Текст книги "Марьяж"

4

В этот вечер ворота произвели на меня уже не такое сильное впечатление, хотя они оставались такими же черными и мрачными, точь-в-точь как в склепе; деревья вдоль дорожки заслоняли неясный свет фонарей, придавая всей атмосфере какой-то мрачный оттенок, который сглаживался благодаря огромному количеству светильников в холле.

Все это не сильно вдохновляло.

Около входной двери, которая была видна от ворот, я увидел Марину. Она заговорщицки улыбалась, в ее глазах заметно проглядывало какое-то странное внутреннее удовлетворение, как будто за то время, что мы не виделись, она приняла насчет меня какое-то важное решение.

Атмосфера вечера мало чем отличалась от прошлого раза, разве что все было менее театральным, свет не таким приглушенным, и все казалось не таким идеальным, но в то же время менее холодным. Даже Марина казалась моложе, макияж был уместнее и не походил теперь на грубый телевизионный грим, что делало ее лицо только прекраснее. Напряженное и агрессивное выражение на лице рассеялось. Внезапно я разглядел Луку за аркой. Невеселая улыбка и тоскливые глаза, в руке стакан, а на лице написано, что он все уже повидал на своем веку и что теперь мина безразличия – по его собственному или чьему-то еще решению – будет всегда на его лице. Но мне не хотелось снова травиться этим ядом, нет, я не отталкиваю его, здороваюсь, но тут меня отвлекает Марина, которая еще у входа, взяв меня под руку и не собираясь отпускать, ведет к своим друзьям – кого-то я уже узнаю, кого-то вижу впервые, здесь же ее милая, немного стеснительная подруга. Мы с Валерией как сестры, – сообщила Марина.

Этим весенним вечером в этом доме все, за исключением нас с Мариной, казались мне застывшими. Перехватывая потерянные и бессмысленные взгляды, я чувствовал только дыханье их тоски. Они пришли, потому что им некуда было себя деть, иначе почему они здесь? Почему у них у всех такой скучающий вид? Это что, теперь так модно? Они нарочно ходят с равнодушным видом? Кажется, они изо всех сил стараются показать, что они уже все знают, даже если это явно не так. Скольких из них по-настоящему что-то интересует? Ведь это привилегированное общество. Они не «римского разлива» – выражение, которое постоянно мелькает в их разговорах, особенно часто его использует Марина, чтобы показать отличие своего дома от других столичных тусовок.

А вот нам с Мариной совсем не скучно – мы без конца улыбаемся и задаем друг другу вопросы. Периодически она что-то говорит мне, хотя в этот момент я ее ни о чем не спрашиваю. Рассказывает о своей двоюродной бабушке, которую она очень любит. Это официальная причина ее возвращения в Рим. На самом деле у нее были долгие и запутанные отношения с одним журналистом, осложненные тем, что он не мог уйти от одной бедняжки, с которой жил, из жалости. Я предположил, что, возможно, журналист вообще не любил Марину, но в ответ услышал резкое: Ты шутишь? Он постоянно говорил, что влюблен в меня, я и без него знала это, он был очень, очень счастлив со мной, но она это понимала и не оставляла его в покое. По ее взгляду я понял, что ей до сих пор неприятно говорить об этом. Марина продолжала: Он ничего не понял, он просто не может понять всего, что происходит, и трезво смотреть на вещи, потому что он слишком сильно увяз во всей этой истории. К тому же он больной человек.

– Да что ты, и чем же он болен?

– Алессандро – цикломитик, у него постоянно меняется настроение. Он ушел из родительского дома в восемнадцать лет, при том, что он был из очень состоятельной семьи (это она выделила голосом как некое достоинство, не подлежащее сомнению), и потом никогда уже не возвращался. Он, конечно, очень умный человек, но он очень болен.

Меня поразило то, как она говорила о его болезни – она всячески подчеркивала этот факт – и во всем ее рассказе сквозило самодовольство. Я не стал особо задумываться над этим, но подсознательно мне показалось, что она специально подчеркивает факт болезни, чтобы объяснить, почему она так и не отвоевала его. А в это время скучающие гости придумали новое развлечение – одну из тех игр, где все задают друг другу неприличные вопросы, а потом заставляют на них отвечать.

