меня и не было никакой другой женщины, что она потрясающая и ей не о чем волноваться.

Это была демонстрация моей страшной слабости, и, столько же, огромной силы Марины. Но самым удивительным был тот способ, который я выбрал, чтобы успокоить ее. Ну, как я мог устоять против выражения ее глаз – полных ревности и неподдельного страдания, глядящих без всякой надежды в сторону тумбочки. А на тумбочке стояла небольшая фотография – сейчас, при свете дня, мне удалось ее как следует разглядеть. Со снимка, улыбаясь, глядел Раффаэле в белом смокинге шестидесятых годов. После моего лживого признания в любви мне показалось, будто он заулыбался еще шире. Накануне вечером, когда я трахал его дочь, вид у него был рассерженный. Все это говорило о том, что с головой у меня не очень, что в ней роятся призраки людей, не имевших никакого отношения к моей жизни.

8

Не могу сказать, что Лука сразу пропал из моего поля зрения. Конечно, мы больше не висели на телефоне целыми днями, как это бывало раньше. Несмотря на внешнее безразличие и демонстративный отказ от радостей жизни, его злость на людей вроде меня говорила о том, что Марина была ему далеко не безразлична. Возможно, эта история задела его самолюбие или он по-прежнему испытывал влечение к ней, а может, дело было в социальном статусе, который ему давало общение с Мариной. Естественно, он был очень зол и, естественно, надеялся, что никто этого не заметит.

Мы не виделись с того ужина у Марины. А потом он разыскал меня и заговорщицким тоном спросил, как все прошло. Именно этот тон меня и насторожил, я не мог понять, к чему он клонит. Если он до сих пор неровно к ней дышит, то почему, спрашивается, он пытается выпытать у другого мужчины такие подробности? Однако, чтобы разгадать логику Луки, одних вопросов было недостаточно. Зная его сложный характер, я не находил ответа. Я уже давно догадался, что у Луки бывали приступы некого нарциссического самобичевания. В эти моменты он будто бы убивал часть себя, вместе с ней уничтожая собственную боль. Может, он и не отдавал себе в этом отчета, но в его поведении было что-то пугающее. От подробностей о себе и Марине я ушел расплывчатым: Ну, ты же понимаешь, что я имею в виду… И тут же перекинулся на тему классических папенькиных сынков, жизнь которых складывалась в тысячу раз проще, чем у него, особенно в смысле карьеры. Странно, но горечь, остававшаяся у меня после наших разговоров, почему-то удерживала меня от того, чтобы избегать его. Меня даже привлекала его злость на весь мир, ведь именно это отличало его от большинства людей, которые были всем довольны, не задумывались о настоящем, еще меньше размышляли о будущем, как будто бы это равнодушие могло уберечь их от превратностей судьбы. Лука по-своему встряхивал меня, и потерять его, с его занудством и едкими подколами, казалось мне невозможным.

В эти дни в Риме была еще одна лучшая подруга Марины, еще одна сестра в горе и в радости, еще одна из серии без ее поддержки, поверь мне, Андреа, я бы не выжила… И потом, знаешь, за эти долгие полтора года в Милане, она всегда помогала мне, они с Марией Терезой всегда были рядом. Теперь она расходится с мужем, и я должна быть рядом с ней… возможно именно ей я обязана своим счастьем с тобой…

Шанталь Верри – самая чувственная женщина из всех, которых я встречал. Большие кроткие глаза лесной лани, головка, обрамленная густыми волосами цвета меди, ослепительно белая кожа, крепкая попка, идеальные ноги и чувственный голос. От нее невозможно было отвести глаз – ее нагловатый, лучистый взгляд, губы, которые, растягиваясь в улыбке, не теряют своих очертаний, и походка, полная естественной гармонии и легкости, будто ее ноги едва касаются земли в неведомом танце. Шанталь работала журналисткой на том же самом кабельном канале, а теперь… она расходится с мужем.

Ее отец тоже был журналистом, о нем много писали в светской хронике из-за романа с одной маркизой, известной своей бурной молодостью. В общем, когда-то это был один из лучших итальянских журналистов, сейчас его слава потускнела, но он мечтает вернуться на вершину после ужасов социализма 80-х и начала 90-годов.

