Текст книги "Молоко львицы, или Я, Борис Шубаев"

Оля всё это время стояла у противоположного окна вестибюля, не торопясь выходить из школы, потому что ей было очень любопытно, что за переполох случился у Зои и почему вдруг вся тусовка собирается не в школьном дворе, как обычно, а прямо в вестибюле. Она заметила, что на седьмом уроке с Зоей что-то случилось: она постоянно строчила эсэмэски, перешёптывалась, переглядывалась и обменивалась записками с ребятами, так что учитель не выдержала и сказала: «Зоя, если вам надо решить проблемы, выйдите лучше из класса, вы мешаете остальным», и Зоя вышла, а через три минуты, сославшись на расстройство желудка, на выход попросился и Руслан Мирзоев, и до конца урока они в класс не возвращались. А теперь вот эта возбуждённая толпа у входа в школу, и постоянная беготня Фарида к окну и обратно, будто там, за дверью школы, начинается не обычный повседневный город, продолжение пространства школы, а переход в другую реальность, как это бывает в фантастических фильмах. Перешёл через порог – и ты в совершенно другой галактике.

Оля смотрела издалека на перешёптывающихся ребят, однако подойти ближе не решалась. Но когда Зоя направилась к выходу и ребята бросились к окну, она тоже бросилась к окну и увидела здоровенного бугая в чёрном костюме и затемнённых очках. Бугай подбегает к задней двери и раскрывает её для Зои, та делает вид, что бросает рюкзак на заднее сиденье и садится в машину, а когда водитель отворачивается, она хлопает дверью и убегает. Водитель садится в машину, а потом снова выныривает, потому что понимает: Зоя убежала. Он со злостью ударяет по крыше, а потом садится за руль и уезжает. Вот и все.

– Красава, – восхищённо шепчет Руслан.

– М-да, – подтверждает Володя. – Крепкий орешек.

Оля подходит к Алексу, который, увидев её, расплывается в широченной улыбке, и берёт у него из рук газету. Руки у Алекса чёрные, как у шахтёра после смены. Скоро такими же чёрными будут и Олины руки, но она не обращает на это внимания.

– Бородатый демон?

– Угу, – подтверждает Алекс.

Оля всматривается в фотографию – на ней лицо большого и грозного мужчины с короткой чёрной бородой и густыми бровями искажает гримаса – взгляд воспалён, лоб сморщен, нижняя челюсть почти касается шеи; Оля успевает подумать, что так мог выглядеть Паваротти в образе Каварадосси из «Тоски» или даже в образе Калафа из «Турандот», пока не читает подпись под фотографией: «Кто остановит ангела смерти Баруха Шубаева?» Кончиками пальцев она складывает газету вчетверо, убирает в сумочку и идёт к выходу.

3

Зоя знала наверняка, что дядя Боря отчитает её сегодня вечером, потому что сочтёт её бегство от Николая поступком ребёнка, а не взрослого. Ну и пусть. Сегодня – не каменный век, а двадцать первый. И никто не будет воровать человека на улице. Пусть он это поймёт и отстанет. Пусть так и запишет: Зоя больше не ребёнок. Если она не докажет это сейчас, то не докажет никогда. Она хочет, чтобы они все раз и навсегда поняли, что она – самостоятельная личность, безо всяких но.

Николай будет преследовать её всю дорогу, объезжая пешеходные пути, а кое-где и нарушая ПДД, ну и пусть, а она назло будет идти там, где он не проедет: по лестницам, по узким спускам, по тропинкам. Он с таким же успехом мог просто дождаться её у их калитки. В конце концов, весь путь от школы до дома составляет ровно 3500 шагов и ни шагом больше, уж двадцать минут можно потерпеть.

Зоя обошла центральную библиотеку и направилась в сторону Университетской улицы. Вот же он, её обычный мир, в котором ничего не изменилось и ничего не изменится. Вот и старая ель, гнущаяся от собственного веса, ветки свисают с неё, словно облезлая шуба с дряхлой старухи; вот и дети сидят под ней и кидают друг в друга шишки. Зоя смотрела по сторонам и не замечала во внешнем мире ничего необычного.

Авиакасса «Одиссея»

Салон женской одежды «Альфа»

Пятигорское мороженое

Грузовик Baisad agroservice 26

Служба эвакуации

«Девятка» ДПС

Яндекс-такси

Центр развития регионального туризма

Запах выпечки из «Слойкина». Зайти или не зайти? Бабушка опять начнёт ругаться, если она придёт домой сытая.

«Союзпечать»

Зоя наклонилась к окошку, протянула несколько монет и взяла газету, которая лежала прямо наверху. Глаза такого знакомого и такого незнакомого человека царапающим гвоздём вцепились в неё. Она пробежала глазами статью и нашла нужное ей место:

«Эксперт по роялям из Краснодара утверждает, что такой рояль в базовой комплектации стоит десять миллионов, но по слухам, опять же из анонимных источников, рояль не только содержит орнамент в стиле рококо, сделанный из настоящего сусального золота, но и сложнейшую надпись сбоку, изготовленную из специально доставленной из Якутии бриллиантовой россыпи. Это, конечно, значительно увеличивает стоимость рояля, но делает его одновременно не вполне ликвидным. «Перепродать такой рояль с личной надписью будет сложно. Несмотря на номинальную стоимость бриллиантовой россыпи и рояля по отдельности, индивидуальная, личная, надпись, делает его предметом очень личным». Вероятно, что наложение надписи повлекло за собой снятие лакового слоя рояля, а это означает, что инструмент уже не может быть перепродан как новый. Следовательно, рояль Шубаев купил не с инвестиционными целями. Какую же надпись заказал Барух Захарьевич (его настоящее иудейское имя) Шубаев для своего рояля? Это, под грифом секретности, нам рассказал анонимный собеседник, и мы делимся с вами. «Там написано Angel или Angela, я точно не помню. Помню только, что что-то, связанное с ангелом». Какому же ангелу поклоняется шубный барон Шубаев – не ангелу ли смерти?»

Зоя свернула газету и положила в рюкзак. Ей всегда казалось, что они с дядей Борей на одной волне, что они понимают друг друга без слов, что она понимает его и знает. Именно с ним она могла поделиться всем, даже самым сокровенным. Но теперь, с этим роялем, начался какой-то бардак. Достаточно ли хорошо она знает дядю Борю? Теперь она в этом сомневалась. Что-то в нём поднималось такое, чего она не понимала совсем. Бабушка сказала по-телефону, что у него помутнение рассудка, но Зоя не хотела в это верить.

1-й трамвай до Колхозной площади.

5-й трамвай до 5-го переулка.

Бродячий пёс – белый в пятнах, красивый, но боязливый. Мама бы его накормила. Как давно она не была у мамы. Она обязательно пойдёт в ближайшие дни. Только не сегодня. Сегодня она зла на маму, как никогда. Сегодня ей в очередной раз напомнили, что она никогда не была для мамы на первом месте. Да и не родилась она бы вовсе, если бы у мамы тогда всё сложилось. Она – результат маминого провала. От этой мысли у Зои становилось тесно в груди. Но как предъявить претензии человеку, который её не слышит?

Рояль разрушил их налаженную жизнь. Зачем дяде Боре понадобился личный рояль? Ведь он же говорил, что с музыкой навсегда покончено, что музыка осталась в прошлом, а в настоящем есть только реальная жизнь. Что он хочет просто жить, без всех этих выпендрежей. Что он нуждался в музыке, когда был ребёнком, и что музыка помогла ему заговорить, но что теперь с этим навсегда завязал и больше нет возврата. А что до рояля, так это – чистая инвестиция. Так он говорил. Теперь выяснилось, что это неправда, что он её обманывал. Как часто она слышала от него слова, обращённые против музыки. Буквально две недели назад, отвечая на вопрос бабушки, он пообещал, что никогда больше не позволит себя поработить. Что всё, чего он хочет – это быть собой, быть Борисом Шубаевым. Он ещё пошутил, что фамилия у него лучше рифмуется с шубами, чем с Шубертом. Они так хорошо сидели втроём, как не сидели уже давно, и много смеялись. Бабушка сказала: «Не смейтесь так много, завтра плакать будете». Бабушка была очень суеверной, и они с дядей Борей часто над ней потешались.

– Представь, – сказала Зоя, – завтра мы проснёмся и будем сразу плакать.

Нет, она не будет плакать. Слёзы ни к чему не ведут. Она не любила разговоров о душе, она верила только в точные науки. Математика заменяла ей религию. И всё, что случилось в их жизни десять лет назад, было неопровержимым доказательством того, что их жизнь подчинена только одному богу – Хаосу. Любое мельчайшее действие в одном месте может иметь последствия в другом месте. Эффект бабочки. Всё взаимосвязано. Одна маленькая ошибка, незначительная сама по себе, может повлечь за собой цепочку непредсказуемых событий.

Тот факт, что дядя Боря пытался стать певцом и вжиться в роль оперного героя, который стреляет из пистолета, сам по себе ничего не значит. Он же никого не собирался убивать. Он просто выкопал пистолет из тайника, зарядил его, пару раз выстрелил по банкам и положил обратно в тайник. Преступление? Нет.

Когда дядя Боря уже находился в Москве, за полторы тысячи километров от Пятигорска, чтобы (как думали все) поступить на кожно-меховой, отец нашёл здание, идеально подходящее для фабрики. Он давно говорил о том, что хочет расширить производство, что в рамках цеха ему стало тесно, и дедушка его поддерживал. Они провели переговоры с хозяином здания и договорились о цене. Они уже сидели с сумкой, полной наличных евро, у нотариуса, когда зашёл вороватого вида молодчик с чётками в руках и, нагло ухмыляясь, сообщил, что сделки не будет. «Хозяин передумал, – хмыкнул он, а потом спросил: – Вы, наверное, денежки уже собрали?» Зоя представляла себе, когда слышала эту историю, что он вдобавок щёлкнул языком и оголил золотые зубы. Дедушка с отцом поспешили домой. Всю дорогу дедушка держался за сердце, будучи уверенным, что это подстава, а отец пытался его успокоить, чем ещё больше раздражал. Когда они добрались до дома, дедушка уже в открытую кричал на отца, что, мол, тот идиот, не может нормально оценить партнёров. В общем, обстановка была накалена до предела, и когда бабушка пришла домой с рынка, мужчины места себе не находили. Бабушка быстро взяла дело в свои руки и закатала деньги в баллоны, а баллоны благополучно закопала, потом она измерила дедушке давление и дала лекарство. Дядя Боря в это время стоял на сцене и пел арию, которую он долго (как потом выяснилось) репетировал. Удостоверившись, что дома всё спокойно, бабушка уехала в больницу, в которой Зоя лежала с гландами, а отец с дедушкой остались дома. Когда мама пришла домой от Зои, она сразу легла спать, потому что не спала сутки, а мужчины рылись в саду – искали ствол, чтобы защитить дом от потенциальных грабителей.

Что произошло потом, доподлинно неизвестно, но в ходе следствия выяснилось, что, вероятнее всего, оружие было за несколько дней до этого заряжено и снято с предохранителя, и когда оно попало в руки дедушки, оно сразу выстрелило. Скорее всего выскочил затвор и самопроизвольно активировался спусковой механизм. Пуля попала в грудь отца, от полученного ранения он скончался на месте. Дедушка попытался дойти до телефона, чтобы вызвать «Скорую», но по дороге упал. Мама выбегает на шум, видит лежащего дедушку, вызывает «Скорую», зовёт отца, он не отвечает, она его ищет, ищет, ищет, находит, кричит, кричит, кричит. «Скорая» констатирует две смерти и один нервный срыв.

Дядя Боря, ни о чём не зная, возвращается из Москвы. Он входит во двор с улыбкой на лице и первое, что он слышит, это вопль. Мама набрасывается на него с кулаками, она кричит ему: «Это твоя вина! Это ты его убил!» Но был ли дядя Боря виновен в самом деле? Или он стал той самой бабочкой, взмахнувшей крыльями, не подозревая о последствиях? Как математик, Зоя склонялась к ответу «не виновен», однако ей не давал покоя вопрос: если дядя Боря не виновен и дедушка не виновен, то кто тогда? Кто виновен в том, что она в восемь лет осталась сиротой?

После семи дней мама ушла жить к своим родителям, оставив Зою с бабушкой Зумруд. Впрочем, она уже давно перепоручила Зою бабушке и практически всё время проводила в занятиях музыкой и в разговорах о музыке. Дома она старалась о музыке не говорить, зная, как плохо к этому относится дедушка, но ведь шила в мешке не утаить. Бабушка рассказывала, что она всё видела; видела, с какими глазами ходил Боря и как они с мамой хитро переглядывались, но делала вид, что не замечает, чтобы никого не расстраивать, особенно дедушку Захара. После того дня мама исчезла из Зоиной жизни. Совсем. Ей говорили, что она уехала, и лишь спустя годы она узнала, что через две недели после похорон мама погрузилась в кому.

После того дня дядя Боря и решил навсегда завязать с музыкой. Он сказал бабушке, что возьмёт дела отца на себя и устроит им жизнь, полную достатка и процветания. Что же до лежащей в коме мамы, то это он, именно он, настоял на том, что нужно держать её на аппаратах столько, сколько потребуется, если есть хоть микроскопическая надежда на то, что она когда-нибудь очнётся. Врачи давали плохие прогнозы, а лечение требовало огромных затрат. Дядя Боря с головой окунулся в работу. Он пахал за троих, делал немыслимые обороты и за год не только выкупил здание и оборудовал фабрику, но и вывел её на прибыль, наладив поставки на Север. Ему на руку сыграло и то, что стояли лютые морозы и сезон длился вместо обычных трёх месяцев полгода. Он, казалось, увлёкся бизнесом настолько, что полностью и безвозвратно похоронил музыку в сердце. А недавно он зачем-то купил рояль.

Зоя чувствовала, что этот рояль и есть новая бабочка…

…У калитки Зоя увидела Николая, держащего в руках её рюкзак. Она виновато улыбнулась, забрала рюкзак и хотела было исчезнуть, но было видно, что Николай хочет ей что-то сказать.

– Да? – сказала Зоя.

– Будь осторожна, Зоя. Он не в себе…

Войдя во двор, Зоя несколько секунд стояла, прислушиваясь. На миг ей показалось, что она попала на необитаемый остров. Или случайно перепутала калитки и вошла не в свой дом, а в чей-то чужой, где никто не жил, где было пусто и одиноко. Не было слышно ни одного шороха, хотя обычно у них всегда было шумно. Конечно, не так, как прежде, когда разговоры и смех не прекращались ни на минуту с раннего утра до позднего вечера, но и сейчас в доме всегда была жизнь. А сегодня жизнь как будто исчезла, испарилась, и даже пёс Цукерберг, который обычно мчался со всех ног, только почуяв её приближение к калитке, и весело вилял хвостом, завидев её, куда-то исчез. Не видно было ни бабушки Зумруд, которая обычно выходила ей навстречу и брала рюкзак из рук. Не было видно и Зозой, их старой даргинской няни, пришедшей нянчить дядю Борю и с тех пор жившей у них. У Зозой был феноменальный слух. Это она раньше всех сообщала бабушке, кто пришёл. Она узнавала человека по шагам за десятки метров, и все всегда удивлялись этой её способности, а иногда она устраивала из своего умения шоу – к удовольствию и смеху домашних и гостей. Сегодня и она не вышла встретить Зою.

Было время, Зоя его хорошо помнила, насильно заставляла себя помнить, когда в их семье было очень шумно и весело. Были папа, мама, дедушка…

– Когда в доме три женщины, имена которых начинаются буквой «З» – Зумруд, Зозой и Зоя – мужчине крупно повезло. Три занозы вместо одной! Крупная выгода! – шутил, бывало, дедушка. Он делал вид, что его имя – Захар – начинается с какой-то другой буквы.

– А вот и нет, – отвечала Зоя. – Не заноза, а золото! Моё настоящее имя – Зоов, а зоов – это золото!

– Зубная боль! – смеялся папа.

– Зефир! – отвечала мама.

– Зугьун зэхьэрлуь, – парировал дедушка, – ядовитый язычок!

– Зулум! – говорил дядя Боря. – Муки!

– Зухъбэ! Буря! – отвечал дедушка.

– Зуьм-зуьм, – находилась Зоя. – Вода бессмертия.

– Зачем мне бессмертие, я умереть хочу! – смеялся дедушка.

На этих словах обычно выбегала бабушка Зумруд и с криком «Типун тебе на язык!» звала всех к столу.

Всё исчезло в один миг, и этот миг Зоя насильно заставляла себя вычеркнуть из памяти, но не могла. Тогда тоже было очень тихо. Они с бабушкой приехали домой из больницы, где ей вырезали гланды, а дома – тишина. Ни мама, ни папа, ни дедушка – никто их не встречал. «Будто вымерли все», – сказала бабушка и тут же ударила себя по губам. Зоя бежала и кричала: «Мама, мама, я вернулась домой, у меня больше ничего не болит». Но ей никто не ответил. А потом она услышала пронзительный, будто из ада, крик бабушки. А потом снова всё затихло. Чем дальше Зоя проходила в глубь двора, тем сильнее колотилось сердце. Как если бы кто-то отбивал кусок мяса у неё внутри.

Зоя будто оказалась в своём кошмаре: перед ней кирпичик за кирпичиком вырастает высоченная стена, отрезающая её от жизни, а она не может ничего сделать, чтобы проникнуть за стену. Бетон настолько прочный, что у неё изодраны до крови руки, и настолько высокий, что неба за ним не видно. И даже если Зоя пытается бить по нему, на той стороне ничего не слышно: руки Зои слишком мягкие, ногти слишком хрупкие. Она уже изодрала руки до крови, она уже опробовала и все те приёмы, которым учили на карате, и хотя она с лёгкостью пробивала деревянную дощечку, стена была ей не под силу. Зоя бегала вдоль стены как сумасшедшая, пытаясь найти выход. Зоя кричала, звала на помощь, но её никто не слышал, и она всегда просыпалась от собственного крика – со жгучим, тупым, леденящим чувством собственной беспомощности. Если бы хоть раз она увидела хоть малейший проблеск надежды, хоть малейшую пробоину в стене, она нашла бы способ её расширить.

Но стена из её снов была абсолютно неуязвимая.

И сейчас, прямо сейчас, эта стена выросла перед ней наяву.

Зоя спешно прошла в летнюю кухню. На плите стояла кастрюля с чем-то подгоревшим, а Зозой лежала на диване. Та Зозой, которая всегда крутилась как белка в колесе, всегда что-то делала, просто не могла сидеть без дела ни минуты, а если дел не было, она вязала что-то или шила, или лепила курзе впрок. Ещё ни разу Зоя не видела, чтобы Зозой просто лежала на диване. Лежала, даже не сделав обеда.

– Зое, это ты? – простонала Зозой. – Ты пришла?

– Я, я, Зозой. Что с тобой?

– Давление поднялось. Затылок болит, не могу смотреть, больно. Как упала, так и встать не могу. Сейчас пройдёт, я накормлю тебя.

– Да я сама, лежи. А где бабушка?

– В дом ушла, сказала не беспокоить. Я очень волнуюсь, сердце болит.

– Та-а-к, – протянула Зоя. – Что стряслось?

– Магомед есть же, мой кунак старый. Он приехал к нам, зачем приехал, повадился ко мне, старый осёл. Думает, если он даргинец и я даргинка, он может всегда зайти. Как будто он родственник мне, хотя мы с ним детей вместе не нянчили.

– Это тот Магомед, который в высокой папахе ходит? – спросила Зоя. В любой другой ситуации Зоя пошутила бы на тему «Когда уже выдадим тебя замуж, Зозой?», но сейчас не стала.

– Он, он. Вырядился. Пришёл. Ходит петухом, в новой кожанке, в жинсах, газетой размахивает.

– Что говорю, Магомед, за газета? Дура! Зачем спросила. А он мне по-даргински говорит, здесь про твоего мальчика статья есть, и его фотография даже есть, говорит. Я обрадовалась, думаю, хорошо как, про моего Борьке в газетах пишут. А он как читать начал, у меня волосы дыбом. Не читай говорю, не читай. Сейчас Зумруд придёт, расстроится. Спрячь газету. А Зумруд уже на пороге. И газета прямо на том месте. Каждый слов увидела, каждый букв, и то – как его называли, её единственного сына, она всё это увидела.

– Понятно… – протянула Зоя. – И сколько времени она уже в комнате?

– Я время не знаю. Давно уже. Магомед утром заходил. А когда он уже уходил, Борьке пришёл – мало того, что Магомеда не признал, хотя сто раз вместе ели-пили. Но хуже было потом. Зумруд как его увидела, сказала – копия Беня. Он стал руками размахивать, будто с кем-то сражается. Зумруд чуть в обморок не упала. Кровь вся ушла с лица, она – клянусь богом – как эта стена же есть, вот такая стала. Сказала, я этого не переживу, лучше бы мне сразу умереть, сказала. А он, как ни в чём не бывало, спрашивает, что на обед.

– Ладно, Зозой, ты отдыхай, силы ещё всем нам понадобятся. Я сейчас схожу к бабушке и разузнаю, что к чему.

И Зоя пошла в дом, проваливаясь в густую и вязкую тишину, словно в болото, заваленное упавшими деревьями. Лицо царапали острые ветки, и отовсюду налетали бесшумные, как в немом кино, мухи.

4

Утром Зумруд позвонила знакомая – спросить, будет ли она сегодня печь уши Амана; и если да, может ли она напечь и на их семью. Уши Амана? Неужели сегодня Пурим? Зумруд бросилась к висящему на кухне еврейскому календарю и обнаружила, что действительно Пурим в этом году приходится на первое марта. Это означало, что она прозевала пост Эстер – ела, как обычно – и как такое вообще можно было допустить? Что с ней происходит? Что происходит с её семьёй? Зумруд хотелось броситься на колени и замаливать грех, плакать – нет, рыдать, – умоляя Всевышнего сжалиться над ней и её сыном. Но в Пурим все евреи мира должны веселиться, ведь в Пурим грустить запрещено. И как только приказать себе веселиться, если на душе грустно? Чёрные предчувствия табуном проносились через её сердце, и она никак не могла их приручить. Солнце уже очнулось и жарило по-летнему, и это не могло не радовать Зумруд (ведь для начала марта такая безоблачная погода – большая редкость), если бы она тут же не вспомнила, что десять лет назад – в тот роковой день – было так же солнечно, но это не помогло отвести беду…

Зумруд изо всех сил пыталась ухватиться за хорошее, но рука соскальзывала, и она падала в мутный колодец воспоминаний. Никому, даже самому злому врагу, Зумруд не пожелала бы пережить то, что пережила она. И сегодня у неё снова было это жуткое, леденящее предчувствие. Оно несколько недель скапливалось у неё в позвоночнике, в месте, где обычно поворачивается шея. А сегодня шея перестала поворачиваться, тело как будто начало каменеть. Зумруд знала: это был снова он, её рок. Тот самый, что десять лет назад вырвал с корнем жизнь её Гриши, тот самый, что забрал у неё любимого мужа, тот самый, что отобрал у Анжелы волю, оставив ей лишь право дышать.

За прошедшие десять лет Зумруд тысячи раз перебирала в уме подробности того дня, но, к своей досаде, мало что помнила. Кто же знал, что ей надо запоминать? Кто знал, что потом эти подробности станут единственным, что у неё останется?

Она помнила, что Гриша и Захар почти всегда отсутствовали дома, а Боря уехал в Москву поступать в институт. У восьмилетней Зои воспалились гланды, поэтому пришлось положить её в больницу на операцию, а Зозой уехала в Махачкалу проведать сестру. Анжела ходила чем-то явно озабоченная, как будто выжидающая подходящего момента, чтобы открыть миру нечто важное. Зумруд ещё подумала, что скорее всего Анжела снова беременна, ведь именно так ведут себя беременные: они чувствуют, что в их чреве зреет плод, даже если сами ещё не знают об этом. Зумруд очень надеялась, что чутьё её не подводит, но никому не хотела надоедать с расспросами. Если Анжела захочет, расскажет сама, подумала она тогда.

Она помнила, как утром того дня позвонила Анжела и попросила её, Зумруд, приехать вечером в больницу, подежурить ночью у кровати ребёнка. После этого разговора Зумруд поехала на базар, на завтра надо наготовить побольше, из Москвы возвращается Боря. Надо же, студент! Как хорошо, подумала она тогда, что когда он отучится, он пойдёт по стопам Гриши, хватит ему уже дурью маяться, уже не мальчик. Зумруд не помнила, как она поехала на базар и как вернулась, мысли, кажется, были заняты устройством Бориной дальнейшей жизни, но помнила, что испытала досаду, увидев у дома машину Гриши. Она не хотела, чтобы ей мешали. Когда мужчины дома, им постоянно что-то надо: налить чай, накормить, обслужить, убрать. А у неё и так времени в обрез, надо успеть убрать и наготовить до трёх часов, а потом ехать в больницу. Анжела, конечно, постарается помочь, но – положа руку на сердце – какая из неё помощница. Одну картошку полчаса чистит…

Обнаружив ужасный бардак на летней кухне и рыскающих в поисках чего-то Гришу и Захара, она стала ворчать, и тогда им пришлось ей всё рассказать. Что у них в сумке большие деньги и их срочно надо спрятать. Неохотно, но, понимая, что отступать некуда, они сообщили ей также, что Гриша решил расширять шубное производство и нашёл пустующее фабричное здание на Лермонтовском разъезде, которое идеально подходило – из-за близости к трассе и к железной дороге. Всю неделю они договаривались с хозяином о цене и добывали, обналичивали, обменивали деньги из рублей в евро. Хозяин хотел только наличные и только в евро. Но сделка сорвалась, хозяин на встречу не пришёл. Их просто поставили перед фактом, что сделки не будет. И поэтому им сейчас надо временно залечь на дно и надёжно спрятать деньги. Захар открыл большую клетчатую сумку, в которой обычно таскают шкурки, и стал вынимать из неё шмотье. Когда он дошёл до дна, в его руках оказались пачки денег.

– Упакуем по трехлитровым банкам, – сказала Зумруд и деловито вытащила с полки стеклянные ёмкости. – Я закатаю металлической крышкой.

Зумруд помогла им упаковать купюры в три большие трехлитровые банки. В уме она посчитала, что если в каждой пачке по сто купюр, а каждая купюра по пятьсот евро, то каждая пачка – это пятьдесят тысяч евро. Таких пачек было двадцать. Миллион евро! Они выкопали во дворе, в самом дальнем и укромном месте, три ямы и зарыли там баллоны. О тайниках знали только три человека: Захар, Гриша и она, Зумруд.

До вечера Зумруд готовила обед и убирала дом, варила для Зои куриный бульон, но когда она уже собиралась выходить, на неё навалилась такая смертельная усталость, она так сильно захотела прилечь, остаться дома, никуда не идти; она собрала тогда волю в кулак – ведь она пообещала Анжеле, спешно собралась и вышла в больницу. Мысль о том, что это не она, а Анжела должна была остаться в ту ночь с Зоей в больнице, прожигала душу Зумруд вот уже десять лет, хотя она и знала, что у Всевышнего на все собственные доводы. Но она не могла и не хотела понимать, какие доводы могли быть у него тогда. Или это она сама виновата – в том, что не смогла вовремя распознать знаков, услышать голос сердца?

Анжела встретила её в необычном возбуждении. Она смеялась и шутила, она выглядела совершенно счастливой, хоть и немного уставшей.

– Если у Зои ночью не будет кровотечения, завтра выпишут – и начнётся новый день, новая жизнь! – восторженно заявляла она.

– И миллион мороженого! – хохотала Зоя, прыгая на больничной койке.

Ночь прошла спокойно, и наутро они в хорошем настроении отправились домой…

Зумруд помнила смутно, что происходило потом. Кажется, она очень долго спала, а когда проснулась, её поразила тишина. Зумруд ходила и ходила по огромному дому, ходила и ходила, ей казалось, что Захар и Гриша вот-вот войдут, но они не входили. Куда они делись? Может, уехали в Москву по делам? Или в Казань? Захар рассказывал, что в Казани хороший мех. Может, Захар решил, что она устала от домашней работы, решил сделать ей подарок и уехать? А она не устала, она сейчас же ему позвонит и скажет, чтобы они скорее возвращались. Она приготовит самую сочную пахлаву, сварит самое сладкое варенье. А потом Зозой – Зумруд не помнила, откуда взялась эта женщина, – заставляла её пить какие-то таблетки. Из-за таблеток она быстро засыпала, а когда просыпалась, видела, что все зеркала в доме накрыты чёрными покрывалами. Почему накрыты? Почему нет телевизора? Он тоже накрыт покрывалом. Она не хотела знать. Лучше и дальше спать. Ведь во сне так хорошо, и во сне она видит Захара, Гришу. Они где-то вдалеке, за туманом, но они есть. Они хотят ей что-то сказать, но она не успевает расслышать, потому что её постоянно отвлекают, насильно вырывая из тягучего безвременья, приятного забытья, мягкой трясины. Не надо её больше будить, просила она. Но раз за разом, день за днём, неделя за неделей к ней без стука входила Зозой, поила чаем, заставляла глотать розовые и голубые пилюли и сидела с ней рядом. Со временем Зозой стала просить Зумруд вставать и вела её под руку в ванную, умывала холодной водой, заставляла почистить зубы.

– Думаешь, я не страдала? – говорила Зозой. – Думаешь, я не знаю, что такое терять? Если у меня никого нет, это не значит, что не было. А ты ведь даже не знаешь, что у меня тоже был муж. Да-да. Жили мы с ним хорошо, год жили, два жили, три жили. А детей нет. Нет – и всё. Он со мной развёлся, взял другую. Через много лет выяснилось, что это он был бесплодный, ведь и от второй жены детей не было, и от третьей. А у меня могли быть дети, жаль, узнала я об этом слишком поздно. Вот такая история. Теперь ты моя семья и, хочешь не хочешь, ты обязана встать. Да, Захар и Гриша ушли, но у тебя ещё есть Боря, есть Зоя.

– Боря? – удивлялась Зумруд. – Кто такой Боря? Кто такая Зоя?

– Боря, – терпеливо отвечала Зозой, – это твой второй сын. А Зоя – это твоя внучка, дочь Гриши и Анжелы.

– А где они сейчас? – спрашивала Зумруд.

– Зоя уехала погостить к бабушке и дедушке в Иерусалим, ну ты же знаешь, что родители Анжелы два года назад в Израиль переехали. Но она скоро вернётся. Она хочет жить здесь, рядом с тобой. А Боря целыми днями на работе. Вникает в Гришино дело. Вот мы его недооценивали с тобой, думали, он хлюпик и тряпка и ничего из него не получится, а он, видишь как, собрался, ещё всем фору даст. Будешь ты им гордиться. И Зоей будешь гордиться.

Зумруд слушала с интересом, но не до конца понимала, о ком говорит эта женщина. Зозой приходилось раз за разом раскладывать перед Зумруд фотографии на столе. Вот это – Боря, вот это – Зоя. Долго всматривалась Зумруд в эти лица, в эти весёлые, озорные лица, долго не могла поверить, что Боря – это её сын. «Это Беня!» – утверждала она, но Зозой ей возражала. Нет, это не Беня, это Боря.

– Это твои дети! – восклицала она. – Пойми ты уже наконец, у тебя есть дети – и они живы!

Постепенно мысль о том, что у неё есть дети, которые в ней нуждаются, стала побеждать желание уйти в вязкую трясину сна. Детям нужна мать, рассуждала Зумруд, значит, она не может пока уйти. Она должна им помочь. Именно это осознание заставило её тогда напрячь волю, оплакать Захара и Гришу и жить дальше.

Теперь Зое почти восемнадцать, и всё, что о ней можно было бы сказать определённо, – у неё есть характер. Но достаточно ли этого, чтобы она сама управилась со своей жизнью, если не будет рядом Зумруд, если не окажется рядом Бори? Сможет ли Зоя быть опорой Боре, если ему понадобится помощь? Зумруд чувствовала приближение семидесятилетия и понимала, что в её сосуде оставалось мало жизни, а Зою ещё надо выдать замуж, помочь ей определиться в жизни. Сможет ли Боря стать ей опорой? Ещё год назад Зумруд с уверенностью ответила бы – да. Ведь после трагедии Борис вдруг преобразился. Он вдруг, неожиданно для всех, стал крепким и жёстким, как скала, он стал главным в семье, он взял на себя заботу о них с Зоей, организовал работу фабрики, стал зарабатывать очень много денег, вкладывал много средств в развитие еврейской общины. Зумруд не могла нарадоваться, ведь именно такой судьбы она желала своему сыну – судьбы предпринимателя, правоверного иудея, – но примерно год назад что-то в нём сломалось; будто пружина, которую он изо всех сил натягивал, не выдержала и сорвалась. И теперь Зумруд не была уверена ни в чём.