Текст книги "Французский дворянин"

Это известие поразило меня, как громом. Тут только я осознал всю опасность своего положения. Лишь благодаря раннему часу и тому, что пока никто не обращал на меня внимания, я и мог находиться здесь. Но меня каждую минуту могли узнать; наконец, могли спросить, о моем имени. А запертые двери королевских покоев, охраняемые бесстрастными часовыми, более отдаляли меня от милосердия короля, чем если бы я находился в Париже или за сотни верст. Я молча подошел к окну, стараясь скрыть овладевшее мной огорчение и тревогу, чтобы избегнуть любопытных взоров и собраться с мыслями. Одновременно я продолжал внимательно следить за всем, что происходило в комнате. Из покоев короля вышел цирюльник, держа в руках серебряную чашу с водой для бритья; он постоял с минуту на месте и снова вошел к королю с важным видом. Часовые молча позевывали на своих постах. Офицер показался на минуту, обвел всех подозрительным взглядом и снова скрылся. Вошел ля Гесль и остановился возле меня, разговаривая с якобинцем, бледное, нервное лицо которого и торопливые движения напомнили мне Симона Флейкса. Монах держал в руках письмо или прошение и, казалось, учил его наизусть: губы его торопливо шептали. Падавший на него из окна свет позволял различать его особенную бледность и изможденный вид. Я не обратил на это внимания, предположив в нем фанатика, умерщвляющего свою плоть: таких было множество среди якобинцев. Вообще же он мне не понравился; и я охотно переменил бы место, чтобы избавиться от этого соседства.

Пока я предавался размышлениям, вошло новое лицо и, подойдя прямо к ля Геслю, пошепталось с ним. Тот подозвал к себе монаха и поспешно пошел к двери. Якобинец последовал за ним. Между тем внимание вновь прибывшего уже было отвлечено в другую сторону, и он не замечал знаков, делаемых ему ля Геслем. Я тотчас сообразил, что мне делать. Призвав на помощь все свое мужество, я пошел за монахом. Услышав за собой шаги, последний обернулся и подозрительно посмотрел вокруг себя. Лицо его казалось так ужасно и отвратительно, что я отшатнулся: мне почудилось, что передо мной дух отца Антуана. Но якобинец не сказал ни слова, отвернулся от меня и продолжал свой путь. Я, собрав всю свою храбрость, последовал за ним. Так мы благополучно прошли мимо привратника, и я очутился в присутствии того, кто минуту тому назад казался мне настолько же недосягаемым, насколько необходимым для моего спасения. Но не один этот успех заставил мое сердце забиться надеждой. Когда я вошел, король разговаривал с кем-то, и веселый звук его голоса, казалось, обещал милостивый прием. Король, полуодетый, сидел на стуле в отдаленном конце комнаты, окруженный пятью-шестью приближенными; остальная свита стояла у дверей. Я поспешил также пробраться к дверям и смешался с толпой.

Ля Гесль сделал движение вперед, но, видя, что король не обращает на него внимания, снова попятился. Однако король заметил его.

– А, Гесль! – воскликнул он добродушным тоном. – Это вы? А что же, разве ваш приятель не с вами?

Казначей выступил вперед вместе с монахом. Между тем я успел заметить, что с королем произошла перемена к лучшему: он говорил более твердым голосом и казался более здоровым, чем раньше. Он уже не был мертвенно бледен и не имел изнуренного вида. Но более всего меня поразила перемена к лучшему в его настроении. По временам глаза его сверкали, и он все смеялся: я с трудом мог поверить, чтобы это был тот самый человек, которого я так недавно видел измученного угрызениями совести, снедаемого отчаянием. Оставив на время ля Гесля, король вступил в разговор с первым из дворян, стоявшим ближе всех к нему. Он бросал на него исподлобья лукавые взоры и шутливо предлагал побиться об заклад о сдаче Парижа.

– Черт побери! – весело вскричал он. – Я охотно дал бы тысячу ливров, чтобы только поглядеть сегодня утром на госпожу Монпансье. Она может сохранить для себя третью корону. А то, пожалуй, мы можем заточить эту чуму в монастырь. Вот была бы чудесная месть!