Шанталь была замужем за отпрыском одной тосканской семьи, которая занималась производством изделий из кожи, но из-за актерских амбиций его отстранили от семейных дел и, это закончилось, как призналась Марина, понизив голос (Боже, мне кажется, что я до сих пор ее слышу!), потерей привычного для Шанталь уровня жизни. Конечно, это не было основной причиной их разлада, но тоже сыграло свою роль. Шанталь и ее муж уже год не спали вместе. Она подозревала, что муж кого-то себе завел, но, наблюдая за его состоянием, видела, что это очередное обострение депрессии, и считала своим долгом ему помочь. Но в их жизни ничего не менялось. Ей не приходило в голову, что после десяти лет совместной жизни он просто устал от нее и больше к ней ничего не испытывает. Как сказала Марина, Шанталь такая сексуальная, я, например, не могу себе представить, что муж ее больше не хочет. Вывод: Видимо, он сошел с ума. Но этот сумасшедший оказался вполне здоровым, просто у него не хватало смелости взять и уйти от жены. И вот однажды найдя в супружеской спальне деталь интимного туалета, принадлежащую не ей, бедняжка Шанталь наконец поняла, что все это время разыгрывалась банальная мещанская драма, в чем она не хотела себе признаваться.

Осознав сей факт, Шанталь решила на несколько недель покинуть семейное гнездышко и уехать в Рим, чтобы повидаться с семьей и друзьями и, по словам Марины, забыть ненадолго про весь этот абсурд. И вот наша непревзойденная мастерица по организации светских тусовок устраивает великолепный ужин в новом фантастическом ресторане ливанской кухни, о котором мне рассказал мой палестинский друг Самир. Приглашены Шанталь, Лука, Джанпаоло и Валерия.

Кто бы мог подумать, что Лука при виде Шанталь слетит с катушек!

Лука не только надел красные штаны, но сразу же развил бурную деятельность в духе сегодня же вечером у тебя или у меня – лучше у меня, ты ведь только приехала… Однако было одно досадное, пренеприятнейшее, но существенное обстоятельство: Шанталь не клюнула с восторгом на наживку, хотя иногда намекала, что кое-какие шансы у него есть.

В конце вечера мы мило и по-дружески распрощались. Шанталь не была поборницей морали и не особо хранила верность, если мужчина ей нравился и ей хотелось. Просто Лука повел себя слишком грубо: он знал о предательстве ее мужа и предполагал, что брошенная женщина тоже захочет изменить ему, чтобы сравнять счет в этом сложном и запутанном супружеском поединке. Едва ли можно было догадаться, что Шанталь все еще любила мужа, и потому навязчивое прилипание Луки, его приставучий взгляд, показной цинизм по отношению ко всему на свете и манеры симпатяги, который, может, поначалу ничего и не требует, но потом начнет предъявлять… – все это привело к тому, что Шанталь стала с ним окончательно и бесповоротно холодна.

Так себе вечерок, что и говорить. Лука был откровенно раздражен, он убедился в том, что его старая максима, что все бабы – стервы, в очередной раз подтвердилась.

Мы ехали на его «Веспе» по улице Витторио Эммануэле к моему дому, а Марина и Шанталь следовали за нами на машине, потому что было еще холодно для поездок на мотороллере. Лука, почти пробудив во мне старого товарища по несчастью, изливал на меня всю накопившуюся желчь в своей особенной манере – контролируя свои действия, но не следя за словами.

– Ну что, ну трахнул ты ее, это еще не значит, что у вас что-то будет…

– Понимаешь, она мне нравится, она такая забавная, как персонаж из комиксов, но…

– Эй, смотри, не влюбись…

Я был удивлен – или, как говорит один мой коллега, я был в трансе! – от его слов, прозвучавших как приказ, нелепый в данной ситуации.

– Слушай, но она этого и не ждет!.. Просто она уже давно ни с кем не спала.

