Текст книги "Марьяж"

– Я взяла нож, приставила ему к горлу и сказала, что если он попробует сделать это еще раз – я убью его как собаку, и – голос стал наигранно удовлетворенным – он больше так не делал.

– А что твоя мать?

– Она не желала видеть серьезность в проблеме наших отношений… Я была так несчастна, этот ад длился целых двенадцать лет…

– А что случилось потом?

– Потом… понимаешь, Андреа, не то чтобы я очень верующая, но я по-настоящему благодарила Бога, когда он умер. Единственной мыслью в голове, когда я это узнала, было наконец-то.

– Как он умер?

– У него случился инфаркт в бассейне дома моей матери, дома на море. Она была в тот момент на кухне, он до нее не докричался. Было два пополудни. Она вышла к бассейну, а он лежит мертвый на дне.

– Наверное, у нее был шок.

– Да, все это было достаточно драматично. Я тогда была в Ницце со своим парнем. Когда я приехала, она была вне себя от горя, она в страшном сне не могла вообразить, что подобная история повторится, медики делали вскрытие, знаешь, Андреа, в таких делах всякое бывает… а тут еще его дочки. В общем, пришлось делать вскрытие. А я вот не могу сказать, что была сильно расстроена. Я так долго хотела, чтобы он умер, и мое желание в конце концов исполнилось. И тогда я примирилась с жизнью, потому что случилось все, что должно было случиться. Но я сделала все, как полагается. Просидела у гроба всю ночь в этом ужасном морге в Неттуно,[19]19
  Неттуно – маленький городок в Италии.


[Закрыть] и мне стало легче. Дико, не правда ли? Но я как будто бы освободилась. Представляешь, как будто бы отмылась от смерти своего отца. Мне показалось, что одним махом вновь восстановилось равновесие с матерью, которая снова стала до ужаса слабой, только на этот раз ей наконец-то не приходилось разрываться между мной и Лучано. Мне показалось, что эти страшные двенадцать лет наконец-то закончились, а это и на самом деле так было, а я была еще такой молодой…

Я был изумлен и околдован. Я думал: уж не сумасшедшая ли она? На секунду мне пришло в голову, что эта история может быть выдуманной, украденной у кого-то, кто много страдал. Ее отношение к смерти отца, гнев, который она выказывала, – уж он-то должен был быть настоящим, – так же как ночь, проведенная в морге, вскрытие и горе ее матери.

Мое любопытство требовало ответа еще на один вопрос: что же произошло с дочерьми Лучано?

– Две идиотки, – ответила она, – им было наплевать на отца. Им нужно было только наследство и деньги, но Лучано назначил мою мать единственной распорядительницей и поэтому, – добавила она, отлично ориентируясь в юридических терминах, будто речь шла о чем-то злободневным, хотя прошли восемь лет после этих событий, – они получили только обязательную по закону часть наследства. После этого вопрос был закрыт.

Так я услышал подробности, которых от нее и не ожидал.

Я попытался представить себе картину отношений Марины с этими девушками – они были приблизительно одного возраста, но судьба их сложилась совсем иначе. У меня ничего не получалось. То, как она называла их, привело меня к заключению, что во время брака родителей Марина упрямо отторгала реальность и отказывалась верить, что все происходит на самом деле. Она находилась в неопределенном, подвешенном состоянии, начиная с того дня, когда был заключен брак между Адрианой и Лучано, который она не принимала, и заканчивая смертью Лучано, высвободившую всю ее скрытую энергию и заставившую примчаться из Франции, просто чтобы убедиться, что он и вправду умер. Эта смерть, которую она представляла во всех возможных вариантах, долгое время снилась ей.

Что за человек была Марина? Почему она так спокойно говорила о вещах, которые причинили ей столько страданий? Может, она сгустила краски, как иногда перебарщивала с макияжем? Были ли ее слезы настоящими? Как она могла восстановить отношения с матерью после стольких лет? Что за связь была у нее с Адрианой, а главное, кем была Адриана для нее? Что это за мать, если ей наплевать на то, что ее дочь так страдает?

Из ее рассказов о матери я мог понять, что между ними существует глубинная связь, сотканная, помимо всего прочего, из ненависти и презрения, что, в общем, характерно для того, кто выступает в роли жертвы. Однажды в нашем разговоре мы затронули книгу «Свободное сердце» и поступки Джоан Кроуфорд в биографическом фильме «Дорогая мамочка».[20]20
  Американский фильм «Дорогая мамочка» был снят в 70-х годы по книге дочери американской актрисы немого и звукового кино Джоан Кроуфорд «Свободное сердце», написанной в 50-е годы. Отношение дочери к своей матери Джоан Кроуфорд было крайне критичным.