Начали с банального вопроса – рассказать о своей нереализованной сексуальной фантазии. Скучающие сильно смутились, когда один из гостей признался, что у него бывают навязчивые фантазии гомосексуального характера. Причем, возмущены оказались те девушки, которые ранее кичились своим равнодушием к этому вопросу. Сейчас же они явно смутились. Марина была в их числе.

Джанпаоло, который пришел попозже и про которого Марина незамедлительно сказала, что он ей как брат, казалось, был больше всех задет сексуальными откровениями того парня. Марина заверила меня, что ее брат не заявлял в открытую о своей ориентации, не решается на outing,[10]10
  Outing (англ.) – признание.


[Закрыть] но понимаешь, у него никогда не было женщины, с его-то властной мамашей… Меня убила не столько предполагаемая «голубизна» Джанпаоло, сколько Маринина политкорректная трактовка его ответа.

– Как твоя мама? – как ни в чем не бывало обратился Джанпаоло к Марине.

– В очередной раз судится из-за дома. Она только что вернулась из Мадрида и теперь улетает, кажется, на Сицилию – никак не может угомониться, с тех пор как снова вышла замуж.

Один из скучающих продрал глаза, разбуженный обсуждением юридически-туристически-любовных проблем Марининой матери, и задал совершенно бестактный вопрос:

– У твой мамы проблемы с соседями?

С видом отлично, парень, ты попался Марина ответила:

– Нет, знаешь, мы говорим о доме, который принадлежит моей матери.

– А у нее есть дом? – спрашивает он с обезоруживающей наивностью, а она – думая: ты задал вопрос, который я хотела услышать, но я отвечу тебе с напускным равнодушием, – просто говорит: да и продолжает беседу с Джанпаоло.

Порой мне казалось, что я попал прямо в бульварную хронику. Марина, с видимой гордостью – такой же как при описании маминых отношений с недвижимостью, – рассказывает об Эрманно – нынешнем, третьем по счету муже ее матери, с которым у них, по ее словам, полное взаимопонимание, и к которому она испытывает благодарность за то, что он клюнул на мою абсолютно ненормальную мать. Во всей этой Марининой тираде чувствуется глубокая отчужденность от матери, не лишенная, правда, некоторых порывов неудержимого обожания, однако в тот момент проблемы их взаимоотношений казались мне лишь маленькой частичкой жизни Марины и, во всяком случае, не имели ко мне никакого отношения. Единственное, что я ясно увидел, – это то, что жизнь Марины строится напоказ для того, чтобы продемонстрировать, что она вхожа в модную светскую тусовку и принадлежит к элите.

Ужин подходил к концу. Мне пару раз звонила Марта, но я не стал отвечать. Мне не хотелось смешивать одно с другим, и у меня совсем не было желания ехать к ней. К тому же сегодня она бы мне просто мешала. Я собирался провести ночь с Мариной, познакомиться, так сказать, поближе. Но я ошибался, было препятствие. Препятствием оказалась Валерия.

От Марины я узнал, что Валерия живет с родителями в доме напротив. Так что в конце концов мы остались втроем. И, когда говорить было уже совершенно не о чем, я вдруг осознал, что девушки настолько дружны, что Валерия останется на ночь у Марины. Я почувствовал, что Марина не хочет показаться слишком доступной и оказаться со мной в постели в первый же вечер, хотя перед этим, в ее спальне, где все побросали свои куртки, пальто и мотоциклетные шлемы, мы обнимались. Но тогда появился Лука – забрать свой шлем и самому убраться с вечеринки, закончившейся для него откровенным провалом: фифа, к которой он клеился весь вечер, бросила его и ушла с другим, обещавшим подвезти ее до дома. Марина за весь вечер так ни разу и не обратила на него внимания. Но на прощание, уже в дверях, Лука бросил на меня взгляд, напоминавший: я трахнул ее раньше тебя.

Я уже решил распрощаться, как уже у дверей Валерия начала спрашивать меня, не хочу ли я пойти ночевать к ней. Специально спросила, чтобы поиграть. Мы стояли и продолжали болтать, то и дело возвращаясь к еде, расхваливая этническую кухню и блюда, которые они, по всей видимости, готовили вместе, и потом я пригласил ее и Марину на ужин – настоящую индийскую кухню, мы ведь много говорили о ее путешествии в Индию. Марина только этого и ждала.