Я чувствовал, что он хочет вновь подобраться к Марине. Он был уверен в том, что именно он – палочка-выручалочка во всем, что происходит между нею и мной. В тот момент я понял, что у него была полная уверенность в том, что именно он свел нас, именно он посоветовал мне позвонить ей две недели назад и позволил зародиться нашей связи. И теперь, как бы указывая на подписанный контракт, он призывает меня соблюдать договоренность. Ну, хватит, я дал тебе поразвлечься с ней, она отдохнула. Пришло время восстановить статус-кво. И немедленно!

Я задумался, сыграл ли отказ Шанталь какую-то роль в появлении этого воображаемого контракта. Могло ли согласие этой женщины изменить условия, которые он требовал выполнять. И пока эти мысли проносились у меня в голове, я осознал, что в который раз делаю что-то не то. Однако менять заданный тон было уже поздно. Было поздно говорить ему, что мне плевать на этот «контракт». Увы, спасать нашу дружбу тоже было поздно. И уж точно невозможно было объяснить ему, как все было на самом деле. Я никогда не был слишком благородным. Если бы у нас были по-настоящему бескорыстные отношения, если бы не было губительного тайного соперничества на работе, в мыслях и в отношениях с людьми, то я отвез бы его к себе домой, налил ему выпить и попробовал бы вправить мозги. Но чудес не бывает. Я возвращался в дом, где той ночью меня ждала Марина, и мне казалось, что оно того стоит.

9

Марина практически переселилась ко мне, потому что ее мать перестраивала-свою-квартиру-в-триста-квадратных-метров-с-помощью-команды-архитекторов-и-попросилась-пожить-у-нее.

– Да, она выселила меня, и я не смогла сказать ей «нет»… и потом, я подумала… Боже, Андреа, я не хочу показаться тебе навязчивой, но мы ведь и так не спим раздельно уже несколько недель… в общем, если… мы все равно остаемся у тебя, может, я немного здесь поживу… в любом случае… это только на несколько дней…

– Марина, о чем ты говоришь? Это будет просто здорово, я боюсь, что может быть немного тесно, но в этом ведь нет ничего страшного.

– Да… Конечно, ничего страшного.

Это было первым неверным ходом, первой роковой ошибкой, которая не то чтобы послужила причиной всему, но явно сыграла очень важную роль в том, что я сделал первый шаг по пути, ведущему к браку с Мариной, и даже не понял этого.

Она была рядом – очаровательная, с ее ворохом одежды, живой речью, пухлыми губами, высокой грудью, с босоножками Prada на высоченных каблуках и ремешками, изящно переплетенными вокруг щиколоток, под черным платьем из легчайшей струящейся ткани с красными сполохами в районе груди. Настоящая «бомба». И эта «бомба» попала в мой дом. В уголках моего сознания постоянно звучало: И чтобы я пустил постороннего в дом!, но я постоянно старался отогнать эту мысль, будучи твердо уверенным в собственном неоспоримом праве на свободу. Женщина на несколько дней переехала ко мне домой – это ничего не значило и ни к чему не обязывало. Эта женщина привыкла к независимости, всего добилась сама, принципиально ничего ни у кого не просила, потому что – по словам Луки – ни в чем не нуждалась. И что такое она могла с меня взять, чего у нее уже не было?

Эти проклятые вопросы за секунду пронеслись в моем мозгу, затуманенном ее босоножками и струящимся платьем, скрывающим загорелое тело, на ужине у египетского посла, где каждый год отмечался национальный праздник на вилле в Кассии и где прелесть Марины подтверждалась авансами со стороны моего соперника, который принимался за свое всякий раз, как только я ненадолго покидал Марину.