[Закрыть] Марина рассказала мне, как в тринадцать лет, последовав совету тети, она надела шерстяную майку под рубашку, за что была разнесена в пух и прах Адрианой. Та яростно сорвала ее с дочери и заставила надеть рубашку прямо на голое тело, при этом поучая ее, что через несколько лет ты мне еще спасибо скажешь… Каким образом ты хочешь найти мужчину с шерстяной майкой под рубашкой, ты должна привыкнуть носить под рубашкой только лифчик! На самом деле, призналась Марина, она была права, конечно, методы воспитания те еще, но… она такая, и с этим ничего не поделаешь…

Я почувствовал, насколько чужд мне образ мыслей и все поступки Марины, особенно если сравнивать ее со светлой Бенедеттой и даже с той же Мартой. Но одновременно ее истории манили с неудержимой силой. Я спрашивал себя, не были ли это все фантазией маленькой девочки, как и я, единственного ребенка в семье. Может, жившая долго в одиночестве, она сочиняла интересную жизнь, что-то вроде личной мыльной оперы с роковыми страстями, лишь отдаленно относящимися к настоящей трагедии – ранней потере отца.

Меня в этот вечер ждало еще несколько сюрпризов. Мы должны были отправиться ужинать к одной паре очень близких друзей Марины. Наконец-то хоть одна пара без страшного драматического прошлого, которая, к тому же, очень удачно жила в одном доме со мной. Риккардо – редкий оригинал, в компании моих друзей-журналистов мы называем его Принцем за то, что у него аристократические манеры… Казалось, жизнь с Мариной может избавить меня от скуки повседневной серости.

10

«Ну вот, живем длуг наплотив длуга и ни лазу не встлетились». А, вот он какой, князь, я бы даже сказал Пипин Короткий или Витторио Эммануэле Третий,[21]21
  Пипин Короткий – франкский король, первый из династии Каролингов (VIII век н. э.). Витторио Эммануэле – король Италии (30–40 годы XX века).


[Закрыть] если судить по росту. Риккардо был ростом метр шестьдесят, полноватый, тридцати трех лет от роду, и у него до сих пор остались молочные зубы.

«Посмотлите только, – он показывает свой улыбающийся рот с редкими зубами и дырками, оставленными смешными выпавшими молочными зубками, – мой дедушка, котолый быв зубным влачом, хотел отвезти меня на симпозиум, потому что это понастоящему ледкий случай, но потом он сказал мне, что лучше не делать плотез и дождаться, пока зубы выпадут сами, понимаешь».

Он, Риккардо Риччи Бонвичини ди Монтетретто, был просто потрясающим. Он общался со мной, как будто мы знакомы тысячу лет, его произношение, понять которое было почти невозможно, было вызвано исключительно уникальной проблемой с зубами. Он был очень смешной. Не человек, а шут гороховый. Родом он с Сицилии, но считает своим долгом уточнить, что он учился в школе Чезаре Альфьери во Флоренции,[22]22
  Престижный флорентийский лицей с «дипломатическим уклоном» в преподавании.


[Закрыть] «…я хотел делать интелнациональную кальелу…». Говорил он торопливо, глотая слова, но при этом его речь была искренняя и прочувствованная. Его поведение было совершенно типичным: люди с подобным именем никогда не желают смешиваться с низкими классами. Он подчеркивает, что его родители никогда не работали, потому что у них не было в этом необходимости. Помимо всего прочего, они были единственными наследниками своих родителей и теток и собрали вместе все дедово наследство, все, что принадлежала их семье, когда о Королевстве обеих Сицилий[23]23
  Государство в 1504–1860 гг. (с перерывами), включавшее о. Сицилию и южную часть Апеннинского п-ва (иногда также называвшуюся Сицилией).


[Закрыть] слыхом не слыхивали.

Перед тем, как отправиться к ним в гости, Марина описала его: Он настоящий уродец… но я очень его люблю… Он и Габриэлла поддерживали меня все эти долгие месяцы, пока длилась кошмарная история с Алессандро, не бросили меня одну, да и к тому же, – понижая тон, чтобы придать голосу сексуальности, – я просто не выношу одиночества. Это было как в классической мыльной опере: они так помогли мне, и-хотя-они-страшны-как-смерть, я даже за глаза говорю о них хорошо. Конечно, Марина никогда не видела дальше своего носа.