5

Марина с царственным видом вышла из ворот «склепа». Выглядела она просто божественно. На ней была черная латексная шляпа в форме цилиндра, чтобы не замочить волосы под дождем. Губы, прическа, макияж были просто идеальны. Когда она садилась в мою машину, немного торопясь, чтобы не намокнуть, на ее лице было написано спокойствие, странным образом перемешанное с радостью, явно демонстрируя уверенность в себе. Несмотря на то, что я решил не попадаться на ее эстетские ухищрения, я не удержался и спросил ее про шляпу. Это потому, что у меня страх перед зонтами. – отличный ответ, подумал я. – Знаешь, один из детских страхов, от которых я так и не избавилась… К тому же в Милане часто идет дождь, и мне ужасно надоело таскать с собой зонт.

Послушай, Андреа, есть только два приличных индийских ресторана, в которые можно сходить, – оба находятся на Виа дей Серпенти. Я промолчал.

Ресторан был поводом поведать мне о ее путешествии в Индию с Джанпаоло и Марией Терезой, ее миланской подругой из Corriere della Sera.[11]11
  Corriere della Sera – самая известная итальянская газета.


[Закрыть] Марина рассказывала в таком духе: Это путешествие задело все струны моей души, я даже не знаю, как тебе объяснить – это было совершенно неповторимо. И так далее с перечислением лучших мест и гостиниц на севере Индии и королевских дворцов, превращенных в первоклассные отели. Я постоянно чувствовала свою вину, что я, такая демократка, ты же знаешь (говорит она с самоиронией, понизив голос – надеюсь, что это была самоирония), что я обожаю Че Гевару, и вдруг в соседней комнате… Джереми Айронс[12]12
  Джереми Айронс – популярный английский актер, часто играет в кино роли аристократов.


[Закрыть]. Говорят, он там завсегдатай… Потом она напускала на себя серьезный вид и изрекала трагически: Дети, я не могу забыть детей, которые просили милостыню… их глаза…. В этот момент на лице изобразилось волнение, и игра стала почти убедительной.

Я думаю, что она заложница своего образа, но, несмотря на это, она продолжает меня очаровывать. Ее описания Индии – это набор самых общих банальностей, какие только известны об этой стране. Что-то подобное я слышал от своей учительницы английского в средней школе – от синьоры Перу – уроженки Сардинии, безнадежно влюбленной в Азию и все азиатское. Казалось, что она говорит теми же словами: «дети выпрашивают у тебя ручки, сточные канавы под открытым небом, очистительное купание в купели Ганга…». Но я уверен, что то благоговение и вера в свою правоту, с которыми Марина все это говорит, неподдельные. Она вложила всю себя в это путешествие, слушаешь ее – и веришь. Впрочем, самым ярким ее воспоминанием оказались вовсе не одетые в лохмотья детки, а серебряный браслет, чем-то напоминавший вещицу в стиле барокко, который – она подчеркнула – я вырвала у одной женщины, просившей милостыню; мне показалось неуместным, что такое красивое украшение носит такая опустившаяся женщина, и я сделала ей предложение, от которого она не смогла отказаться; возможно – кстати, весьма возможно! – что-то серьезное связывало ее с этим предметом, но я в любом случае сделала лучше, дав ей денег! Вот она, железная логика Марины Начеди, но в тот вечер это меня не особо волновало, я подражал ее манере говорить, ее двусмысленным улыбочкам, хорошо поставленному голосу. Все это было как выходной, отдых от меня самого и моих тараканов, от заморочек последних дней. Скажи я что-то вроде может, это был браслет ее бабушки или он имел какой-то символический религиозный смысл, и если ты хотела как-то ей помочь, оставила бы ей, например, пятьдесят долларов просто так, я бы разрушил волшебное мгновение, пришлось бы неожиданно закончить долгожданный выходной, а мне этого совсем не хотелось. Кроме того, у меня не нашлось других доводов, которые могли бы засвидетельствовать мою щепетильность в вопросах приобретения сувениров. Поэтому я всем своим видом показывал Марине, что полностью согласен с ее рассуждениями, и попросил ее помочь мне при выборе блюд. Ей нравилось строить из себя настоящего знатока.

На выходе из ресторана она оперлась на мою руку. Мы шли по узким улочкам района Монти[13]13
  Район Монти – одни из самых богатых и престижных районов Рима.