Тем вечером мне было хорошо. Марина, вопреки моим ожиданиям, сумела пробудить во мне инстинкт, против которого разум был бессилен. В отличие от Марты, она видела во мне опору. Я мог что-то для нее сделать, и мне это ничего не стоило. И было совершенно естественно, что в тот вечер – начиная с того вечера – мы обретались в моей «конуре в центре», которая до того была совершенно неприкосновенна. Получив заверения Марины, что это только на несколько дней, я видел, как моя конура приобретает совсем другие очертания, превращаясь в настоящий дом, чего я хотел меньше всего на свете. Но я был доволен и не скрывал этого. Из всех отношений, что у меня были, эти казались мне самыми удачными. Марина заботилась обо мне, не надоедая. Она всегда была внешне спокойна и, казалось, не интересовалась ничем, кроме красивой жизни. Похоже, она развила в себе чудесную способность жить сегодняшним днем, стараясь не упустить ни капли удовольствия. В отличие от Марты, она не была рассудительна и часто делала что-то просто так. Сознательно или нет? Я долго пытался понять, как ей это удается, и нашел ответ: она уже много лет посещает психоаналитика.

– Мой психоаналитик – последователь Юнга, а твой?

– Я никогда не был у психоаналитика. Пару раз возникало желание, но это так ничем и не закончилось, – я с изумлением увидел, как из того факта, что человек ни разу не был у психоаналитика, она делает вывод, что он, как нищий!

– А я думала, что ты… что ты это прошел.

– Да, нет, повода не было, – и я открыл было рот, чтобы сказать: А почему ты? – словно извиняясь за то, что в моем резюме этой строчки не было.

– Смерть моего отца, отношения с матерью, она делала мне очень больно, сейчас я научилась защищаться от нее, смотреть на вещи трезво… и наслаждаться, наконец, жизнью.

Она сказала это достаточно мрачно, так что я не усомнился в искренности ее последнего высказывания. Иногда мне не удавалось правильно истолковать ее поступки и понять все оттенки настроения, разнообразные и противоречивые, часто непоследовательные. Слова звучали вполне убедительно, но складывалось впечатление, что все в целом выглядит несколько наигранно.

Она рассказала мне, что после многих лет занятий интенсивной психотерапией она до сих пор ходит к психологу, чтобы быть в форме.

Я остановился на том, как Адриана стала вдовой в первый раз. Трагедия тридцатидевятилетней женщины, волевой, нервной, жадной до жизни и благополучия, которая в 1975 году, без всякого предупреждения, остается без мужчины. Это не входило в планы Адрианы. Нет, и еще раз нет!

Продлилось это недолго. Появился Лучано, бухгалтер покойного мужа, у которого были проблемы с женой, несмотря на двух маленьких и горячо любимых дочек. Будучи человеком честолюбивым, он занял место Раффаэле, надеясь извлечь из этого выгоду.

Италия конца 70-х. Участок за кольцевой на окраине города, который внезапно начинает застраиваться благодаря политическим амбициям двух партий, продолжавших противостояние, как если бы времена Пеппоне и Дона Камилло[17]17
  Пеппоне – известный деятель итальянской компартии, Дон Камилло – священник, принадлежавший католической партии. Их противостояние относится к послевоенному периоду и времени 50-х.


[Закрыть] не кончились. У Андрианы было немного денег, вырученных от продажи квартиры-студии мужа, единственного, чем она в тот момент обладала. У Лучано, бухгалтера, был один знакомый директор банка. Это был кратчайший путь к тому, чтобы занять недостающую сумму и построить дом в двадцать квартир на только что выделенной под застройку земле. Адриана могла позволить себе пойти на риск, ведь за ней сохранялась зарплата сотрудницы палаты депутатов, а это была традиционно хорошо оплачиваемая должность. Лучано внушал ей уверенность. Он был по-своему галантен. Немного грубоват. Но эта грубоватость придавала ему мужественности. Этого никогда не было в мягком Раффаэле. И это помогало ей почувствовать себя настоящей женщиной и давало ощущение, что ее уважают. Вечером после подписания контракта они сидят в машине рядом с домом Адрианы. Смеются, атмосфера непринужденная. Адриана позволяет Лучано дать ей прикурить. С тех пор как Раффаэле умер, после дней глубочайшего горя, она ходит в черном, будто стыдится чего-то… прошло только восемнадцать месяцев, а каким далеким все это казалось. И вот пришло лето, стекла машины опущены, кругом царит невыносимая римская духота. Адриане пора идти, ее ждут малышка и няня, но ей не хочется уходить. У нее инстинктивное желание не двигаться с места. И Лучано это подмечает. Он приближается к ней. Его большая рука, до этого покоившаяся на коробке передач новенькой красной «Альфетты», доставшейся в наследство от недавно умершей тети, приближается к коленке Адрианы. Она отодвигается и мгновенно приходит в себя из того расслабленного состояния, в которое попала под влиянием жары и дыма. Она чувствует, что пока ее роль – вдова хозяина.