Несмотря на то, что Риккардо далеко не красавец и действительно может показаться смешным, он напрочь лишен комплексов. Про таких, как Риккардо, в Риме говорят «ну и тип!», но ему было плевать. Он говорил и говорил битых полчаса, задавал вопросы и часто сам же на них отвечал. Еще у него была своя манера поведения в споре – в этом он был настоящим профессионалом, потому что, хотя он о многом умалчивал, его рассуждения, в которых не хватало логических связок, – когда привыкнешь к его акценту и к проглоченным согласным – были выстроены идеально. Он перескакивал с литературы (он любил Селина[24]24
  Селин, Луи Фердинанд (1894–1961), французский писатель XX в.


[Закрыть] – хотя он и пострадал за историю с антисемитизмом, романистом он был просто гениальным), к истории конфликтов на Ближнем Востоке (я тли месяца жил в Иелусалиме, собилая мателиалы для диплома!), на итальянскую политику, к которой он испытывал почти плотскую страсть. О последней он знал больше, чем все остальные, потому что освещал работу парламента.

Ужин в его доме пришелся на жаркие деньки кризиса левого правительства в посткоррупционной Италии.[25]25
  1989–1990 годы.


[Закрыть] Берлускони сидел дома, Проди спокойно управлял страной, которая двигалась к введению евро. Конечно, это приведет к тому, что средний класс столкнется с большими трудностями, социальные расходы резко сократятся, а итальянцы, разбогатевшие на облигациях, с трудом ко всему этому привыкнут.

К тому же к власти рвется крупнейшая левая партия и ее глава. Это были дни нового взлета Берлускони, когда он был за левых. Это были дни, когда парламент пытался найти решение для выхода из конфликта интересов и провести реформу итальянской политической системы. Конечно же, тем вечером говорили только об этом. Габриэлла, подруга Риккардо, вела себя очень тихо, казалось, она довольствовалась ролью зрителя и не хотела участвовать в разговоре. Несмотря на профессию юриста, она была очень робкой. Ростом она была со своего друга и из-за этого ходила без каблуков. Десять лет назад она приехала из Сан-Джованни Ротондо, откуда родом падре Пио,[26]26
  Падре Пио – известный святой, имя которого часто упоминается в итальянских шоу-программах. Сан-Джованни Ротондо – его родная деревня.


[Закрыть] и обалдела от людей, вращавшихся вокруг Риккардо. Впрочем, она не потеряла внутреннего равновесия и желания жить одной.

Она закончила педагогическое училище и вела себя так, как будто в этом было что-то постыдное. С Риккардо она открыла для себя чтение, он гордится тем, что распахнул перед ней ворота нового и прекрасного мира литературы. Судя по тому, как он устроен, можно предположить, что все заслуги за произошедшие с Габриэллой за последние тридцать лет перемены, он приписывает себе. Казалось, что он тащит ее вперед, а она этим очень гордится, но, проведя с Риккардо полчаса, я понял, что ей пришлось выбирать между войной с ее Принцем и полным ему подчинением. Естественно, она выбрала второе.

За ужином были еще двое коллег Риккардо и Марины – Марко и Фабио, все они – бывшие студенты Школы журналистики одного частного римского университета. И теперь Марко и Фабио работали в «родственной газете». Когда они говорили об этом, в их голосе сквозило презрение: казалось, что они хотели заниматься большой журналистикой, и только из-за внешних причин (живут-то они журналистскими заработками) им приходится работать на газету, которая – как они сказали с интонацией людей-которым-гораздо-прятнее-быть-левыми-чем-правыми – «не совсем совпадает с нами во взглядах».

Позже, с опозданием, как настоящая звезда, явилась Симона, светский обозреватель газеты «Иль Темпо»,[27]27
  Иль Темпо (Il Tempo) – римская газета правого толка.


[Закрыть] с которой Риккардо знаком сто лет. Одинокая, разменявшая четвертый десяток, экспансивная женщина и, что особенно важно, свидетельница на будущей свадьбе Габриэллы. Приготовления к браку с Риккардо уже начались и продлятся, по традиции, как минимум полтора года. Вторая свидетельница, естественно, Марина.