[Закрыть] среди припаркованных машин, ощущая странную легкость. И вдруг, глядя на ее сумку – конечно же, от Prada, – которую она несла на согнутой руке, как носили моя бабушка или Маргарет Тэтчер в восьмидесятые, на ее непропорционально высокие каблуки, из-за которых она не могла быстро идти, на ее идеально уложенные волосы и телевизионный грим – я поймал себя на мысли, что это выглядит слишком уж искусственно. Сколько же ей лет? Наверное, под сорок, – подумал я, но инстинктивно отогнал от себя эту мысль. Ее поведение было неоднозначным – как и мое мнение о ней. За то недолгое время нашего знакомства она внезапно превращалась из слабой девочки, нуждающейся в защите, в женщину – эмансипированную карьеристку или просто женщину с прошлым, но при этом не мужеподобную, а обладающую исключительно женскими качествами, такими как красота и внешняя наивность. Такая женщина действует на мужчин успокаивающе, она не так агрессивна, как остальные, и достаточно упряма, чтобы не отказывать себе в радости быть романтичной.

Мы идем в бар дель Фико на пьяцца Навона,[14]14
  Бар дель Фико на пьяцца Навона – модное, дорогое заведение для элитной тусовки.


[Закрыть] ей хочется прогуляться. Как настоящий стратег, я привел ее поближе к своей «холостяцкой конуре». Мы проходим мимо нее, и я, показывая на свой дом, невзначай приглашаю ее зайти что-нибудь выпить, а она, с видом, как будто отчитывает ребенка, укравшего конфету, отвечает мне сухим нет – она довольна, что получила предложение, но не собирается сдаваться, хотя выражение ее лица говорит об обратном. Я проглатываю эту пилюлю и начинаю излучать полное безразличие, как будто и вправду всего лишь хотел показать ей обстановку своей комнаты и не более того.

Мы продолжаем прогулку по пьяцца Навона, как всегда наводненной людьми. Химическая связь между нами не разорвана этим ее нет, которое вызвало бы у меня исключительно смех, если бы не означало, что легкие пути для меня закрыты. В тот вечер Марина казалась персонажем комикса – в странной шляпе и с тысячью сменяющих друг друга выражений лица.

Мы стояли перед ее домом, выпитый алкоголь значительно снизил напряжение между нами. Я пытался придумать, что бы такое сделать, чтобы вечер не закончился, но не забывал ее сухое нет у дверей моего дома. И тут она, растягивая слова – не то от опьянения, не то от удовольствия, – говорит: Андреа, а хочешь травяного чаю? Прошла лишь одна секунда, за которую до меня дошло, какой такой травяной чай, – и с той же решимостью, с какой она задала вопрос, я – на долгом выдохе – сказал да. Я смотрю на нее, пока она идет к подъезду, – своей неповторимой походкой, за которой стоит желание казаться очень женственной, что на самом деле выглядит смешно. Но она настолько уверена в себе, что мое желание трахнуться с ней не угасает.

Мы входим в ее квартиру, не зажигая эти ужасные светильники – этого я бы не перенес! – и она на самом деле начинает возиться с чайником, заваривает травяной чай, который подает мне – не забыв уточнить – в чашках больной родственницы. Воспользовавшись обсуждением возраста тетушки, я прямо спрашиваю, сколько ей лет. Она наклоняет голову вперед и резким движением правой руки откидывает волосы с лица, как бы пытаясь отмахнуться от назойливой мысли, существующей только в ее голове, потом отвечает: мне… тридцать два, как бы извиняясь за свой возраст.

Так вела бы себя женщина, которой исполнилось сорок и которая хочет списать себе лет десять. У меня промелькнула мысль о том, что я поклялся себе не связываться с женщинами старше меня, даже совсем не намного. Я еще помню о долгих и плохо закончившихся романах с коллегами по университету. Стараюсь убедить себя, что мне плевать, успокаиваю себя тем, что ей оказалось не так много лет, как я думал. Потом поймал ее взгляд, покорно ожидающий моей реакции на неловкую правду о возрасте, и впервые увидел ее по-настоящему естественной. На этот раз беспокойство было искренним. Это была цена за возраст, которую она согласилась заплатить. Она понимала, что с каждым годом платить придется все дороже, и момент расплаты будет все ближе. Чтобы как-то ослабить ее беспокойство, я беру немного театральный тон, и сам не знаю, искренне или иронично, говорю ей: да ладно тебе, мы ровесники, мне недавно стукнул тридцатник. Это слово ровесники так благотворно на нее повлияло, что сравнить это можно было только с эффектом наглого предложения Луки в их первый раз.

Уже в следующую минуту мы оказались в ее спальне с индийским ковром у изголовья кровати. Марина позволяет себя раздеть: в моем воображении я представлял ее себе как инициативную женщину, способную на самостоятельную игру. Впервые я столкнулся с проявлением ее консервативности. Потом я пойму, что это качество будет всегда преобладать в ней в критические моменты, потому что консервативность – отличительная черта ее характера.

Несмотря ни на что, она оказалась на удивление горячей, хотя и не собиралась выступать на равных с партнером. Я сам раздевался и ее раздевал. Она не хотела казаться доступной женщиной, стремилась заставить меня хоть на секунду вообразить, что между нами должно было произойти нечто большее, чем просто секс. Но я привык к Марте, бывшей в постели очень требовательной, к ее нежеланию быть ведомой и, если говорить напрямую, нежеланию быть снизу. А с Мариной все было легко, и не надо было терпеть и ждать, пока она начнет получать удовольствие. Она сразу кончила, потом еще и еще. Ее хриплые стоны, то, как она умоляла меня не останавливаться, как повторяла мое имя, извиваясь в долгой сладостной судороге, позволило мне почувствовать себя самым удачливым жеребцом на свете.

Из этой длинной ночи мне особенно хорошо запомнились ее странные манипуляции с моей спиной после секса. Они были почти нежными и походили на танец – ее руки то сжимали мою спину, то разжимали, и это повторялось в ритме сексуальных движений – как будто пережитое только что вместе еще длилось по инерции, словно маятник, который, снижая скорость ударов, не уменьшает их частоты. Эти теплые объятия рук, смыкавшихся на моей спине, оставили ощущение, которое – даже сейчас, когда ее уже нет в моей жизни, – крепко засело в глубине моей памяти как нечто непревзойденное. Я не спрашивал, почему она так делала, просто наслаждался этими ощущениями.

Для нее секс был чем-то священным. Ее ноги и фотография на тумбочке. Ноги у нее были не очень, я вспомнил слова Луки о том, что снизу не то, что сверху, грудь – ее главное достоинство. Но эти слова сразу стерлись из памяти, как только мой взгляд наткнулся неожиданно на черно-белую фотографию ее отца в молодости. Эта вещица из тридцатых годов стояла на тумбочке около Марины, которая лежала, показывая мне свою красивую попку. Казалось, что улыбающийся родитель с глазами, как у дочки, наблюдал за нами. Это – единственное, что выбивалось из стиля Марины. Или это была другая сторона ее жизни?

6

Понимаешь, сегодня вечером меня пригласили друзья, я бы рада взять тебя с собой, но не хочу, чтобы ты что-то не то подумал…

Так, на следующее утро после нашей первой ночи, она балует меня завтраком, приготовленным исключительно из натуральных продуктов и сервированном в винтажной посуде ее родственницы на индийском столе. Одновременно Марина начинает сплетать и расставлять вокруг меня свои тонкие сети. Я, кажется, был для нее заветной мечтой – она постоянно пыталась меня задобрить, говорила, что я ей очень нравлюсь и что ей было очень хорошо. Похоже, она почувствовала, что именно лесть нужна мне сейчас больше всего, и в то же время внимательно и аккуратно готовилась замкнуть огромный круг, заперев меня в своем удивительном мире. (Может, ее объятия после секса тоже были из этой оперы?) В тот момент я еще не догадывался, что все ее поступки были лишь отражением уже начавшейся военной операции по захвату моего свободного пространства: ее друзья внезапно стали моими, ее чувство прекрасного так же внезапно стало моим, и ее планы на будущее неизбежно должны были превратиться в мои. Я должен был все ассимилировать, проглотить все то уникальное, что было связано с Мариной, и сделать это частью себя. Преступная ассимиляция, единственным настоящим виновником которой был не кто иной, как я. Причем иногда я это ясно осознавал.

Добровольно попадая в ее маленькие ловушки, я отвечал банальным:

– А почему я что-то не то подумаю о тебе?

– Потому что мои друзья немного странные.