– Покрывало вместо помазания! – вставил дворянин с приторной улыбочкой.

– Правда! – живо добавил король. – Ведь она хотела постричь меня в монахи. Нынче утром она повесится на своих подвязках, если уже не умерла от злости. Или погодите: я забыл про ее золотые ножницы. Пусть она вскроет себе вены!.. Итак, чего же желает ваш приятель, ля Гесль?

Ответа мне не удалось расслышать, но, вероятно, он вполне удовлетворил короля: тотчас же придворные отхлынули назад, оставив перед королем одного только якобинца, который и вручил королю письмо. Монах дрожал всем телом: видно было, что ему дорого стоила честь, выпавшая на его долю. Заметив его волнение, король сказал ему во всеуслышание:

– Встаньте! Рад вас видеть. Я люблю монашеский клобук, как другие любят дамские шляпки. А теперь посмотрим, что это у вас за письмо.

Он пробежал начало письма и встал. В то же время монах наклонился вперед как будто для того, чтобы взять назад письмо, и вдруг, раньше, чем кто-нибудь успел опомниться, нанес королю удар кинжалом. Лезвие сверкнуло в воздухе и снова исчезло. Король с глубоким вздохом опрокинулся на кресло.

Только теперь я понял, что упустил верный случай заслужить себе прощение и милость короля. О, если бы одно только слово сказал я, когда заметил что-то недоброе в якобинце, проходя вместе с ним в дверь! Одно слово – и оно перевесило бы все ходатайства целой дюжины Крильонов.

Несколько придворных бросились к королю; но не успели они подбежать к нему, как он уже вытащил кинжал из раны и ударил им по голове убийцу. Тут одни, с криками отчаяния, бросились поддержать короля, у которого из раны кровь уже хлынула широкой струей, другие схватили и повалили негодного монаха. Он на одно мгновение вскочил на колени и взглянул вверх. Никогда не забуду выражения его лица, по которому струилась кровь: на нем отражались торжество и ужас. Вслед за этим три меча вонзились в его грудь. Тело его, еще корчившееся в предсмертных судорогах, было поднято с полу и с проклятиями и бранью выброшено через окно на улицу, на поругание остервенелой толпы конюхов и кухонной челяди.

Поднялась страшная суматоха. Одни кричали, что король умер, другие требовали доктора, некоторые называли именно Дортомана. Я думал, что все двери будут закрыты и окружены стражей, чтобы иметь возможность захватить сообщников убийцы. Но не нашлось никого, кто бы мог сделать надлежащим образом распоряжения. Наоборот, в комнату ворвалось множество таких личностей, которые не имели никакого права являться сюда и которым здесь нечего было делать. Они подняли такой гвалт, что суматоха сделалась во сто раз хуже. Ошеломленный, я молча стоял, позабыв о собственных бедах и замыслах. Вдруг я почувствовал, что кто-то яростно теребил меня за рукав: я обернулся и увидал возле себя Симона. Лицо парня было багрового цвета; глаза, казалось, хотели выскочить.

– Идите сюда! – пробормотал он, хватая меня за руку и таща к двери. На лице его выражалось такое волнение, точно он сам был убийца. – Идемте же скорей: нам нельзя терять ни минуты!

– Но куда? – удивленно спросил я, когда он уже протащил меня сквозь шумную толпу до лестницы.

– Садитесь и поезжайте! Если только вам дорога жизнь, скачите прямо к королю Наваррскому, то есть теперь уже к королю Франции! Скачите к нему во весь дух, сообщите ему о том, что случилось, посоветуйте ему поберечься. Скачите скорей, чтобы поспеть первым, – и, с помощью Бога, Тюрен останется с носом.