«Послушайте, если это правительство провалится, вся ответственность ляжет на Бертинотти», – говорит Фабио, и тут же вклинивается специалистка по сплетням со словами: «Мне кажется, что Фаусто – единственный приличный итальянский политик». Она говорит это таким тоном, как будто является специалистом в политике, но неожиданно портит впечатление: «К тому же, он элегантнее, чем Д’Алема, не говоря уже о Берлускони!». В этот момент и Марина чувствует необходимость влезть в разговор, разъясняя, что партия Бертинотти[28]28
  Фаусто Бертинотти – лидер коммунистической партии в период с 1989–1990 гг. Д’Алема – в это время возглавлял парламент, являлся лидером новой демократической партии Италии.


[Закрыть] – единственное, что может помочь социальной политике и беднякам.

Тут Риккардо не сдерживается и, глотая слоги еще больше, заводится: «Ну да, он что, наш новый Че Гевала? Да блось ты, бога лади!» «Ну, уж извините, Че – это совсем другое дело, – с искренним жаром наступает Марина, и кажется, что в этот момент она не думает ни о макияже, ни о прическе – она обращается к Риккардо с явным вызовом, смешанным с болью, потому что задето дорогое ей имя. – А знаешь, почему? – тут ее голос приобретает накал шекспировской трагедии. – Потому что он умер за свои идеи!».

Все были ошеломлены. Поглядев в глаза Риккардо, я понял, что он больше не хочет ничего говорить, а Марко начал рассказывать, как он сражался в рядах бывшей Компартии Италии, как он предлагал одному райкому партии переписать устав, и как они пытались установить военную дисциплину, чтобы проводить политику на местном уровне. Создалось ощущение, что его до сих пор раздражает, что его остановили. Ему, не прошедшему опыт общественной работы в школе и на службе, сразу бросились в глаза разобщенность и отсутствие взаимопонимания. Пока я слушал его, мне казалось, что раздражение коренилось в его политической несостоятельности, но он упорно продолжал гнуть свое, пока циничный Риккардо, голосом, не допускающим возражений, не поставил точку в этом разговоре: «Д’Алема хочет уплавлять плавительством, только чтобы оно не досталось длугим… особенно Плоди. А связь с Беллускони только доказывает, что ему всего лишь нужно убрать нынешнего плезидента Совета министлов. Но все это касается их политической кальелы, но никак ни клизиса в стлане, потому что это в Италии никогда никого не интелесовало».

Я разделял его позицию, и пока Риккардо высказывал свое мнение, я следил за Мариной, которая с удовольствием и интересом обсуждала со светской обозревательницей последние достижения пластической хирургии, продемонстрированные Альбой Париетти.[29]29
  Альба Париетти – популярная телезвезда того времени.


[Закрыть] Обсуждая детали новых методов пилинга кожи, Марина на несколько секунд замешкалась перед столом и с притворной неловкостью перевернула одну из тарелок Риккардо, чтобы узнать, какой марки его фарфор. Она выглядела совсем уж неестественно и комично, когда Симона начала сыпать именами всех телевизионных звезд – естественно, ее друзей, называя их только по имени без фамилии, – которых она встретила на дне рождения одного влиятельного замминистра по экологическим вопросам, отмечавшемся в «Джильде»[30]30
  Джильда – популярный бар.


[Закрыть] накануне вечером. Я пытался переключиться обратно на Риккардо, который продолжал расхваливать циничность в политике, цитируя Цезаря и Августа, и мне все больше казалось, что я попал в фильм Этторе Скола, показавшего наслаждавшийся жизнью Рим семидесятых.[31]31
  Имеется в виду знаковый фильм Этторе Скола «Мы все так любили друг друга» 1974 года со Стефанией Сандрелли в главной роли. Фильм оказал влияние на развитие особого жанра в итальянском кинематографе – «комедия по-итальянски».


[Закрыть] С единственной разницей – я тоже участник этого фильма. В какой-то момент я почувствовал себя чужаком в этой компании, вспомнив чистоту помыслов и юношеский идеализм во время подготовки к университету, но это продлилось лишь одну секунду. Я вернулся к разговору, слушая Риккардо и Фабио, двух главных критиков итальянской политической системы, и начал высказывать свое мнение. Честно говоря, я находил их мысли более интересными, чем банальное обсуждение внешней политики, которым мы с коллегами занимались уже много лет. Особенно мне нравилась страсть, которую эти люди вкладывали в свою аргументацию, я находил в этом нечто близкое моему вечному агностицизму. Риккардо казался мне все более интересным, и вообще все это напоминало мне дебаты моего отца с его друзьями об Фанфани Андреотти и о невероятном деле Леоне[32]32
  Фанфани Андреотти и о невероятное дело Леоне – коррупционный скандал, связанный с именами популярных итальянских политиков середины 70-х.