Я отвечаю в заданной системе:

– Но, Марина, ведь я их уже видел…

– Да, но в этот раз все немного по-другому, – отвечает она с едва заметной улыбкой. – Например, Марианна фотографирует интерьеры, у них с ее бывшим студия, где они снимают мебель для толстых журналов. Прожив вместе десять лет, они оба обнаружили, что их больше интересуют однополые связи. Теперь у каждого свой партнер, сегодня ей исполняется сорок, и она устраивает вечеринку… Это, как бы тебе сказать, не самое приличное место, но она моя подруга, я ей дорожу и… я была бы рада пойти туда с тобой.

– О’кей, – я изобразил смущение, которого на самом деле не испытывал, оставляя себе право пойти с Мартой тем вечером на вечеринку моего коллеги.

С Мартой, которую позже я встретил в кабинете министерства. С Мартой, которую, несмотря на ночь с Мариной, я все же не хотел забывать. С Мартой, для которой еще недавно я готов был сделать все что угодно и отказаться от чего угодно. Это ради нее я пошел в магазин «Интерфлора» и потратил десятую часть своей жалкой римской зарплаты, чтобы водрузить огромный букет красных роз в номере лондонского отеля в честь ее первой командировки заграницу. Ради нее я бросил Бенедетту после семи лет совместной жизни. Бенедетта до сих пор не пришла в себя, хотя прошел уже целый год. Бенедетта постоянно искала со мной встречи, требовала объяснений, обвиняла меня в том, что я бросил ее на произвол судьбы, ничего не объяснив, – но она мгновенно прозрела, как только увидела меня у дверей моего дома – я обнимался с Мартой. Бенедетта даже сейчас, несмотря на то, что ей все известно, все равно спрашивает меня, что ей делать со своей жизнью, она уже не пытается затащить меня в постель, а просит только нежности… А нежность мне нужна была от Марты, а не от Бенедетты, использовавшей мое ощущение вины как средство, которое должно было вернуть мне чувство ответственности – как она это понимала, ответственности, которую мы взяли на себя, поклявшись в вечной любви друг к другу в Оксфорде много лет назад. Наши судьбы случайно пересеклись, когда мы поехали учить язык. Она, Бенедетта, была для меня и подругой, и сестрой, и доверенным лицом, а в мрачные годы моей жизни неизменно поддерживала меня во время всех моих воображаемых провалов.

Бенедетта не исчезла из моей жизни: она названивала мне как сумасшедшая все утро, пока я был еще у Марины, чтобы спросить, могу ли я как-то помочь ей отвезти ящик оливкового масла из загородного дома как жест благодарности ее профессору международного права. Обрадованный тем, что в моей жизни появилась Марина и стремясь избавиться наконец от постоянного чувства вины, я ответил Бенедетте, что не знаю, чем ей помочь. Бенедетта в ответ заскулила, как раненый зверь, ненавидящий этот жестокий мир, о существовании которого она в своем правильном детстве и юности даже подумать не могла.

Эти смешанные мысли и воспоминания стучали в моей голове в то утро, когда Марина, бравируя показным безразличием к моему телефонному разговору с Бенедеттой, продолжала рассказывать мне про Марианну, про ее лесбийскую историю. Про ее странного брата, который любит заявляться непрошенным гостем на все передачи. У него длинные густые черные волосы и ожерелье из презервативов, и он любит кричать, что объявляет Ватикану войну. И вот, в этом состоянии светлой меланхолии, я почувствовал неудержимое и сильнейшее желание порвать с прошлым, и это желание было точно связано с Мариной, ее энтузиазмом и желанием быть обыкновенной. Она казалась мне человеком, лишенным психологических заворотов, она просто любила все красивое, ее мучительные, но результативные усилия удерживать вместе круг ее друзей, ее спасательный круг от одиночества, то, что она предложила мне пойти этой легкой дорогой – все это влекло меня, даже если я и не отдавал себе в этом отчета. Я сравнивал этот путь со сложной дорогой, пройденной в учебе-работе вместе с Бенедеттой, с еще возможным вариантом наладить серьезные отношения с Мартой – и все это казалось мне тусклым, бесцветным и непривлекательным. Может, тогда-то я все и решил? Может, именно тогда у меня исчезли даже намеки на сопротивление и я с ошеломляющей легкостью соскользнул в мягкие и ритмичные объятия медленного танца, отвечая на желание Марины?