Текст книги "Троянский конь"

«Что со мной происходит?»

Он заполнил шестьдесят первый отчет. Поступил еще один от Брудера, но Джим Норт тоже был участником происшествия, поэтому пришлось писать. Отчет шел туго, но дело должно быть сделано. Наконец он закончил и пошел наверх. В маленькой комнате на втором этаже он вставил в старый магнитофон первую кассету с записью видеонаблюдений музея.

Еще одну, еще одну… перемотать, проигрывать… тот же зал, под разными углами, Гена все нет. Он появился в музее один, в десять ноль семь. Преступник побродил по залу: то ли раздумывал, куда податься, то ли ждал кого-то – непонятно. Ему что-то приглянулось в зале Белферов, потом он взволновался при виде греческой выставки. И набросился на первого посетителя в десять двадцать три.

Норт запустил пальцы в волосы и потер виски. Он читал о людях, которые умирали от закупорки вен, неподвижно сидя в одной позе во время долгих перелетов. Можно смело спорить на пятьдесят баксов, что такое же случается с полицейскими, часами просматривающими записи видеонаблюдений.

Следующая кассета. Снято под другим углом. Ген снова входит в музей.

Что-то изменилось.

Норт перемотал запись обратно и запустил снова.

Ген входит в музей. Топчется на месте. Идет к залу Белферов.

Что она делает?..

Норт остановил запись и снова перемотал.

Ген стоял, рассматривая большую вазу. К нему подошла женщина с длинными волосами, в солнцезащитных очках, и остановилась рядом.

«Слишком близко! Что она делает?»

Она подняла руку к лицу.

«Вот!»

Облачко. Дымок.

«Что это? Сигаретный дым?»

Прежде он не замечал этого, остальные записи шли под другим углом. Но сейчас странное облачко было отчетливо видно.

Норт придвинулся ближе, пристально вглядываясь в чуть подрагивающий застывший кадр. Ее лицо было таким же напряженным, как и его сейчас, хотя детектив не мог объяснить почему.

В коридоре послышались шаги. Нэнси Монгомери, секретарша, спешила завершить работу, хотя уже успела облачиться в пальто. Складывая картонные папки, она укоризненно посмотрела на детектива.

– А тебе не пора домой?

Норт потер уставшие глаза.

– А ты мой дом видела?

– Заведи подружку,– посоветовала Нэнси, удаляясь.

Как воняет! Сильнее, чем раньше. Норт промолчал, снова оборачиваясь к экрану телевизора. Что же такое она делает? Он не стал гадать, а просто высунул голову в коридор.

– Эй, ты сильно занята? Не взглянешь? Мне нужно мнение дамы.

В соседней комнате зажужжал копировальный аппарат.

– Что я тебе только что посоветовала?

Он услышал, как Нэнси тихо выругалась и на пол шлепнулось что-то тяжелое. Она вышла, поправляя волосы. Волосы у Нэнси были длинные и прямые, а темная кожа – безупречна.

– А мне будет положена зарплата детектива?

– Ты что, хочешь, чтоб тебе урезали зарплату?

Нэнси остановилась в дверях и картинно развела руками. Если бы она знала, что это выглядит смешно, она не стала бы так делать.

– Я все равно ее не получаю!

Норт показал на экран.

– Что делает эта женщина?

И пустил запись. Вот незнакомка остановилась рядом с Геном, подняла руку. Облачко. Нэнси, прищурившись, смотрела.

– Покажи еще раз.

Норт показал. Нэнси закатила глаза.

– Она брызнула духами. Это просто пульверизатор. Ну, я раскрыла преступление?

Норт ткнул пальцем в экран.

– Ты тоже так держишь пульверизатор?

Девушка взглянула повнимательней. И увидела.

– А почему она брызгает духами в этого парня у вазы?

Норт опустошенно отбросил ручку.

– Именно.

Он вернулся в общую комнату и принялся перечитывать рапорты полицейских.

«Осколки стекла».

Когда он бежал за Геном, он ощутил запах духов, а под ногами хрустели осколки.

В рапорте значилось, что в музее были найдены осколки флакона из-под духов. Норт положил этот рапорт в папку, которую собирался передать Эшу на изучение.