[Закрыть] в долгие летние дни, когда мы все были маленькими и проводили вечера у моря, на летних квартирах. Я задавал себе вопрос, как же мне удалось оказаться в ситуации, которая когда-то казалась мне такой недостижимой.

11

Пожалуйста, я прошу тебя, давай закроем все окна, Андреа, мне страшно, закрой скорее, умоляю, – в голосе Марины слышатся одновременно жалобные всхлипы и приказные ноты. Я не понимал, чего она хочет. Мы были в постели, и уже наступил субботний день, вчерашний ужин у Риккардо закончился очень поздно. Потом мы с Мариной продолжили его в одном из баров, находящихся за домом на небольшом треугольнике между пьяцца Навона, пьяцца дель Фико и Кампо дей Фьори. Пили что-то крепкое, но ощущения, что мы напились не было, потом танцевали в маленьком пространстве у стойки, среди столиков, которыми был наполнен этот бар. Это было одно из мест, в которых всегда полно народу и которые в печенках сидят у старых обитателей этих кварталов, потому что, начиная с вечера четверга и до понедельника, заполняются машинами и мопедами римлян от двадцати и старше. Они приезжают с окраин, из спальных районов, и эта часть Рима превращается в огромный гараж под открытым небом. Количество баров и ресторанов за последние пять лет неожиданно увеличилось, как и в других городах, старые магазины и лавки начали скупать новые владельцы, превращая их в бары для орав молодых менеджеров (слишком сильно сказано, учитывая род занятий бездельников, которые скрываются за этим модным словом) и адвокатов. Или открывали этнические лавочки с одеждой и побрякушками индийских цветов, как говорила Марина, добавляя тоном, исполненным важности и презрения, что это все дешевка.

В таком баре в переулке за моим домом мы пили джин – тоник и мило танцевали, изучая взглядами тела друг друга, предвкушая грядущий секс. Казалось, что ночь не кончится никогда, и мы не хотели уходить от этих звуков, которые, когда наши уши привыкли к грохоту, показались нам до странности знакомыми.

Взгляд Марины был мечтательным и полным желания. В ее больших внимательных глазах, как всегда идеально подведенных, выражалось искреннее удивление. Для нее было удивительно ощущать себя счастливой. Привычная для нее поза жертвы, с которой я по-настоящему познакомился только позже, не предполагала положительных эмоций. Мне показалось, что желание влюбиться, которое она держала под контролем из-за истории с коллегой (психом), то, что она не позволила себе прожить ее до конца, как она того хотела, из-за того, что уйти от той женщины Алессандро не мог, наконец-то выплеснулось на меня.

Она повторяла: я счастлива, ты делаешь меня счастливой, я никогда не чувствовала себя так хорошо и ты удивительный мужчина. Это представление достигло своего апогея, когда, распаленная поцелуями и электрическими разрядами, пробегавшими между нашими телами, она признавалась: Я люблю тебя, Андреа, я люблю тебя, каждый раз повторяя эти слова дважды и понижая голос. Именно интонация, а не повтор, давала мне понять, что она ждет от меня такого же ответа. Что я и сделал незамедлительно, не будучи уверенным, что говорю правду. Я старался не думать об этом. Марина смотрела на меня затуманенными глазами и три простейших слова, которые я произнес, не были интонационно убедительны, они скорее походили на ты мне очень нравишься.

Я не стал спрашивать, поняла ли это Марина. Тогда это было неважно не только мне, но и ей. Я не хотел копаться в тайнах наших с ней личных словарей, допытываться, для кого что значило, и кто чему придавал значение. В это я тебя люблю, которое я произнес с открытым и немного искусственным выражением лица, усиленным выпитыми джин-тониками, я постарался вложить максимум убедительности (увы, актерские данные у меня более чем посредственные), но эти слова были как билет на волшебный праздник. Марина почувствовала, что может не сдерживать свои чары и отдать мне все, что хотела. Я старался не думать о том, чего ей стоит эта неисчерпаемая энергия, эта жажда меня, это возбуждение, которое любой мужчина хотел бы чувствовать в своей женщине хотя бы для того, чтобы не скатиться в обыденность в том числе и в сексе.