Адриана расценила движение мужчины как приглашение к переговорам. Ты меня хочешь? Ну что ж, давай поговорим. Мне нужен мужчина, это так, но не для секса, как ты полагаешь, а для того, чтобы я снова могла жить, общаться с людьми, снять наконец этот ужасный вдовий наряд. Все это возможно. Но тебе нужно на мне жениться. Так Адриана передвинула линию фронта. Вдобавок к застраиваемой земле в пригороде, она выставила перед Лучано свои условия. Только так, создав новую семью, она могла обрести место в обществе – рядом с сестрой-моралисткой и дочерью, но не с друзьями, бесследно исчезнувшими после смерти мужа. Она думала, что Марина еще маленькая и что потом она все поймет. Он считала, что ее раннее превращение во вдову было некой общественной миссией, она должна как можно скорее вернуться в общество, а для этого ей нужен статус замужней женщины. В душе она по-своему заботилась о Марине. Стараясь компенсировать ее боль из-за потери отца, она поступила не как другие матери, начинающие с утроенными силами заботиться о ребенке. Она постаралась воссоздать подобие семьи и добиться общественного признания. Здраво поразмыслив, она огляделась по сторонам и подумала, что Лучано – единственный, кто теоретически в состоянии позаботиться об одинокой женщине с ребенком, и, чтобы реализовать этот проект, она была готова отдать ему свое тело, ну и голову, конечно, – но только не полностью. Лучано был не идеальным, но вполне полезным инструментом, с помощью которого она могла снова обрести хотя бы часть того, что потеряла.

Так и получилось. Лучано попал в сеть. К этому времени он уже уходил от жены, но под давлением семьи и друзей вернулся обратно ради любимых дочерей. Однако без особого успеха. Адриана же могла сыграть роль своего рода визитной карточки для продвижения по социальной лестнице. Он не показывал свою неудовлетворенность, работая на Раффаэле и других, обиду на всех этих увенчанных лаврами людей, с сомнением взиравших на его диплом бухгалтера, который для парня из Паломбара Сабина[18]18
  Паломбара Сабина – провинциальный маленький городок Италии.


[Закрыть] уже был серьезным достижением. Рим всегда жестоко обходился с теми, кто происходит из крестьянской семьи, без связей и знакомств дальше приходского священника. Но он знал, что у него все получится. Он постоянно внушал себе это и отлично осознавал, что все эти ученые господа только и могут, что морды кривить, а я умею делать свою работу, и им без меня с места не сдвинуться! Адриана казалась идеальным дополнением к его плану. С ней он мог за один шаг получить такой статус в обществе, что это стоило отдаления от детей. Глядя на отношения Адрианы с Мариной, он сделал вывод, что может, так будет и лучше. Он решил, что детям лучше иметь далекого папу, но который сможет их хорошо обеспечить. Папу, которого они, может, и будут ненавидеть, но благодаря его успеху и деньгам в Паломбара Сабина скажут, что он добился в жизни кое-чего.

Наконец, в Италии разрешили развод, прошли пять лет, предусмотренные первым вариантом закона. Он сумел найти доводы, чтобы развестись. У него были друзья в суде, за имуществом которых он присматривал, не беря за это денег. Взамен он попросил дать ему развод – быстро и без проблем.

Шесть месяцев спустя, не приглашая родственников, в присутствии двух друзей-свидетелей, они стали мужем и женой.

Меня там не было, я была у тети Анны, сестры моей матери. Я не могла пересилить себя и участвовать в этом фарсе, я еще помнила отца в нашем доме, мне кажется, что мать до сих пор не поняла, что она со мной сделала… до сих пор не поняла… Когда Марина произносила это, выражение ее лица внезапно изменилось, на нем появилась гримаса боли, которую я никогда у нее не видел, она зажмурила глаза на какое-то невыносимо длинное мгновение и сказала: Боже, Андреа, как же я его ненавидела, видеть не могла, меня от него тошнило.