«Духи».

Если бы сейчас ему мерещился запах духов, а не омерзительная вонь, которая не дает дышать!

22.57

Пустынные улицы за окном казались безжизненными в свете фонарей. Сюда почти не долетал шум большого города. Из неплотно прилегавших канализационных люков и решеток поднимался пар. Норт словно очутился в брюхе огромного чудовища, страшного дракона.

В темноте мигал одинокий красный огонек на автоответчике – сообщение от матери. Он не думал, что звук ее голоса заставит его вздрогнуть.

Норт подошел к бару, чтобы налить себе бурбона. За окном плескался дождь, и журчание ликера в пустой комнате эхом вторило звукам ливня. Машинально он налил на два пальца, потом подбавил еще и уселся перед телевизором. Переключая каналы, детектив остановился на трансляции соревнований метателей копья с Олимпийских игр.

Игры. Почему он остановился именно на этом зрелище? Копье давно перестало быть оружием и перешло в область спорта. Почему же оно так притягивает его взгляд? Обычно Норт не интересовался спортом, но сейчас не мог оторвать взгляд от экрана. Он скептически решил, что все дело в том, что каждый день ему приходится проезжать мимо греческого квартала. Но в глубине души понимал, что причина кроется глубже. Что-то звало его из темноты, что-то требовало внимания. Пронзительный запах черной обугленной плоти стал таким отчетливым, что Норта едва не стошнило.

Три дня, не меньше. Или четыре. Кожа сморщилась и местами лопнула, обнажив бледное мясо на хорошо прожаренных щечках. Она казалась алой в отблесках пожара, охватившего город. Она стояла перед ним и протягивала обгоревшую голову младенца на острие копья.

Чей это был ребенок? Что за ужасное преступление должен был совершить новорожденный младенец, чтобы стать пищей для озверевших орд? Или это ад? Или место пострашнее пекла?

Она подошла ближе, ее голые груди блестели от человеческого жира. Она осторожно поднесла жареную голову к его рту.

– Ешь.

Желудок подскочил к горлу, но сила ее была такова, что он не посмел ослушаться. Открыл рот и вкусил хрустящую солоноватую плоть.

Норт проснулся с криком ужаса. Перед ним, на стене, вычерченная то ли тушью, то ли экскрементами, проступила морда Быка. Его преследователя.

Это Бык наполнял его душу страхом, яростью и темнотой.

Это Бык велел ему убивать.

Золотая клетка

Утренний луч солнца бесцеремонно припек лоб Гена, вернув его из невнятного, темного забытья.

Не в первый раз он очнулся, растеряв воспоминания, которые вели его, направляли и объясняли все вокруг.

Он лежал на широкой постели. Простыни тончайшего хлопка, украшенные затейливой вышивкой, подошли бы для принца.

Ген понятия не имел, как он оказался в этой кровати и кому она прежде принадлежала. Может быть, даже ему самому. Он решил делать вид, что так и есть, пока кто-нибудь не убедит его в обратном.

До его слуха доносилось ангельское пение, слаженный веселый хор голосов – далекий, едва различимый. Музыка витала в комнате, но источника он не мог определить, а потому оставалось смириться.

Он сел. Комната оказалась убранной невероятно пышно и богато. На полу лежал такой мягкий ковер, по каким никогда в жизни не ступала нога Норта. Ступни утонули в мягком светлом ворсе.

На стенах висели зеркала, по потолку вилась изящная лепнина. Стены украшали картины и шелковые портьеры. Ген встал, подошел к окну и увидел внизу Гудзонский залив. Эта комната находилась на высоком этаже, и, судя по всему, вокруг простирался центр Манхэттена.

В пустой голове лениво текли бессвязные мысли. Ген потрогал запястья. Они слегка саднили и были покрыты царапинами. Проведя рукой по волосам, он нащупал засохшие остатки геля для укладки.

Он ощутил остаточные признаки сильного снотворного, которое все еще притупляло восприимчивость и действовало на его организм. Что с ним сделали?

Ген не помнил подробностей, но, кажется, день за днем его подвергали новым испытаниям, загоняя все глубже в потемки бессознательного состояния. Когда-нибудь он порвет эти мучительные путы. Он дал себе слово. Им все трудней сладить с ним. С тех пор как его отказались выпустить на свободу, методы стали жестче. И чем дольше продолжалось это издевательство, тем тяжелее Гену противостоять врагам.

Пленник накинул халат и завязал узлом пояс. Он проголодался. Открыв первую дверь, он обнаружил за ней сверкающую чистотой ванную комнату. Вторая дверь открывала гардероб, забитый костюмами, рубашками и обувью. Дверь в противоположной стене, видимо ведущая наружу, оказалась заперта. Ключа нигде не было.

Ген вернулся в спальню. Оставалась третья дверь. Она запиралась не на обычный замок. Рядом с ручкой была вмонтирована панель с цифровым кодом.

Какой же код они ввели? В голове – ни единой мысли. Ген несмело придвинулся к двери. Потом разозлился, что его пугает какой-то глупый набор цифр, и ввел первую пришедшую в голову комбинацию.

Дверь беззвучно распахнулась.

– Сегодня он левша.

– Забавно,– отозвался Лоулесс, в его голосе звучало одобрение.– Идиосинкразия процесса никогда не снижается до простого удовольствия.

– Кажется, изменения личности беспокоят его больше, чем мы ожидали.

На лице Лоулесса не дрогнул ни один мускул. Доктор Саваж был не из пугливых, но Лоулесс отличался суровым нравом. Саваж неуютно поерзал в кресле. Они сидели за длинным обеденным столом красного дерева.

– Полагаете, что мы выбрали неправильного преемника? – спросил Лоулесс.

Еще один их собеседник промолчал. Саважу пришлось отдуваться за двоих.

– Отнюдь. Я просто хотел отметить, что задача, которую мы поставили перед собой, совершенно новая и неисследованная. И конечно, последствия ее трудно предугадать.

Лоулесса позабавило то, как Саваж перешел от атаки к глухой обороне.

– Эта задача не такая уж и новая.

Он оглядел лица собравшихся за столом. Перед ним сидели ученые и доктора, которые совершенствовали, изобретали, экспериментировали и исправляли работу, которые поддерживали живой процесс.

Старик ковырнул поджаренным тостом густой желток яйца, сваренного в мешочек.

– Каковы последние результаты?

Мегера сидела за другим концом стола. С помощью пульта дистанционного управления она включила экран, висящий на стене. Сюда передавалось изображение камер наблюдения в апартаментах Гена.

Пленник бродил кругами по комнате. Сейчас он разглядывал большую коллекцию портретов, висящих над камином. Они изображали пожилых людей, одним из которых был Лоулесс.

– Результаты ЭЭГ,– начал Саваж,– показывают, что в нем уживаются две четко выраженные личности. Каждая стремится захватить контроль над его воспоминаниями.

– Какие-нибудь признаки слияния?

– Нет.

Голос Саважа дрогнул, и это не понравилось Лоулессу.

– Почему я должен вытягивать информацию из своего родственника? Продолжай.

– Слияния не произошло, но ни одна личность еще не одержала победу над другой. Он оказался неподатливым материалом.

Лоулесс усмехнулся, хотя глаза его так и не потеплели.

– За это я его и ценю.

Саваж поднялся и протянул старику диаграмму.

– Мы всю ночь пытались стимулировать область САЗ его гипоталамуса.

Лоулесс впился зубами в тост, покрытый слоем желтка.

– А, хотели добраться до его долговременной памяти? А как вы ее стимулировали?

– Звук. Особая музыка.

– Очаровательно. И как он реагировал на это?

– Исходя из его нынешнего состояния, мы сочли наиболее подходящей музыку второй половины пятнадцатого столетия, первой половины шестнадцатого – мадригалы Жоскена Депре и оперы Клаудио Монтеверди.

Лоулесс удовлетворенно откинулся на спинку кресла.

– Это была моя любимая музыка, когда я жил в Праге.

Мегера не разделяла общих восторгов.

– Это меня и беспокоит. Именно в Праге мы в последний раз встречались с Кикладом. И еще: Киклад – левша.

Лоулесс отбросил салфетку.

– Это моя любимая музыка. А не его.

Он щелкнул пальцами, требуя расчистить стол.

Из темных углов выскользнули слуги, поспешно унесли китайские блюда, мармелад и столовые приборы. И подготовили стол для дальнейшего.

Мегера даже не подняла головы от документов, отдавая распоряжение касательно ежедневного распорядка дня своего хозяина. Перед Лоулессом появился поднос с таблетками и стаканами.

Препарат, замедляющий старение, включал в свой состав железо (для крови), аспирин (для сердца), противовоспалительные средства (для мозга) и сапогенины фуростанола (для печени и почек). Еще он принимал витамины В12, В6и красный женьшень. Гинкго билоба и цинк. Вся эта фармакопея должна была омолодить стареющий организм. Положа руку на сердце, Лоулесс понятия не имел, для чего нужно поглощать большую часть из этих препаратов. Какое бы вещество ни решили ввести в его рацион дотошные медики, он безропотно принимал его. Он даже не пытался предвосхитить очередную перемену ингредиентов.

Мегера наблюдала за ним, застыв как изваяние.

– Он играет с нами. Я уверена, что Ген ищет генеалогические записи. Ему нельзя позволять этого.

– И что с того? Может, в нем проснулся талант библиотекаря.

– Не будь таким беспечным!

– А то что, дорогая?

Ученые, сидящие вокруг стола, смущенно потупились. Лоулесса это только развеселило.

– Откуда появилась такая блестящая догадка?

Вопрос ее явно смутил.

– Оттуда.

Лоулесс догадался, что она скажет в следующий момент. Девушка гнула свою линию.

– Оттуда? Может, из музея, где ты случайно оказалась в ту же минуту, когда Гена охватил приступ безумия? Какая жалкая зависть! Он должен ознакомиться с записями на определенной стадии эксперимента, разве не так? Любопытство много значит для таких, как мы.

– Не настолько! – крикнула Мегера, хлопая ладонью по полированному столу.– Тебе не приходило в голову, что он может искать остальных?

– Остальных? – Лоулесс искренне попытался понять эту странную фразу.– Каких остальных?

– Какой же ты упрямый! Ты же сам ожидаешь их!

Лоулесс погрозил ей пальцем.

– Ты снова испытываешь мое терпение. И забываешь, что я уже прошел через процесс. Я был этим животным! Я понимаю его. Дай ему время, чтобы он тоже понял.– Он повернулся к Саважу.– Как вы думаете, не пора ли предоставить ему чуть больше свободы? Или лучше оставить его взаперти?

– Затрудняюсь ответить. Мегера права, он очень неустойчив.

– Хорошо, тогда пусть свободно перемещается по зданию. – Лоулесс отхлебнул воды из стакана и махнул рукой. – Можете идти.

Ученые и медики вскочили на ноги и с облегчением покинули обеденный зал.

Мегера, в свою очередь, не собиралась так быстро отступать.

– По сравнению с прошлыми нашими трудами сейчас мы проводим грандиозный эксперимент, который вот-вот провалится прямо на глазах.

– Ты ничего не понимаешь.

– Да ну? Запомните мои слова, потому что я больше не стану их повторять.

– Нет,– весело откликнулся Лоулесс,– не станешь.

Хихикнув про себя, старик взял стакан воды костлявой высохшей рукой и принялся отправлять в рот таблетку за таблеткой, исполняя предписания докторов. Он старательно пережевывал лекарства неровными шатающимися зубами.

Главное, для чего помогали медикаменты,– ясность мысли и хорошая память. Это нужно для процесса. Без памяти он становился сущей развалиной.

Лоулесс принимал липоевую кислоту с ацетилкарнитином для профилактики старческого маразма, хотя эта болезнь едва ли ему грозила. В его мозгу пока не было опухолей или иных повреждений, но береженого боги берегут.

Сегодня для укрепления памяти и лучшей концентрации старик выпил настой шалфея и съел несколько янтарных капсул рыбьего жира. На соседнем блюде лежали препараты для мужской потенции – экстракт коры дерева йохимбе и корней африканской фиалки.

Пока он принимал снадобья, Мегера следила по списку, чтобы старик не пропустил ни одного из ежедневных препаратов.

Потом она встала и нетерпеливо повернулась к экрану.

– Что мы собираемся с ним делать?

Лоулесс посчитал этот вопрос откровенной глупостью. Он вытер губы белой салфеткой и встал из-за стола.

– Мегера, ты обижена и возмущена. Тебя никто не устраивает. Ты отвергаешь всех и каждого еще до того, как мы начинаем работу. Хотя эта коварная змея обошла тебя и пробудила мстительность в сердце. Почему ты так кипятишься?

– Еще не поздно,– взмолилась девушка, поглаживая седые волосы Лоулесса.– Мы уже многого достигли. Мы можем изменить мою роль в эксперименте.

Лоулесс показал на экран, привлекая ее внимание к Гену.

– Может, он сумеет это сделать, а мое время подходит к концу.

– Я должна быть на его месте!

– Мегера, никто из нас с этим не справится. Тебя отбраковала сама природа. Не я тебя отвергаю, а биология. Женщина не в состоянии принять мое бессмертие. Ты всего лишь сосуд для новых поколений мужчин.

Что это все значит? Кто эти люди? Или портреты повесили сюда без особого смысла? Может, он должен их знать? Представляют ли эти картины интерес? А может быть, они просто символ того, что жизнь проходит?

Ген рассматривал полотна над камином, с которых требовательно и строго смотрели лица стариков. Цепь поколений; они жили, существовали, а вот кто он сам рядом с ними? Кусок глины. У одного скулы чуть повыше, чем у другого, у третьего топорщились уши, у четвертого – обвислый нос. Но все они определенно являлись звеньями одной генеалогической цепочки. Эдакая физиогномическая эволюция.

Ген посмотрел в зеркало, изучая собственное лицо. Если он и был их потомком, сходство не бросалось в глаза. А может, он просто не хотел его замечать?

Потом пленник просмотрел книги на полке. Он все еще чувствовал себя не вполне здоровым, но с этим пришлось смириться. Лучше не проявлять никаких признаков беспокойства. Он знал, что за ним следят. И наверняка делают какие-то выводы.

«Пусть следят. Я не прячусь».

Внутри себя он ловил отзвуки давних воспоминаний, отпечатки других личностей. Но они не казались реальными. Все, чего ему хотелось – понять эту жизнь и свое место в ней. Но он ощущал присутствие прежних жизней. Они лезли в глаза, привлекали внимание и ожесточенно дрались друг с другом за власть над ним.

Ген когда-то проходил этим путем. Осталось лишь понять, сможет ли он дойти до конца, сможет ли разобраться.

Куда девалось прошлое? Может, оно таится в старинном кинжале, который убил немало народу за тысячу лет? Это и есть прошлое? Чувствует ли он себя так же, как Ген сейчас?

Влияет ли сам процесс воспоминаний на прошлое? Или память – всего лишь вымысел, ложь, фикция? Выдуманный росток на ветке прошлого? Словно сухие листья на обломанной ветке, смятой в пыли и грязи…

Ген отвлекся от картин и принялся рассматривать окружающие предметы. С каждым шкафчиком, каждой новой вещью или орнаментом в нем пробуждались полустертые картины, запах и звуки давнего, позабытого времени.

Он почти слышал, как со скрипом открываются пыльные тайники его памяти, стряхивая паутину забвения. Из-за тяжелых дверей на него обрушивались волны запахов – ароматов памяти. Под слоем пыли таилось что-то драгоценное, важное, будто старинная книга, когда-то прочитанная, но крепко позабытая. Кожа на обложке потерлась от времени, но книга ждет, пока кто-то сдует пыль и откроет первую страницу.

Паркет в зале памяти поскрипывал, он поскрипывал и шептал. Пол коробился от солнца и вздыхал в полутьме, прогибаясь под тяжестью воспоминаний. Он слышал их, дышал их запахом, ощущал вкус. Разрозненные осколки его личности неудержимо стремились слиться воедино.

«Кто же сказал, что тело может двигаться вперед, но душа обречена витать кругами, все время возвращаясь к началу?»

И через миг Ген вспомнил.

– Плотин. Это сказал Плотин.

Непонятно, откуда вынырнуло это знание, из каких закоулков памяти? Видимо, сознание работало исправно, просто хозяин не имел никакого отношения к нему. Он был всего лишь наблюдателем. Он открыл книгу памяти, но читал ее кто-то другой.

«Да, Плотин. Жаль, что мы с ним не встретились. Жаль… »

«Бытие не может различить приметы времени. Их видишь, лишь оглядываясь назад».

Ген хорошо понимал, что это означает. Он встал перед зеркалом и распахнул халат. Голый торс казался непривычно гладким.

«Чего-то не хватает».

– Точно,– промолвил он.– Не хватает. Где мои груди?

В театре памяти

– Склонитесь перед его величеством императором Рудольфом, владыкой Священной Римской империи; королем Германии, королем Венгрии, Богемии, Далмации, Хорватии и Словении; эрц-герцогом Австрии; маркграфом Моравии; маркграфом Лузатии; герцогом Силезии; герцогом Люксембурга; правителем земель Габсбургов…

– Да-да-да! – Император Рудольф замахал рукой стражникам, стоявшим у дверей. Он спешил поговорить с вошедшим Атанатосом и не стал дожидаться, пока подтянется вся свита.– Что вы мне сегодня приготовили?

Атанатос отвесил долгий и глубокий поклон.

– Визуальную мнемонику, ваше величество.

– В какую сторону?

– С ее помощью, ваше величество, вы сможете приблизиться к бесконечности.

Атанатос повел императора к полированному помосту в центре большой деревянной конструкции, которая занимала почти весь главный зал башни.

В столичном дворце Рудольф построил Пороховую башню, чтобы поселить в ней самых выдающихся алхимиков эпохи. Именно здесь они занимались вычислениями, метаморфозами, возгонкой и разложением элементов, стремясь решить Великую Задачу. Первоэлемент, который они искали, имел множество имен. Они искали философский камень, таящий секрет бессмертия.

– Странно, что вы говорите о бесконечности,– озадаченно сказал император.

– Все откроется в свое время, ваше величество.

– Сколько вы работаете под моей опекой?

– Всего лишь год, ваше величество.

Повелитель Священной Римской империи полез в черный кошель на поясе и извлек связку почерневших пальцев, которыми он пользовался для вычислений. Император нежно погладил сухие фаланги, словно они до сих пор принадлежали живому человеку.

– Это, конечно, оригинальный подход, как я посмотрю.

Его речь отличалась одной особенностью. Император Рудольф выговаривал звук «с» как «з» – «позмотрю».

– Метод, который вы используете, не похож ни на какой другой из тех, какие мне приходилось видеть. Крайне интересно.

«Изпользуете. Приходилозь. Интерезно». Но владыка говорил так не специально. Все дело было в его огромном подбородке, стыдливо прикрытом жалкой бородкой – наследстве габсбургских предков. Этот дар он получил вместе с отвисшей нижней губой, которая, казалось, жила совершенно отдельной от своего хозяина жизнью.

Императора Рудольфа трудно было назвать привлекательным мужчиной. Учитывая короткие жирные ноги и склонности к черной меланхолии, многие находили странным, что он вообще хочет жить дальше. Не говоря уже о желании жить вечно.

– При всем моем уважении, ваше величество, многие из тех, кому вы оказывали внимание прежде, были обыкновенными шарлатанами. В лучшем случае.

За стеной деревянной конструкции послышалось беспокойное покашливание – колючка Атанатоса уже нашла первую мишень.

– Да, Тихо,– откликнулся Рудольф.– Я рад, что этот выпад был нацелен не в тебя.

Атанатос грациозно поклонился, делая вид, что не хотел никого обидеть. Но все понимали, что это не так. Тихо Браге, императорский астролог из Дании, стоял у подножия помоста, вслушиваясь в разговор. Тем временем его немецкий помощник по имени Иоганн Кеплер делал заметки. Атанатос начал было протестовать, но император настоял, чтобы они тоже увидели новое изобретение.

Сирокко, молчаливый наблюдатель, внимательно следил за обоими конкурентами хозяина.

Атанатос приступил к объяснениям.

– Я все размышлял о том английском жулике, подданном королевы Елизаветы, который любил смотреть в магический кристалл. Как же его звали? Кажется, Ди.

– Джон Ди…– с трудом припомнил император Рудольф. – Да. Явился к моему двору, заявляя, что у него было видение. Будто я должен провести реформы, или Бог поставит ногу мне на грудь и раздавит меня.

– Какая наглость!

– Это был заговор. Королева послала его, чтобы сбросить власть католической церкви. За это он обещал мне создать философский камень. Но я с первого взгляда узнаю шарлатана. Он не смог создать камень, и я посадил его в тюрьму.

– Вы совершенно правы, ваше величество. Но, возможно, вам будет интересно узнать, что его бывший медиум, подлый прислужник, вернулся в этот великий город.

– Эдвард Келли в Праге? Без Ди?

– Насколько мне известно, они больше не общаются.

– Почему?

– Однажды, глядя в магический шар, Келли внезапно посетило видение ангела… хотя, положа руку на сердце, по описанию это больше походило на демона. Ангел велел Келли передать Ди, что они обязаны поменяться женами.

– Это же грех, который погубит их души!

– Именно. Забавно, но Ди согласился. Известно, что Джейн, его жена, презирала Келли. Но обмен состоялся, и вскоре она забеременела. С тех пор коллеги не общаются.

– Атанатос, судя по вашему рассказу, вы не верите в ангельское вмешательство?

– Обычное жульничество, ваше величество. Я встречал подобное много раз. Келли мог сказать Ди все, что ему угодно, и Ди пришлось бы поверить в это. А сейчас Келли разгуливает по вашим улицам, случайно или намеренно, но вместе со шпионами инквизиции.

– В моем городе полно шпионов инквизиции. Они ищут этого невежественного монаха, Бруно. Для него уже сложили костер. Но довольно, мы собрались не для того, чтобы сплетничать о ваших соперниках!

Атанатос покорно склонил голову. Через щель в деревянной постройке он поймал взгляд Сирокко и весело подмигнул ученику. По его губам скользнула тень улыбки. Атанатос сделал, что хотел, и теперь конкурентов ни на шаг не подпустят к Пороховой башне в обозримом будущем.

Император Рудольф важно прошелся по сцене и раскинул руки, словно желал обнять представшую его взору картину. Театр Памяти был сооружен из крепких дубовых досок, он был выстроен полукругом, настоящим амфитеатром. Сооружение разделялось на семь частей семью арками, которые поддерживали семь восходящих ярусов. Но вместо настоящих зрителей каждая из семи частей содержала росписи, сюжетами которых служили мотивы классических мифологий или жизнь самого императора. На верхних ярусах лежали свитки, эмблемы, символы и антикварные редкости.

– Эти предметы и вся эта мнемотехника позволяют человеку встать вот здесь и в мельчайших подробностях вспомнить каждый миг своей жизни, ваше величество. Даже те подробности, которые, как он полагал, давно позабыты. Перемещая эти предметы, можно заставить человека вспомнить любую деталь любого литературного произведения.

Атанатос повел рукой, полностью завладев вниманием императора.

– Воспоминания – всего лишь последовательная смена декораций и костюмов. Словно актер, играющий роль. Здесь, ваше величество, если мы пожелаем, мы сможем постичь тайны мироздания.

Император был потрясен.

– Не навеяна ли эта идея работой Симонида Кеосского? – «Зимонида Кеоззкого». – Я недавно приобрел несколько его работ и ознакомился с ними. Мир должен благодарить флорентийца Козимо де Медичи, который спас множество древнегреческих манускриптов от лап невежественных турков, которые посмели вторгнуться за стены Византии. И сейчас эти недостойные животные терзают мои границы, приводя меня в ярость. Западный мир, похоже, вечно будет сражаться с восточными варварами.

Ноздри Атанатоса раздулись от гнева. Он был не в силах вынести такой поток оскорблений. И от кого? От человека, который едва способен говорить членораздельно!

– Симонид считал, что память поддерживают пространственные доли, ваше величество. Ничего более.

– Разве мы не имеем здесь то же самое? Я вижу на одной полке портреты моих предков, на второй – манускрипты и воззвания. Поддержка памяти. Забавные люди эти греки.

– Они несносны!

Ярость Атанатоса эхом прокатилась вдоль изогнутых арок Театра Памяти и гулко отразилась от каменных стен Пороховой башни.

Сирокко молчал, следя за огнем в тигле, где бурлила темная жидкость в маленькой стеклянной колбе. Вокруг стояли реторты и перегонные кубы. Искоса мальчик наблюдал за озадаченными лицами Браге и Кеплера. Хорошо, если император не прикажет казнить дерзкого ученого. Повысить голос на сюзерена равносильно самоубийству.

Но, невзирая на обычную меланхолию, император изволил рассмеяться.

– Какая самоуверенность! Вы меня удивляете, Атанатос. Прошу вас, скажите, кого вы цените выше?

– Себя я ставлю выше любого грека, ваше величество.

Рудольф восхищенно хлопнул в ладоши.

– Проживи вы тысячу лет, Атанатос, вы все равно никогда не сравняетесь с греками. Греки привносят в мир новое. Турки отнимают. А мы, остальные, находимся посередине.

Сирокко понял, что нужно остановить этот спор.

– Мастер Атанатос,– крикнул он,– варево готово!

Ученый наконец смог взять себя в руки.

– С вашего разрешения, ваше величество, мы приступим.

Сирокко прошел через один из пяти входов и протянул императору булькающее зелье.

Император задержал взгляд на бледном лице ученика с яркими пятнами румянца на щеках.

– Какое свеженькое личико! Какие пухлые губки!

Сирокко опустил глаза долу, избегая смотреть повелителю прямо в глаза. Рудольф взял его пальцами за подбородок.

– Сперва попробуй сам.

Сирокко покорно поднес колбу к губам и отхлебнул волшебное зелье. В нем не было отравы.

– Это ваш горячий шоколад, ваше величество. Я смолол бобы сегодня утром. Видите, пальцы до сих пор стерты.

Император взял колбу.

– Не понравилось?

– Возможно, немного тростникового сахара сделало бы вкус более приятным, ваше величество. Но не думаю, что этот напиток войдет в моду.

– Надеюсь, нет. Это наш фамильный секрет.

Атанатос бросил на Сирокко повелительный взгляд, и ученик поспешил улизнуть за сцену.

Рудольф с сомнением поднес колбу к губам.

– Это и есть ваш эликсир, Атанатос?

– Масло какао-бобов не помешает, ваше величество. В нем тоже таится магическая сила, которую можно использовать. Но горячий шоколад – всего лишь малая часть общей схемы.

Он подождал, пока император не осушит до дня стеклянную колбу, после чего показал на один из портретов. Картина изображала женщину.

– Это ваша тетя Мария, ваше величество…

– Слава богу, я знаю, кто это такая! Зачем вы повесили сюда эту старую каргу? Глядя на нее, я всегда вспоминаю о потерянном зубе. До поездки в Испанию у меня был полный набор. Она надеялась выбить из нас с младшим братом Эрнстом протестантскую дурь, которой мы набрались в Вене. Направила нас в Мадрид, чтобы мы приобщились католической строгости местного двора.

Атанатос изобразил искреннее сочувствие.

– Должно быть, это было… трудно.

– Я погрузился в пучины тоски и радости фантазии. Этот чудный напиток, привезенный из Нового Света, давал мне утешение. Покидая Испанию, я захватил с собой рецепт.

Атанатос заподозрил, что именно этот напиток стоил Рудольфу зуба.

Из узкого окна пробился солнечный луч и заиграл на каком-то серебряном предмете. Глаза Рудольфа расширились от восторга.

– Моя шпага!

Он бросился вперед, схватил оружие и взмахнул им над головой.

– После прозябания в Монсеррате, старом жалком монастыре, дядя Филипп взял нас с Эрнстом в Араньез, где мы все лето практиковались в фехтовании! Сколько лет я не видел этого клинка! – Лицо императора осветилось, но радость тут же угасла.– В то лето дядя Филипп слег. Горячка приковала его к постели. Мы с Эрнстом собирались на охоту. Все было хорошо, пока мы его не встретили…