Поняв, наконец, значение его слов, я задрожал всем телом, вырвался от него и бросился в самую середину толпы, заполнявшей весь проход. Пока я с неимоверными усилиями старался проложить себе дорогу, Симон стал кричать: «Доктор, доктор! Пожалуйте сюда, господин доктор!» Благодаря его находчивости многие приняли меня за доктора и дали мне дорогу. Так мне удалось пробиться сквозь толпу и благополучно выбраться на двор первому из всех, находившихся в замке. Едва я показался на дворе, ко мне с разных сторон подскочили несколько человек с встревоженными лицами. Посыпались расспросы, но я быстро пробежал прямо в конюшню, схватил Сида за узду и вскочил в седло. Когда я повернул к воротам, позади послышался голос Симона:

– Школьная Лужайка! По ней!

Больше я ничего не слышал. Я уже выехал со двора и как был, без шляпы, поскакал по улице. Женщины, схватив своих детей, бросались прочь от меня; мужчины в ужасе кидались к дверям, крича, что Лига уже наступает на нас. Конь мой, склонив голову и закусив удила, несся вперед, взрывая землю копытами, стук которых глухо отдавался по мостовой. Ветер все резче дул мне в лицо, и я должен был наконец подобрать поводья, чтобы немного умерить бешеную скачку. Сам же я пришел в какое-то восторженное состояние. Я испытывал сладостное облегчение, как узник, долго пробывший в оковах в заточении и вновь ощутивший чистый воздух. Я пронесся по улице и свернул в какой-то узкий переулок. Здесь была сломана калитка, перевитая терновником; Сид проскочил в нее, спотыкаясь, и мы очутились на Школьной Лужайке как раз в ту минуту, когда первые лучи взошедшего солнца позолотили всю равнину. В полуверсте впереди, на холме, величественно возвышались башни Медона. Слева виднелись стены Парижа, а немного ближе – дюжина укреплений и батарей. Блестевшие местами копья или черневшие массы пехоты указывали на присутствие врага.

Я не обращал на все это никакого внимания и не видел перед собой ничего, кроме башен Медона. Я летел во весь дух прямо туда, не жалея: Сида и погоняя его изо всех сил. Так проскакали мы довольно долго, перескакивая через рвы и канавы. Лежавшие в ямках люди вскакивали и прицеливались в нас; некоторые бежали за нами с криками, пытаясь остановить. Раздавшийся с форта Исси[111]111
  Исси (Issy) – деревня к юго-западу от Парижа, у Сены, с 10.000 жителей и древним замком. Здесь исстари шла важная линия укреплений столицы. Форт Исси играл выдающуюся роль в прусской войне 1871 года. Теперь он служит опорой сен-сирскому лагерю, расположенному в 13 км к юго-западу от главного вала.


[Закрыть] пушечный выстрел потряс воздух. Из-за одного земляного окопа выскочил отряд копейщиков и с полверсты преследовал нас с дикими криками и угрозами. Но все их усилия были тщетны. Мой Сид, раздраженный этим гвалтом и (что редко случалось) чувствуя себя предоставленным собственной воле, закусив удила и раздувая ноздри, с пеной у рта расстилался по земле. Его вытянутая шея казалась издали стрелой, летящей прямо к цели.

Солнце жгло меня, резкий ветер дул мне в лицо, а я несся стремглав, крича, как мальчишка, стараясь только удержаться в седле, не шевеля ни рукой, ни ногой, чтоб не стеснять движений своего доброго коня. Я только отчаянно молился, чтобы лошадь моя, которую я выхолил собственными руками и выкормил на свои последние деньги, выдержала до конца. Мне казалось, что от бега ее зависит судьба целого народа. Меня подстегивали слова Симона: «Посоветуйте ему поберечься». Я сам был убежден, что Лига не настолько глупа, чтобы устранить одного врага для возвеличения другого. Мне казалось, что при всей моей бешеной скачке я приеду слишком поздно и найду короля Наваррского в том же положении, в каком оставил короля Франции.

Так я скакал милю за милей. Легкий ветерок освежил меня; ко мне возвращались бодрость и надежды. Вдруг справа от меня, не доезжая Медона, я увидел схватку солдат. На дравшихся видны были красные и белые куртки – лигеры и гугеноты; и красным, кажется, приходилось плохо. Вдруг драка прекратилась, и все в полном порядке двинулись вперед. На беду, ехали они как раз на меня. Я едва успел сообразить всю опасность и заметил только немного поодаль от обоих отрядов вождя гугенотов, окруженного кучкой знаменосцев, как на меня уже напали лигеры. Они, вероятно, сообразили, что друг вряд ли несся бы так в Медон; и шестеро из них бросились на меня с торжествующими криками. Сид все летел во весь опор; а я и не думал задерживать его, так что им невозможно было пустить в дело пистолеты. Я попробовал обнажить меч, но блеснувшее на солнце лезвие его ослепило меня; кроме того, на солдатах были металлические латы. Я все-таки яростно размахивал мечом, вне себя от ярости: ведь это столкновение должно было разбить все мои надежды, и именно теперь, когда, казалось, дело уже было выиграно. Мой Сид держал себя молодцом, мне самому удалось отбить удар, направленный мне прямо в горло. Издали доносились торжествующие крики гугенотов. Но солнце било мне прямо в глаза, и вдруг я почувствовал, словно что-то треснуло меня по голове. Я перекувырнулся в воздухе и без чувств упал на землю. Последняя мысль моя, когда я уже коснулся земли, была о мадемуазель де ля Вир и о ручейке с камушками брода.

Глава XVII
«Король умер!»

Только благодаря латам Ажана, устоявшим против разбойничьего меча, мне удалось избегнуть смерти: я отделался головокружением и непродолжительным обмороком. Очнувшись, я увидел, что лежу на траве лицом вверх; в грудь мою упиралось чье-то колено; кругом стояли несколько всадников. Мне казалось, что небо ходит у меня перед глазами, а кругом – какие-то великаны. Но я не мог сообразить, что со мной произошло, и понять, что могло бы быть и хуже. Примирившись с этим, я собирался просить пощады: ведь меня схватили среди бела дня, в честном открытом бою. Но человек, чье колено порядочно-таки давило меня, вдруг навалился на меня с такой силой и так свирепо прошептал мне, чтобы я молчал, что мне оставалось только повиноваться. Я лежал неподвижно, как во сне: мозг мой работал еще плохо. Вдруг, слышу, кто-то прошептал надо мной:

– Умер? Готов? Я надеялся, что мы придем вовремя. Он заслуживал лучшей участи. Кто это, Рони?

– А вы не знаете его, Мэньян? – раздался чей-то знакомый голос.

Человек, державший меня, отвечал:

– Нет, месье, он мне вовсе неизвестен. Похож на нормандца.

– Похоже на то! – послышался чей-то пронзительный голос, которого я не слыхал раньше. – Ведь он ехал на хорошей лошади. Дайте мне сотню таких коней, да еще таких ловких наездников, и я не позавидую самому королю Франции.

– А тем более его бедному наваррскому братцу! – возразил со смехом первый собеседник. – У того нет ни единой целой рубашки или приличного кафтана. Пойдемте, Тюрен, и согласитесь, что вы отделались вовсе не так плохо.

При последних словах у меня точно пелена спала с глаз. Тут только я впервые заметил, что люди, в руки которых я попал, носили белые цвета, и у предводителя было белое перо на шляпе. Мне стало ясно, что король Наваррский явился мне на выручку и разбил лигеров, которые сшибли меня с коня. Тотчас же я вспомнил все последние события и в особенности сцену в кабинете короля; воспоминания разом нахлынули на меня с такой силой, что мною овладело страшное нетерпение и досада на потерянное время. Вскочив внезапно на ноги, я изо всех сил оттолкнул Мэньяна и закричал, что я жив, жив и, кроме того, имею сообщить новости. Мэньян пытался удержать меня, обругав сквозь зубы болваном: он стиснул меня с такой силой, что чуть не задушил. Но все было напрасно. Король Наваррский уже подъехал и увидел борьбу.

– Ого! Вот чудной покойник! – вскричал он. – Что это значит? Пустите его! Слышите, сударь? Извольте отпустить его!

Мэньян оставил меня и отступил назад. Я вскочил на ноги и осмотрелся глазами, еще полными тумана и влаги. Меня сразу узнали: посыпались сотни возгласов удивления. Я слышал, как со всех сторон на разные голоса произносили мое имя; только Рони, которого я заметил первым, стоял молча, глядя на меня с печальным недоумением.

– Клянусь Богом, ничего не понимаю! – сказал король Наваррский, обращаясь к виконту Тюрену. – Этот человек очутился здесь без моего ведома. Допросите его сами, если хотите. Нет, лучше я сам! Отвечайте мне, сударь! – крикнул он мне с суровым, грозным видом. – Вы слышали, что я обещал вам вчера? Как же, черт побери, вы осмеливаетесь явиться сегодня сюда?

Я хотел было отвечать, но Мэньян стиснул меня так, что я едва не задохся и стоял молча, тяжело переводя дух.

– Ваше величество высказали в данном деле такое милосердие, что он и впредь рассчитывал на то же, – сказал Тюрен с язвительной усмешкой. – Очевидно, он надеялся застать вас одного: боюсь, что я мешаю.

Я узнал Тюрена по его фигуре и величавой осанке. Забыв свое жгучее нетерпение (о легкомысленная голова!), я отвечал ему:

– Однако ваша светлость однажды обещали мне свое покровительство.

– Покровительство, сударь? – воскликнул он, гневно сверкнув глазами.

– Вот именно, в гостинице в Этампе, когда Крильон хотел драться со мной.

Он видимо был поражен.

– Так вы тот самый?

– Тот самый. Но я здесь не для того, чтобы болтать о себе.

Тут я вдруг вспомнил о деле, для которого явился сюда, и, бросившись на колени перед королем Наваррским, схватил его за стремя.

– Ваше величество! Я принес вам великую, ужасную новость. Четверть часа тому назад какой-то негодный монах поразил кинжалом короля в его собственной комнате: король теперь при смерти, если только не умер.

– Умер? Король умер? – воскликнул Тюрен, испустив несколько ругательств. – Это невозможно!

Послышались крики: в них сквозили удивление, испуг, злоба, недоверие. Но я не отвечал никому: Генрих продолжал молчать, а я остолбенел от перемены, происшедшей в его лице. Глаза его налились кровью и, казалось, ушли под нависшие брови, щеки сделались темно-багрового цвета, сквозь полуоткрытые губы видны были оскаленные зубы, длинный нос вытянулся, казалось, до самого подбородка и придавал странный и страшный вид его подвижному лицу. Некоторое время он не говорил ни слова; только рука его судорожно сжимала рукоятку хлыста, как-будто он хотел сказать: «Это мое, мое! Пусть только кто-нибудь попробует отнять его у меня!»

– Одумайтесь, сударь! – сказал он наконец низким, грубым, суровым голосом, похожим на ворчание большого пса, устремив на меня проницательный взгляд. – Теперь не время шутить. Хитростями вам не спасти своей шкуры. Скажите мне, черт вас возьми, что там у вас за штуки?

– Боже сохрани, государь! – горячо ответил я. – Я сам был в комнате и видел все собственными глазами. Я тотчас стремглав поскакал сюда кратчайшей дорогой, чтобы предупредить ваше величество: будьте осторожны! Ведь монахов еще много; а Святая Лига не любит останавливаться на полдороге.

Он поверил мне: выражение его лица смягчилось; дыхание стало ровнее. Он поискал глазами Рони, затем снова уставился на меня.

– Благодарю вас, сударь! – сказал он, кланяясь мне важно и учтиво. – Благодарю за заботу обо мне, но никак не за ваши крайне печальные известия. Дай-то Господи, чтобы мой любезный брат и король был только ранен! Теперь расскажите нам подробно: ведь эти господа заинтересованы не меньше меня. Был ли доктор у короля?

Я ответил отрицательно и добавил, что рана была в живот, и было обильное кровотечение.

– Вы только что сказали: умирает или уже умер. Откуда вы вывели такое заключение?

– Лицо короля опало, – пробормотал я.

– Но вы могли ошибиться. Молю Бога, чтоб это было так. Но вот идет Морнэ. Быть может, он знает больше.

Стремление узнать истину было так велико, что все, не исключая Тюрена, покинули меня и бросились к вновь пришедшему. Со мной остался один Мэньян. Он вертелся около меня под предлогом поправить стремя и шептал мне, чтобы я поскорей убирался отсюда.

– Если угодно, возьмите вот эту лошадь, месье де Марсак, и скачите назад. Ведь вы исполнили то, за чем приезжали. Так отправляйтесь же назад и благодарите Господа.

– Но позвольте, ведь мне здесь не представляется никакой опасности.

– Это вы увидите, если останетесь здесь. Послушайте моего совета, поверьте, так будет лучше!

Его серьезный вид и тревога были так комичны, что я засмеялся.

– Вижу, Рони поручил вам отделаться от меня. Но я не намерен уходить отсюда. Пусть он придумает другой способ выпутаться из затруднения.

– В таком случае, да падет ваша кровь на вашу голову, я, со своей стороны, сделал все, чтобы спасти вас! – воскликнул Мэньян, вскакивая в седло с мрачным видом.

– И вашего господина, – добавил я, смеясь. Да, я и не помышлял о бегстве. Я приехал сюда с ясным сознанием, что мне необходимо теперь обосноваться при дворе. По милости Провидения, это мне удалось; а я не из таких, чтобы отказываться от приобретенного положения потому только, что оно было неблестяще и небезопасно. Что-нибудь значило уже то, что я говорил с великим виконтом с глазу на глаз и остался цел и успел воспользоваться уроками Крильона без вреда для себя. Мало того. В самые тяжелые минуты я и не думал упрекать короля Наваррского за то, что он отрекся от меня: ведь таков был наш договор. Зато я не сомневался в его готовности вознаградить меня, как только к тому представится случай. Теперь я льстил себя надеждой, что доставил ему, наконец, предлог оправдать свое вмешательство в мою пользу. И тотчас же я убедился в верности моих соображений: Генрих со своей свитой, опередившие меня шагов на сто, вдруг остановились и начали делать мне знаки, а один из них вернулся ко мне, приглашая к королю. Я немедленно повиновался, и, хотя издали заметил, что все поджидали меня, видно было, что ни король Наваррский, ни Тюрен не особенно думали собственно о моей особе. Все решительно имели озабоченный вид, что мне нетрудно было объяснить: конечно, всех занимала одна и та же мысль – убит ли король Франции, умирает или только ранен.

– Живее, сударь! – нетерпеливо сказал Генрих, едва я приблизился на такое расстояние, что мог слышать его. – Не задерживайте меня вашими делами. Господин де Тюрен торопит меня с исполнением моего вчерашнего приказания. Но так как вы ради меня подвергались опасности, то я считаю себя до известной степени вашим должником. Поэтому будьте любезны, не откажитесь немедленно явиться прямо на квартиру ля Варена и дайте мне честное слово не выходить оттуда, пока не кончится ваше дело.

Я молча поклонился, уверенный, что этой отсрочкой, которая обеспечивала мне на время безопасность и подавала надежду на будущее, я обязан тому великому событию, которое затмило все остальное даже в сознании Тюрена. Но Генрих не удовольствовался этим.

– Так как же, сударь? – воскликнул он резко, с явным раздражением. – Согласны вы на это?

Я почтительно ответил, что весьма благодарен за милость.

– Нечего меня благодарить, – холодно сказал Генрих. – Это не в ущерб требованиям де Тюрена: он должен получить удовлетворение.

Я снова поклонился. Отряд тотчас же поскакал к Медону, откуда, как я узнал потом, король Наваррский в сопровождении двадцати пяти отборных всадников с частными гербами помчался в Сен-Клу, к одру короля. Конюх, которому я поручил Сида, успевший пробраться в город, отделавшись только легкой раной в плечо, явился ко мне с лошадью. Так я получил возможность явиться в приличном виде к Варену, занимавшему домик у подножия холма, неподалеку от ворот замка.