Вот так и закончился рассказ о ее детстве. Напряжение было почти осязаемым. Возможно, она сама хотела открыться передо мной, а я позволил ей это сделать, не подумав о том, что мы не совпадаем в своих целях: мое болезненное любопытство, голод до жизней, прожитых менее банально, чем моя, она приняла за глубочайшее понимание и даже проявление любви. Моя готовность слушать и ее необходимость излить душу – вот вам идеальная смесь для роковой ошибки.

Я ненавидела и всячески отталкивала его, а на самом деле он был добрый, никогда не бил меня, хотя я постоянно его провоцировала презрительным взглядом и язвительными репликами.

Она продолжала все громче:

– Я не берегла его, я сталкивала их с матерью, я ставила ее перед выбором я или он, именно поэтому в первые месяцы их брака я продолжала жить у тетушки Анны. У нее не было детей, и она стала для меня как вторая мама, да и, честно говоря, я любила ее гораздо больше чем собственную мать. Она поддерживала меня, с ней я чувствовала себя в безопасности, и мне казалось, что этим я могу навредить их браку, а это стоило любой жертвы, но даже если бы мне было плохо у тети, я бы все равно от нее не ушла… но это не помогло, и мне пришлось вернуться к ней. Знаешь, Андреа, – под конец сказала она, растягивая «р» в моем имени, – я до сих пор не могу спокойно думать о той малышке, какой я была…

Внезапно на щеках появились дорожки слез, и она начинает плакать – это выглядит несколько театрально, но сыграна сцена почти профессионально. Даже в слезах она остается красивой, а меня не покидает ощущение, что передо мной разыгрывается спектакль, потому что мне кажется, что все это исполняется не в первый раз. Она делает это не для того, чтобы произвести впечатление, а просто ей нравится играть перед зрителем. Как будто бы картина прошлого, стоящая перед ее внутренним взором, благодаря озвучиванию старых семейных историй, начинает играть новыми красками, которые, может, не совсем соответствуют тому, что было на самом деле, но отличаются яркостью и разнообразием оттенков. В такие моменты она напоминает дирижера, в тысячный раз репетирующего перед выступлением и довольного всеми музыкантами. Оркестром Марины были сбившиеся на лицо пряди волос, взмахи рук, звон минималистичных (по замыслу, но громоздких по форме) серебряных колец на пальцах. Не сходящая с ее рта гримаска, подчеркнутая «естественным» (а как же иначе!) цветом идеально нанесенной помады. И ее слезы катятся, сопровождаемые взглядом в пустоту книжного шкафа, стоящего в ее квартире между двух одинаковых белых диванов. Музыкально всхлипывая – даже это красиво и выверено! – она выводит:

– Ведь ты понимаешь, Андреа, тогда я не смогла уберечь и защитить эту девочку, и она до сих пор живет внутри меня (пауза и финальный аккорд)… эту девочку папа любил больше всего на свете.

– Но потом эта девочка выросла, да? – говорю я самым понимающим тоном, на который способен.

– Да. Это было очень тяжело. Двенадцать лет я желала ему смерти, хотела, чтобы он перестал существовать. Я мечтала о том, что проснусь и найду его мертвым, чтобы он исчез из моей жизни и прекратил этот кошмар и эти их бесконечные скандалы.

– А как же твоя мама, неужели ты не говорила с ней о том, что тебе плохо?

– Нет, это было бесполезно. Она не могла быть одна, ей нужен был рядом мужчина. Они ссорились, но были очень похожи. У них было разное происхождение, но их отношение к жизни, их ориентиры были одинаковыми. Ей казалось, что он может быть для нее отправным пунктом или, может, отражением… Я не знаю, я до сих пор не знаю. Но я его ненавидела, и однажды он попробовал ударить меня. Больше он этого не делал.

В глазах Марины появилось еще более драматическое выражение, а ее взгляд излучал примерно то же, что и глаза террористов-камикадзе в боевиках перед последней атакой: