Текст книги "Молоко львицы, или Я, Борис Шубаев"

Часть вторая
Рояль

1

Неожиданно для всех лучший скорняк фабрики «Пятигорская марка», в народе прозванной «Шубаевка», известный на весь регион ветеран шубного производства Яков Мордехаев был с позором уволен. В гуманной формулировке «по собственному желанию» ему было отказано, и трудовую книжку прожгло фразой «за несоответствие занимаемой должности». Много лет этого шубного гения пытались переманить к себе конкуренты, вьющиеся вокруг успеха, словно шакалы вокруг добычи. Эта новость стала сенсацией не только в узком шубном мире, но и за его пределами. Человек был уважаемый, известный и, казалось, неприкасаемый. Он работал на фабрике с самого её основания, сделав карьеру от простого дубильщика до начальника скорняжного цеха, и собирался работать до последнего дня. Но не вышло. Поговаривали, что причиной увольнения стал крупный брак, вызванный ошибкой в технологической цепочке (Как можно было начать процесс сушки шкурок до растяжки?), произошедшей по недосмотру Якова Мордехаева. Также шептались, что причиной увольнения был вовсе не брак, а личные мотивы молодого директора. На фабрике его называли Хозяином – за его педантичность, желание вникать во всё, даже самые незначительные детали. Строгость начальника была для сотрудников не в новинку, но всё же многие считали этот поступок Шубаева неоправданно жёстким, учитывая заслуги Мордехаева перед фабрикой и перед Борисом Шубаевым лично. У Мордехаева тут же появились заступники, однако Шубаев ни на какие переговоры не шёл, а всем просителям тут же показывал на дверь («Не нравится моё решение – отдел кадров на третьем этаже»).

– Бетонная стена, а не человек, – резюмировала позицию шефа тёща Якова Мордехаева, которая работала на фабрике главным экономистом. Но увольняться она всё же не стала.

Борис Шубаев – это имя было на слуху и вызывало страх у одних, священный трепет у других, но не было ни одного человека, который ни разу не слышал бы этого имени. Он был известен не только волчьим чутьём на новое, поразительной интуицией к перемене политической и экономической конъюнктуры, но и некоторыми странностями в поведении, а также речевыми особенностями, которые успели растиражировать местные телеюмористы до того, как их программу закрыли. То, что он из небольшого цеха, оставшегося от брата, волшебным образом воздвиг крупнейшую в городе меховую фабрику с тысячей рабочих мест (она со временем стала одним из брендов города, наряду с лермонтовскими местами и нарзанными галереями) сделало его рукопожатным не только мэру и губернатору, но и федеральным министрам.

Шубы «Пятигорской марки» ценились наравне с лучшими образцами греческих. Это и неудивительно, ведь именно из Греции он переманил мозговой центр фабрики, десять человек – технологов, инженеров, скорняков – они и научили местных ребят шить не просто шубы, а произведения искусства, не похожие на те, что шили при его брате. Его нововведение называлось «роспуск». Поездив по Греции, он подсмотрел технологию роспуска, когда одна цельная шкурка разрезается на десятки тоненьких полосок, а потом полоски филигранно соединяются, так что ни одного шва не видно, однако в результате этой кропотливой ручной работы получалось гибкое полотно, из которого шили шубы с широченным подолом. Полных женщин такие шубы делали стройнее, а низеньких выше.

– Шкурки растягивают, разрезают, сушат, чистят, – учил местных ребят кудрявый греческий технолог, и Борис учился вместе с ними, не обращая никакого внимания на издевательские шепоты за спиной.

Многие из старожилов, начинавших ещё с его братом Гришей, крутили у виска, передразнивали его манеру говорить. За-а-а-чем он ле-е-е-зет не в своё дело, говорили они про Бориса, ведь всем было известно, что до смерти брата Борька-дурачок шубами не занимался, да и не собирался; а занимался он всякими финтифлюшками.

– Позвольте вопрос, – прервал технолога пожилой скорняк и посмотрел на грека, пытаясь не смотреть на Борю, чтобы не рассмеяться, – вот вы – человек молодой, вам сколько лет? Двадцать пять, тридцать? И вы пытаетесь нам доказать, что из теста надо сначала сделать лапшу, чтобы потом опять слепить в цельный кусок, и тогда пирог будет вкуснее?

Все захихикали, и это подбодрило старика. Голос стал твёрже.

– Вы ещё даже не родились, а я уже шкурками занимался. И сколько я себя помню, всегда считалось, что лучшая шуба получается именно из цельных шкурок, и так будет всегда! А если покупатель узнает, что мы втюриваем ему товар из кусочков, он от нас отвернётся.

Грек тогда спорить не стал. Его познаний в русском для этого не хватало. Однако Борис ещё некоторое время пытался переманить оппонентов на свою сторону, доказывая свою правоту.

– Женщина чувствует себя в такой шубе сво– бо-о-дной, а не узницей, воткнутой в чужую шкуру, – говорил Борис, почти не заикаясь. Он всё ещё пытался заразить их своим идеализмом. – Ведь цельные шубы абсолютно не гибкие. Стоят колом, словно бабы на чайниках, и сделать гибкое полотно из цельных шкурок не получится.

Однако очень скоро он понял, что упрямцев не переубедить. Тут-то и выяснилось, что он умеет не только просить, но и требовать. За первый год было уволено шестьдесят процентов сотрудников, но очень быстро текучка кадров почти полностью сошла на нет. Уволиться из места, где зарплата вдвое, а то и втрое превышает среднюю по региону, желали исключительно редко. Со временем он сделал производство безотходным. Из кусочков, которые раньше просто выбрасывали, он научился делать вязаные шубы, шарфы и шапки, которые шли нарасхват.

К Борису Шубаеву неизменно было приковано всеобщее внимание, конкуренты с жадностью наблюдали за его действиями, чтобы повторить в точности то же самое. Это касалось не только производственных вопросов, но и инвестиций Шубаева, о которых становилось известно ещё до того, как придёт ночь и наступит следующий день. Если он покупал золото, все инвестировали в золото. Если продавал, все бросались (хоть не все и успевали вовремя) продавать. Если он присматривал себе дом в окрестностях Сочи, вся кавминводская элита вдруг срочно нуждалась в сочинских домах. «А где же ещё отдыхать российскому патриоту, если не в Сочи? Не в турциях же ведь!» – отвечали друзья на его шутливые вопросы. Что бы он ни делал, это пытались повторить десятки других. От него, как от брошенного в воду камня, постоянно расходились информационные круги. Простаки объясняли уникальную безошибочность его действий редкостным чутьём, а рационалы – тем, что он хорошо законтачил с Москвой; его сведения – из самых надёжных источников.

Как его только ни называли: Борисом Годуновым, Борисом Грозным, Борисом Виссарионовичем… И только единицы, знающие его с самого детства, звали его Боряном или Шубой.

О том, что Шуба почему-то стал вкладываться в музон, а не в мутон, первым узнал Гарик. Ему рассказала об этом сестра Галя, которая была замужем за Яковом Мордахаевым, которому Борис поручил на условиях строжайшей секретности делать чехол. О том, что Шубаев купил рояль, не должен был знать никто. Именно поэтому Борис снял с производства человека, в котором был уверен на двести процентов, и велел привезти нежнейшую кожу двадцати телят и скорняжную машину. Всю неделю Яков работал в доме Бориса, вернее в подземном бункере, надёжно закрытом от посторонних глаз тяжеленной металлической дверью, которыми обычно оборудуют банковские сейфы. Ещё до того, как впустить старого скорняка, Борис попросил тайну за пределы стен этого здания не выносить.

– Амбар гоф сохугьо, амбар гъэлет мибу[15]15
  Кто много говорит, тот часто ошибается. – Пер. с горско-еврейского.


[Закрыть], – сказал Яков в ответ.

Яков должен был обмерить рояль и сшить для него чехол, по качеству превышающий всё, что он когда-либо шил для человека. Лучше, чем куртки для губернатора, его жены и любовницы; для мэра, его жёны и любовницы; для коллег-бизнесменов, их жён и любовниц. Был, правда, один человек, образ которого Борис использовал для того, чтобы мотивировать наглядно. «Представь, что перед тобой не рояль, а Сталин. И если он заметит хоть малейший изъян в крое, тебе конец». Не только кнут использовал Борис, но и пряник. Он пообещал Якову месячный оклад за недельную работу, и это притом, что главный скорняк зарабатывал больше всех на фабрике.

Чехол получился под стать модели: тончайшая кожа повторяла контуры рояля во всех деталях и не было ни одного места, где выпирало то, что не должно было выпирать. Что именно шил Яков Мордехаев, было неизвестно никому, даже Зое, хотя от Зои у Бориса секретов не было. Но о рояле он не хотел рассказывать даже ей.

Но случилось то, что случилось.

Когда Яков пришёл домой поздно ночью, его жена Галя устроила ему скандал. Где был, с кем пил, почему тебя не было на фабрике, я звонила, мне сказали что тебя нет уже три дня, а где ты – никто не знает. Приходишь поздно и пахнет от тебя как-то странно, не как всегда. Галя была моложе Якова на двадцать лет, но, обнаружив у себя первые седые волосы, поняла, что стареет, и её мучили жуткие подозрения, что Яков с его талантами, деньгами и репутацией запросто найдёт себе кого помоложе. Двадцать лет разницы больше не являлись гарантией. Масла в огонь подливала мать, работающая на фабрике Шубаева главным экономистом, она-то и обратила внимание на то, что Яков повадился брать на работу слишком уж молоденьких девушек-швей, которые смотрят на него, как на бога, так что ему не составит никакого труда сменить её, Галю, на другую, более свежую, готовую к восхищённым взглядам, готовую родить ему новых отпрысков, потому что Галя больше рожать не хотела, ограничивая отцовские возможности Якова двумя детьми. Галя пыталась наблюдать за передвижениями Якова, иногда даже приезжала на фабрику под видом какого-то дела, то детям курточки скроить, то у мамы что-то взять, и смотрела, с кем Яков общается и куда смотрит. Но пока вроде не замечала ничего подозрительного. А тут такое дело. Муж на работу не ходит и домой заявляется позже обычного, вот и устроила ему скандал с битьём посуды, разрыванием волос на голове и одежды на груди. Яков был очень уставшим, ссор не любил и сказал жене правду. Только, говорит, ты никому не проболтайся, Борька инструмент купил, рояль называется, и хочет его в чехол залить, от чужих глаз, чтоб не сглазили, дорогу-у-щий и весь в золоте, а сбоку на нём бриллиантами слово выложено. Только, что это за слово, я не совсем понял, потому что на иностранном не кумекаю.

Галя сказкам Яши не поверила, а только сделала вид, что поверила, и решила при случае выспросить у Гарика, который владел целым павильоном на шубном рынке и покупал у Шубаева крупные партии, поэтому общались они на равных, дружили, можно сказать. Галя забыла (или не посчитала нужным, не веря во всю эту историю) сказать при этом Гарику, что Яша поведал ей про рояль по секрету, взяв с неё слово никому ни слова не говорить, чтобы Гарик выбивал из Шубаева эту информацию незаметно.

Борис избегал общения с Гариком наедине, потому что тот очень любил посплетничать и рассказывал настолько личные подробности чужой жизни, что у Бориса округлялись глаза и сжималась челюсть. Также Гарик считал своим долгом развлекать всех прибаутками из рыночных будней. «Приходит такая покупательница. Рассматривает час шубу. Что в ней час рассматривать, говорю, бери, не пожалеешь, потом за второй придёшь, а она мне пальчиком тыкает: вот, говорит, дэфэкт меха, лысинка маленькая. Я ей говорю, ты где дэфэкт нашла, ты что, с лупой ходишь? У меня зрение идеальное, за сто метров белку подстрелю, и то без лупы не вижу. Она всё на скидку намекала, а я ей, слушай, говорю, дорогая, человек без родынка не бывает, вот и шуба без родынка не бывает».

Рассказав очередную историю, Гарик обычно очень громко смеялся, и брызги от его слюны попадали на лицо собеседника. Борис терпел и Гарика, и его шутки, потому что он был, во‐первых, неплохим сбытовщиком, болтливым, что не удивительно для торговца, но честным, а во‐вторых, и в-главных, он когда-то дружил с Гришей. Поэтому Борис старался делать вид, что шутки его и вправду веселят. Иногда даже растягивал губы в усмешке. Очень скоро Борис понял, как может использовать непомерную гариковскую болтливость в своих целях. Если он хотел быстро донести какую-то информацию до масс, но при этом утечка должна была иметь неофициальный характер, он просто рассказывал это «по секрету» Гарику.

В этот раз Гарик долго охотился за Борисом, которого нигде не было, и по ходу его движения выплёскивалась, словно кипящая жижа из кастрюли, информация о том, что Шуба начал скупать инструменты, добавив по велению своей фантазии к коллекции Бориса скрипку Страдивари и гитару Леннона.

– Всё это, кроме рояля, он хранит в банковском сейфе, – рассказывал он так, будто видел не только рояль, скрипку и гитару своими глазами, но и сам лично был на приёме у Людовика XV, за чаем трепался со стариком Страдивари о своих рыночных (и его ремесленных) буднях, а с Джонни Ленноном обсуждал ливерпульский футбол и Ромкин «Челси».

А потом Галя позвонила и гробовым голосом сообщила, что по его – Гарика – вине Яшу уволили.

– В смысле – уволили?

– В прямом. Выкинули с работы. Взяли, как старый дырявый сапог, и выкинули.

Гарик тут же поехал на фабрику, чтобы разыскать Бориса и поговорить с ним по-мужски, но его там не оказалось, поэтому он поехал к нему домой. Он долго звонил и стучал, прежде чем ему открыли. Перед калиткой стояла мама Бори, тётя Зумруд, и непонимающими глазами смотрела на Гарика.

– Что случилось? – спросила она.

– Мне к Боре надо! – воскликнул Гарик. – Срочно надо с ним говорить! Зачем он Яшу уволил?

Зумруд вышла за калитку и, глядя Гарику в глаза, прошептала.

– Гарик, не шуми, пожалуйста. Боря болен и спит. Если ты его разбудишь, плохо будет всем.

– Ну ладно, – прошипел Гарик сквозь зубы, – только передайте, что я приходил. Он завтра увидит, кто такой Гарик! Все всё узнают!

2

Как слух о рояле дошёл до школы, Зоя не знала. Впрочем, для их маленького городка это было неудивительно. Любая новость, выходящая за пределы обыденности, была схвачена на лету, как воздушный шарик, потерянный неуклюжим толстым мальчиком, потому что он слишком увлёкся поеданием мороженого и не заметил, что шарик улетел, и все вокруг показывали на него пальцем – вон, шарик в облаках летает, и летал бы он там, и летал вечно, пока весь воздух из него не вышел. Так и со сплетнями. Вылетев однажды, они летают по городу в известном им одним направлении и приземляются лишь тогда, когда перестают быть сенсацией.

Удивление – это воздух сплетни.

Новость о рояле стала достоянием общественности всего за несколько дней, перетекая из уст в уста, из «Инстаграма» в «Телеграм», из «Вотсапа» в фейстайм лишь по собственной логике. И тем не менее Зоя, хоть и привыкшая к тому, что вокруг её семьи (и особенно вокруг дяди Бори) постоянно распускают сплетни, очень удивилась, когда на большой перемене к ней подошла Оля Морозова – их школьное совершенство, гордость класса, победительница всех возможных музыкальных конкурсов и без пяти минут студентка Московской консерватории – и, машинально приглаживая волосы, хоть ни один волосок не посмел бы выбиться из её идеально собранной в пучок конструкции, предложила вместе пройтись до столовки.

– А это правда, что у вас «Стейнвей энд санс Луи Пятнадцатый» дома стоит и что стоил он десять миллионов? – на одном дыхании, будто боясь, что не хватит воздуха, спросила Оля мышиным фальцетом. Так Оля говорила лишь тогда, когда очень чего-то хотела.

– Одиннадцать, – поправила Зоя, одновременно тыкая в экран оранжевого айфона. Оля с брезгливостью отметила, что руки у Зои исцарапаны, костяшки в болячках, а ногти обгрызаны. – А что?

Если бы Оля могла произнести это вслух, она бы сказала, что такой рояль – белый, с настоящим сусальным золотом, стоящий целого состояния – был для неё элементом сказки, а не реальности. Для Оли, привыкшей ютиться вместе с мамой и котом на тридцати метрах однушки в спальном районе «Белая ромашка», одиннадцать миллионов означали целую вселенную. На эти деньги можно было купить пять двушек, три трёшки или домик на «Цветнике», прямо у подножья Машука. Вышел – справа горы, слева город. Хочешь – в Нарзанную галерею иди водички попить, хочешь – просто прогуляйся, а хочешь – на Бесстыжие ванны или на Провал сходи, на «Эолову арфу» поднимись, весь город прямо у твоих ног. Дом в центре был недосягаемой мечтой Оли. А рояль в этом доме – космосом, другой галактикой. Даже ей, пианистке, приходилось довольствоваться синтезатором, который маме пришлось купить после жалоб соседей на шум, а на синтезаторе можно было играть в наушниках.

То, что у этой странной Зои дом в центре, её не удивляло. Подумаешь, наворовали. Мама постоянно говорила про этих еврейских шубников с пренебрежением. Мол, они богаты, но их деньги плохо пахнут. Они зарабатывают на шубах, то есть на смерти. Их руки в крови. Если они могут ради денег убивать бедных норок сотнями, то войди завтра в моду куртки из кожи христианских младенцев, они и этим не побрезгуют. Но вот рояль – другое дело. Музыка – это святое. Почему они замахнулись на святое? И как святое для Оли могло стать предметом интереса для этих? Оля не могла взять в толк, какое отношение они имеют к музыке. Скорее всего – никакого. А если они не имеют отношения к музыке – зачем им рояль? Всё это она и собиралась выяснить у Зои.

Оля недолюбливала Зою ещё и потому, что та была незаслуженно, по мнению Оли, обласкана учителями. Математичка щедро превозносила её за математические способности, а другие преподаватели, по чьим предметам Зоя училась посредственно, как бы просто не замечали этого. Зое вся любовь доставалась бесплатно, в то время как от Оли постоянно требовали каких-то достижений, преодолений, подвигов. Зоя одевалась нарочито небрежно, волосы были растрёпаны, а одежда помята. В общении она была простая, грубоватая, бесшабашная. Запросто переходила на ненормативную лексику, якшалась с пацанами и хулиганами и кто-то даже видел, как она курила. За глаза её называли «абрамовичем», потому что она запросто дарила девочкам брендовые шмотки, которым не было счёта, а ребятам отдавала едва использованные айфоны и ссужала деньги. И, говорят, не всегда требовала назад. Зато каждый раз она была окружена шеренгой «телохранителей» и если ей что-нибудь было нужно, достаточно было свистнуть.

Они долго шли по школьному коридору в шумном людском потоке, и Зою постоянно останавливал то один, то другой «кореш», как она их называла, но сейчас она была задумчива и от всех отнекивалась. Мысли проносились в голове вихрем, цепляясь одна за другую. Оля всегда раньше пренебрегала дружбой с ней, она была единственным человеком, которому Зоя никогда ничего не дарила и никогда не давала денег. Одно из двух: ей понадобились деньги или – второй вариант – её съедает любопытство насчёт рояля. Любопытство – это пытка для ума. И Зоя поняла, что любопытство – это та валюта, которой она может купить Олю. Она решила сыграть с ней в эту игру, но насколько близко она сможет подпустить Олю к разгадке, она ещё не знала сама.

– А мне всё же интересно, зачем вам концертный рояль? – спросила Оля. – У вас ведь никто музыкой не занимается?

– Не-а, – сказала Зоя, будто кинула кость. Можно подумать, что её и вправду попросили ответить «да» или «нет», хотя было ясно, что Оля ждёт развёрнутого объяснения. – Учитель музыки сказала, что мне медведь на ухо наступил.

– Ты только не обижайся, – захихикала Оля, и её лицо от этого хихиканья задвигалось. Заиграли огоньками глаза, будто заледеневшая река вдруг растаяла и по ней поплыл бумажный кораблик, – но учитель был прав.

– Да я и не обижаюсь, – подхватила кораблик Зоя, – мне никогда музыка не нравилась. А что касается этого гроба на колёсах… даже не знаю, как дядю Борю угораздило. Мне кажется, это всего лишь выгодная инвестиция. А может, просто красивая игрушка. Ведь есть люди, которые на золотой унитаз… хм… ходят. А есть те, кто вместо унитаза рояль берут. Какая разница? Взял и взял.

Оля вздрогнула, слово «взял», сказанное в контексте рояля, полоснуло по ушам. Тем временем они подошли к столовой. Было людно. Зоя огляделась по сторонам и увидела смотрящего прямо на неё Руслана Мирзоева. Она поманила его пальцем – он подплыл, словно лебедь, хотя был тяжеленной стокилограммовой тушей под два метра – и сунула ему пятьсот рублей.

– Что тебе взять? – спросила она Олю.

Та удивлённо посмотрела на Зою и на Руслана, который рядом с Зоей превратился в пластилинового, хотя раньше казался Оле неуправляемым, на его глупую раболепную улыбку, и хотела было достать деньги из кошелька, но останавливающее движение руки Зои было настолько непререкаемым, что Оля, к своему удивлению, повиновалась и пожала плечами, мол, сама реши.

– По два пирожка возьми, с яблоком и с мясом, и по чаю. Сдачу оставь.

– Ух ты! – выдохнула Оля, когда Руслан побежал к линии раздачи. – Он в тебя влюблён?

– Кто? Русик? Не смеши меня. Разве он на это способен? Он так, дружбан.

Едва они сели, как перед ними появились пирожки и чай. Руслан растаял так же быстро, как и появился.

– Волшебство, да и только, – сказала Оля. – Никогда не думала, что Русик может быть таким… ммм… покладистым. Ты с ним дружишь? Серьёзно? Он же глуп, как пробка…

– Нельзя разбрасываться пробками, они могут понадобиться тебе, чтобы залатать пробоину. Кроме того, нельзя разбрасываться друзьями, они могут понадобиться, когда все умрут.

– Что? Не поняла тебя.

– Руслан – гора, по которой я ориентируюсь, когда теряю горизонт.

– Гора?

– Ну да. Когда мне кажется, что я – корабль, который попал в шторм, я звоню Русику и узнаю, какой сейчас день, сколько сейчас времени, кто наш президент или какой цвет у помидора. Он не умничает, а отвечает: помидор – красный. Если бы я позвонила Вовану там или Алексу, они бы начали: бывают помидоры и розовые, и жёлтые, и зелёные. А для Русика есть только красный помидор. И это – счастье. Один ответ всегда лучше, чем два или три. И этот ответ у него есть. Он никогда ещё не спросил, зачем я задаю эти вопросы. Просто отвечает – и всё. Коротко, ясно. Он готов отвечать на все эти мои дурацкие вопросы даже в два часа ночи. Потом всё налаживается, шторм утихает и я могу заснуть. Русик – это моя единственная опора в хаотичном мире.

– Никогда бы не подумала, что ты – такая сильная и самодостаточная на первый взгляд – нуждаешься в опоре…

Оля обхватила стакан чая руками, и только теперь Зоя увидела, что Олины руки в тоненьких, едва заметных, лайкровых перчатках.

– Это всё мама, – отвечая на Зоин взгляд, сказала Оля. – Она не хочет, чтобы мои руки соприкасались с чем-нибудь ещё, кроме клавиш фортепиано. Перчатки мама шьёт мне сама – они должны напоминать мне постоянно, для чего мне, – Оля уткнула указательный палец себе в грудь, – мне! нужны руки. Мама обо мне заботится, и я рада этому. Всегда хорошо, когда о тебе есть кому позаботиться.

Зоя подумала, что слова Оли звучат возвышенно и в то же время низко. В одном предложении она умудрилась упомянуть маму целых три раза. Но стоит ли на неё за это обижаться? Если бы у неё, у Зои, была мама, она бы тоже упоминала её по три, по четыре, по десять раз в предложении.

– Мама думает, что у меня руки мёрзнут. Но они не мёрзнут. Мне часто холодно внутри, но при этом руки тёплые. А внутри как будто ледяной кол. Я его растапливаю, растапливаю, а он всё стоит и стоит. Ни одеяла, ни одежда тёплая не помогают. Только музыка…

Прозвенел звонок. Зоя встала, и Оля встала. В абсолютной тишине они пошли на урок.

За Зоей в школу был прислан дядин бронированный «Мерседес». Таких в городе было три: у мэра, у полпреда и у Бориса Шубаева. «Мерседес» огромной блестящей тушей возлежал прямо у входа в школу, почти касаясь лестницы, игнорируя запрет на парковку, и вызывал удивлённые перешёптывания. Все думали, что в школу приехал мэр, хоть никто его и не видел. Да и зачем мэру было делать такой крюк, если их школа находится буквально в двух шагах от Белого дома? Все разводили руками, но никто, даже школьный охранник, не посмел сделать водителю замечание. Он просто чаще выглядывал из окна, пытаясь разгадать загадку. Но из «Мерседеса» никто не выходил и никто в него не садился. Он так прилип к окну, чтобы не пропустить интригу с «Мерседесом», что на время утратил интерес к происходящему прямо за его спиной.

А за его спиной была Зоина ярость. Всё утро Зоя переписывалась с дядей Борей по «Вотсапу», пытаясь убедить его, что ей, Зое, никакая опасность не грозит и что это всё дядины пустые страхи. Но его заклинило. Он писал ей какие-то странные вещи, типа «над нами нависла туча» и просил «не терять бдительности ни на секунду». Когда Зоя на перемене позвонила ему и стала говорить, что он отнимает у неё последний глоток свободы, он прошептал, что говорить по телефону нельзя, и положил трубку. А потом написал ей странную эсэмэску, что, мол, разговоры под запретом, но они сейчас должны быть как кулак, и что она – его ближайший родственник и поэтому находится в связке с ним, и если враги захотят по-настоящему навредить ему, будут искать слабые места. И если Зоя не хочет просто сделать то, о чём он просит, пусть сделает это ради своей матери. «Такое впечатление, что ты ещё не понял, что она не с нами. Ты не даёшь ей уйти», – написала Зоя, однако она не могла не признать, что этот довод её по-настоящему испугал. Дядя Боря заклинал её матерью крайне редко. Последний раз это было аж восемь лет назад, когда он хотел, чтобы она во что бы то ни стало занималась музыкой. Зоя согласилась попробовать, хоть музыку ненавидела, но её спас преподаватель, убедивший Бориса в личной беседе, что способностей к музыке у Зои нет совсем и что мучить бедного ребёнка, отбирать у него детство нецелесообразно. Это последнее слово Зинаида Яковлевна, которая учила ещё её мать, произнесла по слогам. Не-це-ле-со-об-раз-но. «Вы поймите, – сказала пожилая учительница, – я ради Анжелочки моей любимой горы готова свернуть, но здесь нет ни малейшего камушка. Ни слуха, ни пластики рук, ни любви к музыке, ни упорства. Зоя – танк. У танка другие преимущества, но музыку из танка не извлечь».

Дядя Боря тогда отступился. Но сейчас он отступаться не собирался, и Зоя это понимала. Также ясно было, что у дяди Бори – проблема, и эта проблема серьёзнее, чем когда бы то ни было раньше. Если всю прошлую неделю слухи о его странностях обматывали их тонкой прозрачной ниточкой, то сегодня ниточка превратилась в чёрную верёвку, связывающую руки всем, кто так или иначе причастен к их семье. Недолог час – и дядя Боря приставит к ней, к Зое, шкафов-охранников, которые не будут спускать с неё глаз ни на уроках, ни на переменах.

Только сейчас Зоя осознала, каким ценным был для неё этот путь. Он длился пятнадцать-двадцать минут, и эта неспешная прогулка от Белого дома, рядом с которым находилась их школа, до «Цветника», где она жила, была единственной возможностью побыть наедине, но не в одиночестве. Путь её проходил исключительно по людным местам: спуск через Нижний рынок, налево по проспекту Кирова, названному в народе Бродвеем, и вот он уже, «Цветник», курортная зона, в конце которой, прямо у подъёма на Машук, огороженный трехметровым забором, стоял их дом. Разве не для того, чтобы не испытывать страха, они и переехали в курортную зону – в место, куда въехать можно только по пропускам, в место, которое круглосуточно находится под наблюдением камер? Ну что, что с ней может случиться?

Дядя Боря всегда был ей хорошим дядей, больше, чем дядей – он заменил ей родителей, и это о нём она написала в сочинении: «Дядя Боря не курит, не пьёт, не грызёт семок, не любит газировки и не ест мороженого. Зато он распознает количество денег по шелесту купюр. Он называет это перешёптыванием». Сейчас дядя Боря попал в беду и очень боялся за её жизнь. И его можно понять – после всех ужасных потерь, которые ему пришлось пережить, которые им пришлось пережить, не зазорно бояться, даже мужчине. Но Зоя была уверена, что, если она позволит себе слабину сейчас, стушуется, покажет, как трясутся у неё коленки, враг быстро поймёт, что выиграл, и начнёт ещё больше закручивать гайки. В считаные минуты ей надо было решить, что делать дальше, чтобы ситуация не стала непоправимой, чтобы страх не стал прочной клеткой, чтобы преходящее и мимолётное не стало постоянным и незыблемым. Она не хотела бояться и прятаться, она хотела жить и радоваться, назло всем. И у неё было десять минут, чтобы принять решение, которое определит, возможно, всю её жизнь: тушеваться перед страхами или идти напролом? Нет, она не будет ничего бояться. Пусть её боятся!

После уроков школьный вестибюль превратился в кризисный штаб: Володя Ионидис, Алекс Петухов, Марик Кукулиев и Фарид Ахундов собрались вокруг Зои. Через минуту к ним присоединился Русик Мирзоев. Он уже успел сбегать до ларька и размахивал, словно трофеем, «Пятигорской правдой», в которой прямо на первой полосе помещалась нелестная фотография дяди Бори, а под ней рассказывалось о покупке им игрушки, стоящей столько, сколько хватило бы сотне семей на безбедную жизнь в течение десяти лет. Алекс выхватил газету и начал читать статью так увлечённо, словно это была не пачкающая руки городская газетёнка, а как минимум Playboy.

Когда статья была прочитана, повисла тяжёлая пауза.

– Хэйтят его конкретно, – резюмировал общее впечатление Алекс.

Руслан предложил собрать своих ребят и набить морды газетчикам. Подстеречь у редакции и хорошо проучить. Его, хоть и не очень уверенно, кивком поддержал Алекс. Все остальные промолчали, а Володя возразил, что дело здесь вовсе не в газетчиках – они лишь инструмент – а смотреть надо в корень проблемы. А корень – в конфликте между сторонами, который будет бесконечно разгораться и требовать жертв.

– Урегулировать конфликт как можно быстрее, – сказал он и посмотрел на Зою. – Надо сначала узнать, что у оппонентов на уме.

Зоя неопределённо кивнула. Руслан воспринял этот кивок как неодобрительный и стал спорить:

– Канфликты-манфликты. Если мы обосремся щас, завтра они ещё жёстче наедут, надо фэйсы набить этим… э-э-э… оппонентам.

Володя ядовито на него посмотрел. Фарид, который до этого стоял на шухере у окна, прыжком оказался у переговаривающихся и сообщил, что водитель выходит из машины.

– А тачка у твоего родича топовая, – куда-то в сторону сказал Алекс.

– Харэ базарить. Сейчас он здесь будет, – закричал Фарид.

– А почему бы нам пока, как временное решение, не провожать Зою Григорьевну самим? – предложил Марик. Марик был единственным, кто бывал у Зои дома, потому что приходился ей дальним родственником, и его брала с собой бабушка. И они полушутливо называли друг друга по имени-отчеству («Зоя Григорьевна?» – «Да, Марк Ароныч».) – Угроза существует. Ходить одной не стоит. Но мы можем её сопровождать. И волки сыты, и овцы целы. Дядя спокоен, принцип независимости соблюдён. Поскольку спорить было некогда, решили, что сейчас Зоя едет домой с водителем и выбивает из дяди согласие.