Здесь я не испытывал никаких стеснений, кроме тех, которые налагало на меня данное слово. Комната моя выходила окнами на людную улицу: я имел возможность следить за тревогой и сумятицей этого замечательного дня. Не стану останавливаться на памятных новостях и порожденном ими возбуждении. Впрочем, я уже упоминал о всеобщей суматохе и панике и потому не буду больше останавливаться на этом предмете. Замечу только, что одни говорили, будто король убит, другие – что у него только оцарапана кожа и что он ожидается в Медоне до заката солнца. Не успели мы поверить, что герцогиня Монпансье приняла яд, как пришлось услышать гром пушек в Париже, якобы игравший роль салюта в честь смерти короля. Улицы были до того запружены народом, передававшим друг другу подробности события, что, глядя из окна, можно было подумать, что тут ярмарка. Но у меня нашлось развлечение дома. Многие из придворных, услышав, что я утром был в Сен-Клу и даже в самый момент убийства – обстоятельство, делавшее меня самым желанным собеседником, – вдруг вспомнили, что когда-то были знакомы со мной, пришли навестить меня и просидели со мной большую часть дня. Это служило им развлечением, а мне – некоторой надеждой: ведь придворные – лучшие барометры; они пуще всего боятся, чтобы их не застали в обществе тех, на кого не падают лучи солнца.

Король Наваррский возвратился вскоре после полудня и положил конец и страхам, и надеждам, сообщив, к удивлению многих, что его величество вне опасности. Мы узнали, с разными чувствами, что не я один, но и заправские лекари были обмануты первыми впечатлениями: стало быть, Парижу грозила прежняя опасность, и все честные люди могли питать те же надежды, что и до этого дерзкого покушения. Не успел я переварить новое известие, которое, сознаюсь, было для меня вовсе не радостным, как меня развлекло появление Ажана, который приветствовал меня с обычным радушием. Узнав о моих необычайных приключениях и о том, где я, он немедленно поскакал прямо сюда, остановившись по пути всего раз, чтобы навестить госпожу Брюль. Я спросил Ажана, как она его приняла.

– Как всегда, – простодушно ответил тот, но покраснел. – Любезнее, чем я имел право ожидать, хотя и не так радушно, как я имел дерзость надеяться.

– Ничего! – сказал я, рассмеявшись. – Это придет со временем. Ну, а мадемуазель де ля Вир?

– Я не видел ее, но слышал, что у нее все благополучно. И погружена ее любовь на сто футов глубже, чем когда я видел ее в последний раз, – добавил он, лукаво взглядывая на меня.

Теперь настала моя очередь краснеть. Но я испытывал неописуемое блаженство, так что Ажан достиг своей цели. Я вспомнил девушку такой, какой видел ее в последний раз, когда она склонилась ко мне с лошади, с таким выражением любви на заплаканном лице, что ошибиться было невозможно, и погрузился в сладкие мечты. Так нас застал в глубоком молчании Варен. Он вошел с суровым видом, какой всегда напускал на себя, вопреки своему мягкому, любезному нраву.

– Господин де Марсак! – сказал он, обращаясь ко мне. – Мне прискорбно, что я должен причинить вам неприятность, но мне приказано не допускать к вам друзей. Поэтому я должен попросить этого господина удалиться.

– Но ведь мои друзья навещали меня целый день. Разве на этот счет отдано новое приказание?

– Не более двух минут тому назад я получил письменное предписание. Кроме того, мне приказано перевести вас в другую комнату, так, чтобы вы не могли смотреть на улицу.

– Но я же дал слово! – воскликнул я с понятным негодованием.

– Мне прискорбно, что я ничего не могу тут поделать, – сказал Варен, пожимая плечами. – Я должен только повиноваться.

Ажану оставалось только уйти, что он и сделал, и, как я заметил, несмотря на его веселый и спокойный вид, с видимым неудовольствием и даже с опасением. Варен, не теряя времени, приступил к выполнению остальных приказаний. Я очутился в мрачной каморке, перед которой на расстоянии трех шагов торчала скала, служившая подножием замка. Переход из светлой комнаты, откуда можно было наблюдать за всей жизнью города, в келью, куда не проникало ни единого звука извне и где трудно было отличить день от ночи, подействовал на меня тем более удручающим образом, что я видел тут как бы предзнаменование другой, более важной перемены в своей судьбе. Сообразив, что король Наваррский имеет основание счесть меня обманщиком, я ставил приказание о строгом аресте в связи с возвращением его из Сен-Клу. Решив, что Тюрен может теперь заняться моим делом, я испытывал мрачные предчувствия тем более, что данное слово не позволяло мне и думать о бегстве.

Но привычка взяла свое: я проспал ночь спокойно. Рано утром меня разбудил грохот пушек. Я думал уже, что Париж сдался, и стал расспрашивать служанку, принесшую завтрак; но она решительно отказалась дать мне какие бы то ни было разъяснения. Мне пришлось провести весь день в одиночестве, переносясь мыслями то к своей возлюбленной, то к собственной моей участи, которая представлялась мне с каждым часом все более и более мрачной. Никто не входил ко мне; во всем доме даже не слышно было никаких шагов. Я начал уже думать, что сторожа забыли о том, что мне все-таки нужно поесть. Но незадолго до заката солнца мне был подан обед. А Варен так и не показывался, служанка притворялась немой, во всем доме не слышно было ни единого звука. Прошло уже более часа после моего обеда, и в комнате стало почти темно, как вдруг молчание было прервано поспешными шагами перед домом. Затем шаги смолкли: кто-то словно в нерешимости остановился внизу. Но вот он стал взбираться по лестнице и остановился у моих дверей. Услышав, как щелкнул замок, я встал со стула – и легко представить себе мое удивление: я увидел перед собой Тюрена, который вошел в комнату и запер за собой дверь. Он подошел к столу, поклонился мне свысока, приподняв немного свою шляпу. Затем он остановился против меня, и мы молча глядели друг на друга, я с неподдельным изумлением, он – с презрением и негодованием. Вечерний сумрак придавал его лицу особенную бледность, которая резко оттеняла его среди окружавшей темноты и производила на меня сильное впечатление.

– Итак! – сказал он наконец тихим, но возмутительно дерзким голосом. – Вот я пришел посмотреть на вас.

Меня снова охватила злоба. Я отвечал ему с таким же взглядом, пожимая плечами:

– К вашим услугам!

– Я тут еще для того, – продолжал Тюрен в том же тоне, – чтобы разрешить один вопрос: кто этот безумец, осмелившийся оскорбить меня, – старый ли полоумный нищий, как утверждают некоторые, или дерзкий дьявол, как предполагают другие?

– Вы теперь довольны? – осведомился я. Вместо ответа он посмотрел на меня в упор, затем вдруг вскрикнул с новым приливом ярости:

– Еще как доволен, черт бы меня побрал! Я даже не могу разобраться, с кем имею дело – с очень умным человеком или с тупицей, с мошенником или с сумасшедшим.

– Раз я арестант, вы можете говорить, что угодно, – возразил я холодно.

– Тюрен всегда говорит всем, что ему угодно, – ответил он, вытаскивая из кармана коробочку с конфетками и открывая ее. – Я сейчас от дурочки, которую вы околдовали. Если б она была в моей власти, я бы хорошенько высек ее и посадил на хлеб и на воду, пока она не образумится. Но этого нет – и я должен действовать иначе. Позвольте спросить, знаете ли вы, что будет с вами, месье де Марсак?

Его слова о девушке невыразимо подействовали на меня, и я сказал:

– Я вполне полагаюсь на справедливость короля Наваррского.

– На чью справедливость? – переспросил он каким-то странным тоном.

– На справедливость короля Генриха, – твердо ответил я.

– В таком случае, осмелюсь предположить, у вас, должно быть, есть на то серьезные основания, – сказал Тюрен с язвительной усмешкой. – Или я ошибаюсь, или ему известно об этом деле несколько больше, чем он показывает.

– Кто? Король Наваррский? – спросил я с изумлением.

– Да! Именно он! – воскликнул он с необычайным приливом гнева. – Но, сударь мой, оставьте в покое короля и соблаговолите выслушать меня. Прежде всего взгляните сюда: видеть – значит верить.