Именно поэтому ее утренний вопль, от которого у меня заложило уши и загудело в голове, мутной после предыдущей ночи, показался мне звуком из другого мира. В первую минуту я даже не мог сообразить, где именно я нахожусь. Затем, повернувшись к противоположной стороне кровати с еще наполовину соображающей головой, я увидел перепуганную Марину – по щекам текли слезы, а руки натягивали на грудь одеяло. Она смотрела на меня, как будто бы что-то случилось, я ничего не понимал, пока она не сказала мне: Гроза, я очень боюсь грозы, пожалуйста, закрой окна, там молнии, мне страшно, одновременно она тянулась, чтобы обнять меня, мешая мне закрыть окно и продолжала плакать.

Я замешкался, плохо соображая, что происходит. Потом сжал ее в объятиях, чувствуя, как она свернулась у меня на груди, пытаясь не слышать шума грозы. Мне вспомнилась ее нелюбовь к зонтам, но я все равно не смог ничего понять. Потом она шепотом рассказала мне, что когда умер мой отец, дождь шел день и ночь, а когда его увезли, мама положила меня спать в их комнате. Потому что сама не могла там находиться.

– Вот черт, неужели?!

– Да, но мне было хорошо там, казалось, что он рядом. Но грозу я с тех пор переношу плохо и всегда закрываю ставни. Дождь все шел и шел, а может и не шел, но мне так казалось. Я рассказывала это своему психоаналитику, но он объяснил мне, что существует механизм отдаления, который и заставляет меня закрывать окна. Сказал, что могу и дальше закрывать окна, ведь это не трудно. Классный ответ, правда?

– Извини, я не хочу показаться банальным, но не будет ли лучше для тебя, если ты наконец избавишься от страха перед дождем?

– Андреа, все намного сложнее, ты же знаешь!

– Да, но ты не можешь жить в постоянном страхе из-за того, что может пойти дождь?!

– У меня уже все прошло, я люблю тебя, а остальное неважно… а ты?

– Да ладно, это тут причем?

– То, что ты меня любишь, всегда причем, давай поговорим о чем-нибудь другом, погода вроде проясняется.

Казалось, Марина освободилась от чего-то. Будто бы ее болезнь незаметно перешла ко мне. Казалось, она полностью переродилась. Плач, мелодрама, разыгранная передо мной – как будто бы всего этого не было. Мы быстро сходили в душ и переместились в бар на площади под домом, и когда она с неизвестно откуда взявшейся энергией набросилась на круассан, она показалась мне совершенно другой. Я спрашивал себя, был ли это очередной спектакль или мое почти нотариальное заверение в любви примирило ее со всеми страхами. Я смотрел на нее и видел, что она стала другой, но при этом не перестала мне нравиться. Ее радость, была, как всегда, заразительной.

– Андреа, на следующей неделе, в среду вечером у моих друзей свадьба, не хочешь пойти со мной?

Я был совершенно растерян. Складывалось ощущение, что моя власть над ней – или мне это казалось? – к этому моменту перестала быть такой очевидной, как раньше. Я не понимал, о чем она думает.

– Послушай, это будет очень красивая свадьба, торжество будет проходить на потрясающей вилле на Аппиа Антика,[33]33
  Аппиа Антика – первая римская мощеная дорога, проложенная при цензоре Аппии Клавдии в 312 г. до н. э. Сохранилась до наших дней в Риме.


[Закрыть] там мы сможем поразвлечься, потанцевать, как вчера вечером, а сегодня моя подруга Алессандра, которая, кстати, и подруга Валерии, пригласила нас на ужин, я рассказывала ей о тебе, и теперь она тоже хочет с тобой познакомиться, она и ее друг – они очень милые, скорее всего Джанпаоло тоже придет, ну давай – почти детским голосом – соглашайся!!!

– Я согласен, – сказал я, хотя и с самого начала не собирался отказываться.

Почему? Наверное, я понял, компания ее друзей гораздо шире и разнообразнее моей, которая к тому же была настроена не слишком дружелюбно ко мне после разрыва с Бенедеттой. Не то чтобы мне недоставало этих друзей, этих испорченных детишек, единственной целью которых было удержаться на уровне жизни не худшем, чем у собственных родителей. В общем, дети важных родителей и сами становятся такими, как и дети адвокатов, врачей и инженеров. Это такое наследственное свойство, коренящееся в отсутствии смелости, которое вполне можно понять. Но как же далеки они от моего воспитания, намного более свободного – из-за невнимания, из-за того, что мои так решили, из-за того, что не могли и не умели иначе. У меня в жизни было куда больше трудностей.

Вообще-то кроме Луки, еще одной пары и несколько коллег, у меня было много знакомых, а настоящих друзей не было. Марина, наоборот, с маниакальным упорством держалась за круг друзей, который она почти нечеловеческими усилиями поддерживала всю свою жизнь. Я замечал, что ее мобильный телефон звонит во много раз чаще, чем мой. А она всегда была готова справиться, как продвигается такое-то дело или решается такая-то проблема ее дальнего родственника, с которой он столкнулся тысячу лет назад, а она, Марина, как-то к этому причастна. Ее энергия поддерживать все эти контакты была абсолютно противоположна моей лени созваниваться с теми, кому еще приходило в голову звонить мне. В те редкие моменты, когда я понимал поведение Марины, я не мог не заметить ее желания знать, с кем я общался до нее, хоть оно и было выражено максимально деликатно.

И вот, широко улыбаясь идеально накрашенными дорогущей помадой губами, этим утром она лепечет: «Милый, – она стала так меня называть после признания в любви предыдущим вечером, – я не хочу, чтобы ты думал, что наше время захватили мои друзья, я с радостью познакомлюсь с твоими!». Казалось, что она была немного раздражена моим согласием на ужин с Алессандрой, которое я, должно быть, озвучил без должного энтузиазма. На самом деле, как выяснилось через некоторое время, именно так выглядела ее типичная защитная реакция. В переводе это означало приблизительно следующее: Тебе что, не нравятся мои замечательные друзья? Ты не считаешь, что они лучшие в мире? Ну ладно, давай посмотрим, что там у тебя. Это было искусным лицемерием – одним из ее лучших приемов: обронить фразу голосом, начисто лишенным агрессии, явно показывая свое неподдельное любопытство по отношению к неведомой ей части моей жизни.

Не могу сказать, что был готов дать ответ – я не в первый раз пытался ответить на подобный вопрос. И я по привычке, да, по привычке, стал вести себя, как человек, который пытается оправдаться: Ты должна понять, что в моей жизни произошли определенные изменения, я разорвал некоторые контакты и завязал другие, но если тебя интересуют именно друзья… – Потом, прячась за профессиональные ограничения, я призвал на помощь некое обвинение – необъяснимо, но это было именно обвинение. Понимаешь, с этой работой тебя все время мотает по миру, теряешь друзей, нет, сейчас стало легче, все-таки есть электронная почта…

Марина была абсолютно уверена в том, что я рассказываю ей сказки, но возразить было нечего, и поэтому она снова стала снисходительной. Она снова начала вести в игре. Я должен был оправдываться, хвастаться тем, чего у меня не было. Я очень разозлился из-за того, что не смог сказать правду, что мне было наплевать на всех этих предполагаемых друзей и что, если немного подумать, то у нее такой толпы друзей быть не могло! Но все это происходило летом 1998 года, когда я попал в одну из ловушек Марины, расставленную для того, чтобы завладеть мной. Я знал наверняка, что ее жизнь лучше моей. Ее сверкающий мир был соткан из телефонных звонков, приглашений, поддержания связей, вечеринок, ужинов… Это ее погружение в вечера с друзьями, круговорот взаимных приглашений среди одних и тех же людей – в этом было что-то от клаустрофобии. Все это казалось мне гениальной машиной, производящей счастье, победоносные ощущения победы, в истинности которых моя сущность или, может, мое воспитание очень сомневалось, но жизнь Марины всячески стремилась это доказать. Меня впустили в этот маленький мир, малюсенький, но такой надежный. Для людей вроде Марины казалось невозможным, что вечер субботы будет не занят (как было со мной, когда я поехал за город к маме до того, как Марина пригласила меня на ужин), было недопустимо, чтобы вечером в пятницу кто-то не устраивал ужин, и совершенно немыслимо было не пойти на бранч с друзьями воскресным утром.

Во мне не было такой уверенности. Именно это послужило причиной моих бесхребетных оправданий и лживых объяснений.